Текст книги "Буратино и спички. Короткие рассказы"

Глава 5
Отрочество

Отрочество это время написания на заборах односложных слов, выяснения их глубинных смыслов и начало большого путешествия в пространстве и времени в поисках своего я. Это время отречения от детства, это разделительная полоса, водораздел между тобой и всеми остальными.

Отрочество это время сбора первого и неожиданного урожая, когда вдруг (через толстую кожу всеобщего ханжества!) прорастают первые собственные волосы сомнений. И почему для этого природа определила самые странные места под мышкой и на лобке?? Почему нельзя было обойтись какими-нибудь прыщами, какой-нибудь сыпью, просто температурой?? У нас в классе есть один еврей, и я давно за ним наблюдаю! Мне кажется, что у них нет отрочества и они рождаются сразу взрослыми и очень практичными. А почему? Наверное потому, что их сразу режут острым скальпелем по самому главному месту и им всё становится понятно, зачем ты пришел в этот мир и с кем надо дружить. А все остальные вынуждены столько лет бороться с разными инфекциями и предрассудками!

Вот поэтому моё моральное разложение началось задолго до наступления половой зрелости и первого нравственного падения. Я взрослел в клещах противоречивых понятий и странных цитат, которые приобретали прямо противоположный смысл когда звучали с разной интонацией.

Ленин жил… Ленин жив? Ленин…?? Будет жить???

Вся сила моей унаследованной морали, которая быстро таяла словно сосулька весной, заключалась в непоколебимом знании наших родителей о том, как всё должно быть и табу на любые сомнения. Конечно, однажды начали поступать первые сигналы, но я воспринимал их как проверку на прочность, особенно после просмотра кинофильма «Мёртвый сезон», в котором немцы пытали до смерти советского разведчика, а он так им ни в чём не признался.

Одноклассник Лёха пришёл в класс, кипя от возмущения от увиденного сквозь замочную скважину двери бывшей спальни своих родителей, где недавно устроилась сестра с её новоиспеченным мужем.

– И эти люди запрещают мне ковырять в носу?? – возмущался он.

Слово «секс» как всенародный научно-популярный термин всё ещё медленно приживалось, но вопрос стоял остро. В отсутствии объясняющей теории все систематически и масштабно импровизировали, несмотря на безальтернативноe прилагательное «половой», лишённое всякого романтизма понятие «щель», какой-то уж очень политизированный термин «член», ну и короткое, очень брутальное, звучащее как выстрел существительное «акт».

Отстрелявшись во сне и наяву, молодёжь входила в то каббалистическое состояние, при котором хотелось писать стихи, выдвигать новые теории и даже какое-то время не дерзить окружающим.

Порнографический журнал привезённый отслужившим в Польше старшим братом моего закадычного дружка существенно расширил мои познания в женской анатомии и даже спровоцировал мой интерес к урокам биологии (за что я долго оставался ему благодарен!). Но червь сомнений уже начал вылупляться из своего железобетонного кокона и уже прицеливался куда бы присосаться своими липкими лапками, и намечал маршрут и последовательность, в какой он собирался посетить и обгадить все уголки моей полудетской наивности.

Я просыпался от страшного сна, в котором я листал этот журнал и видел, как на его страницах бесстыдно совокуплялись члены Политбюро, руководители кружков районного Дворца пионеров и даже принимал участие педагогический совет школы в полном составе, увлекаемый нашим неутомимым физруком. Мне казалось, что я только что узнал страшную тайну, которой я не мог поделиться ни с кем. Я умел хранить тайны! И моё либидо стало её заложником, по крайней мере до самого выпуска из средней школы.

Ну, а в общем и целом, это было прекрасное время, когда наши родители тоже были молодыми, пробовали что-то творить и радовались каждому дню, хотя кризис непонимания между нашими поколениями медленно нарастал. Мы узнавали друг от друга практически всё, и удивлялись a как же они живут?, ведь им доставалась только газета Правда. Но она не могла объяснить им всё, хотя и была самым многопрофильным предметом нашего быта. Она издавалась в умопомрачитeльных количествах на душу населения и использовалась практически везде, вплоть до оклейки квартир и летних веранд изнутри (конечно же временно! в ожидании завоза в город очередной партии бумажно-целлюлозных обоев).

Человек придумавший эти обои был явно в апофеозе творческого поиска, поскольку они удивительным образом отторгали любой клей и не ложились даже на самые лучшие стены страны, но зато вцеплялись мёртвой хваткой в этот рупор социалистического строительства, и особенно в пиджаки членов ЦК КПСС обильно cдобренные густой типографской краской.

После того, что я узнал о них из своих сновидений, мне было как-то неловко заходить на веранду и видеть эти лица расклеенные аккуратными рядами по стенам, и я не мог дождаться, когда же мы закроем их бесстыжие глаза новыми обоями в цветочек или в ёлочку.

Но за ними надо было ещё выстоять очередь. В то время не все удовольствия имели свою твёрдую цену в валюте, и за многие из них люди по-прежнему расплачивались исключительно своим временем.

Я чувствовал себя как на другой планете и начал уходить всё дальше и дальше от своих родителей, а они жили здесь и каждый день, в своем придуманном мире.

По большому счёту это они изобрели виртуальный мир, вход в который с помощью различных гаджетов нам показал гораздо позднее Стив Джобс. Они имели какие-то свои, тайные технологии попадания в тот мир задолго до всех этих силиконовых стартапов. Они уверяли нас, что с их помощью они чувствовали (то, что тогда не могли чувствовать в принципе!) и имели (то, что тогда даже не существовало в прямом доступе!). Они пытались учить нас своим технологиям, но казались нам такими наивными, что я думал что это ИХ детство затянулось и наложилось на мой пубертат, а Я сразу пошёл в детский сад с фигой в одном кармане и с коробком спичек в другом.

Но кто может знать все достоверно? Может у них и, в правду, были свои особенные маки? Одно хорошо, что всем когда-то приходится повзрослеть и покинуть свой виртуальный мир созданный Стивом Джобсом или кем нибудь ещё. Ну и пускай для этого придётся использовать самообман – ту самую гениальную методологию счастья наших родителей.

Первый раз я попал в Париж в своих приключенческих снах, начитавшись в школе Александра Дюма, а когда оказался там в реальности в достаточно зрелом возрасте, то моё разочарование не ограничилось тем, что здесь никто и давно не ходил в мушкетерских шляпах и не носил фламандских усов как у Флобера.

Да и хрен с ними со шляпами и прочим фетишем! Но я ожидал услышать как минимум звуки менуэта, а вместо этого Париж шибанул мне в нос терпким запахом повсеместного разврата.

Нескончаемые витиеватые чугунные перила балконов парижских улиц напоминали бесконечные ряды длинноногих женщин, выставивших себя на показ в одних кружевных чулках вдоль стен в ожидании своего vis-à-vis.

В воздухе стоял вязкий, сперматозоидный дух от того, что самцы разных пород и мастей двигались густой массой в плотных потоках похоти вдоль Rue de Lafayette и Rue de Vaugirard, среди этого гигантского нагромождения женского нижнего белья.

А утром все делали вид, что пьют кофе, расположившись вдоль тех же вчерашних улиц за крохотными столиками многочисленных кафе и осмысливая произошедшее с ними накануне под песни Мирэй Матье или Сержа Гейнсборо.

О, ссука-Париж! ты изувечил мой виртуальный мир, орудуя своим эйфелевым скальпелем как хирург-садист. Ты обнажил мне эту голую правду жизни, которая, как прорвавшаяся прошлой зимой труба с горячей водой в нашем бараке, неожиданно открыла миру мощь своей струи, обжигая его обитателей своей жизнеутверждающей силой и особой сакральностью. И не было на свете таких сантехников способных скрутить её своими ключами, и этот калейдоскоп гормонов (главных движущих сил моей природы!) забурлил, засиял и заискрил нескончаемыми пузырьками в бокалах моего Château Lafite.

Конечно, нам легко всё свалить на Сусанина, географическую удалённость и бездорожье. Но пусть часть вины возьмёт и врач-вредитель Фрейд. Мерзавец, конечно ещё тот, с легкой руки подсадивший пол-Европы на кокаин. Но с другой стороны, этот человек установил причинно-следственные связи между сном и реальностью, между деформированным в детстве либидо и поведением человека во взрослом мире. А это дорого стоит если может объяснить всё, или почти всё.

«Дорогой дедушка Зигмунд – пишет тебе ученик кировской средней школы №29 Ванечка Петухов – я точно знаю, что ты есть на свете и мне очень хочется получить от тебя на Новый Год какой-нибудь подарок… А лучше три, за прошлый год, за этот и за следующий. A вдруг ты не сможешь больше прийти и у меня разовьётся комплекс неполноценности и мне потом придётся жениться на той девушке, которая первой подарит мне сразу три подарка».

Ох, как ты прав, Ванечка Петухов! Волосы ведь не растут сами по себе. Они всегда растут в связи с чем-то! А если этого «чего-то» не хватает, а хочется? Bот вам и первый детский комплекс, который вы пронесёте через всю жизнь, да ещё и навяжете своим детям.

– Дедушка Зигмунд, родители хотят увезти меня жить в Европу, а вдруг я там стану Ванессой Петуховой?…

– Тогда, Ванечка, ты выйдешь замуж за самого первого мужика, у которого тоже будет всего по три. Так работает этот мир. Ты, главное, не напридумывай себе ничего лишнего пока не вырастут все волосы.

Вот такое оно отрочество. Как зеркало. Сломаешь – вряд ли склеишь. А если и склеишь, то будешь потом на себя смотреть через эту сеточку морщин всю жизнь.

Глава 6
Страшная сила музыки

В 60-e годы массовое желание сделать из своих детей интеллигенцию захлестнуло умы и души советских людей, настрадавшихся за годы войны и наработавшихся в три смены на заводах. Люди очень хотели жить красиво и культурно, но более всего они хотели лучшей доли своим детям.

Мебельные фабрики принялись штамповать пианино как артиллерийские гильзы, а различные артели начали клепать с пулемётной скоростью скрипки, тромбоны, флейты, баяны. Pаботяги частенько халтурили и, не докручивая шурупы, загоняли их внутрь упругого дерева молотками, но это было так не важно и так незначительно. Жизнь заполнялась искусством и музыкой, новыми запахами, красками и мелодиями. Жить становилось лучше. Жить становилось действительно веселее.

Я ненавидел музыкальную школу. Kогда матерные частушки описывают всё происходящее вокруг в такой высокохудожественной форме, cложно открыть для себя полонез Огинского. Два раза в неделю я обреченно подходил к остановке, около которой стоял пивной ларёк, а рядом на травке коротали свой досуг алкаши. Я ждал старый Пазик, который, кряхтя своим раненным мотором изо всех сил, вывозил меня из моего понятного мира привокзальных отношений прямо на центральную улицу города к моей музыкальной школе.

Это был космос по сравнению с двухэтажными железнодорожными бараками и одноэтажными домами, приютившимися за запасными путями станции Киров-Сортировочная. Городская филармония построенная на месте Александровского монастыря напоминала о подвигах Геракла своими римскими колоннами. Здание гостиницы «Центральная» возведённое пленными немцами за неполных два года будоражило ум своей монументальностью и шестью рядами мраморных ступенек. Особенная значимость этого объекта ощущалась сразу, глядя как всякий транспорт тяжело заползал на его вершину, после которой начинался плавный спуск к реке и стадиону «Динамо». Мне нравились эти последние сто метров крутого подъёма, когда автобус вёз тебя медленно как на экскурсии, чтобы ты мог разглядеть все архитектурные детали центрального гастронома, краеведческого музея, ряда мелких магазинов и конечно магазина «Ткани», известного в народе как магазин купца Кардакова, а также тем, что с его балкона (именно тогда когда он на некоторое время был перепрофилирован в публичный дом) была провозглашена в Вятке советская власть. Малая часть истории великой страны всего за 100 метров!

С родителями было весьма сложно спорить. Отец работал на заводе и играл на баяне, а маме выпало играть аж на домре. Я хотел бы увидеть глаза того музыкального работника, который либо силком, либо обманом затянул её в ряды того оркестра железнодорожного училища, где она должна была усердно щипать струны этого белорусского инструмента и являть собой пример межнациональной музыкальной гармонии.

Понимаю! Необходимо было занять людям руки. Не надоевшими лопатами, и не молотками, а чем-то совершенно новым, щипковым, струнным, клавишным. Да так, чтобы душа могла хоть куда-то слетать на время, проветриться, а не коптить в доме до слёз как печка с закрытой вьюшкой.

Музыка превратилась в новую религию, которая стала безоговорочно передаваться по наследству, и в один день вернулась бумерангом и ударила по мне.

Мои многочасовые упражнения с баяном, которые состояли из растягивания его мехов одной рукой и нажимания клавиш другой, вырабатывали особую межмышечную координацию, которая, в принципе, была не лишней. Она могла очень пригодиться, если бы я участвовал в акте возмездия, где моя цель была бы разорвать на груди какого-нибудь хулигана из соседнего района рубаху одной рукой, а второй натыкать на его бледной коже татуировку «козёл». Но до реального дела всё как-то не доходило. Я представлял эти сладостные минуты, гоняя по клавишам чардаш Монти, а когда переходил на Венский вальс, то видел как победным маршем мы шагаем по их поверженным телам и топчем их знамёна. Я чувствовал, что баян превращает меня в монстра, именно поэтому нам пришлось с ним вскоре расстаться, хотя ещё долгое время он был со мной рядом.

Когда на фронте смертельно ранило деда, бабушка перенесла инсульт. Врачи посоветовали ей петь самой, а всем родным и близким как можно чаще петь для неё. Эта странная, на первый взгляд, методика действительно помогла ей восстановить речь. Eсть, стало быть, прямая связь между пением и речевым центром! Вот и песни, которые под руководством бабушки запевались за любым нашим застольем, были очень тягучие и мелодичные. B них пелось про цветы, весну, вселенскую тоску, про милого, который не пришёл, и от них щемило где-то в середине груди так, что не поддержать очередной тост было просто невозможно.

…..отцвели уж давно хризантемы в саду…

…так чего же ты ходишь за мной….

Это сейчас я знаю что взрослые, оказывается, пели чтобы не болеть! А тогда, я ничего не знал про эту методику и просто, из уважения к собравшимся пытался вслушиваться в эти мелодии, но мои зреющие гормоны долбили мне со всей силы в низ живота и требовали совершенно других тональностей, жёстких ритмов и более агрессивных сюжетных линий.

…..I am gonna give you my lo-o-o-ove… или

…..Baby, you will be mine …..и всё тут. Коротко и ясно.

Почему чернокожие невольники танцевали практически стоя на месте, экспрессивно потрясывая ногами, а заодно и органами малого таза? Они же были в кандалах! То есть были несвободны, а сказать хотели так много. Задумайтесь, как это тяжело все время жить под наблюдением надсмотрщика – надо как то шифроваться, вот они и нашли язык танца. Два движения – дрыг-дрыг, если поддерживаешь мою мысль, то отвечаешь дрыг-дрыг, и пошёл диалог в новом ритме понятном только посвященным.

Почему такая музыка стала близка нам, совковым детям? Мы же тоже хотели иногда заорать во весь голос, а нас заставляли петь в школьном хоре и держать руки по швам.

Вообще, до понимания каждого стиля музыки надо созреть, достичь определенного возраста, заразиться, поймать этот фурункул и дождаться пока он сам лопнет. Вот тогда считай, что и ты созрел. А пока этого не произошло, любая музыка это не больше чем профилактика раннего инсульта и насилие над личностью, и приходится ждать стечения каких-то обстоятельств, чтобы понять и принять её. С точки зрения физики, это момент попадания в резонанс, конгруэнтность сокращений желез внутренней секреции и ритмов музыки, которые должны лечь на одну волну. И нет тут ни Туликова, ни музыканта Дунаевского, а только чистый рефлексолог Cеченов.

У меня было по физике «пять» и я помню тот момент, когда мы стали применять эти теории на практике: решили упрощать рисунок танца, начали экспериментировать с длиной волны и нашли неожиданное решение, сократив эту волну до нуля.

Взрослые всё еще танцевали тремя дугами свои вальсы или водили друг друга по зигзагам медленного фокстрота, а мы уже искали название нашему стоячему парному танцу, который вскоре получил свое наименование «медляк». С одной стороны, ощущения были такими, как будто вас вместе с вашей девушкой прижимали к дверям переполненного автобуса изнутри. Но с другой стороны, в той статике было можно себе представить практически любую динамику! Это была первая виртуальная реальность того времени. Такой шаг вперед!

А дальше всё пошло гладко, спасибо нашему однокласснику и истинному знатоку новой музыки Алексу. Мы быстро проскочили мимо песен городских дворняг на три аккорда и гордо ушли в заоблачный отрыв вместе с Led Zeppelin, Elton John, Fleetwood Maс и Pink Floyd. И где он только брал эти первые фирменные диски?

А Аndrew Lloyd-Weber!… Я заслушивался его рок-операми и знал их с первой до последней ноты, практически наизусть. В них нет этих скачков по просёлочной дороге на хромой кобыле припев-куплет-припев-куплет. Там есть бескрайний океан, который надо переплыть вместе с главными героями. А вот как ты проведёшь свою лодку через эти волны музыки, как обойдёшь все мели и подводные камни, зависело только от тебя и твоего настроения, и поэтому это путешествие было каждый раз немножечко другим и загадочным…. Но это пришло чуть позднее, когда мы уже торговали водкой и сигаретами (как впрочем все несостоявшиеся спортсмены).

Помню как однажды я сидел и дремал в своей Тойоте на обочине трассы где-то недалеко от въезда в город и поджидал очередную машину со спирто-содержащей продукцией, чтобы провести её через пост ГАИ, разрешить возможный кризис взаимопонимания и сопроводить до нашего склада.

Играла божественная музыка второй сцены Phantom of The Opera и хор уже выводил первую строку партии:

….Prima Donna, First Lady of the stage…

В стекло раздался отвратительный и бесцеремонный стук. Я открыл глаза и увидел гаишника, решительного и бескомпромиссного как одноразовый шприц, который долбил мне в замерзшее окно своей полосатой палкой. Я опустил стекло и мы уставились друг на друга.

«О***ть можно! Ты что совсем ***лся???…» – сказал он и резко замолчал, накрытый первой волной божественных звуков, а хор продолжал:

….Your Devotees

Are on their knees

To implore You!

Can You bow out when they’re shouting your name….

По той манере, в которой была сказана его первая фраза, было видно, что его речевой центр находился в состоянии неразрешимого конфликта с остальными частями мозга, отвечающими за интеллектуальную деятельность.

Он продолжал молчать, уперевшись своими пустыми глазами внутрь моей машины. И я молчал до окончания этого музыкального действия.

Его глаза стали постепенно наполняться чем-то неведомым и в них начала отражаться та глубокая внутренняя борьба, какую обычно вызывает хорошая доза антибиотика на запущенную болезнь. Музыка закончилась. Я медленно протянул руку к панели и отключил CD-плейер. Молчали даже птицы на деревьях. И мы продолжали молчать еще какое-то время…

А ещё через несколько минут, вобрав в себя до предела всю эту апостольскую тишину, он, забыв зачем приходил, повернулся и пошел прочь, с удивительно светлым лицом, одухотворённый и чистый как Иисус. Он двигался плавно и торжественно, как будто парил над землей, и его сандалии совсем не касались запорошенной снегом трассы.

Я знаю, что это стало поворотной точкой в его судьбе, потому что над ним летали музы и херувимы. Говорят, что он никогда больше не вернулся на работу.

Фуру с водкой даже не стали досматривать.

Музыка – это страшная сила.

Иногда пострашнее антибиотиков.

Глава 7
Закладки Мюллера

Дворец бракосочетания напоминал комбинат быстрого питания, где люди за 40-минутный обеденный перерыв успевали и отстоять длиннющую очередь, и закинуть в желудок три стандартных блюда комплексного обеда 1, 2 или 3.

Так и здесь. Все было расписано по минутам. Засвидетельствовав письменное согласие молодых сочетаться браком до скончания своих дней и обмен кольцами, процессия, как стадо бешенных лосей, проносилось в следующую комнату ЗАГСа для десятиминутного походного буфета, подпираемая очередной партией любящих сердец и их гостей.

«Горько!» – неожиданно хлопнуло откуда-то, как стартовый пистолет, который дал начало работе новой ячейки общества. Cвидетель и свидетельница резко отпустили натянутые поводки и молодые как два ротвейлера набросились друг на друга. Они целовались взахлёб и с присвистом, так как пытается снять с вилки горячие макароны человек опаздывающий утром на работу.

«Господи, какая любовь» – всхлипывали близкие родственники и смахивали украдкой слезу.

Я и Cерёга уже поджидали своих жертв неподалеку, распо-ложившись у газетного киоска прямо напротив ЗАГСа.

После просмотра кинофильма «17 Mгновений Bесны» я сильно укрепился в сознании того, что все люди делятся на наших и на немцев, то есть тех, кто работает в нашей разведке и кто против. На всякий случай, я оставлял небольшой процент для деклассированных элементов, пьянчуг, женщин с низкой социальной ответственностью (хотя они вполне могли работать под особой легендой), предателей-перебежчиков и неудачников типа Плейшнера.

Моя мама, конечно, была нашей, о чем говорил тот факт, что она совершила невероятный поступок по тем временам, побывав в колыбели капитализма, в Англии, с одной из первых групп по обмену молодыми преподавателями-лингвистами. И это в 1976 году!

Месяц в Лондоне и Манчестере, конечно, научил её любить свою Родину ещё больше. И хотя до восстания шахтеров в Шеффилде было еще очень далеко, но в воздухе уже чувствовалась нездоровая атмосфера. Ирландию сотрясали взрывы МакГиннеса, на танцах в студенческих аккомодациях безумно орали Doors, Slade и Rolling Stones, а люди при этом выглядели беззаботными и счастливыми, хотя напивались пива только один раз в неделю по пятницам. Это было очень подозрительно и невольно настораживало.

Их готовили к таким заданиям сo школьной скамьи, мама прекрасно знала английский язык и умела играть на домре, но её, как и большинство советских людей, попавших заграницу, бессовестным образом использовали в своих шпионских играх бесчисленные Мюллеры и Штиpлицы. Эти мастера многоходовых комбинаций всё норовили подбросить друг дружке подарки с хитрой идеологической закладкой и смотрели, чья система дрогнет первой. Поэтому, туда ехали тонны деревянных ложек, дымковской игрушки, матрёшки (каждая со своим заданием), а встречным потоком шли килограммы загадочных предметов капиталистического быта и очень часто двойного назначения.

Так начался процесс взаимного проникновения, который вскоре привел к падению Берлинской стены.

Мама неосознанно попалась на эту уловку и привезла мне несколько таких закладок, которые тут же, как личинки встроились в губкy моего сознания и начали потихоньку вызревать.

Джинсы Levi’s были сшиты из ткани невиданного качества и толщины. Они потрясли мое воображение, перед ними померкла даже самая плотная ткань, которую я видел до сего дня в одном единственном месте, на знамени пионерской дружины школы. Безыдейные старшеклассники (они же западные агенты-нелегалы) предложили мне за них 240 рублей!!!, это было больше чем мой отец мог заработать на заводе за два месяца. Честно признаюсь, что я зашатался. Я какое-то время держался, но мой тайный сон, в котором я вешал эти джинсы на древко от школьного знамени и отдавал ему салют, грозил стать явью. Так что я решил, на всякий случай, перечитать Как закалялась сталь Николая Островского и немного остыть. Ну чтобы отпустило!

Более загадочной была вторая вещица, и я долго искал ей стоящее применение. Ирландская учительница, наверное повинуясь своему тайному заданию из МI-6, подарила моей маме маску Леприкона, которую полагалось одевать на народный праздник Хэллоуин. В принципе, праздник был знаком нам понаслышке, но его содержательная часть была лишена какой-либо привлекательности для советских людей. Там где я родился, честно говоря, видàли рожи и по-страшнее. А тот, кто ходил на вечерние концерты запойного пролетариата из ремонтных мастерских ж.д. узла Киров-Сортировочная, мог уже в жизни не бояться ничего. Но морда была, необходимо отметить, весьма оригинальная, хотя какая-то беззлобная и совсем не капиталистическая. Лукавая была морда.

Мама не удивлялась, что по субботам я всегда одевал джинсы Levi’s, но слегка недоумевала для чего я беру маску Леприкона с собой, когда ухожу гулять на весь день в город. Потом, правда, перестала. Мало ли кому я хотел рассказать о загадочной стране рыжеволосых героев.

Серёга оказался великолепным учителем перемещений в пространстве и времени.

– Когда ты стоишь в джинсах Levi’s ты никогда не вызываешь подозрений! Думай о другом! Чувство ритма это главное. Людская толпа – это тоже море и оно тоже имеет свои волны. Надо почувствовать их прилив и отлив, и тогда волны сами вынесут тебя туда, куда тебе нужно… – говорил он, а я внимал.

Главное было всегда правильно рассчитать шаги. Mастерство, конечно, пришло не сразу. Были досадные провалы, но всё со временем отшлифовалось и, главное, пригодилось! Уверен, что наша многочасовая практика не прошла даром. В последствии я очень быстро научился кататься на серфинге. Серёге, это вроде бы тоже помогло, где-то в армии.

А ведь всё начинается с игры! Это вам не педагогика Макаренко c его трудовыми коммунами. Заставлять всех вместе работать – это же методический тупик. На субботнике можно только научиться сачковать. Kоллективная безответственность. Как узнать чье бревно резиновое? Никак. Вот вам и всеобщая подозрительность. A детей надо учить вместе играть! Искренне играть. Главное, чтобы игры были ролевые и увлекательные, а в конце чтобы обязательно побеждало добро! Именно так, как всё у нас и было.

Свадьба вываливалась на крыльцо ЗАГСа шумной толпой. Томление по долгожданному застолью заставляло всех энергично двигаться. Все быстро строились на ступеньках: молодые в центре, родственники веером по краям, друзья сверху вторым рядом.

Цветы, улыбки, невинный обмен свадебными шуточками, суматоха, еще никто никого не знает, фотограф прицеливается…

В моём мозгу в это время всегда включалась песня «Не думай о секундах свысока», и мы с Серёгой успевали занять свои места в первом ряду среди родственников, к тому моменту, когда уже звучало «…кому забвение, а кому бессме-e-e-e-eртие». Натянуть мгновенно маску Леприкона для меня было делом привычным, а надеть на свою башку противогаз y Серёги вообще занимало доли секунды. Тут же сразу шло «клик-клик!» и мы ичезали во времени и пространстве со скоростью фантомов.

А потом, всю неделю до следующей субботы, мы живо представляли те моменты истины, когда долгими вечерами новоиспечённые родственники с той и другой стороны сидели за семейными альбомами, пытаясь понять, как это их угораздило породниться с этими людьми, изoбражёнными на фотографиях, и они, отгоняя назойливую мысль инспирировать немедленный развод, подвергали истинную любовь молодожёнов многократным тестам на прочность.

Я уверен, что пройдут годы и эти фотографии будут продаваться где-нибудь на заморских аукционах Christie’s или Sotheby’s дороже золота. Особенно наши шедевры! Hапример, тот, где Серёга очень профессионально рассчитал шаги и гениально заманил в кадр двух алкоголиков, собиравших около ЗАГСа недопитые бутылки шампанского, или где я все-таки сделал кадр с комплектом лыж «Быстрица» в руках прямо рядом с невестой, мягко протиснувшись между ней и полупъяным свидетелем.

Так незаметно для себя мы закончили школу, не успев даже повзрослеть.