Текст книги "Путешествие ко святым местам в 1830 году"

Путешествие ко святым местам в 1830 году

Адрианополь

С лесистой вершины Эмине-Дага открылись воинству русскому благословенные долины Румелии: они бежали к полдню от подошвы гор, и вслед за ними пламенно стремились взоры в цареградскую даль. Открылось и Черное море, несущее флот наш к стенам Мисемврии, которая пала в тот миг, когда повеяли на высотах знамена русские, и увлекла за собою все поморье, расстилавшее перед очами живописный чертеж своих заливов. С вершины гор одним мановением руки назначены были на земле и на водах победные пути наши, которыми скоро мы устремились. Сильно затрепетало у каждого из нас сердце в сию торжественную минуту; все были глубоко проникнуты чувством отечественной славы. Старшие генералы окружили военачальника, который впереди всех открывал путь, и громкое «ура» откликнулось ему в горах. Балкан впервые внял сему клику, которого не забудет, и приветливо встретил наших воинов; христианские жители гор с хлебом и солью поклонились победителю и радовались русской славе.

В открывшихся долинах Фракии, под навесом перешагнутого Гема, стояли полки наши, гордо взирая на горы, жадно на долины, и с благоговением внимали торжественным гимнам, впервые раздавшимся при громе оружий по южную сторону хребта: ратники Олега и Святослава были язычники! – и под священные звуки сего благодарственного молебна сдавались в тот же день четыре города, ключи всей Румелии: Анхиало и Бургас, Аидос и Карнабат.

По двухнедельном отдыхе в Аидосе войска двинулись к Селимне; там нанесен был последний удар силам турецким: их более не видали. Ямболь встретил нас со крестами, Адрианополь сдался. Вечером 6 августа мы к нему подступили; величествен был издали его вид с последних хребтов Буюк Дербента. Высокие минареты великолепной мечети Селима двумя резкими чертами рассекали ясное небо по направлению Царьграда, как бы воздушные ворота, открывавшие нам путь через порог ислама. По роскошной долине расстилался обширный город на цветущих берегах Арды, Тунджи и Марицы, окруженный садами. Главнокомандующий взъехал на высокий курган и, обозревая местоположение, увидел на соседних высотах земляные окопы: «Эти укрепления, – сказал он, – должны быть очень древни, потому что обращены против Адрианополя!». Много русской славы заключалось в сих кратких словах.

На другой день вторая столица империи выслала пашей своих договариваться с победителями: от них требовали сдачи города и всего оружия и выхода турецких войск. Они пришли еще раз, прося сохранить оружие, и получили тот же ответ. Между тем прискакал гонец из Константинополя, и третий раз они явились с письмами к главнокомандующему от послов французского и английского, которые ходатайствовали за Порту и предлагали свои услуги. «Я знаю только своего государя и его монаршую волю, а не послов чужестранных!» – отвечал граф и велел направить пушки на город. Войска двинулись занять главную высоту над мечетью Селима; христианские жители столицы толпами выбежали им навстречу. Тогда велели песельникам идти вперед, и русский народный напев был знаком покорения Эдрене.

Главнокомандующий, окруженный только своею свитою, подъехал к обширным казармам, устроенным вне города. Полки турецкие должны были, по условию, для нас их очистить, оставив свое оружие и город; но они еще были наполнены солдатами, которые устремились в бегство при появлении нашем, и странно было видеть несколько тысяч бегущих перед горстью людей. Три дня были даны сроком Адрианополю для совершенного его очищения от неприятелей. Войска наши стали сзади и спереди его на царьградской дороге. Главная квартира расположилась на берегу Тунджи, в прекрасной яворовой роще, окружавшей сады и остатки Эски-Сарая, древних палат султанских.

Дворец сей, в котором целое столетие властвовали султаны оттоманские до покорения Константинополя, ныне совершенно оставлен и разорен; его обширные развалины обнесены стеною. Башня с каменными пристройками, более других уцелевшая, служила жилищем самим владыкам. Она походит на опустевший монастырь и украшена внутри грифельными плитами. Помост ее был из мрамора; красивый водоем, ныне увезенный в Россию, стоял на средине второго яруса, в который ведет высокое наружное крыльцо: над главными дверями роскошные изваяния из мрамора. Верх башни деревянный, и очаровательный вид открывается оттоле на Адрианополь.

По левую сторону двора отдельное здание заключает в себе залу дивана; по правую выстроен новый летний дворец, состоящий только из четырех покоев, живописно украшенных в восточном вкусе, с примыкающими к ним серными ваннами. Дворец сей был назначен жилищем для двух наших полномочных, которые прибыли из Одессы. Сам главнокомандующий занял малый домик вне ограды, принадлежавший смотрителю замка, и таким образом в объеме древних палат Мурата, Баязида и Магомета заключен был последний мир с их потомком. Остальные части сего здания: службы, гаремы и бани – представляли только обширную груду развалин посреди садов.

Высокий каменный мост величественной архитектуры через реку Тунджу соединяет Эски-Сарай с Адрианополем. Город сей, как и все прочие в областях Порты, тесен улицами, не имеет хороших зданий и только по многолюдству и обширности может называться столицею. Множество садов и фонтанов освежают в нем воздух, и счастливое местоположение на берегу трех рек делает его приятным для жизни; веселые дачи консулов и пашей разбросаны по обеим сторонам живописной Марицы, древнего Гебра, главнейшей из рек Румелийских. Посреди города великолепный крытый базар Ахмет-паши служит средоточием всей внутренней торговли сего края. Живо отражается Восток в роскоши его товаров и на лицах беспечной толпы продавцов и праздношатающихся в ярком хаосе сего торжища. Много русских денег осталось в его лавках, ибо каждый хотел принести на родину хотя малый образчик славной своей купли в столице Румелии, и быстро поднялась торговля города в течение трехмесячного пребывания войск наших; даже купцы иностранные стали стекаться на сию военную любопытную ярмарку из Константинополя и других мест и оживили новый франкский базар в Рустан-паше.

Из множества мечетей, которыми усердие султанов наполнило Адрианополь, три особенно достойны внимания. Первая, великого Мурата на базаре, служит по своей обширности главным святилищем города; мечеть Баязида равно замечательна своею громадою и величественным характером зодчества; но мечеть второго Селима, почти на крайнем холме Адрианополя, затмевает все другие; отовсюду видимая и с каждой точки зрения более и более восхищающая своею стройностью, она возвышается надо всем Адрианополем, как здание лучших времен и другого просвещения. Когда султан Селим хотел по примеру предков воздвигнуть новый храм, диван и улемы представили ему, что отцы его сооружали святилища не кровными деньгами мусульман, но корыстью неверных. Остров Кипр, принадлежавший в те дни Венеции, был назначен предметом добычи, и под стенами Никосии кровью христианскою положено было первое основание мечети.

Вкус Азии и Европы соединился в этом здании, чтобы сделать оное предметом любопытства всех путешественников и образцом зодчества оттоманского, ибо оно предпочитается даже знаменитой в Царьграде мечети Солимана. Четыре легких, высоких минарета стройно подымаются по углам мечети. Правильным своим расположением они закрывают друг друга, обманывая взоры путника: два только минарета являются идущему из России, и не более трех – с царьградской дороги. Три балкона перерезывают на три яруса величественный стан сих восточных башен. Они горят пламенными венчиками, когда мусульмане потешными огнями освещают минареты. Роскошный фонтан бьет посреди обширного преддверия, которого четыре портика обставлены множеством драгоценных столбов. Мраморными изваяниями украшен главный вход во внутренность мечети, вполне соответствующую ее наружному величию. Восемь столбов поддерживают пространный купол, имеющий двенадцать сажен в диаметре, но до такой степени легкий и стройный, что если бы не испещряла его золотая живопись, можно было бы принять оный за свод небесный, ибо тот, кто стоит посреди мечети, не чувствует над собою купола. Под его навесом и вокруг фонтана, бьющего над помостом, висят бесчисленные лампады; исполинские буквы стихов Корана начертаны на стенах, чтобы невольно класть молитвы на уста, немеющие от изумления посреди сего храма.

Через три дня главнокомандующий торжественно вступил в Адрианополь и слушал благодарственный молебен в соборной церкви, которая находится внутри города в древней крепости, ныне приходящей в совершенный упадок. Почтенный митрополит Герасим, в полном облачении, со всем духовенством, встретил графа во вратах митрополии и по совершении литургии, во время коей русский хор вторил греческим молитвам, он всех пригласил в свои покои, чтобы угостить завтраком.

Сия митрополия, бедная утварями, как и вообще все церкви греческие в областях Порты, несмотря на скудость свою, содержит от себя больницу по примеру других архиерейских обителей. Нигде не встречались мне в таком убожестве храмы Божии, как на пространстве Болгарии и Румелии, в селениях и городах единоверных и единоплеменных нам жителей. Невозможно было различить снаружи церкви от простого сарая, и даже внутри оных самый бедный иконостас едва свидетельствовал, что они посвящены молитве. Многие не имеют не только утварей, но даже церковных славянских книг, и, несмотря на сие бедственное положение, духовное и гражданское, простодушные болгаре, ревностные к вере отцов, стекаются в свои святилища по древней памяти христианства, которое угнетено в сих краях до высочайшей степени, какую только можно себе представить.

Мир

Уже все лавры сей чрезвычайной войны были пожаты, полки турецкие совершенно рассеяны, путь к Царьграду открыт занятием Кирклисса, Визы, Иниады, Мидии, Чорлу, в которых расположилась армия наша; казаки передовой цепи доезжали даже до Родоста, на берегах Мраморного моря, отстоящего только за двенадцать часов от столицы. Покорением Эноса установилось свободное сухопутное сообщение между двумя флотами, Черноморским и Средиземным, который стерег Дарданеллы. Все, чем только могла польстить слава, о чем могла гласить молва, исполнилось для победоносного оружия нашего; оставался один желанный мир, и тот был заключен. Через десять дней после нашего прихода явились полномочные Порты, и несколько позже прибыли наши, морем из Одессы через Бургас. Турки, уступая области и города в Азии, упорно стояли за каждый уголок земли в Европе и боялись подвергнуть себя казни самовольным согласием на требуемую контрибуцию, не испросив прежде разрешения от султана. Еще десять дней срока были им даны великодушием победителя, и по упорству, сродному туркам, только в последний миг назначенного дня пришли они изъявить свою покорность; 2-го сентября подписан был мир; мы остались ожидать взаимных ратификаций в Адрианополе.

Странную и величественную картину представлял город сей во время пребывания нашей армии. Два враждебные народа, искони привыкшие ненавидеть друг друга по разности веры и по воспоминаниям кровопролитных битв, около двух лет разившие друг друга от Дуная и до Эдрене, мирно встретились в стенах сей покоренной столицы под благодетельным влиянием военного порядка. В течение трех месяцев ни малейшая распря не вспыхнула между ними, никакая черта безначалия и буйства не уронила характера русского. Необычайность сего состояния, которая невольно поражала на каждом шагу иностранцев, из любопытства стекавшихся в Адрианополь, начинала под конец казаться делом совершенно естественным. Казалось, что русские были зваными гостями и что оба народа воевали так долго единственно для того, чтобы мирно поторговать на ярмарке адрианопольской. Солдаты наши по свойственной им способности уже успели составить себе ломаный язык, которым могли они выражать самые необходимые вещи, и турки ласково зазывали их в кофейни, говоря: «Добре, добре Москов!». Две разительные черты обоих народов: врожденное расположение славянина к семейному, домашнему быту и приобретенное стремление турок к гражданской оседлости – скоро явились наружу, когда сошлись они на время, сложив оружие.

Между тем мятежный паша Скодрский, не принимавший прежде участия в войне сей, внезапно подступил с своими албанцами к Софии и расположился позади нашей армии, на сообщениях ее с Сербией, коварно изъявляя ревность к Порте и угрожая нам во время мира. Но урон, нанесенный ему малым отрядом нашим, пришедшим из Валахии, скоро усмирил его, и он оставался в покое до отступления русских войск, более страшный султану, который сам опасался его грабительства. Тем страннее только казалось пребывание наше посреди империи Оттоманской, в совершенном мире с ее жителями, во вражде с султаном и впоследствии с непокорным ему пашою; но сия благосклонность народа к победителям ясно доказывала общую нелюбовь подданных к султану и всю шаткость основания сей некогда воинственной державы, которая, получив оседлость, потеряла силу.

Поистине нигде держава сия не утверждена с меньшей прочностью, как в Румелии и вообще в европейской своей половине. Самая большая и лучшая часть жителей исповедует христианство, так что между десяти селений болгарских находится одно лишь турецкое; в Адрианополе и других городах в равном количестве обитают оба народа. К тому же племя болгарское доблестно и владеет оружием; оно не утратило, подобно грекам, своей первобытной свежести, ибо рука завоевателей захватила его не в истощении дряхлой старости, но в полном цвете молодости, как и сербов, и совратившихся к магометанству босняков, и албанцев; она положила на него тяжкое ярмо свое, как некий чудный сон, от которого пробуждаются, не чувствуя полета столетий.

Партия янычар, еще существующая на пространстве всего государства, особенно была сильна в Адрианополе и даже имела тайные сношения с столицею, в которой едва не вспыхнул сильный мятеж, вовремя предупрежденный. Многие из старых янычар, встречая на улице русских, показывали тайно свои знаки и просили отмстить за собратий, обещая подать сильную помощь. Таким образом, многолюдство христиан и расположение мусульман, озлобленных против султана за его нововведения, были нам чрезвычайно благоприятны, и никогда, быть может, не повторятся подобные обстоятельства.

Однако же болезни начали распространяться в полках наших, и многие заплатили недугом дань чуждому климату. Сердце сжималось при виде столь цветущей армии, изнемогающей в стране, которую она завоевала почти без кровопролития. Окрестности Визы и Мидии были самые убийственные по своей атмосфере. Частые похороны встречались в тесных улицах Эдрене, и свежими могилами воздымалась земля покоренная. Редким счастьем уцелевший без малейшей болезни посреди недужных, я принужден был иногда принимать последний вздох моих друзей. Сколько близких сердцу, с которыми сошелся я в достопамятных обстоятельствах войны сей, угасли во цвете лет! Вправо от царьградской дороги, на болгарском кладбище, еще видны высокие кресты их и на мраморных плитах иссечена им погребальная надпись. Быть может, кто-либо из соотечественников, увлеченный на чужбину, посетит пустынный приют сей за вратами Эдрене!

Тогда, расположенный грустью и навыком долгих лишений к предприятию трудному, решился я следовать наконец давнему влечению сердца и, преодолев любовь к родине, которая меня к себе манила, пуститься в новый, дальний путь, от ранних лет начертанный в моих мыслях, к священной цели, которой уже не мог миновать на жизненном поприще.

Желая сохранить в тайне мое намерение, я искал свидания с тем, кто один только мог дать мне разрешение на мой помысл. Около полуночи, сидя один перед палаткою в роще Эски-Сарая, я наслаждался прохладою и смотрел как постепенно отходил к покою шумный стан. Все засыпало, только в окнах дома главнокомандующего еще мелькал огонь. «Теперь или никогда», – подумал я и скрепясь сердцем к нему пошел.

В глубоких размышлениях ходил по комнате граф; удивленный моим поздним приходом, он остановился и спросил, чего я хочу. «Я пришел просить вас о позволении разрешить давний обет», – сказал я. – «Какой обет?» возразил граф. – «Идти в Палестину!». – «Обдумали ль вы свою просьбу?» – спросил он. – «Обдумал и повторяю». – «Но вспомните всю трудность подобного путешествия». – «Граф, я испытал себя, и вы сами для меня облегчили половину пути. Не могу миновать Иерусалима. Может быть, когда возвращусь на родину и привыкну снова к ее привольной жизни, мне труднее будет достигнуть сей цели. Теперь я в самом цвете молодости; никакая болезнь меня не коснулась в столь знойном климате; а путешествие, о трудностях коего вы упоминаете, не тягостнее будет двухлетней войны. Чего же мне ждать еще?» Фельдмаршал с большим вниманием слушал слова мои, но не прерывал молчания. «Быть может, – продолжал я, – желание мое, которое не в духе нынешнего века, показалось вам странным, но, граф, я решился». Он схватил мена за руку и сказал: «Никогда то, что касается до религии, не может мне казаться странным; если когда-либо я заблуждался в молодости, то давно уже опыт меня обратил, и, если теперь совершил что-либо счастливое, то единственно по той надежде, которую имел на Провидение». Он был растроган, обнял меня и продолжал: «Мне нравится в вас сие влечение, и я испрошу вам соизволение у государя императора». Исполненный благодарности, я говорил ему: «Там, на Востоке, назову я утесненным христианам того, кто победил их притеснителей, и скажу им, что когда-нибудь и они могут ожидать облегчения своей участи». – «Не мешайте суетного с воспоминаниями божественными, – прервал он, – что мои успехи там, где все наполнено великим именем Христа!». – «Но, граф, – возразил я, – разве вы не хотите, чтобы имя ваше было написано вместе с другими в поминовениях поклонника над Гробом Спаса?». – «Так, – сказал он с благоговением, – я прошу вас, чтобы вы записали там имя Иоанна». – «Я прибавлю только Забалканского, – отвечал я, – не для вас, но для отечества»; и так поминают его иноки иерусалимские, но в молитвах заздравных, а не погребальных. Через шесть недель я уже имел высочайшее разрешение.

В половине октября привезены были взаимные ратификации из Петербурга и Константинополя, и праздновали в Адрианополе желанный мир. Часть войск выстроилась в роще Эски-Сарая; конный отряд наш провожал полномочных турецких до жилища главнокомандующего, где в присутствии всех старших чинов разменены были ратификации и фельдмаршал вышел объявить о том войску. В тот же вечер сожжен был великолепный фейерверк на обширном пустыре между Эски-Сараем и казармами. Три шатра разбиты были для угощения полномочных оттоманских; жители Адрианополя оставили почти пустым свой город и пришли подивиться столь чудному для них зрелищу; но их более занимали своенравные приливы и отливы пламени, нежели мысль, что потешные огни русские горят перед дворцом их древних султанов, которые сами воевали некогда под стенами Вены. В пять рядов расположен был сей занимательный фейерверк, имевший свое аллегорическое значение. За линиею фонтанов, осветивших первый план картины, кипели вокруг яркого солнца бесчисленные колеса как бы невидимой, огромной колесницы триумфа, и за ними ряд трофеев поднялся в голубых пирамидах, по праву принимая образ сих вечных памятников, ибо вечность есть так же достояние славы. На конце светлого поприща величественный храм мира восстал из пламенной стихии, и между его легкими столбами, в ярких огнях, встретили друг друга два венчанные имени, которых появление возбудило общий восторг. Несколько тысяч ракет, букетом исторгшихся из-за храма, при гуле многочисленных орудий, при непрерывном беглом огне, и одно громкое «ура», потрясшее воздух Эдрене, запечатлели конец вражды двух обширнейших в мире держав.

Прежде отступления войск сановники Порты пожелали видеть стройные их маневры, и главнокомандующий поспешил удовлетворить сему любопытству ко славе русской. На пространном поле, позади Эски-Сарая, совершился смотр, и снова стеклись изумленные болгары и турки, которые уже три месяца жили в чуждой для них сфере, напоминавшей им волшебные сказки востока. Не более 20000 было в строю, но они казались огромным полчищем. Сам фельдмаршал вел их церемониальным маршем мимо полномочных смятенных величием победителей и, преклонив перед ними русское знамя, осенил оным в лице их закатившуюся луну.

Посреди легких минаретов и высоких кипарисов живописного Эдрене статный вид русских витязей не казался чуждым сей восточной картине, ибо им самим не было странно видеть себя перед мечетью Селима и дворцом Мурата. Таково врожденное свойство воина русского – считать уже своим каждый участок земли, на который только ступила нога его, и так в долинах Румелии и на снежных вершинах Тавра слава сроднила его величавую наружность с красками каждого неба и края, подобно как его оружие соединило сии края меж собою.

Так, из Бургасского залива суда наши принесли от военачальника русского повеление паше Требизондскому смириться перед другим победителем Востока. Так иной корабль был послан им из столицы через неприступные Дарданеллы, чтобы снять запрещение с их устья и возвратить в Грецию флот, стоявший при Тенедосе; так и через все пространство Малой Азии носились гонцы наши, от вождя к вождю, которые вторили друг другу гулом падения столиц Румелии и Анатолии и грозными объятиями своих полчищ сжали от севера и востока державу Оттоманскую. На перепутьи их трепетал Царьград, пораженный ужасом с двух земель и с двух морей, не будучи в силах разорвать сии железные сети, которые исчезли по мановению одной великодушной десницы.

Еще три недели после размена ратификаций оставались мы в Адрианополе в ожидании ключей крепости Журжи, и между тем постепенно начали возвращаться в отечество некоторые полки. Грустно было мне прощаться с товарищами и, желая им счастливого пути на родину, вспоминать о той отдаленной цели, мимо коей лежал для меня единственный путь к возвращению, через столько морей и пустынь. Много пострадало сердце на сих горьких прощаниях, ибо оно еще не свыклось с своим обетом по слабости человеческой; часто, проводив близких за крутой мост эскисарайской рощи, я мыслил, что уже вечная черта нас разделяет. Таким образом не радовало меня ожидаемое всеми выступление из Эдрене, ибо оно ни к какой цели меня не подвигало.

До выхода главной квартиры многие из ее генералов хотели изъявить праздником свою признательность любимому ими начальнику. Новый фейерверк зажегся в честь его на полях эскисарайских, хотя менее удачный; но первый изображал славу целого отечества, последний – только подвиги вождя. Те, которые следовали за ним на полях победы в течение незабвенной войны 1829 года, с живым участием читали в одной непрерывной цепи огненные имена покоренных городов и одержанных побед: Кулевча, Силистрия, Журжа, Камчик, Мисемврия, Бургас, Анхиоло, Аидос, Карнабат, Селимно, Ямболь, Кирклисса, Мидия, Виза, Чорлу, Адрианополь и Энос ярко горели в воздухе; кровью были начертаны имена сии на земле оттоманской, пламенными буквами на сумраке адрианопольского неба, воспоминанием славы в сердцах победителей.

Наконец, в день архангела Михаила войска оставили Адрианополь, ознаменованный эпохой русской славы. Зимняя буря, снега и метели, необычайные в сем климате, внезапно явились после грома и дождя и два дня преследовали полки наши на дороге к пустынному Бургасу, где стала главная квартира. Войска расположились зимовать в окрестностях, у подошвы Балкана до Селимны. Около месяца собирался я в путь, ожидая первого случая, чтобы плыть в Константинополь.

Новые, тяжкие прощания ожидали меня в Бургасе, но уже сердце мое стало привыкать к ним по частому повторению сего горького чувства; на меня уже смотрели, как на человека, совершенно чуждого обществу, который навсегда его оставляет, и связи дружественные охладели; заблаговременно почувствовал я свое одиночество. Скрепясь духом отплыл я в половине декабря к Бургасу на знаменитом бриге «Меркурии», снискавшем вечную себе славу, и перешел на адмиральский корабль «Пармен», стоявший вместе с эскадрою нашего флота в заливе Сизополя.

Там, найдя на рейде австрийское судно, идущее в Константинополь, я ожидал только попутного ветра; но сильные непогоды свирепствовали на Черном море, метели и туманы застилали горизонт, и в течение двух недель не было пути ни к Царьграду, ни к Одессе, хотя сии два направления требовали совершенно противных ветров. Некоторые из генералов наших, которые отплыли из Бургаса в Одессу еще в исходе ноября и начале декабря, возвратились опять в залив Сизополя, претерпев страшные непогоды и опасность, ибо их паруса замерзали и люди не в силах были от холода управлять снастями. Несколько подобных путников, жаждавших земли отечества, собрались на эскадре, где находили утешение в радушном гостеприимстве контрадмирала Скаловского и его офицеров, и таким образом вместе встретили мы праздник на судах.

В сие время военный корабль, на котором я находился, получил повеление идти в Царьград, дабы привести обратно чрезвычайного посланника графа Орлова, отправившегося в сию столицу в день выхода нашего из Адрианополя; я воспользовался благоприятным случаем. Накануне нового года тронулся корабль, но, несмотря на малое расстояние от Бургаса до Боспора, медленно было наше плавание; совершенное безветрие заменило сильные непогоды, и при густом тумане трудно было проникнуть в тесное устье пролива, чрезвычайно опасное, потому что другой обманчивый пролив подле настоящего увлекает иногда на отмели неопытных плавателей. Наконец, вечером на шестой день достигли мы желаемой цели.