Текст книги "Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина"

На горизонте возникла фигура официанта с подносом, и Какц замолчал.

– Простите, Самуил Исаакович, что перебиваю, – произнес Мерин безразличным тоном, когда они остались одни, хотя никакого «перебивания» не было и в помине: уставший от переизбытка эмоций музыкальный эксперт долго не ронял ни слова, – а известно, кто из музыкантов последним владел скрипкой перед ее пропажей?

– Вы правы, Всеволод, это немаловажная деталь для поиска шедевра, – вновь оживился Какц, – но, к сожалению, я не могу удовлетворить ваше любопытство. Дело в том, что она принадлежала не частному лицу, а государству, Советскому Союзу и выдавалась только выдающимся исполнителям под особое поручительство и обязательно с прикрепленным охранником на время концертной деятельности, в основном для заграничных турне. На этой скрипке играли Давид Ойстрах, Яков Рабинович, Лев Цейтлин, Леонид Коган, Евгений Грач, Галина Баринова, Владимир Спиваков… А в 59 году она исчезла, так вот существует мнение… а в тот год в стране был сильный неурожай… существует мнение, что между министром культуры СССР Екатериной… э-э-э, не вспомню отчества, Фурцевой…

– Алексеевной, – подсказал Мерин.

– Именно Алексеевной, спасибо, Фурцевой и министром неизвестной нам, но, по-видимому, очень богатой страны… конечно, все это с санкции партийного руководства, то бишь Хрущева Никиты Семеновича…

– Сергеевича.

– Разве? Ну пусть Сергеевича – не суть важно, так вот – таким вот макаром нам якобы удалось спасти советский народ от природного стихийного бедствия, предотвратить голод и ликвидировать нехватку в отечестве зерновых культур. А музыканта, который последним пользовал эту, с большой буквы, Скрипку, вроде бы задавила машина вместе с охранником, и имя его держится по сей день в секрете. Но это, Всеволод, я вам высказываю одну из версий, не более того, никак не подтвержденную…

В кармане Мерина примитивно запиликал Иоганн Штраус, в трубке раздались рыдания Антонины Заботкиной.

– Сева, это Тоша Заботкина, сестра Антона…

– Да, да, я слушаю вас. – Мерин перевел разговор на «запись», извинился перед Какцем. – Что случилось, Тоша?

– У нас страшное чепэ: только что арестовали Антона прямо в университете. Он позвонил, ему разрешили позвонить домой, но я вам – вы сказали: вы шпион, то есть простите, уголовник, расследуете дела уголовные, у них убили, это сокурсник Антона Игорь Каликин, его увезли на «скорой», но Антон сказал, что его убили на его глазах, он бывал у нас часто, я его знаю, вчера перед вами был и перед этими, которые из МУРа, я не знаю, что мне делать, мамы нет, отца нет, дядя Марат как всегда: я говорю – он не понимает, дед не отвечает на звонки, я вам, вы сказали вчера, что шпион, то есть, простите, не шпион…

– Тоня, Тоня, послушайте меня, Тоня, вы меня слышите?..

– Да, слышу, я не знаю, что делать, простите, это друг Антона, его убили…

– Тоня, вы где находитесь?

– Я здесь, я на даче, я одна, мамы нет и никто не отвечает…

– Тоня, Тоня, послушайте меня, Тоня…

– Помоги-и-и-те мне, пожа-а-а-луйста-а-а…

– Тоня, подождите, слушайте меня внимательно, слышите? – Мерин почти кричал в трубку. – Вы слышите?

– Да-а-а-а…

– Никуда не уходите, слышите? Я постараюсь все узнать и вам позвоню. Ваш мобильный у меня отпечатался, я вам перезвоню, но вы никуда не уходите, да? Слышите?

– Да-а-а. Но вы скоре-е-е-е.

– И перестаньте реветь. Я все выясню и перезвоню. Все. Пока.

Он выключил связь.

– Простите, Самуил Исаакович, там какое-то ЧП, мне надо срочно обратно в контору, спасибо за неоценимую услугу, жаль, что она для другого отдела. Если удастся что-то узнать – я вас найду. Я хочу расплатиться за кофе и конь…

– Ни боже мой, бегите, бегите, не обижайте старика, я еще посижу, что-то нервы совсем ни к черту: 17 век, знаете ли, не шутка. Удачи вам, Всеволод!

Последнего пожелания Сева уже не слышал: под гудки, тормозную истерию и летящую со всех сторон однотипную ругань, оставляя за спиной короткие промежутки между несущимися с двух сторон нескончаемым потоком машинами, он пересекал улицу Петровка.

Донесение об убийстве студента МГУ им. Ломоносова легло на стол Скоробогатова в 10.13 утра. В нем сообщалось, что в девять часов сорок восемь минут в отделение милиции района из телефона-автомата позвонил неизвестный и сообщил, что в лифте главного здания северного корпуса обнаружен труп молодого человека. Прибывшая на место преступления оперативная группа при беглом осмотре до появления врачей «скорой помощи» зафиксировала на теле пострадавшего одно ножевое ранение (в область сердца со стороны спины). По горячим следам задержать никого не удалось. Прибывшие врачи констатировали смерть, наступившую, по их словам, мгновенно, то есть приблизительно в 9.40. По документам, пострадавший оказался студент выпускного курса юридического факультета Каликин Игорь Николаевич, 1985 года рождения, 23-х лет. На безымянном пальце правой руки убитого обнаружен перстень желтого металла (предположительно золото) с красным камнем (предположительно рубин), по внешним данным совпадающий по описанию с перстнем, похищенным накануне из коллекции семьи Твеленевых, проживающих по адресу: Москва, Тверская улица, дом 18, квартира 6, что дало основание подозревать в соучастии преступления и взять под стражу до выяснения всех обстоятельств дела сокурсника убитого Твеленева Антона Маратовича, находившегося в момент убийства в том же лифте. Подпись: руководитель следственной группы районного отделения милиции старший лейтенант Кудря.

Скоробогатов дважды прочитал ленту телетайпа, надавил кнопку селектора:

– Валя, найдите, пожалуйста, Мерина, немедленно ко мне.

– Уже нашла, Юрий Николаевич.

– То есть? – нахмурился полковник: на работе он не любил шуток.

В дверь постучали.

– Войдите, Валентина.

Но вместо секретарши вошел Мерин. Скоробогатов некоторое время молча смотрел на подчиненного, затем недовольно выдавил.

– Интересное кино. Ты что делаешь в моей приемной?

– Я с докладом, Юрий Николаевич, ждал вашего вызова.

– С докладом? А с глазом что?

– С глазом? – переспросил Мерин. – Так это… упал.

– Интересно ты падаешь. Ну докладывай, раз так.

– В университете Ломоносова на Ленинских ЧП: убит сокурсник Антона Твеленева, внука композитора Антона Игоревича Твеленева Каликин Игорь, друг Антона Твеленева. Каликин скончался на месте, по словам Антона Твеленева, Антон Твеленев по подозрению в соучастии арестован, Марат Антонович Твеленев, отец Антона Маратовича…

– Стоп, стоп, стоп, сядь. Сядь и успокойся, а то я сейчас упаду. Я ведь должен хоть что-то понять. На, читай. – Он протянул ему ленту телетайпа.

Мерин пробежал глазами строчки, с готовностью породистого ирландского сеттера уставился на начальника. Скоробогатов нажал кнопку селектора:

– Срочный оперативный выезд. – Он продиктовал адрес, состав группы, старшим назвал Мерина. – Давай, Сева, там уже так напортачили – сам черт не разберет: ни гильз, ни пуль, ни отпечатков, ни холодного оружия – ничего. Никто, похоже, даже не опрошен. Так что на тебя вся надежда. Давай. – Он подтолкнул его к двери.

– Юрий Николаевич, я только что с Какцем разговаривал, – еле слышным шепотом начал Мерин, – он говорит…

– Потом, потом, все потом, сейчас для тебя главнее этого убийства нет ничего. – И многозначительно добавил: – Ни-че-го! Ты меня понял? Тем более, сдается мне, коль появился труп – вернут нам эту кражу, как пить дать вернут. Так что плакала наша с тобой конспирация. Шагай!

Мерин несся по коридору, во весь рот улыбаясь, и мыслями обращался к Скорому:

«Я видел вас вчера. У дома своего. И что за номера – не понял ничего. Немного отвлекусь – Убийствами займусь. И быстро разберусь. Без помощи бабусь». Так. Стихи готовы. Прямо хоть на поклон к композитору Твеленеву: пусть на музыку перекладывает.

Париж капризничал, пугая метеорологов непостоянством – попробуй предскажи: плюс восемнадцать ночью и двадцать пять в тени в середине дня – полуголые праздношатающиеся туристы и практически нагие парижанки увлеченно демонстрируют всем желающим свои подчас просто-таки экзотические женские достоинства. Это накануне. А сегодня ноль градусов с утра и чуть больше десяти к вечеру с пасмурным дождливым ветром. Никаких тебе «достоинств», никаких ног, плеч, спин и т. д. и т. п. и пр. и пр. И это разгар осени!

Аркадий Семенович Заботкин сидел у окна вынесенного на тротуар крохотного уличного кафе за игрушечным круглым столиком и ежился от холода. Какой черт угораздил его назначить встречу именно здесь? Мало в этом поганом городе приличных мест, где можно хотя бы сидеть удобно, не друг на друге, не толкаться с соседями локтями, опасаясь, что они вот-вот накапают тебе на штаны своими непотребными устрицами? Ну и что, что рядом с твоим «Кастильоном»?

Эка важность! Пройди сто метров, остановись у приличного заведения, белозубая обезьяна в яркой ливрее распахнет перед тобой дверь, поклонится, проведет в уютный полумрак зала с белоснежными столами, хрусталем бокалов и старинным серебром отражающими этот интимный полумрак…

Так нет! Мудак старый. Не я к тебе, а ты ко мне: я манной небесной спущусь из своих люксов, а ты приползай, приползай.

Заботкин поднял воротник замшевой куртки, глянул на часы: семь минут двенадцатого. Ну вот, и это еще! Черт знает что! Встать и уйти? Пусть ищет-суетится-волнуется? Так ведь не будет волноваться, засранец, вот в чем дело. А то он его не знает.

Колька родился на десять лет позже Аркадия Семеновича, в 1950-м, и с того самого момента все переменилось в жизни старшего брата: из ненаспанного глазка он превратился в ненужное, лишнее, чуть ли не чужое существо. А ведь эти десять лет впитали в себя и страшную войну, и эвакуацию, и голод, безденежье, бездомье – где только ни приходилось скитаться семье Заботкиных: на чердаках, в подвалах, за буфетами в углах съемных комнатушек… Казалось бы, все вынесли, сплотились, срослись намертво – не разорвать: одесский ювелир-отец, украинская домохозяйка-мать и русский по метрикам ненаглядный Аркашенька. А вот поди ж ты: народился этот сморщенный краснолицый урод и все пошло прахом.

От невеселых воспоминаний его оторвала сидящая справа и беспрерывно гогочущая над пошлостями, изрекаемыми соседом-визави, немолодая француженка. Аркадий Семенович давно возненавидел это кокетствующее чучело, как только оно подсело за его столик. Никакой исходящий от нее и ласкающий обоняние аромат не мог примирить его с дикой манерой французских аборигенов картаво орать во всю глотку в общественном месте, жестикулируя при этом на манер цирковых жонглеров. Пересесть за другой столик ему мешала та самая «собственная гордость», которая, как известно из наследия советского классика, «на буржуев смотрит свысока», но когда очередной смеховой приступ неугомонной соседки заколебал воздушное пространство до такой степени, что не выдержал даже стоящий перед ним недопитый бокал кислого «бордо» – свалился на бок и только по счастливой случайности, благодаря выработанной спортивной юностью безукоризненной реакции, не залил его новые замшевые джинсы и светло-бежевую рубашку-опаш, Аркадий Семенович пришел в яростное движение: спасая свои нательные материальные ценности, он вскочил со скоростью стартующего кенгуру, опрокинул стул, который, в свою очередь, руководствуясь принципом домино, опрокинул еще несколько таких же свободных, а также занятых французами и француженками своих собратьев. Случилось замешательство: недопитые пиво, вино, кофе, кока-кола, Минводы, изысканные жидкие приправы, салатные соусы, а равно и сами салаты – рыбные, мясные и из речных и морских моллюсков, не говоря уже о содержащей все это разнообразие хрупкой посуде – «все смешалось в доме…» на «рю Ройяль».

Никакой паники тем не менее не случилось: повскакивавшие с насиженных мест недоевшие и недопившие парижане все как один заулыбались, поснимали прилипшую к разным местам своих туалетов снедь, потерли салфетками разноцветные пятнышки и, извинившись перед Аркадием Семеновичем за доставленное неудобство, наперебой принялись загружать официантов новыми заказами.

«И почему никто их не научит нормально произносить букву «р»? «Паххрдон, паххрдон… Слушать противно», – подумал вконец расстроенный Аркадий Заботкин.

Николай появился неожиданно, улыбаясь, широко расставив руки для объятий.

– Аркаша, прости, мы хоть и не Москва, но у нас тоже пробки. Здравствуй, дорогой. – Он обнял поднявшегося навстречу брата, чмокнул его в щеку, фамильярно похлопал по спине. – Ты почему на этом пятачке? Здесь и выпить-то по-нашему не дадут, не то что поговорить. Пойдем, тут рядом, я знаю место, не пожалеешь. Угощаю.

– Ладно, не суетись, угощатель. Сядь. На часы посмотри.

Николай послушно глянул на часы, изобразил негодование.

– Черт, надо же! Ну прости еще раз. Хочешь – убей, я не обижусь. Хочешь? Вижу – хочешь.

– Будем кривляться? – Аркадий Семенович уставил в него долгий ненавидящий взгляд. Тот моментально посерьезнел. – У меня самолет завтра утром.

– Как самолет? Какой самолет? Завтра?! Почему?

Заботкин-старший не отвечал.

– Аркаша.

Молчание.

– Ты говорил – неделю.

Молчание.

– Что случилось, Аркаша? Аркадий, что случилось?!

– Игоря убили.

Крупное загорелое лицо Николая на долгое время сделалось неподвижным, затем так же долго морщилось, бледнело, пока не превратилось в спущенный надувной шарик.

Аркадий Семенович наклонился к брату, взял его за плечо. Тот вскинул на него глаза.

– Кто?

Ответа не последовало.

– Кто? – повторил Николай Семенович.

– Какая теперь разница? Я тебя предупреждал – Игорь не годится.

– Кто, я спрашиваю?! – прошипел Заботкин-младший.

– Ты его не знаешь. – И, наклонившись к самому его уху, прошлепал что-то губами.

Братья еще некоторое время размахивали руками, что-то доказывая друг другу. Они говорили достаточно тихо, слова вязли в шуме машин и разноязычном гомоне кафе, но официант, протиравший у стойки бара бокалы, заслышав русскую речь, напрягся, перешел поближе к их столику.

С противоположной стороны улицы из такого же уличного кафе братья Заботкины выглядели благополучными, довольными жизнью и друг другом бизнесменами. Сидящему здесь Анатолию Борисовичу Труссу даже показалось, что один из них вот-вот зайдется в неудержимом от рассказанного, по всей видимости, очень веселого анекдота хохоте.

К их столику подошел высокий молодой человек.

Марат Антонович Твеленев до сорокадевятилетнего возраста, что называется, капли в рот не брал. Ни в школе, где сверстники-старшеклассники выпитыми бутылками доказывали свою половую искушенность, ни в литинституте, который, как говорят, всегда славился особым уважением начинающих «инженеров человеческих душ» к исконно русскому напитку, и редко кому из них удавалось выбиться в классики без многочисленных загулов и запоев. Марат же – ни грамма, даже в Новый год, даже шампанского, чем конечно же вызывал немало нареканий со стороны приятелей и подруг. Ему даже предлагали взять псевдоним «Непьющий».

«А что, – увещевали приверженцы творений бога Бахуса, – есть же Непомнящий, неглупый, кстати, мужик, или, скажем, Невинный – замечательный актер. А ты будешь Непьющим. Представляешь: Марат Непьющий! «Евгения, о, нега!» Роман в стихах! Да все с ума посходят от зависти. И запомнить легко: Петровых, Ивановых – пруд пруди, Непьющий писатель – эксклюзив. А главное – фамилией хоть как-то оправдаешь свой идиотизм».

Марат только посмеивался, но был неумолим – нет и никаких. Этому несвойственному Руси воздержанию научил его отец-композитор, не теоретическими выкладками – личным примером демонстрировавший преимущества трезвого образа жизни. До сорока девяти лет не знал Марат Антонович не то что вкуса – запаха алкоголя, все окружающие думали – так и помрет человек, не оросив губ виноградным нектаром. Но…

…С детских лет он был крайне нелюдим, никого, кроме матери Ксении Никитичны, не признавал, особенно недолюбливал отца. С годами эта нелюбовь перешла в другое качество – он перестал его замечать: был вежлив, послушен, ни по какому поводу не спорил, по утрам здоровался, как приветствуют на улице малознакомого человека, на вопросы отвечал односложно, сам же никаких вопросов никогда к отцу не обращал. Как ни билась Ксения Никитична, сколько слез украдкой ни пролила, что только ни предпринимала – и уговоры, и наказания, и восхваление неоспоримых отцовских достоинств, и бесконечные подарки, подарки, подарки от своего и его имени – стена сыновнего неприятия оставалась неколебимой. А когда появилась сестра Надежда, про изъян Марата как-то все разом забыли, переключились на очаровательную, чрезвычайно приветливую и общительную малышку, которая с первого же дня своего пребывания на свете стала всеобщей, и особенно отцовой, любимицей.

Так он и жил сорок девять лет.

Женился поздно, в самом конце восьмидесятых, на пятом десятке, родные к тому времени уже смирились: что делать – бобыль и есть бобыль – никуда не ходит, почти ни с кем не знакомится, сидит у себя наверху на даче и что-то пишет. Печатали его редко и то благодаря вмешательству отца – тот втайне от сына ходил по издательствам, тряс орденами, званиями, просил… Ксения Никитична умоляла не оставлять род Твеленевых без наследника, мечтала о внуке, каких только ни приводила в дом выгоднейших, с ее точки зрения, партий: и молодых, и красавиц, и богатых, и бедных, и образованных – куда там: как только потенциальная невеста появлялась на пороге, Марат Антонович собирал свои бумаги и съезжал в Москву.

Спасла положение сестра Надежда: привела в дом по-другу – наследницу какого-то богатого бывшего крупного партийного босса, Валерию. Та, как выяснилось при ближайшем рассмотрении, к тому времени в свои двадцать лет растила сына, не страдала никакими комплексами, кроме одного: она тяготилась своим незамужним положением, давно и целенаправленно подыскивала себе спутника жизни и вот уже последние года четыре всех мало-мальски подходящих знакомых из тех, кто привлекал ее внимание, проверяла на предмет сексуальной совместимости. Два года назад все, казалось, было уже на мази, она не на шутку увлеклась мужскими достоинствами отцовского протеже по фамилии Заботкин, всерьез подумывала о венце, но устраивавшая обоих многоразовая сексуальная совместимость обернулась жестокой прозой: прознав о не входившей в его планы беременности любимой, протеже исчез, да так ловко, что никакой высокопоставленный папа помочь был не в силах. С абортом Валерия опоздала и пришлось возобновлять поиски мужа с прежней стартовой позиции, но уже с младенцем на руках. Марат Твеленев ей понравился с первого взгляда: такой тип мужчин – коренастый, невысокий, не красавец – был в ее вкусе, разница в возрасте 22 года не только не смущала, но, напротив, обещала придать отношениям новые пикантные ощущения, постельные же способности нового знакомого, в первую же ночь тщательно ею исследованные, превзошли все ожидания. Дело осталось за малым: склонить выбранного молодца к решительному в его жизни шагу. Но тут-то и произошла заминка: Марат Антонович собрал бумаги, спешно уехал в Москву, заперся в своем кабинете и перестал отвечать на телефонные звонки.

Так бы бесславно и закончилась, как и многие предыдущие, эта очередная свадебная эпопея убежденного холостяка, если бы не партийный несгибаемый характер Лерочкиных домочадцев: домохозяйка-мать поделилась с безутешной дочерью маленькими женскими хитростями, почерпнутыми из собственного опыта, а не привыкший к прекословиям босс-отец взял на себя переговорный процесс. В результате кампанию по изменению семейного положения Марата Антоновича Твеленева выиграла сторона Лерочкиных родителей: было объявлено о пятимесячной Лерочкиной беременности, молодые расписались в загсе, отыграли богатую (не поскупился бывший член ЦК) свадьбу с длинным шлейфом невесты, черными фраками шаферов, красными, желтыми и даже, кажется, синими розами многочисленных приглашенных. Правда, количественное увеличение вновь образованной ячейки общества произошло не как обещали родственники невесты, а лишь через полтора года после официальной записи в паспортах молодоженов об акте их гражданского состояния, но к тому времени о столь незначительной оплошности все постарались благополучно забыть.

Появившегося на свет мальчика, по слезному настоянию его бабушки, Ксении Никитичны Твеленевой, нарекли Антоном, в честь деда. Марат вяло и недолго посопротивлялся и махнул рукой: какая разница, Антон так Антон, красивое в общем-то имя, какое кому дело до его отношений с отцом.

Но судьбе, как ни странно это может показаться, угодно было распорядиться по-другому: всякий раз, обращаясь к сынишке по имени нелюбимого отца, Марат Антонович испытывал странную, не зависящую от его желания и воли неприязнь. Поначалу он надеялся, что со временем это пройдет, потому глупость какая-то: при чем здесь отец, его имя, фамилия?..

Но чем дальше шло время, тем явственней он сознавал, что стыдится сына, избегает называть его Антоном Твеленевым и на вопрос знакомых – как зовут этого черноглазого карапуза – всегда ухищрялся уйти от ответа: «Пусть сам скажет».

До шести лет Антона воспитывала не чаявшая в нем души баба Ксения. Сам он предпочитал с утра до ночи запираться в кабинете и писать, как тогда говорили, в стол – его по-прежнему почти не печатали. А жена Лeрик к тому времени пристально приглядывалась к соседу-писателю по Переделкино – удачливому пахарю нивы социалистического реализма Аммосу Федоровичу Колчеву – и время от времени увлеченно проверяла свою с ним сексуальную совместимость: ей тоже было не до сына.

1992 год стал переломным не только для Союза Советских Социалистических Республик, но и для всей многочисленной семьи Твеленевых.

В том году баба Ксеня отвела шестилетнего внука Антошку в первый класс.

В том году в свои 39 лет впервые родила Надежда Антоновна Твеленева – Заботкина по мужу, девочку нарекли Антониной.

В том году Маратовой жене Лерику удалось, наконец, уладить все вопросы своей с соседом совместимости и, минуя дворцы записей актов гражданского состояния, торжественно переместиться на его переделкинскую дачу, расположенную, по иронии судьбы, напротив твеленевской.

В том же году семидесяти с небольшим лет от роду неожиданно для всех суицидом оборвала свою жизнь Ксения Никитична Твеленева (Антон Игоревич в очередной раз побренчал, где надо, орденами и, вопреки церковным законам, самоубийцу, как положено, отпели и погребли на Ваганьковском кладбище, сам Твеленев на похороны не успел – слег в беспамятстве от внезапно открывшейся фронтовой раны), а нераскрытая тайна трагического завершения земного бытия обожаемой всеми не старой еще женщины так или иначе отразилась на судьбах каждого из оставшихся членов семейства.

В том же 1992 году через день после поминок по матери, выпил свою первую в жизни бутылку водки Марат Антонович.

– Я, Всеволод, с сыном уже шестнадцать лет не встречаюсь. То есть встречаюсь иногда, конечно, – живем в одном помещении, знаю, что это мой сын, здороваемся, но незнаком. Вы понимаете разницу? – Марат Антонович Твеленев вскинул на Мерина свои подернутые мутной голубизной глаза и, не дожидаясь ответа, потянулся к стоящей на столе бутылке. – Я вам не предлагаю: вы на работе, – утвердительной интонацией заключил он, наливая себе очередную порцию.

– Да, да, конечно, – поспешил успокоить его Мерин, – я работаю. – И густо покраснел, не сразу поняв глупость сказанного. – То есть при исполнении… в общем… – Он не стал договаривать.

Они сидели в просторной, заставленной книжными стеллажами комнате твеленевской квартиры уже около часа, но Сева никак не мог, при всем старании, боясь насторожить и тем более спугнуть хозяина неосторожными вопросами, выйти на нужную ему тему. Марат же Антонович то уходил в воспоминания о далекой юности – повествовал о школьных годах, о смерти Сталина, пришедшейся на его десятилетие, и связанной с ней всесоюзной истерией, то вдруг переходил к велосипеду «Турист», подаренному ему мамой якобы от имени отца… то мрачнел, замолкал неожиданно, заполняя паузы изрядными дозами коньяка, а время от времени и вовсе, формально извинившись, исчезал из комнаты, предоставляя посетителю свободу долгого одиночества. А когда уже с трудом сдерживая раздражение Мерин задал прямой вопрос о его сыне Антоне, подозреваемом в участии убийства Игоря Каликина, Твеленев и озвучил эту свою, по всей видимости, давно сформулированную для себя очевидность: с сыном встречается, но незнаком.

Начиналось же все вроде очень даже неплохо. Сева позвонил по телефону без всякой надежды на встречу, но неожиданно для себя услышал в трубке приветливый и, как ему показалось, даже радостный голос: «А вы собственно кто будете?» Он собрался было рассказать как можно деликатней и обстоятельней о цели своего визита, о том, какие детали произошедшей кражи квартиры ему необходимо уточнить в интересах самих же пострадавших, но абонент прервал его на полуслове: «У вас деньги есть?» Сева вопрос расслышал, понял, но все же переспросил: «Деньги?» – «Да, деньги, денежные знаки, банковские билеты, обеспеченные товарной массой и золотым запасом страны?» – «Не знаю – обеспеченные ли, но есть», – сострил Мерин, как ему показалось, весьма удачно. «Тогда приезжайте – расскажу все, как на духу, что знаю и чего не знаю. Захватите с собой бутылку коньяка, лучше – получше, договорились?» – «Договорились». – «Только знаки я отдам, когда смогу, а когда смогу – тогда и смогу, как говорится – бессрочный кредит. Осилите?» – «Я буду у вас через полчаса», – не стал углубляться в твеленевские условия работник уголовного розыска. «В таком случае вы мне уже нравитесь. Жду».

Через тридцать с небольшим минут Сева утоплял кнопку звонка квартиры № 6 дома 18 по Тверской улице с медной табличкой на дверях:

ТВЕЛЕНЕВ АНТОН ИГОРЕВИЧ

Композитор

Народный артист СССР

Лауреат Ленинской, Сталинской и

Государственных премий СССР и РСФСР

«Для удобства грабителей надо бы еще написать: «Обладатель скрипки Страдивари и прочих несметных ценностей, – усмехнулся про себя Мерин. – Как это понять: народный артист несуществующей страны? Все равно как заслуженный работник уголовного розыска Византии. Да и премии-то ему выдавали государства, давно канувшие в Лету. Ну что ж, во всяком случае главу семьи табличка характеризует достаточно ярко».

Дверь перед ним распахнул невысокого роста пожилой человек в белоснежной рубашке и поношенном черном костюме. Приветливый, чуть насмешливый взгляд, изрезанные бороздами морщин впалые щеки, на высоком лбу небрежно разметались пряди негустых с проседью волос. Широким жестом, отступив в сторону, он указал гостю на тускло освещенную прихожую.

– Прошу милостиво, ждем-с и с нетерпением. Не вижу надобности скрывать – рад, очень рад и звонку вашему и, надеюсь, дальнейшему знакомству. – Марат Антонович небрежной украдкой оглядел пакет в руках Мерина и продолжил: – По голосу я вас представлял, признаюсь, гораздо старше, не ровесником, разумеется, но так что-нибудь плюс-минус под сорок. А вы… ну что ж, тем увлекательней интрига. Пожалуйста, вот в эту комнату, высоко именуемую в нашем доме моим кабинетом, проходите, располагайтесь, там все готово. – С этими словами он освободил мнущегося в дверях гостя от пакета.

– О-о! «Алые паруса»! У них «самопал» обычно покачественней, чем у остальных, неплохой магазин, но дорогой, собака. Проходите, я мигом. – Он ненадолго исчез.

В кабинете действительно было «все готово»: на огромном, заваленном бумагами письменном столе с самого краешку теснились два хрустальных бокальчика и тарелочка с какой-то не поддающейся с первого взгляда определению снедью.

– «Корвуазье» – это лучшее, что у них есть: не московская подпольщина – польская, можно пить. Хотя к Франции отношения не имеет. Сева, вы пили… позвольте, я буду называть вас без отчества?

– Конечно.

– Вы пили, Сева, французский «корвуазье»? Нет? Счастливый человек: у вас все впереди. Нектар! Неизгладимое впечатление. – Марат Антонович наполнил бокальчики коричневатой жидкостью. – Но 0,7, дорогой мой, – это очень дорого, прошу простить за тавтологию, я знаю, сколько это стоит. За знакомство? – Он выпил коротким залпом, не дожидаясь Мерина, удовлетворенно крякнул и, как Севе показалось, со стыдливой улыбкой налил себе еще. – Я, знаете ли, поздновато пристрастился к этому делу, много в жизни упустил, теперь вот наверстываю. Еще раз за знакомство. – На этот раз он поглотил влагу неспешно, неотрывно, маленькими частями.

Конечно, Мерину следовало разделить с ним компанию – большая бутылка для такого возраста – перебор, он это понимал, но, во-первых, пить с незнакомыми людьми он физически не мог, делал это в редчайших случаях и то, когда того требовала оперативная обстановка, а во-вторых, у него на сегодня было намечено еще много дел и подобное расслабление никак в них не вписывалось. Тем более что Марат Антонович с каждым бокалом становился все трезвее, разговорчивее и откровеннее.

– Сосико умер в 53-м, вас, Севочка, еще и в задумке не было, вы, простите, с какого года?

– С… 85-го, – не сразу соврал Мерин.

– Ну вот видите – и родителей ваших не было. А дед с бабушкой с какого?

– Бабушке скоро уже пятьдесят девять.

– «Уже», Севочка, в моем присутствии звучит, согласитесь, несколько неуместно. «Еще» пятьдесят девять – это куда ни шло. Значит, путем несложных расчетов по Малинину и Буренину – это в мои годы популярные авторы учебников по арифметике – ваша бабушка, когда Сосико помер, ходила под стол пешочком…

– Сосико – это кто?

– Сосико, мой друг, – это тот, при котором вам очень посчастливилось не жить: так моя мама Сталина называла. За это – донеси кто – могли посадить и расстрелять. А была она очень мудрая женщина. Он пятого марта окочурился, вернее – это народу пятого сообщили, а когда на самом деле – никто до сих пор не знает, сейчас появились свидетельства, что отравили его свои же прихлебаи, что очень похоже на правду, и неделю население медицинскими бюллетенями к «великой трагедии» подготавливали, очевидно, чтобы поменьше самоубийств было: он ведь почти в каждом доме отцом родным числился, иконой в правом углу висел. А у нашей семьи, – Марат Антонович внезапно замолчал, одним глотком осушил наполненный до половины бокал, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Когда продолжил, стало очевидно, что воспоминания даются ему нелегко: голос слегка дрожал, в интонацию закрались злобные, раздражительные ноты… – А у нашей семьи – под «нашей семьей» я подразумеваю маму, себя и больше никого, понимаете, Всеволод – ни-ко-го больше! Это только кажется, что семья у нас – пальцев на руках и ногах не хватит, а на самом деле, как говорится, «два человека всего мужиков-то: мама моя да я». Так вот у нашей семьи к этому всенародному отцу-потрошителю особые счеты: он через свой энкавэдэ проклятый маму в гроб вогнал и меня в человекообразные переквалифицировал. Вы хоть читали – что за зверь такой этот энкавэдэ?