Текст книги "Рассказы о Петре Первом"

10.

В 1698 году, когда царь Петр Алексеевич находился в Bенe у Римского цесаря Леопольда и намерен был оттуда отъехать в Италию, получил его величество из Москвы с нарочно присланным гонцом от правителей ведомость о ужасном бунте десяти тысяч последних стрельцов, с литовских границ отшедших самовольно, куда они нарочно для безопасности от столицы удалены были под видом наблюдения польских поступков при избрании нового короля, которые умыслили, по наущению царевны Софии, которая по прежним мятежам находилась тогда уже под стражею в Девичьем монастыре, освободив ее, взвести ее на царство, а царя Петра Алексеевича, не допустив из чужих стран в отечество, засевши на пути, убить, равномерно предати смерти некоторых бояр и всех чужестранцев, в Немецкой слободе живших и в военной службе находившихся; сего ради, оставя государь дальнейшее странствование, ради пользы государства своего восприятое, спешил немедленно в престольной свой град, чтоб утушить возгоревший пламень изменников, восстановить тишину и оградить все безопасностию. Итак, оставя в Вене Прокофья Богдановича Возницына полномочным, поехал его величество с Лефортом, Головиным и Меншиковым к Москве и под провождением из Польши взятаго от короля Августа генерала Карловича в Преображенское село свое в тайне благополучно прибыл. Неожидаемое прибытие царя ободрило верноподданных в произвело страх и ужас в ненавистниках особы и царствования его. Он обрел уже опаснейший бунт сей чрез военачальника Шеина и генерала Гордона помощию царедворцов и солдат разрушенным и бунтовщиков под стражею содержанных. На другой день представлены были ему заговорщики мятежа, от которых выслушав достоверную исповедь злого умысла, пред всеми вельможами и при многочисленном народе, и видя, что прежде, при многократных бун-тах, стрельцам оказанные милосердия и прощения не помогают, беззакония же такие угрожают впредь вящшею погибелью, предприял до крайности ожесточенный монарх, по единогласному верных сынов отечества убеждению и по суду, искоренить до конца главных злодеев, извергов государства, а достальных разослать в отдаленнейшия места Сибири, Астрахани и Азова и ненавистное звание стрельцов уничтожить на вечные времена. А как такое по закону смертное наказание начальникам и прочим виновникам сего бунта продолжалось несколько дней сряду виселицами, усечением глав и колесованием и еще не преставало, то патриарх вздумал идти на место сего страшного позорища в процессии к государю, чтоб просить о пощаде оставшихся еще стрельцов, ибо с три тысячи оных уже казнены были. В намерении умилостивления нес его святейшество образ Богоматери, воображая, что царь казнь сию оставить. Но государь, увидев его тако к себе шествующим, удивился, во-первых воздал иконе достодолжное поклонение и потом патриарху с гневом говорил: «Всуе употребляешь святыню Сию; зачем пришел сюда? Возвратись и отнеси образ святый туда, где он стоял. Знай, что я разумею страх Божий и почитаю Святую Деву столько же, как и ты. Но ведай при том и то, что долг велит мне спасать подданных и по правосудию наказывать злодеев. Требует закон, требует и народ». Таким изречением показал царь Петр Алексеевич самодержавную власть правосудия и предел сана духовного, дабы впредь в гражданские и государственные дела его святейшество не мешался, – не тако, яко бывало сие при прежних царях, когда патриархи участвовали во всем, и без совета их ничто не исполнялось, подобно Римским папам почти, которые императорами и коронами некогда повелевали. Царь Алексей Михайлович, мудрый государь и законодатель, первый явил пример над патриархом Никоном, лишив его чина чрез вселенских патриархов за разные беспокойствия, которые чинил сей архипастырь сему монарху, а Петр Великий, прозрев такожде великие в том сане неудобствы, после достоинство патриаршеское в России совсем отставил²⁰.

«Царь Петр Алексеевич во время стрелецкого бунта в Московском Кремле 15 мая 1682 года», 1839 год.

Художник Октавиан Россиньоне

11.

Царь Петр Алексеевич взял с собою в Архангельск принятого им в службу знающего сардамского мореплавателя, прозванием Муса, где построив с ним военный корабль по голландскому образцу, пожаловал сего Сардамца капитаном корабля, на котором его величество восприял желание проходить все чины флотские от нижнего до высшего.

Некогда случившись государь на сем корабле спрашивал у Муса: с какого чина начинають служить на корабле; а как капитан доносил: с матроса, то на сиe ему государь сказал: «Хорошо, так я послужу теперь у тебя матросом». Мус, думая, что государь шутить, приказал ему развязать в верху веревку мачты, а он, кинувшись туда немедленно, исполнял должность сию с такою проворностию, как бы делал то настоящий и знающий матрос. Между тем Мус, смотря на государя, от ужаса и страха трепеща, кричал ему в верх: «Довольно, хорошо, царь Питер, полезай вниз!»

Ибо тогда был сильный ветр, и легко мог бы он оттуда слететь.

Государь спустился назад благополучно и, увидя капитана совсем в лице изменившегося, спросил его: «Чего ты испугался? Не того, чтоб я погиб, а того, чтоб море не проглотило русского сокровища! Не бойся, капитан: когда бояться зверя, так и в лес не ходить».

После сего Мус, мало по малу опомнясь, стал веселее, приказывал государю раскурить себе трубку табаку, налить пунш и, словом сказать, отправлять и прочие должности простого корабельщика. Монарх исполнял все его повеления скоропостижно, подавая сим пример прочим находившимся на корабле подчиненным и подданным своим, каким образом надлежит повиноваться командиру и отправлять должность²¹.

12.

При отъезде государевом из Англии некоторые лондонскиe купцы приходили к его величеству с предложением, дабы позволено было учредить им табашный в России торг, который прежде был запрещаем, и употребляли оный одни только тамо чужестранцы, обещевая за такое позволение в казну взнесть двадцать тысяч Фунтов стерлингов и, сверх того, платить таможенную по договору пошлину, если бы только патриарх не учинил им в том запрещением своим какого подрыва. Его величество, усматривая немалый государству доход, согласился на сие и одному из сих купцов, Гильберту Гаткоту, в рассуждении преткновения такой решительный ответ сказал: «Не опасайтесь; возвратясь в Москву, дам я о сем указ и постараюсь, чтобы патриарх в табашные дела не мешался. Он при мне, блюститель только веры, а не таможенный надзиратель». Сие слышал я от российского в Лондоне резидента Веселовского²².

13.

Его величество, отменяя старинные обряды, изъявляющие униженности человечества, в 1701 году, декабря 30-го дня, запретил, чтоб не писать и не называть уменьшительными именами вместо полного имени Дмитрия Митькою или Ивашкою, чтоб не падать пред ним на колени, и чтоб зимою, когда морозно, не снимать шляп и шапок с головы, проходя мимо того дворца, где обитает государь, говоря о сих обычаях так великодушно: «Какое различие между Бога и царя, когда воздавать будут равное обоим почтение? Коленопреклонное моление принадлежит Единому Творцу за те благости, какими Он нас наградил. [К чему] уничижать звание, безобразить достоинство человеческое, а в жестокие морозы почесть делать дому моему бесплодную с обнаженною главою, вредить здоровье свое, которое милее и надобнее мне в каждом подданном паче всяких бесполезных поклонов? Mенee низкости, более усердия к службе и верности ко мне и государству – сиято почесть свойственна царю»²³.

14.

Его величество, пиршествуя у Лефорта, где находились все генералы и чужестранные министры, между разговорами о путешествии своем польскому резиденту говорил, что он, проезжая чрез Польшу, чуть было на пути с голоду не умер, такую-то бедность нашел он там, – на что резндент отвечал: «Удивляюсь сему, всемилостивейший государь! Я там рожден и воспитан, однакож со всем тем, слава Богу, жив, здоров и толст». «Хорошо», сказал ему государь; – «ты думаешь, что разжирел в Польши; а я думаю так в Москве, пируя часто с нашими». Резидент позадумался, прочие смеялись, а государь, приметя, что он не весел стал, с улыбкою речь свою к нему продолжал так: «Не гневайся, господин резидент; я – Польше приятель и шутил. Знают все, что она изобильна и богата; только теперь богатее она еще тем, что Август у вас король». Потом приказал поднесть ему бокал венгерского вина, сказав: «Выпьем за здравие Августа; за сей напиток благодарим мы вам; у нас в Москве доморощенной квас, мед да пиво, а со временем из Астрахани и с Дона иметь будем и вино; тогда господ министров попотчую я своим, а не чужим»²⁴.

15.

Никогда у Лефорта на пиру был государь с (текст не читается, А.Б.) проминистрами; а как за столом довольно пили, и (текст не читается, А.Б.) было развеселились, как нечаянно зашел разговор такой, который всю забаву обратил на печаль и наполнил всех страхом и ужасом. Завели речь о войсках и военном порядке или дисциплине, – при которой один из собеседников сказывал: «Чтоб иметь исправных и добрых офицеров, то надобно для того наблюдать службу и старшинство». Вслушавшись в сиe, Петр Великий отвечал ему: «Ты говоришь правду. Это есть самое то правило, которое желал я установить, и для примера был барабанщиком в poте у Лефорта». Но при сем, взглянув тотчас грозным видом на генерала Шеина, против него сидевшего, продолжал далеe: «Я знаю; нарушая мои намерения и указы, некоторые господа генералы продают упалые местa в своих полках и торгуют такою драгоценностию, которую надлежало бы давать за достоинство». Шеин спрашивал государя: кто б такие были? A сиe самое и воспламеняло вдруг монарха, с сердцем отвечающего: «Ты первый, ты хоть самый!» Причем, выхвати из ножен шпагу, начал ею рубить по столу так, что все присутствующее гости затрепетали: «В миг истреблю тебя и полк твой! Я имею список проданных тобою мест и усмирю сею шпагою плутовство твое!» При сих словах хотели было прочие генералы извинить генерала Шеина, однако государь, не внимая ничего, кроме праведного гневa, в такую пришел запальчивость, что начал махать шпагою на все стороны без разбору. Слегка досталось оною князю Ромодановскому и Зотову, а между тем добирался он до самаго Шеина, чтоб его поранить, но любимцем своим Лефортом, который в таких случаях один имел смелость удерживать царя, был схвачен. Государь, воспаленный сердцем, выступивший из самого себя, оттолкнул Лефорта и его ранил. Лефорт, оставя страх и ведая нрав, сколь младый монарх скороотходчив и мягкосерд, пренебрег без смятения нанесенный себе удар, остановил его, просил, чтоб он пре(текст не читается, А.Б.) ться, вспомнил бы, что он есть исправитель, и что великодушие сопряжено со славою и честию героя и законодателя. Таким образом смягчил он государя так, что его величество, опомнясь, простил Шеина, а принятых им офицеров уничтожил; потом, признавшись пред всеми в слабости своей, тотчас с раскаянием и сожалением, обнявши Лефорта, говорил: «Прости, любезный друг, я виноват; я исправляю подданных своих и не могу исправить еще самого себя: проклятая привычка, несчастное воспитание, которого по сию пору преодолеть не могу, хотя всячески стараюсь и помышляю о том!»

Таким-то образом кончилось страшное сиe происшествие, которое после сделало государя воздержнee, ибо сею незапностию чуть не лишился было друга своего Лефорта, которого рана без дальнейших следствий, скоро и благополучно исцелена была. Mногиe обвиняют государя посему безмерною лютостию; но представьте себе, какой бы монарх снес такое пренебрежение, когда, не взирая на все попечение и усильные труды для пользы отечества, вводимый порядок расторгают, и вместо блага чинятся злоупотребления?²⁵

Портрет Франца Яковлевича Лефорта конца XVII века

16.

По смерти любимца Лефорта государь учинил ему со всеми почестями, достоинству в заслугам его принадлежащими, славное погребение, при котором шел монарх за гробом до самой реформатской церкви, где при сказывании предики пастором Стумфиусом, когда вычислял он сего мужа заслуги, оказанные им государю и России, его величество обливался слезами и, по окончании оныя, повелев снять крышку с гроба, подошел к покойному генералу-адмиралу, обнял его и прощался с ним в последний раз с таким сокрушением, что Bсе бывшие при сем чужестранные министры с чрезвычайным удивлением на сие плачевное зрелище смотрели. Потом провожающие знатные особы званы были в дом покойного адмирала, где приготовлен был, по обычаю тогдашнему, поминочный ужин. Между тем как уряжали стол, и государь тогда на короткое время отлучился, то некоторые бояре потихоньку убрались домой, но его величество по возвращении своем, встретя их сходящих с крыльца, воротил назад за собою, вошел в залу и, с негодованием смотря на них, говорил: «Я вижу, вы спешите для того, чтоб дома веселиться смертию адмирала. Вы боитесь быть при сем печальном пире для того, чтоб ложно принимаемый вид печали скоро не изчез, и радость ваша предо мною не обнаружилась. Боже мой, какие ненавистники! Вы торжествуете теперь, как будто получили великую победу смертию такого мужа, которого я искренно любил, и который служил мне столь верно. Я научу вас почитать достойных людей! Верность Франца Яковлевича пребудет в сердце моем, доколе я жив, и по смерти понесу ее с собою во гроб!»²⁶

17.

В 1703 году, когда Канецкая крепость, или Канцы, взята была, то получена ведомость о приходе на взморье шведских кораблей, и что они у устья Невы реки сделали в город лозунг двумя выстрелами из пушки. Фельдмаршал Шереметев приказал отвечать им в своем обозе также двумя выстрелами, чтоб тем скрыть от кораблей взятое сего городка и чтоб их обмануть. По сему лозунгу прислан был на берег с адмиральского корабля бот для лоцманов poссийских войск; караул, скрывшийся в лесу, поймал одного из шведских матросов (прочие же ушли), от которого сведали, что тою эскадрою командует вице-адмирал Нумерс; потом пришла два шведские военные судна и стали пред устьем Невы реки. Уведомленный о сем, царь Петр Алексеевич, яко капитан бомбардирской роты, и поручик Меншиков, в тридцати лодках, с гренадерами и солдатами Преображенского и Семеновского полка, отправился туда и, в вечеру прибыв на устье, скрылся за островом против деревни Калинкиной к морю. На рассвете государь с половиною лодок поплыл греблею подле Васильевского острова под прикрытием леса и обехал сии суда от моря, а другой половине велел пуститься на них сверху. Heпpиятeль, увидевши сие, вступил в бой и на парусах пробивался к эскадре. Однако его величество, догнав сии суда и не взирая на жестокую стрельбу из пушек, одною ружейною стрельбою и гранатами оба судна взял и привел в лагерь к Фельдмаршалу. На одном было десять пушек, а на другом – четырнадцать. Государь, возблагодаря за сию первую морскую победу Богу при троекратной стрельбе из пушек, после молебна Фельдмаршалу и прочим генералам говорил: «Я рекомендую ваш», господин Фельдмаршал, бывших со мною офицеров и солдат; сия победа храбростию их получена. Благодаря Вышнего, не бывалое сбылось: мы лодками начинаем уже брать неприятельские корабли». За сии виктории бомбардирской капитан и поручик Меншиков сделаны кавалерами ордена святого Андрея, также и господин постельничий Головкин, который в той же партии находился. Кавалерии наложены были на них чрез адмирала графа Головина, яко первого кавалера сего ордена, а офицерам даны золотые медали с цепьми, солдатам же – медали без цепей²⁷.

18.

Петр Великий, желая Россию поставить на степень европейских народов, нравственных как просвещением наук и художеств, так обращением и одеждою, выдал указ брить бороды и носить платье короткое немецкое, говоря при том придворным боярам. «Я желаю преобразить светских козлов, то есть, граждан, и духовенство, то есть, монахов и попов, первых – чтоб они без бород походили в добре на европейцев, а других – чтоб они, хотя с бородами, в церквах учили бы прихожан христианским добродетелям так, как видал и слыхал я учащих в Германии пасторов». При чем рассмеявшись примолвил к сему еще и то: «Ведь наши старики по невежеству думают, что без бороды не внидут в царство небесное, хотя у Бога отверзто оно для всех честных людей, какого бы закона верующие в Него ни были, с бородами ли они, или без бород, с париками ли они, или плешивые, в длинном ли сарафане, или в коротком кафтане»²⁸.

19.

По кончине первого любимца генерала-адмирала Лефорта моегo его заступил у царя Петра Алексеевича граф Федор Алексеевич Головин, а по особливой милости – Меншиков, но он беспокоился еще тем, что видел себе противуборницу свою при его величеств Анну Ивановну Монс, которую тогда государь любил, и которая казалась быть владычицею сердца младого монарха. Сего ради Меншиков предприял, всячески стараяся о том, каким бы образом ее привесть в немилость и совершенно разлучить. Анна Ивановна Монс была дочь лифляндского купца, торговавшего винами, чрезвычайная красавица, приятного вида, ласкового обхождения, однакож посредственной остроты и разума, что следующее происхождение доказывает. Не смотря на то, что государь несколько лет ее при себе имел и безмерно обогатил, начала она такую глупость, которая ей служила пагубою. Она поползнулась принять любовное предложение Бранденбургского посланника Кейзерлинга и согласилась идти за него замуж, если только царское на то будет благословение. Представьте себе: не сумашествие ли это? Предпочесть двадцатисемилетнему разумом одаренному и видному государю чужестранца, ни тем, ни другим не блистеющаго! Здесь скажут мне, что любовь слепа: подлинно так, ибо она на самом верху благополучия девицу cию нелепой и необузданной страсти покорила. Ко исполнение такого намерения положила она посоветовать о том с Меншиковым и просить его, чтоб он у государя им споспешествовал. Кейзерлинг нашел случай говорить о том с любимцем ь царским, который внутренне сему радовался, из лукавства оказывал ему свое доброхотство, в таком предприятии более еще его подкреплял, изясняй ему, что государю, конечно, не будет сие противно, если только она склонна; но прежде, нежели будеть он о сем деле его величеству говорить, надлежит ему самому слышать сие от нее и письменно показать, что она желает вступить в брак с Кейзерлингом. Для сего послал он к пей верную ее подругу Вейдиль, чтоб она с нею обо всем переговорила, которой призналась Монс чистосердечно, что лучше бы хотела выдти за Кейзерлинга, которого любит, нежели за иного, когда государь позволить. Меншиков, получив такую ведомость, не упустил сам видеться с сею девицею и отобрать подлинно не только устно мысли ее, но и письменно. Сколь скоро получил он такое от нее прошениe, немедленно пошел к государю и хитрым образом сказывал ему так: «Ну, всемилостивейший государь, ваше величество всегда изволили думать, что госпожа Монс вас паче всего на свете любить: но что скажете теперь, когда я вам противное доложу?» «Перестань, Александру врать», отвечал государь; – «я знаю верно, что она одного меня любит, и никто инако меня не уверит; разве скажет она то мне сама». При сем Меншиков вынул из кармана своеручное ее письмо и поднес государю. Монарх, увидя во оном такую не ожидаемую переписку, хотя и прогневался, однако не совсем по отличной к ней милости сему верил. А дабы вящше в деле сем удостовериться, то его величество, посетив ее в тот же день, рассказывал ей без сердца о той вести, какую ему Меишиков от нее принес; она в том не отрицалась. И так государь, изобличив ее неверностию и дурачеством, взял от нее алмазами украшенный свой портрет, который она носила, и при том сказал: «Любить царя – надлежало иметь царя в голове, которого у тебя не было; и когда ты обо мне мало думала и неверною стала, так не для чего уже иметь тебе мой портрет». Но был так великодушен, что дал уборы, драгоценные вещи и все пожалованное оставил ей для того, чтоб она, пользуясь оными, со временем почувствовала угрызение совести, колико она против него была неблагодарна. Вскоре после того вышла она замуж за Кейзерлинга, но опомнясь о неоцененной потере, раскаивалась, плакала, терзалась и крушилась ежедневно так, что получила гектическую болезнь, от которой в том же году умерла.

Анна Монс

Такою-то хитростию и лукавством генералмайор Меншиков, свергнув с себя опасное иго, сделался потом игралищем всякого счастия и был первым государским любимцем, ибо при ней таковым еще не был. После сего приключения государь Петр Великий никакой уже прямой любовницы не имел, а избрал своею супругою Екатерину Алексеевну, которую за отличные душевные дарования и за оказанный его особе и отечеству заслуги при жизни своей короновал»²⁹.

20.

В 1702 году города Олонца поп Иван Окулов, уведавший о Шведах, что они стояли в Карельском уезде, собрал охотников из порубежных жителей с тысячу человек, пошел за шведской рубеж, разбил неприятельские заставы, победил до четырехсот Шведов, взял рейтарские знамена, барабаны, ружья и провиант. А как такое неожидаемое происшествие дошло до сведения его царского величества, то государь Фельдмаршалу Шереметеву сказал: «Слыхал ли кто такое диво, что поп мой учить духовных сынов: отворите врата купно в рай и в Шведскую область!» Пожаловал его величество попу двести рублей, красного сукна, с позументом, рясу и золотую медаль и бывшим при том действии по хорошему русскому кафтану, по два рубля денег и по тесаку для обороны впредь, чтоб они его носили за свою службу. Несколько лет после государь бывал в Олонце, пристал у сего попа в доме который построить ему велел на казенные деньги³⁰.

21.

В начале 1701 года король Польский отправился в принадлежащую князю Радзивилу при курляндских границах крепостцу Биржу, куда прибыль н государь Петр, и герцог Курляндский Фердинанд для того, чтоб о тогдашних делах противошведских переговорить и учинить ycловие. Сего ради его величество король Польский всячески старался Российского монарха разными забавами угостить; и когда за столом были они уже веселы, то Петр Великий пил за здоровье короля Польского и, пожав при том ему руку, говорил: «Да будут мысли наши столь тверды, сколь сильны наши телеса!» На сие ответствовал король: «Да здравствует сила, с силою соединенная, которая врагов рассеет в прах». При семь гepцог Курляндский поклонился обоим государям и при питии за здравие их сказал: «А мне остается благополучно под защитою сил ваших жить, чтобы лев не проглотил Курляндцев живых!» Царь Петр рассмеявшись ему сказал: «Не бойся, брат, у нас для этого зверя есть железные сети; когда разинет зев, так дадим ему покушать картечей»³¹.

22.

При свидании с королем Августом в городке Бирже царь Петр Алексеевич остался у него ужинать. Во время стола приметил Август, что поданная ему тарелка серебряная была не чиста и для того, согнув ее рукою в трубку, бросил в сторону. Петр, думая, что король щеголяет пред ним силою, согнув также тарелку вместе, положил перед себя. Оба сильные государя начали вертеть по две тарелки и перепортили бы весь сервиз, ибо сплющили потом между ладонь две большие чаши, если бы шутку cию не кончил Российский монарх следующею речью: «Брать Август, мы гнем серебро изрядно, только надобно потрудиться, как бы согнуть нам шведское железо»³².

23.

Известно, что Петр Великий и Август, король Польский, имели силу телесную необычайную и превосходящую силу человеческую. В один день, когда случилось быть обоим сим монархам вместе в городе Toрне, представлено было зрелище битвы буйволов. Тут захотелось поблистать Августу пред царем богатырством своим, и сего ради, схватя за рог рассвирепевшего буйвола, который упрямился идти, одним махом саблею отсек ему голову. «Постой, брать Август», сказал ему Петр, – «я не хочу являть силы своей над животным, прикажи подать сверток сукна!» По принесении оного царь, взяв одною рукою сверток, кинул его вверх, а другою рукою, выдернув вдруг кортик свой, ударил на лету по нем так мочно, что раскроил его на две части. Август сколько потом ни старался учинить то же, но не был в состоянии³³.

24.

Петр Великий имел частое в Варшаве свидание с одною умною и доброю старостиною, которая, будучи в родстве с первыми польскими магнатами, ведала политическую связь и разные дела королевства, а особливо кардинала и примаса Радзиевского интриги и к королю Шведскому наклонность, и государю по дружеской привязанности многое открывала. Старостина, зная, что его величество жаловал иногда быть в беседе с польскими красавицам и, пригласила к себе несколько госпож, жен польских вельмож, и сего знаменитого гостя вечерним столом, при огромной музыке, угощала. А как разговор нечаянно зашел о Карлe XII, предпринявшим вступить с войсками чрез Польшу в Украинские земли, и одна из них, противной стороны Августа, следовательно, и Петра Великого, быв по любовным интригам с королем в ccopе, под видом учтивой шутки на счет обоих монархов нечто остро сказала, то государь, оборотясь к ней, говорил: «Вы шутите, сударыня, за столом при всех, так позвольте мне после ужина пошутить с вами наедине». Сия экивочная речь в такое привела ее смятение, что после не могла она ничего уже промолвить. Но государь умел так сию загадку переворотить, смягчить и обласкать сию госпожу, что в самом деле с нею был наедине и имел после ее своею приятельницею³⁴.

25.

Государь Петр Первый, ехав в Варшаву {В 1707 году в июле месяце; при rocударе был и князь Меншиков, да князь Долгорукий, майор гвардии.} вздумал посмотреть один монастырь, чего ради, приближаясь к монастырским воротам, приказывал оные отворить; но приворотник, не смея сего по обряду учинить, доносил ему, что cии врата святые; государь отвечал: «Лжешь, Поляка, каменные; врата в царство небесное [святые]; здесь ведем мы верхом, а туда с добрыми делами пойдем пешком. Отворяй!» Но Поляк говорил «Святый Непомуцен запретил!» «И то для Поляков», сказал его величество, – «а для меня разрешил». Приворотник, поклонясь низко, громко возгласил: «Взмилуйся, наияснейший пане, я того не знал». Потом отворил ворота³⁵.

26.

По дошедшим слухам к государю, что чужестранцы почитают его немилосердным, говорил его величество следующую речь, достойную блюсти в вечной памяти: «Я видаю, почитают меня строгим государем и тираном. Ошибаются в том не знающие всех обстоятельств. Богу известны сердце и совесть моя, колико соболезнования имею я о подданных и сколько блага желаю отечеству. Невежество, упрямство, коварство ополчались на меня всегда, с того самого времени, когда полезность в государство вводить и суровые нравы преобразовать намерение принял. Сии-то суть тираны, а не я. Честных, трудолюбивых, повинующихся, разумных сынов отечества возвышаю и награждаю я, а непокорных и зловредных исправляю по необходимости. Пускай злость клевещет, но coвесть моя чиста. Бог судия мой! Неправое разглагольствие в свете аки вихрь преходный».

Читающий сие приметить может, с какою порывистою обнаженностию и соболезнованием говорил о себе сей великий государь. Имевшим счастие быть близ лица монарха сего известна великая душа его, человеколюбие и милосердие. Много было ему домашних горестей и досад, на гневе преклоняющих, и хотя в первом жару был вспыльчив, однако скороотходчив и непамятозлобен. Ах, еслиб знали многие то, что известно нам, дивились бы снисхождению его. Bсе судят только по наружности. Если бы когданибудь случилось философу разбирать архиву тайных дел его, вострепетал бы от ужаса, что соделывалось против сего монарха³⁶.

27.

О бунтах стрелецких некогда промолвил государь: «От воспоминания бунтовавших стрельцов, гидр отечества, все уды во мне трепещут; помысля о том, заснуть не могу. Такова-то была сия кровожаждущая саранча!»

Государь по истине имел иногда в нощное время такие конвульсии в теле, что клал с собою деньшика Мурзина, за плеча которого держась, засыпал, что я сам видел. Днем же не редко вскидывал головою кверху. Сие началось в теле его быть с самого того времени, когда один из мятежных стрельцов в Троицком монастырe пред алтарем, куда его царица, мать его, ради безопасности привела, приставя нож к шее, умертвить его хотел; а до того личных ужимок и кривления шеею не бывало³⁷.

28.

Буде виноватый принесет чистую повинную государю, прощал милосердо или умерял наказание по важности преступления и говаривал: «Не делай впредь того, за признание – прощение? за утайку нет помилования. Лучше грех явный, нежели тайный».

29.

Императрица, узнав, что государь нощию беспокоился и мало почивал, на другой день спрашивала его о причине, – на что он ей отвечал: «Ах Катинька, какой сон начальнику, когда судьи его спят».

30.

Его величество, сделав маскерад публичный, состоящий из одежд различных народов, и сам присутствуя при том в голландском шкиперском платье, ездил с государынею и с прочими в масках по городу при сем случае ей говорил: «Радуюсь, видя в самом деле в новой столице разных стран народов». Сказал сие в таком чаянии, что тогда уже чужестранные в Петербург как сухим путем, так и морем приезжать начали, чем он был весьма доволен³⁸.

31.

Когда государь в присутствии своем, в саду, подчивал кушаньем и напитками одного голландского шкипера и, видя, что шкипер пьет и ест много и проворно, тем веселился и денбщикам говорил: «Этот Емеля все перемелете. Фельтен {Фельтен – мундкох его величества.}, подавай сему гостю больше! У нас всего довольно пусть ест и пьет без платы. Это не в Амстердаме. Шепелев {Дмитрий Андреевич Шепелев был путевым маршалом.} знает то, что я трактирщику заплатил в Нимведене сто червонцов за двенадцать яиц, за сыр, масло и две бутылки вина»³⁹.

Готторпский глобус

32.

По привезении Готторпского глобуса в Петербург и по постановлении оного близ летняго дворца в особом месте, часто хаживал Петр Великий его смотреть. А как в семь глобусе толико есть пространства, что за круглым столом на лавках десяти человекам сидеть можно, то единожды государь Блументросту, мужу ученому, сказал: «Мы теперь в большом мире; этот мир есть в нас; тако миры суть в мире» He дальновидная ли мысль сия, заключающая в себе познание миров?⁴⁰

33.

О Жидах говорил его величество:

«Я хочу видеть у себя лучше магометанской и языческой веры, нежели Жидов. Они – плуты и обманщики. Я искореняю зло, а не распложаю. Не будет для них в Poccии ни жилища, ни торговли, сколько о том ни стараются и как ближних ко мне ни подкупают». Сколько ни старались Жиды получить позволение быть в России и торговать, однако государь на то не склонился и все просьбы об них уничтожил⁴¹.

34.

Петр Великий, купя в Амстердаме редкие кабинеты, один– анатомической, а другой – разных животных, по привезении оных в Петербург расположил в Смольном дворе, от прочего строения отдаленном, и зрением оных вещей часто по утрам занимался, чтоб иметь в натуральной истории систематическое понятие. Его величество бирал меня с собою туда же, где в одно время прилучился быть и граф Ягушинский который предлагал государю, чтоб для ежегодного содержания и размножения таких редкостей с смотрителей брать некоторую плату, на что государь с неудовольствием при лейб-медике своем Аряшине и Библиотекаре Шумахере, которым поручена была в смотрение кунсткамера и которым велено было каждого смотрителя впускать, вещи те показывать и об них объяснять, сказал: «Павел Иванович, где твой ум? Ты судишь не право; по твоему – намерениe мое было бы бесполезно. Я хочу, чтоб люди смотрели и учились. Надлежать охотников приучать, подчивать и угощать, а не деньги с них брать». Потом, обратясь к Аряшину, о сем повеление давал, определяя на то особую сумму денег. Такое-то cтарание имел монарх сей о насаждении наук и знаний в государстве своем. Мило было ему видеть подданных своих, упражняющихся в науках и художествах, и такие-то люди были прямые друзья его, с которыми он просто и милостиво обходился⁴².