Текст книги "Как я провел лето (сборник)"

– Да это сосед ремонт делает, сверлит что-то, уже не первый день.

– Никакой это не ремонт. Зачем ты говоришь мне неправду? Молодежь веселилась, я же прекрасно слышала музыку, хохот. У меня до сих пор голова просто раскалывается. – И бабушка, болезненно морщась, потерла виски.

– Я сегодня же скажу соседу, чтобы он так поздно не сверлил, – сказала мама.

– Лучше я скажу, – предложил отец.

Бабушка оглядела моих родителей своими блеклыми близорукими глазами.

– Зачем вы делаете из меня дурочку? – тихо, но очень внушительно проговорила она. – Зачем вы придумали какой-то ремонт, когда я отчетливо слышала, что надо мной была гулянка?

Мама с папой переглянулись и не стали спорить. Наверное, поняли, что разуверить бабушку им не удастся.

Сколько я помню, бабушка всегда опасалась какой-либо заразы, вредоносных микробов. Мама говорила, что это из-за того, что бабушкина мама в войну умерла от тифа. Даже когда она приезжала к нам погостить, она постоянно протирала мыльной тряпкой дверные ручки, сиденье унитаза, следила, чтобы я, Марина и Лиза после улицы и перед едой мыли руки. Теперь она добивалась, чтобы у меня в кармане постоянно находился не только носовой платок, но и салфетка для протирания рук. Еще ей не нравилось, что я и Марина, которая к тому времени пошла уже во второй класс, питались в школьной столовой.

– Какая там может быть гигиена! – говорила она. – Никто ведь не проверяет, хорошо ли моется посуда, моют ли ваши повара руки. Лучше, если я стану собирать вам с Мариной небольшие перекусончики с собой.

Я представлял себе, как все одноклассники убегают в столовую, а я сижу один в классе и жую свой «перекусончик».

– Бабушка, так никто не делает, – возражал я.

– Их столовые проверяют, – поддерживала меня моя мама. – Санэпидемнадзор проверяет все школьные столовые. И ведь все дети в них питаются…

– Все и болеют, – стояла на своем бабушка.

На время этот вопрос отложили, но я боялся, что бабушка опять к нему вернется. А я уже стал старше и не хотел во всем подчиняться взрослым, даже бабушке.

Приближалось очередное Восьмое марта, и я вызвался красиво подписать всем девочкам нашего класса открытки. Я рассчитывал на бабушкину авторучку с золотым перышком. Это не то что шариковой пастой, это будет смотреться как старинная каллиграфическая подпись.

Я попросил у бабушки ручку, и она сразу нашла ее в своем чемоданчике, где всегда все лежало на своих местах.

Вечером я сел у себя за столом, открыл колпачок, обнажив перо. Сначала я решил расписать авторучку на черновике, а потом уже перейти к открыткам.

Но ручка не расписывалась. Она лишь скребла бумагу, оставляя сухой след без единого фиолетового штришка. Да и перо показалось мне не таким сияюще-золотым, как раньше, а как будто потертым.

– Бабушка! – Я зашел в ее комнату с неработающей авторучкой. – Она почему-то не пишет.

Бабушка взяла ручку, поднесла к самым своим глазам, покрутила и сказала, возвращая ручку мне:

– Что ж, понятно, почему не пишет.

– Почему же? – спросил я.

– Потому что это старая, испорченная авторучка, совсем не та, что была у меня.

– А где же та? – озадаченно спросил я.

– Это я у тебя хотела бы узнать, – строго посмотрела на меня бабушка Рая. – Где ты взял эту, я не знаю, но только это не моя авторучка.

– Ты хочешь сказать, что я подменил твою ручку?! – возмутился я.

– Я не собираюсь гадать. Я говорю только то, что это не моя авторучка.

– Бабушка! – вскричал я в страшном волнении. – Ты считаешь, что я вру?! Это та самая ручка, которую ты дала мне в руки! Никакой другой у меня не было!

На шум явилась моя мама с встревоженным лицом.

– Что у вас происходит? Леша!

– Бабушка дала мне ручку, а теперь говорит, что это другая. Якобы я подменил ее ручку, – с горькой обидой пояснил я маме.

– Мама, – мягко, как уговаривают ребенка, произнесла моя мама. – Леша не мог так поступить. А если бы и поступил – он бы признался. Он всегда говорит правду, мы его так воспитали.

– Не знаю, – упрямо повторила бабушка, – но это другая, старая авторучка, которая даже не пишет.

К спору подключился даже мой отец.

– Раиса Леонидовна, – убежденно сказал он. – Таких авторучек сейчас не производят. Это, можно сказать, раритет, большая редкость. Даже при всем желании Леша не смог бы найти вторую, похожую на вашу, авторучку. Да и зачем он стал бы это делать?

– Я не знаю, зачем ему это понадобилось, – ледяным тоном отвечала бабушка. – Тем более что мы с Лешей всегда дружили. Но я лишь говорю о том, что вижу.

Мама с папой переглянулись: мама – с тревогой и досадой в глазах, отец – с едва сдерживаемым негодованием.

– «Эта не пишет, а та писала»… – сдержанно проговорил отец. – Да как она могла писать, если столько лет хранится у вас без употребления? Не мудрено, что чернила в ней высохли.

– Накануне моего отъезда Борис, мой сосед по квартире, мне ее заправил, – отвергла папины доводы бабушка. – Он мне всегда ее заправляет.

Мама с папой замолчали, видимо, не зная, что еще сказать. Я тоже не знал, что сказать.

– Ручка – это ерунда, – промолвила бабушка печально. – Обидно то, что вы делаете из меня дурочку. Вот она, участь старого человека. Если ты стар, значит, памяти у тебя нет, и можно этим пользоваться, дурачить человека, про себя смеясь над ним.

И бабушка скорбно опустила голову.

– Что ты такое говоришь, мама! – вскинула руки моя мама. – Чем мы пользуемся? Как мы тебя дурачим?!

– Вот сейчас дурачите с этой злосчастной авторучкой.

Было ясно, что бабушку уже никто не переубедит. Проявился ее железобетонный характер.

– Что ж, очень жаль, что ты так плохо про нас думаешь, – поджала губы мама и вышла, и в глазах ее теперь, как и у отца, сквозило едва сдерживаемое негодование.

Я собрался было тоже уйти, но бабушка удержала меня и сунула мне в руку ту ставшую мне противной авторучку.

– Забери, – сказала она сухо. – Мою можешь не возвращать, но эту мне не надо.

Она подняла на меня свои блеклые глаза, на мою, видимо, ужасно расстроенную физиономию, и на секундочку мне почудилось, что она вот-вот смягчится и скажет мне что-то утешительное. Но она тут же, как мне показалось, взяла себя в руки и не позволила себе смягчиться.

В тот же день папа взял у меня злосчастную, как выразилась бабушка, авторучку и отправился в канцелярские магазины. Оказалось, что похожие авторучки, пишущие чернилами, до сих пор выпускают, правда, не в нашей стране. Стоят они дорого, и обычно их, как объяснила папе продавец, покупают в подарок важным лицам – начальникам, директорам и завучам школ.

Папа выбрал похожую на бабушкину авторучку, тоже зеленую и даже более красивую, с золотистыми узорчиками. Писала она не фиолетовым, а синим цветом, но тоже аккуратно, и перышко, хоть и не золотое – легко скользило по бумаге, прямо как коньки по льду.

Но, как я и опасался, бабушка эту новую ручку не приняла.

– Верните мне мою или не надо никакой, – заявила она, отодвигая к краю стола положенную перед ней длинную коробочку с авторучкой.

– Ну, – развел руками отец, – я просто не знаю!.. Такое упрямство…

С того дня мы с бабушкой Раей почти перестали общаться. В шашки мы с ней больше не играли, и она не спрашивала меня, сколько чертей в доме. Я же старался реже показываться ей на глаза. Странно, но я порой чувствовал себя виноватым, точно я и вправду подменил ту авторучку, хотя на самом деле я совершенно не был виноват. Но как я мог убедить в этом бабушку с ее таким несгибаемым характером? Нет, это было немыслимо.

Проклятая непишущая авторучка валялась отныне у меня в столе. Чернила в ней все же были, но она упрямо не писала. Мне хотелось сломать, выкинуть ее в помойку, но я как будто еще надеялся на чудо – что или ручка эта внезапно начнет писать, или бабушка вдруг скажет: «Извините, я пошутила. Я вас испытывала на твердость. Давайте мне мою авторучку». Пустые фантазии…

Нечего и говорить, как сильно меня это угнетало – то, что меня обвиняют в жульничестве, да еще бабушка, которая всегда была моим другом. Я вспоминал историю, как бабушкина мама незаслуженно наказала ее, обнаружив у нее деньги ей же на подарок. А вот теперь она сама незаслуженно наказывала меня. По видимости, я как бы и не был наказан, меня ничего не лишили. Но бабушка перестала со мной общаться, значит, все-таки я был наказан.

«Вот вам и любимчик», – вспомнил я, как Лиза дразнила меня бабушкиным любимчиком.

В конце концов я не утерпел и выложил эту свою беду Саньке. Я ждал, что друг посочувствует мне и согласится, что у бабушки Раи что-то не в порядке с памятью. Но Санька, совсем для меня неожиданно, заявил:

– Жалко мне твою бабушку, вот что, – заявил он.

Вот-те раз! Не меня ему было жалко, что я ни за что оказался виноватым и отверженным, а жалко бабушку Раю, которая все это учинила и даже родителей моих обидела ни за что.

– Может, ты тоже думаешь, что я спер ее авторучку? – хмуро спросил я.

– Спер, не спер – какая разница? – отвечал приятель.

– Как это – какая разница?! – возмутился я.

– Твоя бабушка – так или не так – все равно мучается. И наверное, посильнее, чем ты.

– Но она же сама виновата!

– Она этого не знает, значит, не виновата, – странно объяснил Санька. – Разве она виновата, что у нее испортилась память?

– Посмотрел бы я на тебя на моем месте, – проворчал я.

Санька прошелся передо мной взад-вперед, прямо как какой-то великий мыслитель – Сократ или кто там еще?..

– Слушай, – сказал он наконец. – Тебе что, трудно сказать, что это другая ручка?

– Но это же никакая не другая! Это именно ее родная ручка! – воскликнул я. – Ее и ничья больше.

– Ну и что? А ты скажи так, как она думает.

– То есть наврать?

– Наври.

– Ну, нет! – покачал я головой. – Не стану я врать. Почему я должен врать? Да еще на себя же навирать! Я вообще никогда не вру! Тебе это известно. Не в моих это правилах.

– А это и не вранье совсем, – спокойно возразил Санька. – Вот если бы ты что-то стащил втихую, а говорил бы, что не брал – это и есть самое вранье. А если ты не брал, а говоришь, что взял – какое же это вранье?

– А что же это такое?

– Не знаю, но точно не вранье. Ты же сам на себя принимаешь вину, себе хуже делаешь, а не кому-то.

– Нет, как это ни назови, а мне это будет противно.

– А бабушке Рае каково? Представь себе. Она думает, что ты ее обдурил.

– Но она же сама вино… – начал было я, но заметил, что повторяюсь. – Ну, допустим, – предположил я. – Допустим, я скажу, что подменил ее авторучку. Ну, а где же ее настоящая ручка? Как я смогу ее вернуть?

– Очень просто. Скажи: потерял.

– Ну, совсем ты из меня дурака делаешь, – выразился я бабушкиными словами.

– Хочешь – скажи, что я потерял, – предложил друг. – Ты как бы дал мне ее посмотреть, а я и потерял. Вали на меня, мне привычно.

– Так еще хуже, – пробормотал я. – Нет, не стану я врать!

– Ну и дурак.

– Если бы у меня была такая бабушка, я бы все для нее сделал, даже наврал бы, – сказал Санька, когда мы расставались. И, признаться, эти его слова подействовали на меня сильнее, чем предыдущие убеждения.

И все равно я долго еще колебался. Не постыдный ли это будет поступок? И так ли уж нужно бабушке мое ложное признание? Так ли уж ей тяжело не общаться со мной? И в то же время я смутно ощущал, что именно я должен сделать первый шаг навстречу.

Прежде, чем пойти к бабушке, я долго настраивался и подыскивал подходящие слова. Наконец, набравшись решимости, я негромко постучал в ее дверь.

– Да, – донесся бабушкин чуть хрипловатый голос.

Тихо ступая, я вошел в комнату. Бабушка сидела у окна в своем голубом халате и держала перед лицом раскрытый журнал. На меня она даже не взглянула.

– Бабушка… – пробормотал я после минутного молчания.

Она опустила на колени журнал и, прищурясь, внимательно, даже как-то пытливо посмотрела на меня взглядом кардинала.

– Бабушка, я пришел сказать… – еще нерешительнее промямлил я. Приготовленные слова как будто застряли у меня в горле и никак не выходили.

– Подойди сюда, – протянула бабушка мне свою сухую бледно-желтоватую руку со сморщенной кожей.

Я подступил к ней, и она взяла меня за руку, продолжая всматриваться в мое лицо. Ей как будто нравилось это мое смущение и моя растерянность.

– Бабушка, та твоя авторучка…

– Ну?

– Я… я ее потерял, – выдохнул я наконец.

Опустив голову, я разглядывал коврик перед бабушкиной кроватью и чувствовал, как лицо мое горит от стыда.

– Я знала это, – промолвила бабушка спокойно. – Ты принес мне другую. Думал, что я со своим слабым зрением и плохой памятью не замечу. Если бы ты сразу признался: я потерял, бабушка, прости, – я бы совсем не сердилась. Я и так отдала бы тебе ту авторучку. Зачем она мне? Мне уже и писать тяжело. Да и некому писать… Но хорошо, что ты хоть теперь признался.

Я чувствовал, что теперь уже горят и мои уши. Я уже и сам не знал в эти минуты, где правда, а где ложь, вру я сейчас или врал раньше.

– Ты простишь меня? – только и выговорил я. И в глазах у меня было мутно.

Бабушка погладила меня своей теплой сухой ладонью, как будто даже тихо-тихо шелестящей, точно крылышко стрекозы.

– Считай, что уже простила, – сказала она. – Ну что, будем опять дружить? – спросила она, приобняв мои плечи.

Я кивнул.

– Вот что, Леша, – твердо произнесла бабушка. – Давай забудем ту чертову авторучку. Пропади она пропадом. Дело не в ней, а в нас самих. В том, как мы друг к другу относимся, насколько друг перед другом честны. Верно?

Я снова кивнул.

– Ну! – совсем уже задорно бабушка потормошила меня. – Ну-ка скажи быстро: сколько чертей в доме?

– Семьдесят, – сказал я.

– Точно. Угадал!

Мне тоже стало вдруг весело и легко на душе. И подумалось, что, вопреки моим правилам, честность – это все же не самое главное на свете. Главное – это что-то другое.

В тот вечер бабушка была весела, как в прежние времена, шутила за столом, так что мама с папой снова недоуменно переглядывались. И Марина с Лизой тоже переглядывались, ничего не понимая.

Когда я уже лежал в своей постели, а Лиза и Марина, похоже, крепко спали, в комнату вошла и присела на край моей кровати мама. По ее напряженным движениям я догадался, что она все уже знает – про мое «признание», – и что меня сейчас ждет еще один тяжелый разговор. Может, даже более тяжелый, чем с бабушкой.

Конечно, самое простое было – все честно рассказать маме. Ведь я всегда ей все честно рассказывал. Но… я боялся, что не смогу все объяснить как надо, чтобы она поняла меня. А как могла она понять мою сказанную бабушке неправду, если всю мою жизнь учила меня говорить правду?

Да, в общем… словом… я соврал и ей. Мне было гадко, у меня все горело и корчилось внутри, но я все же соврал. Я повторил то, что говорил бабушке – что я потерял ту авторучку и, чтобы не огорчать бабушку, принес ей другую, похожую, которую мы с Санькой нашли у него дома. А потом якобы я уже не мог признаться, так как… уже не мог… уже поздно было признаваться…

– Леша, – проговорила мама и даже отодвинулась от меня, как если бы увидела вместо меня какого-то другого, чужого человека. – Леша, у твоего Саньки не могло быть такой авторучки.

– Была, – повторил я упрямо, как бабушка. – Санька еще давно выменял ее у Кольки Пасса на пять значков.

Ступив на путь лжи, человек, оказывается, вынужден лгать снова и снова, потому что одна неправда автоматически тянет за собой другую.

– Сын, я ничего не понимаю, – произнесла мама таким упавшим голосом, что мне захотелось сейчас же обнять ее и во всем признаться, но я удержался от этого, тем более что я считал себя уже достаточно большим, чтобы проявлять такие порывы. – Я не понимаю, что происходит в нашем доме… Не понимаю, что происходит с тобой…

Она встала и вышла из комнаты, оставив меня одного.

Я лежал, и мне было очень не по себе. И очень за себя противно. И я ругал мысленно Саньку за его дурацкий совет, из-за которого я помирился с бабушкой, но поссорился с мамой. Может быть, даже на всю жизнь. Возможно, мама уже никогда не будет меня уважать.

Мне хотелось вскочить, прибежать к ней и выложить ей все начистоту, а там будь что будет.

«Хорошо Марине с Лизой, – с завистью думал я про сестер, – спят себе без всяких забот. Никакие авторучки их не волнуют».

Не знаю, как долго я не спал, может быть, даже полночи. И мама, наверное, тоже не спала. Потому что когда она снова вошла в комнату, вид у нее был совсем не сонный.

– Ты не спишь, сын? – шепотом спросила она. И в ее тихом голосе, как мне почудилось, уже не было той холодной строгости, с которой она говорила со мной перед этим.

– Мам, я не сказал тебе… я сказал тебе, что… – начал было я, волнуясь и садясь в кровати.

– Я все поняла, сынок, – остановила она меня. – Я поняла, почему ты так сделал. Ведь ты не покупал таким образом бабушкино хорошее отношение? Ты сделал это ради нее самой. И наверное, ты правильно поступил. Потому что кроме честности есть еще и доброта. А точнее – милосердие. – С этими словами мама обняла меня. От нее так приятно, по-домашнему пахло – ее волосами, ее ночной сорочкой, немножко духами.

– Бабушка и вправду очень старенькая, – снова заговорила она, – и характер у нее изменился, и голова не так хорошо работает. Потому и относиться к ней надо не так, как к здоровым и молодым. Я сама об этом забываю. И ты правильно сделал, сын, что пожалел ее. А теперь спи, сынок.

Мама поцеловала меня и вышла. И я, как по волшебству, как по команде гипнотизера, в ту же секунду заснул. Заснул, наверное, самым счастливым в жизни сном.

Не скажу, что я стал с тех пор врать направо и налево и что я наплевал на свои правила. Нет, я по-прежнему старался говорить правду. По возможности. Но когда бабушка рассказывала мне в третий раз какую-то свою историю, я не говорил ей, что уже слышал это. Я притворялся, будто слышу эту историю впервые, и смеялся в смешных местах, хотя это было уже не так смешно, как в первый раз. А когда она спрашивала с беспокойством, не ел ли я сегодня в школьной столовой, где готовят, вероятно, немытыми руками – я говорил, что не ел. Хотя на самом деле ел. Но к чему ей зря переживать и тревожиться за меня? Ведь не мог же я привести к ней наших школьных поваров, чтобы они показали ей свои мытые руки.

Она успокаивалась и спрашивала задорно:

– Ну, сколько чертей в доме?

– Пятьдесят! – восклицал я весело.

– Пятьдесят один, – смеялась бабушка. – Одного чертенка не посчитал. Вот этого! – И она лохматила своими сухими пальцами мои волосы. И то ли волосы, то ли ее пальцы тихо шелестели, точно стрекозьи крылышки.

Ромкин парусник

I. Сосна

С раннего детства Ромка знал эту сосну, растущую во дворе их дома возле врытого в землю деревянного стола. Раскидистая, с толстыми надежными сучьями, она как будто специально была предназначена для лазания по ней. Пахнувший смолой золотисто-коричневый ствол, сучки и толстые ветки были прямо-таки отполированы мальчишескими ладонями и штанами.

Когда Ромка и его друзья играли в морское путешествие или в пиратов, стол становился палубой фрегата, а сосна, соответственно, мачтой, хотя и толстоватой. Ромка на правах капитана устраивался на верхней палубе с подзорной трубой – свернутой в трубочку картонкой. Матросы Бо́ча и Коврига располагались на нижней, то есть на скамейках, юнга Коле́сик – на корме с удочкой-хворостиной, а штурман Мака́пка, ловкий и цепкий как обезьянка, забирался на мачту. И если день выдавался ветреный, сосна шумела и трепетала, точно настоящие паруса, а капитан хриплым голосом выкрикивал команды, тогда и притоптанная трава вокруг, и асфальт перед домом становились бурлящей поверхностью океана, а дом и соседнее здание чуть дальше – торчащими из пучины скалами. И только глухой не услышал бы при этом грохот прибоя о камни, крики чаек и плеск волн под бортом корабля. Впереди мальчишек ждали самые захватывающие приключения…

Бывало, они затаскивали на борт судна, подталкивая сзади и маня куском булки спереди, длинноногую дворовую собаку Мумбу, и та, прижавшись брюхом к столу-палубе, героически сносила тяготы долгого путешествия. Лишь бровями подергивала да косила настороженно глазами по сторонам.

А еще Ромкина команда любила и просто так сидеть на толстых ветках сосны, подобно птицам. По замыслу Ромки между двумя самыми мощными ветвями приколотили четыре доски, и получилось что-то вроде наблюдательного пункта, который при желании легко превращался в кабину самолета.

Если это был самолет, то Ромка подробно расписывал остальному экипажу, где они сейчас летят и что под ними, и когда надо, давал команду сбрасывать бомбы – сосновые шишки. А если их подбивали, то приходилось прыгать с парашютами с километровой высоты. После чего, уже на вражеской территории, они действовали под Ромкиным командованием как диверсанты.

Ромку слушались. Мальчишки безоговорочно признавали в нем вожака. За что – об этом они вряд ли задумывались. Возможно, за его силу и храбрость. Он мог, например, спрыгнуть на землю с половины высоты сосны, чего никто другой повторить не решался. Если же случалась схватка с шайкой пацанов из другого района, Ромка первым, несмотря на количество противников, бросался в драку.

Но, скорее всего, его признавали главным за его замечательную способность: чуть ли не каждую минуту в его голове рождались десятки идей и фантазий. Он постоянно придумывал новые игры. Силой воображения он переносил приятелей то в Арктику на дрейфующую льдину, то в пустыню, а то и вовсе на другую планету.

Когда требовалось, он был решительным и даже суровым. Но, как и полагается истинному командиру, он о своих подчиненных заботился, следил, чтобы они не ссорились, чтобы Боча, например, не задирал более слабого Макапку.

– Губки кра-а-асные, личико не-е-ежное, ручки бе-е-елые, – противным голосом тянул, бывало, Боча, дразня симпатичного Вадика. – Девица-раскрасавица!

Для Макапки не было ничего обиднее такого сравнения. У него даже слезы выступали на глазах от жгучей обиды. Иногда он не выдерживал и бросался на оскорбителя с кулаками, зная, что ему достанется.

Макапка (Вадька Макапьев) был из интеллигентной семьи и действительно отличался ладным сложением и красивым, почти девчоночьим лицом. Но характер у него был совсем не девчоночий. А еще он всегда первым подхватывал новые идеи Ромки, потому что тоже был выдумщиком и мечтателем. Предложит, например, Ромка играть в альпинистов, покоряющих Джомолунгму, которой временно становился один из расположенных поблизости гаражей, Макапка тут же подхватит: мол, надо образовать связку, то есть всем привязаться к одной веревке. Связка – это когда все отвечают за каждого. И кто-то непременно должен сорваться с кручи, а остальные – удерживать его над пропастью, как это принято у альпинистов. И еще обязательно водрузить на снежном пике флаг.

Как и Ромка, Вадька любил читать, но больше читал всякую заумную литературу: энциклопедии, справочники, тогда как Ромка предпочитал книжки о путешествиях. Остальные вообще ничего не читали. Да и телевизор почти не смотрели, потому как большую часть времени проводили во дворе.

У Макапки была сестра Лиля, на год младше его и еще более красивая. Всякий раз, когда Ромка видел, как она, тоненькая, будто невесомая, со скрипкой в черном футляре, направляется в музыкальную школу, он забывал, что он суровый командир, и в душе у него рождалась нежная и немного печальная мелодия, какую, должно быть, исполняла на своей скрипке Лиля.

Глядя на Макапку, он всякий раз дивился, замечая в лице приятеля милые черты его сестрицы. Особенно в улыбке: улыбался Вадька точь-в-точь как Лиля.

Может быть, из-за этого сходства Ромка всегда брал его под свою защиту.

– Заткнись, Боча! На себя посмотри! – обрывал он задиру, когда тот чересчур донимал ранимого Макапку.

– А че мне на себя смотреть? Я на девчонку не похож, – ухмылялся тот.

Надо признать: на девчонку он походил меньше всего. Ушастый, лобастый, с носом-картошкой, от загара почти черно-лиловый, как баклажан, он скорее смахивал на отпетого хулигана. Таковым он и слыл во дворе. Но Ромка считал его не хуже и не лучше других.

Бочей его прозвали из-за брата, так как его старший брат тоже был Боча. А тот, скорее всего, получил это прозвище оттого, что часто засиживался в пивном баре и выпивал по восемь кружек пива за один присест. Старший Боча успел уже и в армии послужить, и на зоне год отсидеть. От него Боча-младший нахватался всяких блатных словечек и друзей своих называл не иначе как «кореша́». Или еще – «корешки». Но Ромку он уважал и обычно слушался.

Был у Бочи еще и младший пятилетний брат Коля, или Колесик, которого иногда звали Бочиком. Боча, несмотря на свой грубый нрав, всячески опекал брата. Не приведи бес кого-нибудь дать Бочику хотя бы щелбан. Боча налетал, как разъяренная медведица.

Четвертым в компании (если не считать Бочика) был Вовка Ковригин, или попросту Коврига. Он был невысокий, упитанный, круглолицый и веснушчатый. Коврига был знаменит тем, что однажды в школе, дежуря в столовой, слопал в одиночку шесть порций котлет с картофельным пюре. Когда учителя допытывались у него, думал ли он, поедая котлеты, о своих товарищах, которым не достанется еды, Коврига надувал губы и часто моргал – только и всего.

Понятное дело, что у Ромки в команде он бы так ни за что не поступил – не оставил бы друзей без котлет или без чего-то еще. Знал: тут с ним цацкаться не станут.

Поутру, выскочив из дому, мальчишки обычно первым делом бежали к сосне, взбирались на нее и, уже сидя в гуще душистой, чуть влажной от росы хвои, дожидались остальных и решали, с чего начать этот день: сыграть ли в футик (футбол), или в «минус пять», или в «ножную собачку», или в «города», или в «пекаря», или… Всех вариантов и не перебрать!

Но однажды, вот так же прибежав утром к столу, они застыли ошарашенные и лишь моргали глазами, как Коврига после шести порций котлет. Вместо их красавицы-сосны, ставшей им совсем родной, торчал безобразный обрубок – без вершины, вообще без единой ветки. Просто неровный, покрытый корой столб, утыканный сучками – старыми и свежими…

Говорили: дерево мешало электропроводам, что тянулись от фонарного столба возле дома к гаражам.

Тогда-то Ромка впервые подумал, что от взрослых, как и от мальчишек-хулиганов, можно ждать всякого…

А после случая с Мумбой он убедился, что взрослые бывают не только зловредными, но и… очень опасными.