Текст книги "Врата Атлантиды"

Андрей НИКОЛАЕВ, Олег МАРКЕЕВ
ВРАТА АТЛАНТИДЫ

Глава 1

Он парил над узким перешейком, разделяющим исходящую смрадными испарениями трясину. Слева к перешейку подходила холмистая равнина, покрытая чахлым кустарником, справа почти вплотную к болоту подступали горы, вершины которых прятались в грязно-желтых, будто подсвеченных изнутри облаках. Две армии втягивались на перешеек, и он ясно видел, что они сойдутся на середине узкой полоски земли, как две реки, стремящиеся объединиться в одно русло. Справа надвигалась стена рослых воинов. Светлые, будто полинявшие длинные волосы падали на плечи, тусклые глаза с яростью взирали на врагов, свет играл на бледных, едва прикрытых мускулистых телах, блестевших от пота. Короткими мечами они били в круглые металлические щиты, отбивая такт шагам.

Навстречу им, с равнины, катилась армия смуглых бойцов. Вздымая над головами боевые топоры и шипастые палицы, они надвигались, подобно гонимому по степи пожару. Такие же мускулистые и полуголые, облаченные в минимум доспехов, они казались полной противоположностью своим противникам: темные волосы накрывали покатые лбы; из-под кустистых бровей горели злобой угольно-черные глаза; выпирающие вперед клыки раздвигали тонкие губы, отчего казалось, что они постоянно скалятся то ли в надежде устрашить противника, то ли в природной ярости. Сутулые, с длинными руками, покрытые жестким коротким волосом, они напоминали бы животных, не будь у них в руках оружия.

Общей у врагов была только ненависть, гнавшая их навстречу друг другу.

Они должны были сойтись на середине перешейка, в самом узком месте, сжатом смрадным болотом. Обломки костей, покрывавшие перешеек и белеющие сквозь болотную воду, показывали, что сражались за этот узкий проход через топь не в первый раз.

Словно два потока устремились на перешеек: светлый сбегал с гор; темный, струясь по равнине, рвался навстречу. Мерный рокот тысяч шагов звучал, как далекие боевые барабаны, зовущие к битве.

Он осмотрелся, пытаясь увидеть, кто же гонит войска навстречу смерти: слева, на невысоком холме, стоял одетый в легкие одежды мужчина. На лице его играла благостная улыбка, глаза были прикрыты, руки с узкими кистями и длинными пальцами были сложены на груди. Справа, на обломке скалы, сидела, откинувшись чуть назад и опираясь на руку, женщина в тонкой кольчуге, облегающей высокую грудь. Короткая кожаная юбка открывала длинные стройные ноги. Ветер шевелил кольца черных волос, на смуглом лице горели черные, приподнятые к вискам глаза. Полные губы кривила усмешка. Скалу, на которой сидела валькирия, окружали, плотно сомкнувшись, чешуйчатые чудища. Растопыренные лапы с кривыми когтями поддерживали могучие туши, багровый отсвет играл на боках, словно кошмарные создания только что вырвались из пламени. Погасшие глаза и прогнившая кое-где плоть, неподвижные, словно у скульптур, позы, показывали, что чудища мертвы и готовность вступить в битву поддерживается в них только неведомым приказом, не позволяющим огромным телам превратиться в гниющие туши.

Две армии замерли, сблизившись на расстояние последнего броска. Воины пожирали друг друга глазами, ловя каждое движение, каждый взгляд противника.

Женщина сделала ленивое движение кистью, и светловолосые воины, словно подгоняемые этим жестом, с яростным криком рванулись вперед. Мужчина на холме расплел лежавшие на груди руки и сделал движение, будто отталкивая что-то от себя. Его бойцы ринулись на врага. Две армии сшиблись в бешеной схватке. Лязг и крик взлетели к облакам, взметнулись и обрушились палицы, мечи и топоры.

Он словно оказался в гуще боя: светловолосый воин принял удар топора на щит и по гарду погрузил короткий меч в живот противнику. Не успел воин выдернуть оружие, как удар палицы расколол его голову, будто перезрелый арбуз, брызнули осколки черепа, хлестнула фонтаном кровь. Веером разлетелись горячие брызги. Лязг, хруст, крики… Вокруг рубились, разваливая топорами черепа, с треском крушили кости, катались по земле, вцепившись зубами в глотку, выдавливали пальцами глаза, а он стоял по колено в бьющихся в агонии телах, не в силах осознать свое бессилие…

Он закричал, запрокидывая голову, выплескивая к облакам охвативший его гнев: остановить, во что бы то ни стало прекратить дикую бойню!

Толпа смяла его. Он рухнул на колени, повалился лицом в землю, чувствуя, как скрипят на зубах пыль и растертые в порошок кости. Пытаясь подняться, он перевернулся на спину, отталкивая погребающие его под собой агонизирующие тела. На него – вскрытой грудной клеткой прямо на лицо – рухнул воин. Осколки ребер раздирали рот, кровь заливала глаза и нос, он давился ею, пытаясь вздохнуть и с ужасом осознавая, что это не удается. Сознание ускользало, в ушах нарастал гул… Рыча и захлебываясь кровью, он рванулся вверх последним отчаянным усилием, пытаясь проложить слабеющими руками дорогу к свету, к воздуху, к жизни…Он почувствовал, что падает, летит куда-то в черную мглу, и закричал, проталкивая сквозь глотку хриплые каркающие звуки.

Удар был жесткий, выбивающий дыхание…

Что-то белое покрывало голову, забивалось в рот, пеленало, как младенца, стесняя движения. Всхлипывая и судорожно хватая ртом воздух, Корсаков сорвал с головы плотную ткань с бахромой по краям. Он сидел возле кровати на полу. Упавший с поддерживающих столбиков балдахин укутывал его, словно саван. В комнате было душно, тлевшие всю ночь ароматические палочки съели кислород, зато наполнили комнату приторным запахом.

Привстав на карачки, Игорь ухватился за кровать и поднялся на ноги. Сквозь щели в закрытом фанерой окне пробивались солнечные лучи. Он шагнул к окну и чуть не упал, запутавшись в балдахине. Размотав ткань, он с ненавистью отбросил балдахин в сторону, добрался до окна и одним движением оторвал фанеру. В комнату хлынул свежий воздух. Игорь вдохнул полной грудью, ощущая, как жизнь возвращается в измученное ночными кошмарами тело.

– Я тебе покажу: создадим интимную обстановку, – пробормотал он, разламывая прикрывавшую окно фанеру на куски.

Анюта, несмотря на его просьбы, забила окно фанерой, чтобы: во-первых, никто не подглядывал – комната находилась на втором этаже и до окон соседних домов можно было при желании легко доплюнуть; а во-вторых, чтобы в комнате царил интимный полумрак.

Солнце, показавшись из-за соседнего дома, заглядывало в комнату. В переулке, куда выходило окно, за ранним для туристов часом никого еще не было. Это позже гуляющие по Арбату зеваки станут осматривать окрестности, бродить по переулкам, открывая для себя изнанку самой знаменитой московской улицы, а пока за окном было пусто, тихо и прохладно. Вот ближе к вечеру подтянется народ: и те, кто приходит на Арбат, как на работу – художники, музыканты, продавцы с лотков, шашлычники, мороженщицы, карманники, переодетые «опера», – и те, кто предпочел душные улицы города сомнительной свежести московских парков и пляжей.

Вернувшись к кровати, Корсаков скомкал балдахин и зашвырнул его в угол. Видимо, под утро он спал беспокойно, и ткань упала на него, добавляя в кошмары недостаток воздуха. Сколько раз он просил Анюту снять эту хрень, так нет, ей хотелось экзотики. Но теперь все, баста. Он подергал столбики, поддерживающие балдахин над кроватью. Столбики держались крепко. Ладно, решил Корсаков, это можно и потом сломать.

Шлепая босыми ногами по чисто вымытым доскам пола, он прошел к столу. Под трехсвечевым подсвечником лежал листок бумаги. Корсаков прочел записку и пожал плечами: Анюта писала, что поехала за антикварным креслом, которое ей предложили накануне, а чтобы сделать Игорю сюрприз, ушла из дома пораньше, пока он «нахально дрых, не обращая внимания на тоскующую рядом женщину».

Они перебрались в этот особняк, половину которого занимал антикварный магазин, месяц назад, после того как сгорел дом, в котором Корсаков жил и работал последний год. События описаны в романе «Черное таро». За этот месяц Анюта натащила в дом всякой ненужной, по мнению Корсакова, дребедени. Александр Александрович, ее отец, не ограничивал дочь в расходах, и теперь две комнаты на втором этаже особняка, в котором они поселились, представляли собой помесь лавки старьевщика с магазином бытовой техники. В большой комнате (она же холл, она же кухня, а также столовая) появилась электрическая плита, холодильник, посудомоечная машина, обеденный стол конца девятнадцатого века и скрипучие венские стулья. Хрустальная люстра, в которой не хватало половины подвесок, нависала над столом, бросая по финским обоям радужные блики. По стенам Анюта развесила картины Игоря, которые не сгорели при пожаре. Картин было немного – уцелело только то, что он в свое время продал коллекционерам. Анюта, вернее ее папаша, картины выкупил и вернул Корсакову. Отношения с родителем девушки у Игоря так и не наладились, но Александр Александрович, видимо, в надежде, что «дщерь неразумная» опомнится и выберет себе более подходящую, чем полузабытый художник, партию, вел себя вполне прилично. Во всяком случае с Корсаковым здоровался и даже заказал ему картину – собственный портрет на фоне Кремлевских стен.

Корсаков подтянул трусы, разрисованные веселыми розовыми мышами (подарок любимой Анюты), вышел в холл, достал из холодильника сок, налил в стакан и не спеша выпил. Вчера он допоздна сидел на своем месте на Арбате, в «кабацком треугольнике», названном так по аналогии с «бермудским», – между ресторанами «Прага», «Арбатские ворота» и «Русь». Клиентов хватало – была пятница, и теплая погода позволяла народу бродить среди достопримечательностей столицы и тратить деньги, покупая ненужные вещи. В чем, собственно, Корсаков людям и помогал, по мере своих сил. Целый день он рисовал карандашные портреты провинциалов и иностранцев, а под вечер даже продал пожилой паре из Австрии картину с видом зимнего Арбата. Видно, австрийцам, утомившимся ходить по пышущей жаром мостовой, захотелось прохлады, хотя бы в нарисованном виде. Пожилой мужчина в тирольской шляпе с пером, ярко зеленых шортах и гавайской рубашке, листая немецко-русский разговорник, пытался выспросить у Корсакова цену красок, ушедших на картину, а также стоимость холста и рамы. Игорь делал вид, что не понимает, оглаживал картину нежными движениями «скупого рыцаря» и твердил, что картина просто «вундербар», «вундершен» и ва-аще «даст ист фантастиш»! При этом он не забывал строить глазки супруге австрийца – гренадерского роста дамочке в смелом полупрозрачном топике без лифчика, цыганской юбке до пят и с вытянутой лошадиной физиономией. В конце концов усилия Корсакова увенчались успехом, и дама, по-матерински улыбнувшись Игорю, что-то резко сказала мужу. Австриец, вздыхая, отсчитал двести пятьдесят баксов. Корсаков быстро упаковал картину, передал ее новым владельцам и приподнял в знак признательности свой неизменный «стетсон». Удаляясь в сторону метро, дама выбрала момент, чтобы, обернувшись, шаловливо помахать Игорю пальчиками, напоминавшими длиной и формой вязальные спицы. Корсаков сорвал шляпу и, прижав руку к сердцу, склонился в глубоком поклоне.

Когда австрийцы затерялись в толпе, он быстро собрал этюдник, сложил мольберт, однако уйти не удалось – коллеги решительно потребовали обмыть сделку. В результате, Корсаков притащился домой, в особняк, в третьем часу ночи, на бровях и, игнорируя домогательства Анюты, чмокнул ее в нос и упал на кровать. Он еще слышал, как она возмущенно фыркнула, и провалился в тяжелый сон, обернувшийся под утро кошмаром…

Допив сок, Игорь прошел в ванную комнату. Две недели, после въезда в новое жилище, рабочие восстанавливали канализацию и водопровод, под присмотром Анюты ставили все удобства, какие положены в современной квартире: эргономичный унитаз, биде, душ и даже джакузи, о которой Корсаков мечтал с тех пор, как побывал у Анюты дома, в Митино. Ванная сверкала зеркалами и никелем и производила на знакомых Игоря неизгладимое впечатление, что было и понятно – знакомые, в основном, ютились в выселенных домах, затерявшихся в Арбатских переулках и такие удобства видели разве что в кино.

Анюта вообще взялась за обустройство квартиры с присущей ей энергией, хотя и без особой выдумки: в спальне, помимо кровати с балдахином, стояла теперь стереосистема, подавлявшая своими размерами, половину одной стены занимал плазменный телевизор. Игорь с трудом отвоевал место возле окна для мольберта. Окно должны были сделать на днях – поставить тройной стеклопакет, а пока Анюта закрыла его фанерой.

– Пусть в спальне будет интимный полумрак, – сообщила она.

– Мне нужен дневной свет для работы, – возразил Корсаков, – и потом, при свете трахаться гораздо интереснее. Лет двадцать, по крайней мере, мне не надоест смотреть на тебя.

– А потом? – Анюта подбоченилась, с вызовом глядя на него.

– Зависит только от тебя: поменьше пива, картошки, сладкого, и ты прекрасно сохранишься для истории. И для меня тоже, кстати.

Однако фанеру на окне пришлось оставить, правда, днем Корсаков ее снимал, но после сегодняшней ночи решил твердо: пусть за окном хоть дождь, хоть град, а воздух будет свежий, насколько это возможно в центре Москвы.

Еще когда только Анюта взялась обустраивать их гнездышко, Игорь заметил ей, что сколько барахла не принеси, когда придут выселять, все выкинут, а скорее, даже не выкинут, а растащат. Анюта, усмехнувшись, успокоила, заявив, что Сань-Сань, как она называла отца, выкупил половину особняка у прежних владельцев. Половину Кипра выкупил, а теперь за Москву взялся, с некоторой гордостью за родителя, сказала она. При случае Игорь решил поинтересоваться, как Александр Александрович связался с владельцами, поскольку помнил, что особняк принадлежал организации, которой он передал колоду карт таро Бафомета и продал свои картины из цикла «Руны и тела» См. роман «Черное таро»… За картины, кстати, заплатили очень прилично. Пожалуй, таких денег Игорь не получал ни за одну свою работу даже в лучшие времена. Как раз хватило, чтобы отдать деньги Пашке Воскобойникову за разбитую месяц назад «Ниву» См. там же…

Корсаков поплескался под душем – джакузи уже приелась, тем более, что в одиночку полоскаться в объемистой ванне было неинтересно. Вытеревшись насухо, он сделал пару бутербродов с сыром, сварил кофе и устроился в кресле-качалке. Сегодня он решил отдохнуть – на деньги, полученные с австрийцев, можно было два-три дня посачковать. Тридцать баксов ушло на обмыв картины, но тут уж ничего не поделаешь: не хочешь прослыть жлобом, проставляйся с выручки.

Закурив, он выпустил пару колец, лениво проследил, как они плывут по комнате. Несмотря на душ и завтрак, слабость, нахлынувшая после кошмарного сна, еще не прошла. Делать ничего не хотелось, хотя и следовало бы поработать – написать пару картин для разнообразия. Что бы такое изобразить? Что-нибудь не очень сложное, не требующее душевных затрат: пейзажик какой по памяти или портрет известной личности. А может, что-то в стиле Луиса Ройо или Бориса Валледжо? Тут даже и придумывать ничего не надо – просто выложить на холст ночные видения. Дамочку эту полуголую на фоне скал и кровавой битвы. С чего, кстати, приснился этот кошмар? Вроде пили вчера нормальную водку, не паленую, и закуска была приличная… Последний раз Корсаков видел подобные сны, когда весной метался по Москве, прячась от милиции и людей магистра. Прошло больше месяца, и он уже думал, что все в прошлом. Оказалось, рано обрадовался – все возвращалось. Связаться бы с самим магистром и спросить: так мол и так, снится всякая чертовщина… Не ваша ли работа? Только где его теперь найдешь. Оставалось надеяться, что сон был лишь отголоском недавних событий и продолжения не последует.

Нет, работать решительно не хотелось. Корсаков знал за собой такой грех: если под каким-то предлогом можно было отложить дела – он всегда откладывал. Ну, в самом деле: деньги есть, над душой никто не стоит, требуя исполнения заказа в срок, стало быть можно и отдохнуть. «Леность – один из десяти смертных грехов», – напомнил себе Корсаков, надеясь пробудить жажду деятельности. Однако не почувствовав ни единого укола совести, расслабился. Значит, так тому и быть – балдеем до прихода Анюты. Она точно придумает какое-нибудь занятие.

Вот, кстати! Он поднялся из кресла и прошел в спальню. Позавчера Анюта принесла картину в старинной раме. В первый раз взглянув, Игорь поморщился – на картине в бирюзовом пруду плавали утки. Вернее, Корсаков решил, что, несмотря на пышное оперение, это утки, поскольку павлины в пруду плавать не могли.

– И где ты взяла эту мазню? – спросил он, скептически рассматривая шедевр.

– Бабка отдала, – пояснила Анюта, ставя картину на мольберт. – Красиво, правда?

– М-м-м…

– Неужели не нравится? – с беспокойством спросила девушка. – Смотри, какая вода красивая! Как в бассейне. А перышки какие, а?

– Перышки… – задумчиво повторил Корсаков. – Да, перышки прямо загляденье. Знаешь, рама стоит намного дороже картины, это я тебе как специалист говорю.

– Правда? – Видно было, что Анюта расстроилась. – Жаль. Это моя доля бабкиного наследства. Бабуля старенькая совсем, вот и решила заранее свое имущество распределить. А может, картину можно втюхать какой-нибудь иностранщине. Ну, сказать, что она являет собой прекрасный образчик наивного искусства, свойственного новой волне русских живописцев. Так пойдет, а? Вот вчера знакомые мужики впарили двум бундесам крышку канализационного люка тысяча девятьсот десятого года. И неплохие бабки срубили. Как немчура крышку через границу попрет, это, конечно вопрос – весит она килограммов пятьдесят.

– Можно попробовать продать, – с сомнением сказал Корсаков. – Погоди-ка… – он подошел к картине поближе и развернул к свету.

Послюнив палец, потер холст в углу – на пальце осталась краска. Корсаков снял картину с мольберта и, перевернув ее, стал изучать изнанку картины, склоняясь к самому холсту и даже трогая его пальцами.

– Что-то не так? – спросила Анюта.

– Что-то не так, – подтвердил Игорь. – Понимаешь, картина написана акварелью, самое большее, в середине двадцатых годов, а холст гораздо старше. Посмотри… видишь, он пожелтел? Как говорят реставраторы, перегорел.

– И что?

– Думаю, этой халтурой замазали другую картину.

– Ух ты! Может, там Рембрандт? Или Леонардо да Винчи?

– Так, закатываем губы и подбираем слюни, – скомандовал Игорь. – Вот когда очистим картину от этих птичек, тогда и станет понятно – разбогатели мы или так, развлеклись в свое удовольствие.

– А ты сможешь? – Анюта подошла к Игорю вплотную и заглянула в лицо. – Ты ведь гений! Ты же такой мужчина…

– Эй, эй, осторожнее. Не то я и впрямь поверю в свою гениальность. Попробовать я могу, но лучше, если этим займется опытный реставратор. И такой у меня есть – учились вместе.

– Звони, – девушка протянула ему мобильник, – звони сейчас же.

– Спокойно, – охладил ее пыл Корсаков. – Я даже не знаю, есть ли у него телефон, не говоря уже про номер. Но на днях они будут в Москве – приедут покупать новую машину. Помнишь, я тебе рассказывал, что разбил чужую «Ниву»? Вот это была тачка моих друзей.

– Они приедут? – повторила Анюта. – А кто с ним?

– Невеста его. Это я их сосватал.

– Ты еще и сваха?

– По совместительству. Так что подождем Пашку – он обещал зайти. А пока принеси чистую мокрую тряпочку.

Анюта быстро принесла смоченную водой тряпицу. Корсаков осторожно принялся протирать холст возле рамы в самом углу.

– Черт, густо замазали, – пробормотал он, осторожно снимая слой краски. – Хорошо хоть лаком не покрыли.

Под слоем акварели проступила темная поверхность скрытой картины. Корсаков склонился, приглядываясь.

– Все, пока довольно, – сказал он, – там действительно другая картина. Боюсь испортить, будем ждать Воскобойникова.

Картина два дня простояла на мольберте, укрытая тряпкой.

Игорь открыл ее и снова принялся разглядывать. Даже кресло-качалку принес, чтобы удобно было. Он слышал, что картины старых мастеров замазывали после революции – чтобы большевики не продали.

Еще после Великой Отечественной войны, когда воины-победители везли трофеи, в стране оказалось много шедевров живописи из немецких музеев. Как там у Высоцкого?

"… а у Попова Вовчика отец пришел с трофеями.

Трофейная Япония, трофейная Германия,

Пришла страна Лимония,

Сплошная чемодания…"

Солдаты везли трофеи вещмешками, офицеры – чемоданами, старшие офицеры и генералы – вагонами, а маршалы уже целыми составами. И во время послевоенных чисток высшего армейского руководства картины тоже прятали за подобной мазней, надеясь переждать смутное время и сохранить капитал – ценность картин великих живописцев в то время уже все понимали. Корсаков задумался, пытаясь представить, что могло быть изображено под резвящимися в пруду павлинами.

Под окном остановилась машина, послышалась перебранка. Звонкий голос Анюты выделялся на фоне мужских голосов.

Внизу хлопнула дверь, послышался быстрый перестук каблучков по лестнице.

– Ау, где ты, мой ненаглядный гений?

– Здесь я, – подал голос Корсаков, – любуюсь твоим наследством.

– А я кресло привезла, – похвасталась Анюта. – Сейчас мужики его внесут. Если в дверь пройдет.

Они вышли в холл. Грузчики, кряхтя и ругаясь вполголоса, тащили по лестнице огромное кресло.

– Куда ставить-то? – спросил небритый мужик в голубенькой панамке.

– Сюда, в спальню, – показала Анюта.

– Нет уж, – решительно воспротивился Корсаков, – там и так не развернешься. Ставьте здесь, к стене.

Мужики поставили кресло, куда велели, Анюта рассчиталась с ними, уселась, подобрала ноги и победно посмотрела на Корсакова.

– Как тебе?

– Прелестно, – пробормотал тот, разглядывая потертый плюш. – Зачем оно нам?

– Надо же тебе где-то отдыхать, когда ты пишешь. Смотри, какое удобное, мягкое, старинное.

– Что старинное, никто не спорит, – согласился Игорь. – И клопы в нем уже потеряли счет своим поколениям.

– Ой! – Анюта взвизгнула и вскочила на ноги. – Ты что, серьезно? Там могут быть клопы?

– Вполне. И тараканы. Любишь тараканов?

– Мы его выбросим, – решительно сказала девушка, – прямо сейчас!

– Ну уж нет! – Корсаков расположился в кресле, закинул ногу на ногу.

Было действительно удобно.

– Я вчера картину продал. Желаю отметить это событие…

– Ты вчера уже отметил.

– То было вчера. Не мог же я обмануть ожидания коллег.

– Ладно. Тогда распределим обязанности. Я иду в душ, а ты накрываешь на стол. Потом ты просишь прощения за то, что вчера позорно напился, а я тебя прощаю. Там, под балдахином, – Анюта показала пальчиком на спальню, – тебе будет даровано полное прощение.

– Балдахина нет и больше никогда не будет. Сегодня ночью он набросился на меня и чуть не задушил. И фанеры на окне не будет. А прощенья просить я согласен.

– А как же интим? – Анюта заглянула в спальню.

– Интим создается прежде всего в голове. – Корсаков назидательно поднял палец. – И вообще, я желаю просить прощения! Это так редко со мной случается, что если ты не поспешишь в душ, желание пропадет минимум до вечера.

– Уже бегу, – Анюта направилась к креслу, в котором он сидел, на ходу расстегивая блузку. – Только поцелуй меня. – Она уселась к Игорю на колени и взъерошила волосы.

Он обнял ее и припал долгим поцелуем к ямочке между ключиц. Анюта, вздохнув, откинулась назад. Он распахнул на ней блузку, снял с плеча бретельку бюстгальтера, коснулся губами груди.

– Ты так и не понял, зачем я купила это огромное кресло? – спросила она шепотом.

– Теперь понял…

В дверь внизу грохнули кулаком. Анюта вздрогнула, попыталась высвободиться.

– Сиди спокойно, – сказал Корсаков, спуская вторую бретельку. – Нас нет. Мы погибли, нас придушил балдахин, мы утонули в джакузи, слившись в пароксизме страсти. – Кто-то стал уже всерьез ломиться в двери, и он с досадой покачал головой: – Никакой личной жизни. Иди в душ, – он столкнул Анюту с колен, – а я пойду, набью морду этому мерзавцу.

Он спустился по полутемной лестнице, которая освещалась только сверху, из холла, а окно под потолком было слишком маленьким и к тому же замазано побелкой после ремонта. Корсаков посмотрел в глазок, который по настоянию Александра Александровича врезали в дверь, и ничего не увидел. С улицы кто-то прикрыл глазок ладонью или еще чем-то.

– Кого там черт несет? – сказал Корсаков громко, так чтобы услышали с той стороны, и стал отпирать дверь.

Он был уверен, что кто-то из арбатских знакомых пришел продолжить вчерашнее веселье. На улице молчали. Игорь распахнул дверь и на мгновение ослеп от яркого солнечного света. С улицы протянулась здоровенная лапа, вытащила его и прижала к мощной груди, одетой в веселую маечку с призывом: «Time is many – kiss me quickly» Время – деньги, целуй меня быстрей!.

– Что, ваше сиятельство, своих не узнаем? Домовладельцем заделались?

– Паша, шутки твои, как у того боцмана, дурацкие, – выдавил Корсаков, трепыхаясь в объятиях Павла Воскобойникова. – Пусти, злодей, опять ребра сломаешь.

– В прошлый раз не я ломал, не ври!

– Марина! – Корсаков увидел стоявшую за спиной Пашки девушку. – Скажите ему, чтобы прекратил хулиганить.

– Ничего не могу поделать, Игорь, – развела руками Марина, – он с утра только и мечтает, как прижмет вас к своей груди.

Наконец Корсаков вырвался из стальных объятий.

– Ты как меня нашел?

– Сашка-Акварель навел, – подмигнул Павел. – Так и сказал: у Игорька теперь собственный особняк из двух этажей.

– А что в особняке всего две комнаты, он не сообщил? – поинтересовался Корсаков. – Марина, чертовски рад вас видеть. А где машина? Вы же хотели новую покупать.

– Вон стоит! – Воскобойников с гордостью показал белую «Ниву», стоявшую на противоположной стороне переулка. – Хороша?

– Хороша. Рад за вас. Однако обмыть бы не мешало… – Корсаков вопросительно взглянул на Марину: после того, как у Воскобойникова был сердечный приступ, она взяла с него слово, что пить он не будет.

– Ладно уж, – сказала девушка, – ради такого случая сто грамм сухого не повредит.

– Вот это я понимаю! – воскликнул Корсаков. – Прошу, гости дорогие! – Он приглашающе отступил в сторону.

Воскобойников и Марина прошли в дом. Игорь запер дверь и стал подниматься следом.

– А чего так темно? – выразил неудовольствие Павел.

– Свет впереди видишь? Вот и топай. Осторожно, – Корсаков поддержал Марину, – здесь ступенька выщерблена.

– Ну-ка, ну-ка, – бормотал Воскобойников, – как тут наш гений устроился? О-о-о… – он развел руки перед великолепием хрустальной люстры, старинного кресла и посудомоечной машины, – вот это я понимаю – есть у человека художественный вкус. Он или есть, или его нет и никакими институтами его не привьешь.

– Ладно тебе издеваться, – проворчал Корсаков.

– А здесь что? – Павел шагнул в спальню. – Ну, нет слов! Кровать с балдахином! Марина, ты слышишь? У него кровать с балдахином! А где сам балдахин? А, вот валяется. Телевизор какой, окно с видом на Москву, – без устали перечислял Воскобойников достоинства жилища, – ба-а-а, картина! Какая прелесть! А я то думал, когда же в тебе проснется настоящий художник…

– Картина не моя, – поспешил сказать Корсаков, – но об этом потом. Марина, вы присаживайтесь. Сок или пиво хотите?

– Только не пиво, – Марина, в легком сарафане, заглянула в спальню, вернулась в холл и стала рассматривать висевшие на стенах картины.

Воскобойников плюхнулся в антикварное кресло, вольготно раскинулся в нем и одобрительно кивнул.

– Уф-ф! Все, отсюда я не вылезу. Ну, хозяин, угощай. Хозяйкой-то не обзавелся?

Как бы в ответ на его слова дверь в ванную распахнулась, и Анюта, в чем мать родила, появилась на пороге.

– Мама, я художника люблю! Мама, за художника пойду, – напевала она, вытирая волосы огромным полотенцем. – Обед готов? – Она откинула назад волосы. – Ой… привет…

– Здравствуйте, – прогудел Пашка, с удовольствием ее разглядывая.

– Добрый день, – сказала Марина, скрывая улыбку.

– Смертельный номер: «Цыганочка с выходом», – возвестил Корсаков, простирая руку, как шпрех-шталмейстер на арене цирка. – Исполняет Анна Кручинская. Нервных просим не смотреть, и ты, милый Паша, отвороти глаза бесстыжие. Тем более при невесте.

Анюта метнулась в ванную. Воскобойников подмигнул Игорю:

– Очень даже ничего хозяйка.

– Симпатичная девушка, – согласилась Марина. – А сколько ей лет?

– Ой, лапочка, я тебя умоляю! – воскликнул Павел. – Совершеннолетняя, а там – какая разница?

– Ребята, я, наверное, влюбился, – сообщил Корсаков, виновато усмехнувшись.

– Так это же прекрасно, – всплеснула руками Марина.

– Ну, это мы проходили неоднократно, – умерил ее восторги Павел.

– Нет, ей-богу! Может, это ее я искал всю жизнь, – сказал Корсаков.

– Пора бы уже и найти… – Воскобойников прихлопнул руками по подлокотникам кресла. – Ладно, а кормить гостей здесь собираются? Или вы любовью сыты?

– Сейчас организуем, – Корсаков открыл холодильник, в замешательстве почесал подбородок. – Так, боюсь, придется идти в магазин – на четверых маловато.

– Вот и отлично, прогуляемся заодно, – Воскобойников поднялся на ноги. – Мариночка, вы тут с хозяйкой пока стол сервируйте, а мы мигом.

Корсаков заглянул в ванную предупредить Анюту, что ненадолго отлучится. Она одевалась, стоя перед зеркалом, и скорчила ему рожицу.

– Ты что, предупредить не мог?

– Да я и сам не знал, что Пашка вот так заявится. А ты не будешь в следующий раз голой ходить.

– Не нравится – не буду, – Анюта надула губы.

– Ну, ладно, – Корсаков поцеловал ее в еще влажное плечо, – мы с Пашкой в магазин, а вы с Мариной стол накрывайте. Она тебе понравится – хорошая девушка.

– Иди уж…

Воскобойников уже спустился вниз. Игорь показал Марине, где стоят рюмки, тарелки, лежат вилки и все остальное и догнал его в переулке.