Текст книги "Врата Атлантиды"

Глава 4

Перед дверью на втором этаже Корсаков замялся: не было обычной кнопки звонка, а в филенку было вделано что-то вроде звонка от велосипеда. Игорь неуверенно повернул колесико, за дверью тренькнуло, будто и вправду там находился велосипед с круглой коробочкой звонка – у Корсакова в детстве на велосипеде стоял точно такой. В подъезде явно экономили на лампочках: горела лишь одна, на первом этаже, и поэтому, когда дверь распахнулась и в проеме, на фоне освещенной прихожей появился темный силуэт женщины, Игорь невольно замешкался. Анюта оттерла его плечом в сторону.

– Привет, бабуля! Вот и мы.

Женщина отступила в прихожую, и теперь Корсаков смог ее рассмотреть. По рассказам Анюты он представлял себе старуху, похожую на бабу-ягу из кинофильмов, и был приятно удивлен: если бы не седые, даже не седые, а белые волосы и выцветшие от старости глаза, цвета выжженного солнцем неба, бабуле можно было дать лет пятьдесят. У нее было спокойное, с тонкими чертами лицо, прямая осанка.

Анюта чмокнула ее в щеку и обернулась к Игорю:

– Ты чего застыл, как перед иконой? Входи. Это моя бабушка Лада Алексеевна Белозерская. А это Игорь.

Теперь, когда женщины стояли рядом, Корсаков сразу обнаружил в них портретное сходство: глядя на Ладу Алексеевну, можно было сказать, какой будет Анюта через шестьдесят лет. «Если я столько проживу», – подумал Корсаков и шагнул в квартиру.

– Здравствуйте, Лада Алексеевна! Очень приятно познакомиться! – Корсакову почему-то захотелось щелкнуть каблуками на гусарский манер. Чтобы шпоры звякнули, чтобы качнулся султан на кивере. Он ограничился тем, что коротко наклонил голову.

– Здравствуйте, Игорь! – Лада Алексеевна подала руку и, пока Корсаков раздумывал, приложиться к ней или просто пожать, сама энергично пожала ему ладонь. – Рада вас наконец-то увидеть.

– Сердечно тронут вашим вниманием, – зачем-то сказал Корсаков и покраснел.

Непонятно отчего, но ему хотелось выражаться выспренно и витиевато.

Лада Алексеевна чуть улыбнулась, отступила, пропуская его, и закрыла дверь. Игорь прислонил картину к стене, осмотрелся. Паркетный пол был натерт – чувствовался легкий запах мастики. Корсаков сразу вспомнил, что дома в детстве так же натирали паркетные полы. Была даже такая машина со щетками – полотер, но вряд ли Лада Алексеевна пользовалась подобной техникой. Скорее по старинке натирала половицы шерстяной или войлочной тряпкой. Старинный шкаф с позеленевшим зеркалом, резной, как ларец, мрачно возвышался возле стены. Розовый абажур окрашивал прихожую теплыми тонами.

– Вот вам тапочки, одевайте и проходите в комнату, – поскольку Анюта уже впорхнула в комнату справа, Лада Алексеевна повысила голос: – Анна, ты опять в туфлях вошла? Ты же знаешь, что мне уже тяжело мыть полы.

– Бабуля, я сама вымою, – девушка выскочила в коридор, скинула туфли и надела мягкие войлочные тапочки. – Ну, как он тебе? – она подхватила Игоря под руку. – Он бродячий художник.

– Больше похож на странствующего рыцаря, – улыбнулась Лада Алексеевна. – Пойди, поставь чайник, – скомандовала она, – а вы проходите, молодой человек.

Корсаков вошел в комнату и словно перенесся в московскую квартиру начала тридцатых годов прошлого столетия. Впрочем, судить он мог только по кинофильмам. Возле окна на круглом обеденном столе в тяжелой хрустальной вазе стоял огромный букет ромашек. Под вазой была вязаная салфетка. Такая же салфетка украшала пианино возле стены. Над письменным столом в углу висели книжные полки. Настольная лампа с зеленым стеклянным плафоном тоже напомнила Корсакову детство – у отца на столе стояла точно такая же. Стулья с прямыми спинками, цветы на окне – герань, столетник, декабрист. Пасефлора протянула тонкие нити лиан по всему окну. Даже запах в комнате был особый, присущий только таким квартирам со старинной мебелью и годами поддерживаемым старомосковским уютом.

Внимание Корсакова привлекла картина на стене. Под свинцово-серыми тучами бились в гранитные скалы штормовые волны. Над скалами парили птицы, тучи неслись к берегу, а приглядевшись, можно было различить летящую навстречу тучам размытую тень. Словно сорвавшаяся со скал неприкаянная душа рвалась прочь от скалистого берега. Корсаков подошел поближе, надеясь разглядеть подпись художника, но картина была не подписана.

– Это написал один мой знакомый, – тихо сказала за его спиной Лада Алексеевна. – Я знала его подростком, когда он работал рулевым на маленьком сейнере. Впоследствии он стал краеведом и художником, но его имя вам ничего не скажет.

– Очень неплохая работа, – одобрил Корсаков, – самобытно и в то же время очень профессионально. А что это за место?

– Это архипелаг Новая Земля. Берег возле поселка Малые Кармакулы.

– Вы там бывали? – удивился Корсаков.

– Довелось побывать, – еще тише ответила Белозерская, – но обо всем по порядку. Присаживайтесь.

Корсаков устроился на стуле возле стола с вазой, женщина – язык не поворачивался назвать ее старушкой – присела напротив и, чуть склонив голову, посмотрела ему в глаза. Анюта так же склоняла голову, наблюдая, как Игорь работает за мольбертом.

«Жаль, что я не доживу, чтобы посмотреть, станет ли Анюта похожа на нее», – вновь подумал Корсаков.

– Вы проживете очень долго, молодой человек, но этого не увидите, – спокойно сказала Лада Алексеевна.

– П-почему? – сумел выдавить остолбеневший Корсаков.

– Не спешите, – она наклонилась и слегка похлопала его по руке, – всему свое время. Помогите мне собрать на стол.

Корсаков помог ей достать из шкафа чайный сервиз с затейливым рисунком. Тонкие чашки были прозрачны той обманчивой чистотой, которая присуща лишь жемчужинам. Игорь даже не удержался и попытался взглянуть сквозь чашку на свет.

– Саксонский фарфор, – пояснила Лада Алексеевна. – Не правда ли, прекрасно?

– Изумительно, – подтвердил Корсаков.

– Мой дед привез сервиз из Германии в конце девятнадцатого века. Кстати, как и картину, которую я вам подарила, – Лада Алексеевна обернулась к двери и немного повысила голос: – Анна, ты скоро? За это время можно ведро вскипятить.

– Уже иду, бабуля, – отозвалась девушка.

– Я строга с внучкой, – пояснила Лада Алексеевна, – она еще ребенок и притом балованный. К сожалению, мой племянник, ее отец, избаловал девочку. Надеюсь, вами она не пытается управлять?

– Случается, – усмехнулся Корсаков.

– Не позволяйте ни в коем случае! Если впоследствии вы хотите иметь рядом настоящую женщину, не важно: друга, жену или любовницу – никогда не позволяйте Анюте командовать собой.

– Я постараюсь.

– Вот и я, – Анюта вошла в комнату с чайником в руке. – Я хочу чай с мятой и мелиссой. Бабуля заваривает удивительный чай. Заваришь, бабуля?

– Нет, молодые люди. Сегодня я вам предложу нечто другое, – Лада Алексеевна поднялась со стула, подошла к письменному столу и достала из нижнего ящика разрисованную драконами железную банку из-под китайского жасминового чая. – Анна, сполосни кипятком заварочный чайник и посиди спокойно минут пять. Мне надо сосредоточиться.

Она взяла у Анюты горячий от кипятка заварочный чайник, Корсаков, по ее просьбе, открыл жестяную банку. В нос ударил запах трав. Лада Алексеевна зачерпнула из банки три ложки размельченной зеленоватой травы, всыпала в чайник, плеснула немного кипятку и поставила на стол, накрыв чайник ватной куклой в широком толстом платье. Движения старой женщины были неспешные и плавные, словно она исполняла особый ритуал. Присев на стул, она посмотрела на сидящих рядышком Игоря и Анюту.

– Дорогая моя, что у тебя за прическа?

– А что? – Анюта вскочила, подошла к шкафу и вгляделась в помутневшее, с отслоившейся кое-где амальгамой, зеркало. – Сейчас так носят. Бабуля! Ты отстала от жизни.

– Возможно, что и отстала, но прическа должна соответствовать общему облику. Сегодня на тебе вечернее платье или то, что сейчас под ним подразумевают, а волосы лежат так, будто ты всю ночь кувыркалась на сеновале с трактористом Ваней.

– Теперь на это никто не смотрит!

– На кувыркание на сеновале? Вполне допускаю, – кивнула Лада Алексеевна, – но вкус хоть какой-то должен присутствовать в одежде и облике.

– Бабуля, ну я тебя прошу: хоть при Игоре не пили меня, – Анюта уселась на стул и надула губы, как ребенок.

– Отчего же не при нем? – удивилась Белозерская. – Если мне не удается на тебя повлиять, так может, вместе мы справимся. Для женщины чрезвычайно важен стиль в одежде, а прическа должна непременно соответствовать ему. Молодой человек, я вас попрошу, поскольку вкус у вас более развит, чем у этой несносной девчонки, последите, во что она одевается.

– С удовольствием, – Корсаков злорадно взглянул на Анюту.

– Да ну вас, – девушка махнула на него рукой и, вскочив с места, взялась за чайник. – Пора долить.

– Посиди спокойно, егоза, – остановила ее Лада Алексеевна, – я сама сделаю.

Она сняла с чайника куклу, открыла крышку и всыпала в заварку щепотку травы из холщового мешочка, затем залила чайник кипятком до краев.

– Анна, задерни шторы, будь добра.

Анюта задернула тяжелые гардины. В комнате воцарился полумрак. Лада Алексеевна высыпала на серебряную курительницу щепотку травы из мешочка, чиркнула спичкой. В воздухе поплыл странный тревожащий аромат. Лада Алексеевна разлила по чашкам заварку, добавила кипятка.

– А сахар? – спросила Анюта. – А конфеты?

– Сегодня обойдешься без сладостей, – отрезала Лада Алексеевна. – Прошу вас, молодой человек, – она передала чашку на блюдце Корсакову.

Игорь отпил маленький глоток обжигающей жидкости. Вкус был горьковатый, немного вяжущий. Во рту, несмотря на то, что напиток был горячим, стало прохладно, словно он разжевал лист мяты.

– Странный вкус, – сказал он. – Я в свое время любил травяной чай и даже мог на вкус определить ингредиенты, но это…

– Это не совсем чай, и я бы не советовала слишком часто употреблять данный напиток. Впрочем, Анна будет знать, когда следует его готовить, – Лада Алексеевна помолчала. – Игорь, мне кажется, нынче ночью у вас были проблемы.

Корсаков поперхнулся чаем и закашлялся.

– Сегодня проблем быть не могло, потому что я не ночевала дома, – гордо сообщила Анюта.

– Вы бы не могли снять шейный платок? – попросила Белозерская, не обращая на внучку внимания.

– Отчего же не снять? – Корсаков почувствовал, что у него забегали глаза, а пальцы, держащие чашку, стали подрагивать. – Конечно, сниму.

Он поставил блюдце с позванивавшей на нем чашкой на стол и непослушными пальцами стал развязывать платок.

– Ну-ка, посмотрим… – Лада Алексеевна чуть повернула ему голову, рассматривая синяк на шее.

Корсаков почувствовал себя на врачебном обследовании. Пальцы у нее были сухие и холодные. Анюта отставила свою чашку и присоединилась к осмотру.

– Значит, ночью у вас были проблемы, Игорь Алексеевич? – ядовито спросила она. – И как же звали вашу проблему, позвольте узнать?

– Анечка, радость моя, ты не поверишь…

– Конечно, не поверю! Стоит мне только за порог…

– Анна, держи себя в руках.

– А ты помолчи, бабуля. Это наши дела. Значит, трах со мной вас уже не устраивает? Значит…

– Все меня устраивает, – попытался объясниться Корсаков. – Ты можешь спокойно меня выслушать?

– Представляю, какую ты нашел себе шалашовку среди своих друзей. Она что, натурщица?

– Какая натурщица, ты можешь меня выслушать?

– …и дает всем направо и налево? А как насчет минета?

– Дура ты, Анька…

– Замолчите немедленно! – воскликнула Лада Алексеевна и пристукнула ладонью по столу. – Сейчас же замолчите!

Корсаков сделался красным, как рак. Анюта плюхнулась на стул и отвернулась к окну. В глазах у нее стояли слезы, она моргала часто-часто, как ребенок, из последних сил сдерживающийся, чтобы не заплакать.

– Я знаю эту женщину, – сказала Белозерская. – Вернее, знала шестьдесят лет назад. Тогда ее звали Мария Санджиева…

– Чурка, да еще и старуха! У нее все мхом заросло…

– Радость моя, что ты плетешь?

– Молчать!!! – Лада Алексеевна стукнула ладонью по столу. Видно было, что она рассердилась всерьез. Глаза ее сузились, ноздри тонкого носа трепетали.

Корсакову показалось, что полумрак в комнате сгустился. Тлеющая в курительнице трава пыхнула клубом дыма, затрепетали цветы в хрустальной вазе.

– Хочешь, чтобы я лишила тебя голоса, как ту девчонку из сказки? – спросила Лада Алексеевна. Голос ее стал резким и скрипучим.

– Нет, – сквозь сдерживаемые слезы сказала Анюта и шмыгнула носом.

– Тогда сиди и слушай, – успокаиваясь, Лада Алексеевна помешала в курительнице стеклянной палочкой, вздохнула: – Что за морока с детьми?… Игорь, принесите, пожалуйста, картину.

Корсаков принес из коридора картину, поставил на стул и развернул к свету. Лада Алексеевна отставила чашку, откинулась на спинку стула и задумчиво стала ее разглядывать.

– Вы, наверное подумали, что старушка лишилась последних остатков ума, когда Анна привезла ее. Так?

– Ну… – Корсаков помялся, – как вам сказать…

– Понятно. Я предполагала, что вы как художник поймете, что под акварелью спрятано другое полотно. Эту картину, как я вам уже говорила, привез из Германии мой дед Николай Петрович Белозерский в одна тысяча восемьсот девяностом году. Он погиб в русско-японскую войну во время прорыва отряда крейсеров Порт-артурской эскадры во Владивосток. Ребенком я частенько разглядывала эту картину, представляла себя то черноглазой воительницей, то послом мира, который остановит войну. После революции отец попросил знакомого художника закрыть картину так, чтобы впоследствии можно было ее восстановить.

– Художник был неважный, прямо скажем, – уточнил Корсаков, поморщившись при воспоминании о резвящихся в пруду павлинах.

– Он был вполне профессиональным художником и изобразил на полотне эту чушь, чтобы большевики не польстились на картину. Я частенько потом старалась разглядеть под утками горы, воинов, женщину на камне. Иной раз мне это удавалось. Чем страшнее становилось жить в России, тем сильнее мне хотелось оказаться по ту сторону холста. Я не знала, что мое желание исполнится. Только не совсем так, как я это представляла. В конце концов я понемногу забыла, что именно изображено на картнине и дставляла себе все по-другому. Синее ласковое море, красивые люди…

Лада Алексеевна замолчала, подлила травяного настоя в чашки. Корсакову казалось, что от запаха тлеющей травы, а может, от необычного вкуса чая у него кружится голова. Он украдкой скосил глаза на Анюту. Девушка сидела, подавшись вперед, и, обхватив ладонями чашку, прихлебывала из нее настой мелкими глотками. Глаза у нее покраснели, но слез в них уже не было.

– Имя художника вам известно? – спросил Корсаков, прерывая затянувшееся молчание.

– К сожалению, нет, – Лада Алексеевна покачала головой. – Отец называл его имя, но я была слишком мала, чтобы интересоваться такими подробностями.

– А что послужило основой сюжета?

– Как бы вам объяснить… – Лада Алексеевна сложила пальцы домиком и поднесла их к губам. – Немецкий художник писал то, что ему было заказано. Сюжет основан на легенде, бытовавшей среди народа Атлантиды. Впрочем, я не уверена, что цивилизацию, исчезнувшую несколько тысячелетий назад, следует так именовать. Не делайте большие глаза, Игорь, мифическая Атлантида – реальность. И легенда ожила не без моей помощи. И битва, изображенная здесь, – кульминация лишь одной из войн, прокатившихся по потерянной стране.

– А какое отношение это имеет к Марии… как ее там? И к засосу на его…

Белозерская сделала знак рукой, словно задергивала занавеску, и Анюта умолкла на полуслове. Она вытаращила глаза, торопливо отставила чашку и схватилась за горло.

– Вот так будет лучше. О чем это я? А-а-а, ну да: я была в этой стране, я открыла Золотые Врата, которые закрывают наш мир от жителей подземного мира. Он даже не столько подземный, сколько лежит в другом… м-м-м… в другой плоскости, что ли? Ну, я не сильна в физике, но, полагаю, вы меня поняли, Игорь.

– Да, – поспешил подтвердить свою понятливость Корсаков. – Лада Алексеевна, а нельзя ли, – он показал глазами на Анюту, умоляюще сложившую ладони и глядящую на бабку, как приблудная дворняжка на кусок колбасы, – э-э-э… вернуть ей голос?

– Ты будешь еще меня перебивать? – Лада Алексеевна повернулась к Анюте.

Анюта энергично помотала головой.

– Ладно.

Последовал неуловимый жест, и Анюта, пискнув, схватила чашку и припала к ней.

– Как вы это сделали? – спросил Корсаков.

– Ерунда, ярмарочный фокус, – отмахнулась Белозерская. – Или вы хотите освоить его для бытового применения?

– Игорек, я тебя прошу… – пробормотала Анюта.

– Возможно, потом я пожалею, что отказался, – усмехнулся Корсаков, – но, спасибо, Лада Алексеевна, не надо.

– Иногда Анна бывает удивительно невыдержанна, – Белозерская свысока посмотрела на внучку. – Я знаю, зачем Мария Санджиева приходила к вам, и, полагаю, она не получила то, что хотела.

– Скажите… – Корсаков откашлялся, – вот в конце, когда… м-м-м… ну, в общем, у меня возникло ощущение, что она превратилась в труп…

– Она хотела показать вам, насколько призрачна и эфемерна любовь женщины. Что она преходяща, как и все в этом мире. И тело любимой станет тленом и прахом. В ближайшее время беспокоиться вам не о чем. Ладно, продолжим. Картина находилась у меня дома, здесь, когда за мной пришли. Случилось это весной тысяча девятьсот сорок первого года. Следователь на Лубянке нес какую-то околесицу и вообще вел себя совершенно по-хамски. В последствии он погиб, и, полагаю, я была к тому причастна. Это был мерзавец, поэтому не будем о нем. Я так и не поняла, в чем меня обвиняют, впрочем, суда не было. Меня просто отправили в лагерь на Новой Земле. Начальник лагеря, лейтенант госбезопасности, приехал встречать меня в Молотовск, ныне Северодвинск. Кошмарное название, но Молотовск не лучше. Звали лейтенанта Александр Назаров. Я полюбила его с первого взгляда, и он ответил мне взаимностью. Впрочем, может быть, было и наоборот, важно, что чувства наши были взаимны. Мы плыли на архипелаг на маленьком сейнере, и путешествие, надо признаться, оказалось приятным несмотря на то, что в Баренцевом море нас застал ужасный шторм. Александр рассказал мне о лагере. На Лубянке ходило неофициальное название этого поселения – «Бестиарий». Дело в том, что там собрали людей, обладающих паранормальными способностями. Это была своего рода экспериментальная лаборатория. По прибытии на архипелаг нас встретил Александр Васильевич Барченко, научный руководитель всех работ, осуществлявшихся в лагере. Там я и познакомилась с Марией Санджиевой, бурятской шаманкой с большой примесью славянской крови. Я была совершенно не приспособлена к суровой жизни в лагере, и она взяла меня под свою опеку. В эксперименте мне была отведена ключевая роль: я должна была открыть так называемые Золотые Врата – нечто вроде перехода из нашего мира в потерянную страну Атлантиду… Дорогая, налей мне чаю, будь любезна!

Анюта с готовностью наполнила чашку Белозерской. Кивком поблагодарив внучку и отхлебнув глоток, Лада Алексеевна продолжила:

– В нынешнее время оккультные науки отданы на откуп дилетантам, а тогда этим занимались серьезные государственные учреждения: в СССР – НКВД-НКГБ, а в Германии – институт Аненербе. Если я не ошибаюсь, это переводится как «наследие предков». И те, и другие надеялись использовать Золотые Врата в своих целях. Немцы подготовили захват лагеря с помощью высаженного с подводных лодок десанта. Операция должна была состояться в первой декаде июня сорок первого года, то есть в самый канун войны. В последний день, вернее в последнюю ночь перед окончанием эксперимента мы с Сашей… с Александром Назаровым… м-м-м… в общем, у нас была любовь, – Белозерская с вызовом взглянула на Корсакова и Анюту. – Да, молодые люди, и тогда любовь предполагала физиологический акт, но это было проявлением любви, а не самоцелью. Это была наша первая и последняя ночь. Саша должен был отражать десант, а я – открывать Золотые Врата. Силы десанта и защитников лагеря были несоизмеримы. Бойцы сдерживали натиск из последних сил, пытаясь выиграть для нас время. Я прошла через Врата, но то, что я там увидела, было настолько ужасно, что мне пришлось бежать оттуда. Через переход, так неосторожно нами открытый, вырвались кошмарные создания. Саша и командир немецких десантников, надо признать, разумный человек, заключили перемирие, чтобы совместно отразить угрозу жизни на Земле. Они погибли. Погибли все… – голос Белозерской пресекся, она глубоко вздохнула: – и мой Саша. Возлюбленный Марии Санджиевой, Михаил Кривокрасов, тоже погиб, и вот тут-то и открылась ее сущность. Я не знаю, как передать словами то, что произошло на моих глазах. Эта женщина на картине, – Лада Алексеевна указала на воительницу, – и есть Мария. Скорее всего, это ее настоящий облик. Она – Предводительница Войска Мертвых, и она до сих пор мстит потерянной стране за смерть своего возлюбленного. Ее настоящее имя – Хельгра… Впрочем, у нее много имен.

Корсаков вздрогнул. Белозерская взглянула на него:

– Она вам что-нибудь сказала?

– Нет, мы не говорили, – выдавил Игорь.

– Понимаю, – кивнула Лада Алексеевна. – Она ищет кому отдать любовь, ищет шесть десятилетий. Будьте с ней очень осторожны, молодой человек. Вам предстоит исполнить предначертанное в легенде – освободить Атлантиду от Хельгры. Моя внучка вам в этом поможет.

– Шестьдесят лет искала любовь, и еще шестьдесят поищет, – не выдержала Анюта. – И почему, собственно…

– Ты опять? – Белозерская вопросительно приподняла седую бровь. – Когда же ты научишься слушать?… Да, она ищет любовь, и тебе придется поспорить с нею за обладание Игорем Алексеевичем. Да, да, милая моя. За обладание мужчиной тоже нужно бороться. Надеюсь, ваша любовь выдержит и это испытание. Мне осталось сказать не так уж и много, дети. В бою с прорвавшимися сквозь Врата чудовищами погибла часть немецкого десанта и охраны лагеря. Сам лагерь был к тому времени практически захвачен немцами, и по приказу высшего командования «Бестиарий» подвергли бомбардировке. Использовали химическое оружие. Я уверена, что это было именно химическое оружие, запрещенное и тогда и сейчас. Выжила только я, Серафима Григорьевна Панова – старушка-колдунья с Камчатки и ненец-шаман Василий Собачников. Он затерялся среди местных жителей, Серафима Григорьевна исчезла, когда ее и меня перевезли на Большую Землю, а я провела больше сорока лет в специальном учреждении. Вот так, дорогие мои.

Корсаков, слушавший, затаив дыхание, вздохнул, обнаружил, что его чашка пуста, и поставил ее на стол.

– Да, сорок лет в психушке… Неудивительно, что… – он замолчал, оборвав окончание фразы.

– Договаривайте, молодой человек, договаривайте, – Белозерская взглянула на него прищуренными глазами. – Неудивительно, что у меня, как сейчас говорят, съехала крыша?

– Ну что вы… так уж прямо и съехала, – забормотал Игорь.

– Бабушка, может, тебе прилечь, отдохнуть?

– И ты меня считаешь за сумасшедшую, внучка? – Лада Алексеевна горько усмехнулась, и вдруг стало заметно, что она сильно устала: резче обозначились морщины, опустились уголки рта, прямая спина сгорбилась, будто тяжелые воспоминания придавили ее к земле.

– Нет, что ты, – Анюта встала и взяла ее за руку. – Давай я тебе помогу. Ты ляжешь в постель, отдохнешь, а мы приедем завтра.

– Завтра у меня нет, – тихо сказала Белозерская и внезапно выпрямилась, глаза ее сверкнули. – И я все-таки закончу то, что хотела сказать. Мое время на исходе, поэтому постарайтесь не перебивать. В роду Белозерских живет «память крови» женщин-магинь, служивших культу Золотых Врат и носивших в себе ключ к ним. В Атлантиде, в легендах, меня называли Белая Праматерь, теперь так будут называть тебя, Анна. Ты и Игорь Алексеевич, – Белозерская указала на Корсакова, – сойдете в потерянную страну и принесете мир в опустошенные земли. Из всего нынешнего поколения потомков Белозерских я выбрала тебя, внучка. Ты получишь мои знания, а вам, Игорь, я отдам силу. Силой может распорядиться лишь мужчина – я еще раз убедилась в этом на примере Марии Санджиевой. Слишком уж подвержена женщина эмоциям и сиюминутным желаниям. Мне уже давно пора уходить, дети, но я ждала, когда у тебя, внучка, появится достойный спутник. Вы отправитесь туда, – она указала на картину, – и никто не знает, что вас там ждет.

Корсаков опустил глаза, чтобы не видеть разгоряченного лица Лады Алексеевны. Нездоровый румянец проступил на ее щеках, дыхание пресекалось, и она ловила воздух посиневшими истончившимися губами.

– В шкафу стоит шкатулка, – Белозерская вытянула дрожащую руку. – Анна, подай мне ее.

Девушка с готовностью метнулась к шкафу, распахнула зеркальную створку. Со шкатулкой в руках она подошла к Ладе Алексеевне. Белозерская приподняла крышку, достала широкий серебряный браслет и поманила к себе Корсакова.

– Здесь изображен лис, загрызающий змею. Корсак – степной лис. Думаю, это ваш родовой герб, молодой человек. Во всяком случае, так я видела во сне. Дайте вашу руку.

Корсаков хотел было отказаться – уж очень старинным и дорогим выглядел браслет, но под требовательным взглядом Анюты отвернул рукав рубашки и протянул руку. Белозерская надела ему браслет на запястье.

– Ну вот, дети, я сделала все, что от меня зависело. Встаньте-ка вот здесь, – она указала напротив себя, – и дайте мне руки.

Игорь и Анюта подошли к ней и вложили руки ей в ладони. Корсаков поразился, насколько холодны были пальцы Белозерской.

– А теперь возьмитесь за руки, вот так, хорошо. Не удивляйтесь ничему и не бойтесь, дети. Мне пора, – Лада Алексеевна потянула Анюту за руку.

Девушка наклонилась, и Белозерская поцеловала ее в лоб, потом пожала ладонь Корсакову, закрыла глаза и что-то прошептала. Игорь хотел наклониться к ней – ему показалось, что она хочет что-то сказать, – но Анюта удержала его.

Сухие старческие пальцы сжали ладонь Корсакова с такой силой, что он поморщился. Анюта всхлипнула, глаза наполнились слезами, по щекам пробежали влажные дорожки.

– Что она сказала? – шепотом спросил Корсаков.

– Она сказала: Саша, я иду, – шепнула девушка.

По телу Лады Алексеевны пробежала короткая судорога. Белозерская выпрямилась, будто вжимаясь в спинку стула, черты лица ее обострились. Оно бледнело на глазах, кровь отливала от головы, словно уходила сквозь тело под землю. Нарастающий низкий гул сдавил уши, затуманил голову. Смерч расплывчатых образов метелью закружился по комнате, ударил в лицо, выбил слезы из глаз, сдавил могильным холодом тело. Корсаков крепче сжал ладонь Анюты. Рука Белозерской дрожала мелкой дрожью, но лицо оставалось спокойным и даже умиротворенным, словно она получала в подарок давно желаемое и знала, что не обманется в ожидании. За спинкой ее стула внезапно встала стена пламени. Стена окружила застывших Игоря и Анюту, сомкнувшись за их спинами. Корсаков сцепил зубы, сдерживаясь, чтобы не броситься прочь. В оранжевых и багровых сполохах он ясно различал лица и фигуры людей. Дрожащие и изломанные, они на миг обретали нормальный облик, и тогда можно было рассмотреть черты лица, тут же расплывающиеся и сменяющиеся другими. Ему показалось, что он узнал лицо женщины из своего кошмара, но видение было настолько мимолетным, что уверенно утверждать он бы не стал.

Затем вихрь огня поглотил его, закружил и унес сквозь пламя. Он ощущал в руке ладонь Анюты, чувствовал ледяные пальцы Белозерской, и ему казалось, что, кружась в огненном хороводе, они поднимаются над землей и летят, несутся, сопровождая Ладу Алексеевну в мир, откуда нет возврата. Рев огня оглушал, языки лизали лицо, но странно, что он совсем не ощущал жара. Было только чувство полета и ощущение вливающейся в него энергии, заполнявшей каждую клетку тела.

Раскат грома едва не порвал барабанные перепонки, Корсаков больно ударился ступнями, словно прыгнул с большой высоты, колени подогнулись. Он с трудом выпрямился. Дикий холод охватил тело, словно Игоря бросили в ледяную купель прямо из пышущей жаром печи. Он потряс головой, приходя в себя. Рядом, на коленях, все так же держась одной рукой за его руку, а другой сжимая ладонь бабушки, стояла Анюта. Корсаков попробовал высвободить руку из пальцев Лады Алексеевны. Ее безвольная ладонь упала на колено. Корсаков поднял Анюту, прижал к себе, гладя по голове.

– Что это было? – едва слышно спросила она.

– Не знаю, – голос изменил ему и Игорь кашлянул.

– А бабушка?

Корсаков вздохнул.

– Она знала, что уходит, – тихо сказал он, – она хотела и ждала этого. Ты же слышала ее последние слова.

Анюта шагнула к стулу с телом Лады Алексеевны, опустилась на колени, подняла ее руку и уткнулась в ладонь лицом. Плечи ее задрожали. Корсаков закусил губу. Лицо Лады Алексеевны было спокойным, голова склонилась к плечу.

В квартире стоял зимний холод. Корсаков раздвинул гардины, переставил на стол горшки с цветами и открыл окно. Тепло летнего вечера хлынуло в комнату, изгоняя стужу. Игорь огляделся. После бушующего огня он был готов увидеть вокруг разгром, но все осталось, как было, только цветы в вазе поникли потемневшими бутонами – холод убил их. Что-то обжимало запястье. Браслет, подаренный Белозерской, словно впаялся в кожу. Зеленоватые камни, казалось, светились тусклым светом. Впрочем, может быть, это в них отражалось проникшее в комнату солнце.

Взгляд Корсакова упал на картину, и только тогда он поверил, что все произошедшее ему не приснилось, – холст был разодран в клочья.