Текст книги "Врата Атлантиды"

Глава 10

Тактика была до предела проста: не пустить нападающих в комнату. Слишком много их было. Если ворвутся – задавят числом, сомнут, затопчут.

Мешая друг другу, уроды полезли в прихожую. Первый увидел Рогозина, прыгнул в комнату, занося топор. А-а-а, это тебе не в поле с плеча махать – топор врезался в низкий потолок, Рогозин скользнул вперед, вытянулся в длинном выпаде. «Карабела» вошла в грудь монстра на длину «пера». Рогозин быстро выпрямился, выдергивая клинок. Урод закинул голову, зашипел. Рана на груди налилась огнем, от нее побежали по телу огненные метастазы. Тело еще не успело осесть на пол, как следом за первым в комнату рванулся следующий. Обоюдоострый топор летел в лицо, Рогозин коротким ударом по древку сбил его в сторону, на обратном замахе рубанул через шею, снизу вверх поперек огромного кадыка. Плеснула черная кровь, урод схватился за горло, стал заваливаться назад. Смотреть, как он сгорает, уже не было времени. Рогозин закружился, ушел вправо, обрушил меч, разрубая страшную харю с оскаленными клыками, присел, уходя от горизонтально летящего топора, ткнул снизу саблей в заросшее коротким волосом брюхо. В последний момент успел увидеть летящий сверху топор, кувырнулся назад. Из-под удара он выскользнул, но дверь не удержал. В комнату ворвались сразу трое. Двое пошли вдоль стен, обходя с боков, один, с рваным шрамом через щеку, двинулся прямо на Рогозина. В двери лезли, отталкивая друг друга, прихожая была полна косматых уродов. Смрад стоял, как в хлеву, и Рогозин с удивлением отметил, что ему еще что-то может показаться неприятным.

Урод со шрамом перехватил топор, показал клыки то ли в улыбке, то ли в гримасе ненависти. Оружие он держал уверенно, поводя лезвием перед собой, словно сторожил каждое движение противника. Вот он коротко глянул вверх. Рогозин понял – проверяет, пройдет ли вертикальный удар, – и мысленно усмехнулся. Как же, жди! Потолки два пятьдесят, спасибо Никите Сергеевичу Хрущеву за такие хоромы. Держа в поле зрения двоих возле стен, Рогозин остановился, чуть подался вперед, провоцируя на удар. И удар последовал. Монстр выбросил руку с топором далеко вперед, посылая его, как пращу, в грудь противника. Рогозин рухнул на колени, ударил «карабелой» сбоку по руке с топором, чуть позади кисти, продолжая движение провернулся на коленках, используя инерцию рубанул мечом поперек ребер. С удовлетворением увидел, как разошелся кожаный доспех, выплеснула из широкой раны кровь. Наслаждаться видом сраженного врага не было времени. Те, что обходили с боков, напали одновременно, ударив чуть сбоку, с плеча. Рогозин рухнул на пол, подкатился под стену. Топоры врубились в пол, полетели щепки. Используя секундную заминку, Рогозин вскочил на ноги, коротко выдохнув, обрушил меч на неприкрытую шею урода. Как в кино раскрылась широкая рана с белеющим позвонком. Голова отделилась от шеи, скатилась на пол. Тело бестолково задергалось, загребло ногами… Вот это клинок!

Краем глаза Рогозин увидел плотный ком тел, рвущийся в дверной проем, отпрянул к окну, вскочил на подоконник. Внизу стояли, ожидая его с поднятыми вверх мечами, светловолосые бойцы. Рогозин коротко глянул через плечо и прыгнул из окна.

Нет, они были не дураки, чтобы принять его вес, помноженный на скорость падения, на короткие клинки. Бойцы расступились, занося мечи. Вслед Рогозину раздался рев разочарования.

Он даже не попытался устоять на ногах. Используя инерцию движения покатился по траве, выбрасывая вверх саблю и меч попеременно, в надежде блокировать удары. Звон мечей, тяжелое дыхание, что-то секануло по плечу, в землю рядом с головой вонзился меч…

Ему удалось привстать на одно колено, заметив блеск падающего меча, он скрестил над головой меч и саблю, пошатнулся от мощного удара. Глаза встретились с темными, почти черными глазами беловолосого бойца. Мечом Рогозин отвел меч противника, все еще лежащий в скрещении его оружия и ткнул «карабелой» в плоский мускулистый живот. Боец охнул, согнулся. Рогозин отпрянул, почувствовал сбоку летящую в голову сталь… Что-то коротко прозвенело, басовито, как оборванная струна. Удара не последовало, Рогозин скосил глаза. Беловолосый падал, схватившись за короткую стрелу, торчащую в груди. Да это же арбалетный болт…

Из окон квартиры Рогозина последовал залп из арбалетов. Вокруг зазвенели болты, ударяясь в металлические нагрудники и небольшие круглые щиты, закричали, падая на землю, светловолосые воины. Из окон, как горох из прохудившегося мешка, посыпались уроды. Оставшиеся в живых после залпа арбалетов встречали их ударами мечей. Рогозин перевел дыхание, поднялся на ноги. Вокруг кипел бой, и, похоже, всем было не до него. Он почувствовал, как кто-то схватил меч и потянул из руки. Воин, которого он ударил в живот, стоя на коленях, ухватил меч за лезвие и тянул на себя. Из-под пальцев по клинку сбегала кровь. Рогозин рванул меч к себе. Воин вскрикнул, белыми гусеницами упали на землю отрезанные пальцы. Воин закричал скорее от разочарования, чем от боли – уж очень безумными были его глаза под насупленными бровями.

Оглянувшись, Рогозин отступил на шаг, потом еще на один, повернулся спиной к схватке и побежал. Ни криков, ни топота погони позади, только звон мечей и глухие удары топоров. «Если смогу выбраться к метро – все обойдется. Там менты постоянно дежурят, у них стволы. Посмотрим, как вы на свинец реагируете. Выведу вас, стравлю, а сам дворами и подальше отсюда», – подумал Рогозин.

Он перешел на шаг, осмотрелся и стал забирать влево, чтобы выйти на Хорошевское шоссе как раз напротив метро «Полежаевская». Плечо саднило, он поднял руку. На коже был длинный разрез вдоль мышц, сбегающий от плеча к локтю. Кровь едва сочилась, значит, ерунда. Он перелез через низенький забор, пошел по траве. Рядом послышался голос. Рогозин остановился, прищурился, вглядываясь, и облегченно выдохнул: какая-то собачница выгуливала двух борзых. Тощие зверюги вяло бродили по газону, изредка присаживаясь, задрав хвосты. Он уже собрался окликнуть женщину, как слова замерли в глотке – впереди из-за дома выступили знакомые приземистые фигуры. Рогозин замер, оглянулся. Позади блеснули под фонарем нагрудники и щиты. Противники расцепились и теперь загоняли его. Все правильно – отобрать меч, а уже после выяснять отношения.

Собачница заметила его, хоть он и стоял в тени и позвала собак.

– Эй, парень. Вали отсюда, не то собак натравлю.

Борзые подняли головы, уставившись на Рогозина.

– Ты лучше посмотри, кто у тебя за спиной, – хрипло сказал Рогозин, соображая, куда бежать: к метро путь отрезан, назад – тоже. Оставалось только попытаться прорваться на Магистральную, а там уже попробовать затеряться во дворах.

– Ты мне зубы не заговаривай. Катись подальше, – на всякий случай женщина быстро оглянулась и, к удивлению Рогозина, никак не отреагировала на приближающихся уродов с топорами и палицами наперевес.

Зато собаки почуяли неладное – поджав хвосты они затрусили к хозяйке, оглядываясь на монстров, полукольцом окружающих скверик.

– Да ты посмотри, глаза-то протри, идиотка, – заорал Рогозин.

Женщина опять оглянулась, схватила подошедших собак за ошейники.

– Уходи, придурок. Ей богу, собак спущу, – голос у нее стал визгливым, на грани истерики.

Борзые жались к хозяйке, скулили, поводя острыми мордами. «Она их не видит, – внезапно понял Рогозин. – Что же это? Выходит, только я и собаки… может, горячка? Делириум? Нет, а порез на руке?» Провел ладонью по ране, лизнул и, ощутив на языке вкус собственной крови, развернулся и, не тратя больше времени на разговоры, бросился бежать. «Почему я вижу, а она – нет. Может, я ненормальный? Может, уже крыша съехала? Не хочу быть ненормальным, хочу быть как все…» – мысли путались, и он отбросил их, сосредоточившись на том, чтобы вспомнить расположение проходных дворов.

Магистральную улицу он преодолел одним махом, хотя дыхание уже сбилось, а сердце было готово выпрыгнуть из груди. Припозднившийся прохожий шарахнулся от него. Еще бы – полуголый мужик с окровавленным плечом и клинками в руках. Рогозин нырнул в спасительную тень подворотни, затаился, выглядывая из-за угла. Уроды и светловолосые текли через улицу двумя потоками, не смешиваясь и обходя все еще глядевшего вслед Рогозину прохожего. Тот и ухом не повел, когда преследователи проходили мимо. Перед домами враги рассыпались и двинулись вперед, прочесывая дворы частой цепью.

Рогозин затравленно огляделся. Его отрезали от Хорошевки, от освещенных улиц, где можно найти хоть какую-то помощь: добежать до поста ГИБДД, попробовать остановить машину, просто вломиться в какой-нибудь магазин, чтобы приехавший наряд забрал и увез в отделение. Можно было бы попробовать сунуть куда-нибудь саблю и меч, да хоть в кустах спрятать, но нет, назад дорога отрезана.

Рогозин выбежал к хлипкому сетчатому забору и выругался – впереди было Ходынское поле. Старый московский аэродром, почти уже не действующий. Полтора километра открытого пространства. Полтора километра, а он уже сдох… Дыхалки никакой, в глазах круги, ноги подкашиваются. А что там, за полем? Ленинградский проспект… черт, как он мог забыть? Родной клуб, ЦСКА, альма матер, мать его! Там же каждый кирпич, каждая щель родная и знакомая…

Рогозин перебросил через забор оружие, подпрыгнул, уцепился за верхнюю планку, кое-как подтянулся и, перевалившись, рухнул на землю. Приподнялся с земли, оглянулся.

Цепь загонщиков уже миновала крайние дома. Рогозин поднял меч, встал. Был соблазн дать бой здесь – не пустить за проволоку, но тут рядом с головой свистнуло, и он вспомнил про арбалеты. Истыкают, как дикобраза. Холодный ветер с Ходынки овеял разгоряченное тело, Рогозин повернулся и побежал навстречу ветру. Позади загремела сетка на заборе, послышались короткие команды.

С каждым шагом силы уходили, накатывала слабость, оружие в руках становилось все тяжелее. Ветер бросал в лицо пыль, вгонял воздух в сипящие, сожженные никотином легкие. Вот там справа разбился Чкалов… а вот там слева сейчас гоняют на картах, запускают модели самолетов, а надо прямо. Пока только прямо и никуда не сворачивать. Он оглянулся. Свернуть, кстати, и не дадут – загонщики обходили его с двух сторон, стараясь окружить до того, как он одолеет эти невыносимо долгие полтора километра. Только бы дотянуть. Пить брошу, курить брошу, буду по утрам бегать. Вот прямо с понедельника начну, чтоб я сдох. Кашка на воде, изюм, вегетарианство и никаких излишеств… Шевели оглоблями, алкаш проклятый. Раз-два, раз-два…

Впереди светлой рекой разливался Ленинградский проспект, но до него, чуть левее, комплекс спортивных сооружений. Бассейн, хоккейный стадион, конторы начальства, но надо лишь добраться до своего зала, где каждый мат полит потом. Пробежать через музей авиации, перемахнуть забор, потом миновать торговый комплекс и все, считай – дома. Ну, еще немного…

Рогозин остановился, согнулся в поясе, опираясь на саблю и меч, будто калека на костыли. Силы кончились. Его шатало, грудь рвала боль, он хватал воздух, как глубоководная рыба, вытащенная на поверхность. Сердце грозило сломать ребра и выпрыгнуть наружу из проспиртованной клетки тела. До стоящих под открытым небом самолетов оставалось метров четыреста, но он понял, что не добежит. Догонят, вмажут топором по затылку или подстрелят, а потом добьют лежачего. К тому же и впереди кольцо почти сомкнулось. Почему только до сих пор не подстрелили? Или хотели загнать его в определенное место? Трава была здесь по щиколотку – видно косили недавно. Невдалеке, метрах в десяти, что-то чернело. Рогозин напряг зрение. Крышка сливного колодца… Что, решили замочить и сбросить тело вниз? Разумно.

Он выпрямился, осмотрелся. Да, место удобное. Вот, значит, где придется провести последний поединок…

Рогозин запрокинул голову. Облака разбегались от луны, как круги на воде от брошенного камня. В просветы рваных туч проглядывали звезды. Как давно он не замечал звезд? Впрочем, некоторые замечал – если в пьяной драке заедут в глаз, очень даже похожие звезды высыпают.

Преследователи образовали круг, вернее два полукруга: один, состоящий из уродов с топорами отделял его от комплекса ЦСКА, другой, из светловолосых бойцов, преградил дорогу назад. Впрочем, назад он бы уже не добежал. Рогозин поднял руки с клинками над головой, скрестил. Свет луны одел лезвие «карабелы» призрачным блеском, узорчатая поверхность меча поглотила свет, словно вбирая его в себя.

По двое бойцов с каждой стороны пошли на него скользящим шагом. Так, понятно. Лучших выбрали, самых умелых. А может быть, не каждый достоин чести взять меч из руки еще дергающегося трупа. Потому и не стреляют, что хотят в честном бою победить? Ха, честный бой… Или все-таки уважать стали после схватки в квартире?

Он опустил оружие, расслабил кисти, повел плечами. Склонил голову, боковым зрением наблюдая за приближением врага. Вот они уже в пяти шагах. Рогозин скользнул, уходя от атаки с двух сторон, развернулся к беловолосым, прыгнул, занося меч. Воин заслонился щитом, попытался достать в выпаде. Рогозин отвел меч «карабелой» вошел между нападавшими, завертелся юлой, мгновенно оказался сзади, рубанул саблей широко под колени, второго тюкнул матовым клинком в темя. Звук был, словно арбуз лопнул… Меченосец с подрезанными ногами еще падал, а через него, в прыжке, уже летел, поднимая топор, урод с оскаленной мордой. Рогозин бросился ему под ноги, вывернул кисть, ударил снизу, между широко расставленных ног. Взревев, урод выронил топор и покатился по земле, зажимая промежность.

Внезапно потемнело. Клубящиеся облака затягивали единственный чистый клочок неба. Луна глядела вниз, как упавший в болото путник в последний раз смотрит из трясины на голубое небо. Болотной ряской сомкнулись тучи, ударил гром.

Последний из четверых противников пошел на Рогозина, крутя топором мельницу, жонглируя, словно цирковой силач грифом от штанги. Заметив, что от полукруга бойцов отделились еще несколько фигур, Рогозин дождался, пока топор ушел за спину врага и прыгнул вперед.

* * *

Глаза женщины ощупывали ее, как барышник ощупывает лошадь на ярмарке. Анюта сжалась под оценивающим взглядом, но внезапно почувствовала поднимающуюся из груди волну гнева. Она выпрямилась и гордо откинула голову:

– Чем я лучше тебя? Я не понимаю о чем ты?

– Не понимаешь? – глаза женщины в зеркале сузились. – Ты – обычная самка, смертная, хоть и несешь в себе знание поколений. Что он нашел в тебе, чем ты его приворожила? В каждом столетии вы встречаетесь, несмотря на все преграды, не пора ли прервать цепь ваших затянувшихся отношений?

– Тебе не удастся, – Анюта тряхнула головой, рассыпав по лицу волосы.

– Ты полагаешь? – женщина отстегнула застежки легкой кирасы на плечах, сняла и уронила ее на землю. Металл глухо звякнул. Потом распустила шнурок, стягивающий кожаную юбку, и юбка скользнула по ногам, сложилась у щиколоток. – Проверим?

Анюта почувствовала мгновенное головокружение. Комната, казалось, сместилась, зеркало стремительно наплыло на нее, будто поглощая. Она провела рукой по глазам, словно смахивая паутину, и замерла.

В зеркале отражались две обнаженные фигуры: ее и черноволосой женщины. Они стояли рядом, почти касаясь друг друга плечами, обе высокие, стройные, с длинными ногами и точеными коленями. Но если у Анюты тело еще не налилось женской спелостью, то ее соперница предстала во всем блеске зрелой красоты. Она была настолько безупречна, что это даже отталкивало. Может, чуть-чуть тяжела была высокая полная грудь, подрагивавшая от дыхания, или чрезмерно тонка талия, переходящая в широкие бедра, но это неуловимое впечатление гротеска ускользало, как скрадываются незначительные детали, поглощенные целостностью облика. Женщина стояла спокойно, высоко держа голову, полная осознанием собственного совершенства.

Анюта по сравнению с нею была похожа на угловатого подростка: прямые плечи, небольшая крепкая грудь с вызывающе глядящими вверх сосками, худенькие бедра, плоский живот. Однако впереди у нее было созревание, превращение в цветок, тогда как у соперницы – увядание, осень, а дальше – тлен и прах. И даже если осень, золотая, пышная и обильная, продлится, неизбежно следом придет зима…

Осознание этого, скрытое чувство превосходства и некоторая жалость к сопернице слишком ясно проступили на лице девушки, заносчиво смотрящей на соперницу. И та это поняла.

– Что ты можешь дать ему, кроме своих неумелых ласк, своего жалкого тела? Кратковременное забытье? Оно длится не дольше, чем он восстановит дыхание после оргазма, – прошипела женщина.

– Ты можешь предложить больше?

– Любовь с тобой это стакан воды – утоляет жажду и забывается, а моя любовь – будто вино, дарующее забвение, которое длится дни, месяцы, годы. Это – растянувшийся во времени восторг слияния, упоение обладанием. Экстаз, в котором живешь и без которого день покажется ночью, а жизнь смертью.

– Экстаз длиною в жизнь? – насмешливо спросила Анюта. – Вино, опьянение которым длится годы? Представляю, каким будет похмелье.

– Любви тоже надо учиться, моя дорогая. Ты слишком молода, чтобы это понять.

– Мы учимся вместе, мы открываем друг другу новые миры. Наши судьбы пересекаются много веков…

– И каждый раз вы начинаете заново. Вы познаете друг друга, а в сердце каждого кроется сомнение: что, если это не он, не она. Вы скрываете страхи и лихорадочно совокупляетесь, вы мотыльки-однодневки, на мгновение встретившиеся возле пламени, чтобы сгореть вместе. Я предложу ему вечность…

– Вечная любовь так же тосклива, как и вечное одиночество. Оставь нас, Повелительница мертвых. Ты забыла свое земное имя…

– Я отказалась от него, но даже хорошо, что ты знаешь, кто я, – нехорошо улыбнулась женщина. – Так гораздо лучше. Стало быть ты знаешь, что вам предстоит. Я буду ждать вас, и тогда мы продолжим наш спор. А судьей будет Бальгард. Я не прощаюсь, наследница Праматери, – образ женщины стал тускнеть, исчезая в дымке. Ее изображение тонуло в зеркале, словно в омуте. – Я буду ждать встречи с вами, – донеслось до Анюты издалека, будто из-под земли…

Она пришла в себя. Лежать было жестко и неудобно. Она открыла глаза. Над головой крылом бабочки билась занавеска, в окно светила луна, окруженная желтым ореолом. Анюта увидела, как тучи надвинулись с двух сторон, поглощая свет, и тотчас воздух стал холодным и влажным. Анюта приподнялась, оглядываясь. Она лежала на полу напротив зеркала. Было темно, лишь одна свеча возле кровати освещала комнату.

Чувствуя слабость, как после приснившегося кошмара, Анюта поднялась на ноги, кое-как добралась до кровати и упала на нее ничком.

Далекий раскат грома прозвучал, как набатный колокол. «Я буду ждать вас», – вспомнила Анюта слова Хельгры, и впервые неуверенность закралась в ее душу.

* * *

Первые крупные капли упали на лобовое стекло одновременно с раскатом грома. Корсаков включил дворники. Слева промелькнул стадион Юных Пионеров, перестраиваемый то ли в элитный дом, то ли в увеселительный комплекс. «Все правильно: пионеров больше нет, стало быть, и стадион не нужен», – подумал Корсаков. Вдоль трассы замелькали палатки: «Игрушки», «Салон-Интим», видео-аудио. Метро «Динамо», а за ним одноименный стадион… или стадион «Динамо» и одноименное метро? Что построили раньше? А-а-а, какая разница! Важно, что стадион еще не собираются сносить. А дальше пойдут улицы с примечательными названиями: улица пилота Нестерова, Степана Супруна, Авиационная. А как же им называться, если напротив старейший московский аэродром – Ходынское поле? На улице Супруна, помнится, Корсаков как-то был в гостях у одного писателя-фантаста. На Арбате познакомились. Эх, и погуляли… Корсаков еле до дома добрался. И почему эти писатели все, как один, запойные? Ну, может, и не все, но большинство. Так и растерялись они с новым знакомым: обещал писатель позвонить на следующий день, книжки подарить, да так и пропал…

Ага, вот и бывшая академия имени Жуковского. Ковала кадры советской авиации и космонавтики, пока кто-то не решил, что много чести летчикам – обитать во дворце, построенном аж при Екатерине Великой. Знаменитый дворец, Петровский путевой. А сделаем-ка мы там гостиницу элитную с рестораном. Так сказать, научно реставрируем, и будет пример «удачного совмещения современного использования и исторической функции, при соблюдении внешней публичной доступности». Во как отмазались…

Корсаков опустил стекло и сплюнул в начинающийся дождь. Черт с вами, делайте, что хотите, если деньги решают все. Пока решают… Он вывернул руль, поворачивая к Аэровокзалу, утопил педаль газа. «Daewoo» подпрыгнула на трамвайных рельсах, проскочила мимо гостиницы «Аэрофлот». Так, налево, а теперь направо. Впереди, между хоккейным дворцом и рынком, темнело бывшее летное поле, за ним мерцали далекие огни в районе Хорошевки.

Дождь сыпанул полосой, будто пробуя силу, и обрушился тропическим ливнем. В последний момент свет фар выхватил из пелены дождя ворота, сваренные из толстых металлических перекладин. Корсаков ударил по тормозам, машина пошла юзом, ткнулась правой дверцей в ворота и замерла. Корсаков выскочил под дождь. Одежда мгновенно намокла. Черт, не догадался прихватить что-нибудь тяжелое… Он открыл багажник, порылся в бардаке, который там царил. Под запасным колесом обнаружился баллонный ключ. Корсаков схватил его, вспрыгнул на капот и, ухватившись за верхнюю перекладину, перемахнул через ворота.

Впереди, сквозь дождь, чернели силуэты самолетов. Он бросился бежать по бетонной дорожке, скользя в лужах и чертыхаясь. Странно, но он знал, куда бежать, знал, где ждут его помощи. Что-то вело его, он огибал застывшие самолеты, подныривал под крылья, перепрыгивал натянутую на колышках проволоку, ограждающую экспонаты от туристов.

Гром ударил, казалось, прямо над головой. Ветвистая молния разорвала тьму. Впереди, метрах в трехстах, Корсаков успел разглядеть черную клубящуюся массу. Ему показалось, что он уловил слабеющий зов о помощи. Именно не услышал – шум ливня покрывал все, – а почувствовал и кинулся на призыв. Грохотало теперь беспрерывно, молнии били одна за другой, и он уже не боялся потерять направление.

Очередная вспышка высветила впереди дикую картину – посреди Ходынского поля шла сеча: вздымались топоры и палицы, блестели короткие мечи. Толпа то устремлялась к центру, толкаясь и мешая друг другу, то откатывалась, как волны от каменного утеса. Через разомкнувшиеся на миг ряды Корсаков увидел, что в центре толпы словно бушует вихрь: кто-то полуголый и тощий, как скелет, вертелся юлой, рассыпая удары направо и налево. Он успевал уворачиваться от палиц, парировал удары мечей, падал на колено, пропуская над головой рвущие воздух топоры, и сек, рубил, колол двумя клинками в немыслимых выпадах, сливаясь стремительным движением с косо летящими струями дождя.

– Борисыч… – ахнул Корсаков.

Он уже узнал нападающих: трудно было забыть безгубые морды с выдающимися вперед клыками, да и беловолосые воины тоже были не из тех, кто теряется в памяти. Корсаков не верил своим глазам: враги объединились, чтобы уничтожить одного человека, и этим человеком был его бывший наставник Георгий Рогозин.

Толпа вновь отпрянула. Корсаков с разбегу ударил ключом по затылку с прилипшими белыми волосами и ворвался в образовавшуюся брешь. Вокруг словно все замерло. Он увидел, как вывернувшийся из-под топора Рогозин разворачивается, пытается отпрянуть, но палица бьет его в грудь, переламывая выставленный навстречу клинок сабли. Корсакову даже показалось, что он услышал хруст ребер и шипение выбитого из легких воздуха. Рогозин нелепо взмахнул руками, из левой руки бумерангом вырвался узкий меч, вращаясь завис, отражая блеск молнии мокрым лезвием и полетел вниз. К мечу протянулись руки, лапы, толпа подалась вперед, ожидая, кому он достанется.

Он не достался никому.

Никому из них.

Корсаков взлетел над толпой, выхватывая из дождя и мрака шершавую рукоять меча.

Он рухнул на землю рядом с неподвижным телом учителя, но уже через мгновение оказался на ногах и резким ударом сверху разрубил морду застывшего в недоумении урода. Череп лопнул, скрытые под веками глаза выкатились на мгновение, но тут же исчезли в синеватой вспышке пламени, пожиравшего падающее тело.

«Вот и прекрасно, даже трупы убирать не придется», – мелькнуло в голове у Корсакова. Мокрая одежда мешала двигаться, и он рванул рубашку с плеч. Холодный дождь вызвал короткий озноб.

«Это ничего, – подумал он, – сейчас согреемся».

Секундное замешательство закончилось. Корсаков из кварты парировал меч, ударил снизу, разрубив челюсть и лицо беловолосого, отпрянул, пропуская мимо топор, коротко резанул по глазам, закружился, меняя ритм и направление движения. Воздух гудел, рассекаемый топорами, продавливаемый палицами, а он танцевал среди гула и шипения ударов, легко уходя и тут же атакуя, не давая передышки, не позволяя рассредоточиться для одновременного нападения. Меч будто вел его, подсказывая направление, сбивая и отводя чужие мечи, упреждая взмахи топоров короткими экономными ударами. Корсаков словно скользил между струями дождя, выбирая очередную жертву во время вспышек молний и уже в темноте настигая и поражая ее. Чужая кровь брызгала на лицо, и дождь тут же смывал ее, а гром глушил крики и стоны, хрипение и вопли…

Внезапно все закончилось. Он стоял один, толпа отпрянула, отползали раненые, волоча за собой оружие. Их подхватывали, относили в темноту. Неясный шепот, бормотание донеслись до слуха Корсакова. Отступающие повторяли одно слово – как молитву, как заклинание, и непонятно чего было в нем больше: страха или надежды. «Бальгард… Бальгард…»

* * *

– Ты проиграл, Горланг.

Черный плащ магистра сливался с ночной темнотой, лишь лицо смутно белело, пересеченное резкими тенями.

– Это не разгром, это лишь локальная неудача, – возразил Горланг.

Дождь стихал. Мимо проходили, неся на плечах палицы и топоры его проигравшие схватку воины. Невдалеке угадывалось движение: это отступали светловолосые бойцы Хельгры, растворяясь в ночи.

– Слова можно подобрать любые, главное, чтобы не ранили самолюбие, – по тону магистра можно было догадаться, что он усмехается.

– Самолюбие – непозволительная роскошь для меня, – пробормотал Горланг. – Слишком многое от меня зависит, чтобы удовлетворять собственные амбиции.

– Однако, как ни назови, это неудача. Единственное, что может тебя утешить, так это то, что меч он получил не из рук Хельгры. Впрочем, она не очень-то и стремилась к этому. Мне даже кажется, что ее вполне удовлетворяет сегодняшнее положение. Так или иначе, но выбор теперь сделает сам Бальгард. Без советчиков и посредников. Как я и предсказывал, он будет судьей, а не союзником.

– Нам не нужен судья… – Горланг осекся. – Пустые разговоры… Прощай, инквизитор.

– Прощай. Не забывай: мы следим за вами.

* * *

Небо очищалось от туч, и уже светлело на востоке. Воздух был свеж и прозрачен. Поблекшая луна катилась за спящие дома.

Корсаков отыскал отброшенную рубашку, опустился на колени над Рогозиным и вытер ему окровавленное лицо. Глубокие порезы на лбу и щеках еще сочились кровью. Под грудью наливался синевой чудовищный кровоподтек. Дышал Рогозин с хрипом, на губах выступала кровавая пена. Один глаз заплыл от удара, другой закатился под веко. Корсаков приподнял ему голову. Рогозин застонал, моргнул и посмотрел на него, явно не узнавая. Постепенно его взгляд приобрел осмысленность.

– Игорь?

– Тихо, тихо, Борисыч, – Корсаков кивнул, – это я, все в порядке, уродов разогнали.

– Это кто ж такие, а?

– Долго объяснять. Ты потерпи, сейчас в больницу поедем.

– Ну, я им дал! – Рогозин слабо улыбнулся, приподнял руку с обломком «карабелы». Улыбка вышла кривая. – Эх, жаль, клинок сломал. Ты видел, как я их мотал?

– Видел, Борисыч. Такого, я тебе скажу, в Голливуде не увидишь.

– Опоздал ты маленько – достали меня суки, – Рогозин мучительно закашлялся. – Черт, ребра поломали… Меч, где меч?

– Здесь, у меня, – успокоил его Корсаков.

– Я ведь чего тебя искал: меч нашел. Дорогая штука, я сразу понял. Думаю, Игорек сумеет пристроить, ну и мне обломится…

– Считай, что уже пристроил. Ты как, идти сможешь?

– Сейчас посмотрим, – сцепив зубы, Рогозин попытался подняться, охнул и завалился назад.

Корсаков подхватил его.

– Нет, никак. Ты уж извини.

– Ерунда. Меч подержи, – Корсаков сунул Рогозину меч, подхватил бывшего тренера под плечи, просунул руку под колени и, тяжело поднявшись на ноги, пошел к воротам.

Он почувствовал на себе чей-то взгляд, остановился, обернулся и медленно обвел поле глазами, пытаясь понять, что его насторожило. Ему показалось, что на месте схватки кто-то стоит и смотрит ему вслед. Подождав, он пошел дальше, настороженно прислушиваясь.

Рогозин обхватил его за шею. Тело раненого била крупная дрожь, он стискивал зубы, чтобы не застонать.

– Тяжело, а, Игорь? Может, я сам?

– Борисыч, кончай херовину городить, – проворчал Корсаков. – Ты лучше молчи, а то брошу.

Рогозин заперхал, пытаясь сдержать смех. На губах снова выступила розовая пена.

Возле ворот Корсаков осторожно положил его на землю, подергал цепь, на которой висел устрашающих размеров замок. Слегка отступив, он осмотрелся, взял у Рогозина из руки меч и, коротко размахнувшись, разрубил цепь пополам.

– Вот это клинок, – прошептал Рогозин

Корсаков распахнул ворота, открыл заднюю дверцу машины и снова взял его на руки. Как он ни старался осторожно положить Рогозина на сиденье, тот мучительно застонал и обмяк. Корсаков пощупал ему пульс. Сердце билось слабо, но ровно. Вынув из пальцев Рогозина обломок «карабелы», Корсаков спрятал его в багажник под запасное колесо. Туда же положил и меч, предварительно завернув его в чехол от сиденья.

Развернувшись, он направился к выезду на Ленинградский проспект. Уже поворачивая, он посмотрел в зеркальце заднего обзора. В распахнутых воротах, ведущих на Ходынское поле, стоял магистр.