Текст книги "Черный штрафбат"

– Теперь мы точно битву выиграли, – проворчал капитан. – Могу представить, как они спешили. Аж броня вспотела…

Первым засмеялся Гурвич. Затем, переглянувшись, Липатов с Ралдыгиным. Хмыкнул Костюк – и захохотал, гулко, хрипло. А несколько мгновений спустя и все солдаты штрафной роты катались по траве и умирали от хохота, а танкисты хлопали глазами из своих люков и, кажется, начинали обижаться…

В ту же ночь позиции танковой дивизии Ваффен-СС к западу от Калиничей были подвергнуты массивной бомбардировке. Штурмовики Ил-10 выныривали из облаков – шли звеньями. Поливали из пулеметов, стреляли из подкрыльных пушек и, израсходовав боезапас, уходили на базу. Из-под облаков выныривало следующее звено, с ревом шло к земле… Немцы практически не оказывали сопротивления – обе зенитные батареи советские летчики разнесли в пух и прах. Связи с полком люфтваффе, дислоцированным севернее, у СС не было. Да и сам полк понес серьезные потери, аэродром и взлетная полоса превратились в кашу. Фашистское командование успело поднять в воздух несколько истребителей Фокке-Вульф-190, но серьезного сопротивления советской авиации они оказать не сумели. За штурмовиками шли бомбардировщики и окончательно перепахивали местность. Под покровом ночи немцы начали сниматься с позиций. Потрепанные танковые части, батареи «фердинандов» – с погашенными огнями уходили по проселочным дорогам. Наутро началось наступление усиленной танковым полком дивизии в рамках общего наступления 1-го Украинского фронта под командованием маршала Конева. Штурмовые роты после артиллерийско-минометной подготовки сбили посты боевого охранения и пробили оборону противника в районе деревень Бурмистрово и Корюжевка (наступать через минное поле на этот раз приказа не давали), смяли фашистов и устремились на запад. Вся тактическая зона немецкой обороны была прорвана. За час инженерный батальон соорудил понтонную переправу через реку Вия, и покатились танковые колонны. Немцы отступали – пусть не хаотично, но быстро.

Про обескровленную роту штрафников, казалось, забыли. В строю осталось девяноста бойцов – с учетом получивших легкие ранения, «не совместимые с пребыванием в лазарете». Но уже к полудню следующего дня поступил приказ из штаба корпуса: доукомплектовать подразделение, одеть, обуть, накормить и через два дня подтянуть к линии фронта, которая стремительно откатывалась на запад. Дни текли для Зорина как в тумане. Все это было непривычно, дико, но лучше, чем лежать с пулей в затылке в подвале под комнатой вынесения приговоров. Роту дислоцировали в чистом поле недалеко от деревеньки со странным названием Кусачее. Он слышал, что штрафные роты подчас снабжают лучше регулярных частей, но как-то не верилось. Он убедился, что это так. Начальство спешило – требовалось в сжатые сроки сотворить из кучки оборванцев сильную боевую единицу, способную выполнять поставленные задачи. Прибывали обозы с оружием, с куревом, с новеньким обмундированием – таким же, как в строевых частях, но без знаков различий. Тянулись полевые кухни. Привезли походную баню. Доставили пополнение. Прибыли молоденькие офицеры – выпускники офицерских школ из призыва двадцать шестого года. Прибыл новый военком капитан Боев – угрюмый, хрипящий бронхитом, смотрящий на солдат как на врагов всего живого; «свеженький» агитатор – выпускник политучилища с немецкой фамилией Шнайдер. В отдельной палатке обосновался уполномоченный контрразведки Чулымов – большой, угловатый, с пронзительным «чекистским» взглядом. Все новоприбывшие проходили через его «чистилище» – с каждым он имел беседу, на каждого заводил дело – независимо от уровня «благонадежности». Вызвал и Зорина.

Он отогнул край палатки.

– Разрешите?

Что-то вкусно булькнуло, бзынькнуло. Гэбист закашлялся, спрятал что-то под столом. Но не смутился, прошелся по вошедшему ощупывающим глазом. Этот глаз работал за двоих – над веком второго был выпуклый шрам, и поэтому глаз мог смотреть только вниз (если вообще куда-то смотрел).

– Я внимательно ознакомился с вашим делом, Зорин, – процедил Чулымов. – Похоже, вы тот еще субъект…

– Прошу прощения, товарищ старший лейтенант госбезопасности, – скромно потупился Зорин, – а с делом майора Глахотного вы тоже ознакомились?

– А вы наглец, – покачал головой контрразведчик. – Как говорится, дальше Сибири не сошлют, так, Зорин? Смею вас уверить – сошлют. И кстати, насчет Сибири. То, что мы с вами родом из одной области, никак не повлияет на наши с вами взаимоотношения в благоприятную для вас сторону.

– А мы из одной области, товарищ старший лейтенант? – удивился Зорин. – Вы из Новосибирска?

Контрразведчик пожевал губами.

– Это вас не касается, Зорин. Ладно, отвечу. Чулым – районный центр на Транссибе. Небольшой поселок – в начале века там самой популярной была фамилия Чулымов.

– Здорово, товарищ старший лейтенант, – восхитился Зорин. – А я из областного центра. Парень у нас учился из вашего поселка – Сашка Кривошеев, может, слышали о таком?

– Не слышал, – отрезал особист. – Я пятнадцать лет не был в родном поселке. Никакого землячества, Зорин. Наши отношения – сугубо деловые, насквозь пронизанные субординацией и представлениями о воинской иерархии. К тому же не скажу, что вы мне сильно нравитесь.

«А на хрена сам начал?» – подумал Зорин.

– Майор Глахотный арестован, его увезли в Особый отдел армии буквально накануне атаки диверсантов на штаб 45-й дивизии. С бывшим майором проводятся следственные действия. Он уже сознался, что работал на германскую военную разведку. Вы удовлетворены?

– Так точно, – кивнул Зорин.

– В роту, если вы заметили, прибыло пополнение. – Особист покосился на гору папок, возвышающуюся у входа в палатку. – Штат роты на данный момент составляет: по переменному составу – сто восемьдесят два бойца, по постоянному – шестнадцать человек.

«Постоянные меняются чаще, чем переменные», – подумал Зорин.

– Качество пополнения оставляет, увы, желать. – Особист потер подушечкой пальца шрам над веком. Только тем и занимался – похоже, сильно чесалось. – Ранее в 1-ю штрафную роту отправляли только военнослужащих 45-й дивизии, совершивших дисциплинарные проступки и воинские преступления. Сейчас не до этого – армейское начальство требует повысить численность подразделения всеми возможными законными средствами.

– Уголовники, товарищ старший лейтенант? – испугался Зорин.

– Не из лагерей, не волнуйтесь. Из отдаленных зон, согласно приказу № 227, направлять заключенных в штрафные части запрещается. Особенно политических и всяких там паханов. Но вот из тюрем на территориях прифронтовых областей… Это предусмотрено законом – в крайнем случае в штрафные роты могут направляться гражданские лица, осужденные гражданскими судами за легкие и средней тяжести уголовные преступления. И в частях процедура назначения наказания упростилась – согласно приказу № 413 Народного комиссариата обороны от 21 августа 43-го года командиры частей имеют право направлять лиц, совершивших преступление, в штрафные части, минуя военные трибуналы. Не скажу, что наше пополнение – полный сброд, но мусора хватает. Процентов семьдесят – военнослужащие, осужденные за саботаж, трусость, дезертирство, шкурничество. Остальные – мелкоуголовный элемент, не имеющий отношения к армии – мразь, но мразь социально близкая, бывшие полицаи, бывшие солдаты РОА… Это, если вы не знаете, предатели, поступившие на службу к изменнику Родины генералу Власову. По моему разумению, такие жить не должны, а тем более служить с оружием в руках, но… закон есть закон. Наши суды отличаются невероятной гуманностью по отношению к государственным преступникам, дают им шанс исправиться и искупить вину. Держите, – особист извлек из-под стола небольшую стопку папок с делами и тряхнул перед Зориным, – эти восемь человек будут служить в вашем отделении.

– Товарищ старший лейтенант… – обиженно заканючил Зорин, – как же так? Командир роты мне лично обещал, что я могу сформировать свое подразделение из мною отобранных…

– Вот и считайте, что отобрали, – отрезал Чулымов. – Следует отметить, что действия капитана Кумарина не всегда соответствуют требованиям момента. Я для вас – такой же командир, как и он. Если не больше. Поставьте ротного в известность о моем распоряжении и забирайте это, – контрразведчик покосился на тонкую стопку, – пополнение. И прошу отметить, Зорин, что я не покушаюсь на людей, которых вы себе уже припасли. Воюйте с ними, как говорится, на здоровье. Но и этих забирайте. Делайте с ними что хотите. Хоть угробьте их в первом же бою – с пользой для дела, разумеется…

Военком Боев обходил неровный строй солдат. Сутулый, угрюмый, прохаживался, поскрипывая надраенными до блеска сапогами, пронзительно смотрел в глаза практически каждому солдату, и с губ его не сползала язвительная гримаса. Когда он приближался, в строю стихали разговоры, бойцы замирали, задирали подбородки, задерживали дыхание. Взгляд комиссара действовал гипнотически, с ним старались не пересекаться. Энергетика от военкома исходила подавляющая. Зорин выдержал взгляд, и зря, наверное. Меньше всего ему хотелось оказаться на чьем-то «особом» счету. Комиссар остановился, царапнул его колючими глазами, неторопливо двинулся дальше. Солдаты, вышедшие из «зоны поражения», облегченно переводили дыхание, искоса обменивались взглядами. Но расслабляться не приходилось – офицерский состав стоял напротив в чистом поле – во главе с комроты Кумариным – и многозначительно помалкивал.

Зорин скосил глаза. Как обычно – никаких индивидуальностей. В этой форме все стандартные – пушечное мясо. У одних тоска в глазах, у других вообще ничего. Безликая масса, зато под черепной коробкой у каждого…

– А говорить, собственно, нечего, бойцы! – объявил комиссар. – Думаете, буду тут перед вами распинаться, агитировать, взывать к сознательности? Сами понимаете, не маленькие. И про Родину, которая возложила на вас огромную ответственность, и про вину перед народом, партией и правительством, которую самое время искупить. И про фашистов, которые не сдадутся без боя и будут обороняться до последнего…

Зорин видел, как поморщился капитан Кумарин. Недоуменно переглянулись молоденькие офицеры – можно представить, как натаскали их в училище по части политической сознательности.

– Завтра нас бросят в бой, – помедлив, продолжил комиссар. – Хотя, возможно, что и послезавтра.

– Лучше послезавтра, – не открывая рта, прошептал стоящий рядом Игумнов.

– Вечером взводные политруки проведут с вами обстоятельную беседу. От себя же хочу сказать следующее. Единственное, чем вы можете искупить свою вину, – это достойное поведение в боевой обстановке. Ну, и, конечно, безграничной верой в победу и торжество идеалов марксизма-ленинизма и дело партии Ленина – Сталина.

– А заградительным отрядом обеспечат? – буркнул Гурвич, стоящий слева. – Откуда без него вера в победу? И с торжеством идеалов как-то под пулями…

– Заткнись, – процедил Зорин.

– Если есть желающие подать заявления во Всесоюзную Коммунистическую партию большевиков, можете это сделать прямо сегодня. Каждое заявление будет рассмотрено. В случае положительного решения мы с ротным командиром товарищем Кумариным подпишем кандидатам рекомендации о приеме в партию. И в бой вы пойдете уже не просто солдатами, а кандидатами в члены ВКП(б), то есть почти коммунистами.

От Зорина не укрылось, как ротный сглотнул и недоуменно уставился в затылок комиссару. Для вступления в ВКП(б) требовались рекомендации двух членов партии – с партийным стажем не меньше года. После одобрения рекомендаций беспартийный становился кандидатом и после прохождения испытательного кандидатского срока – зачислен в партию. Правда, срок кандидатского стажа мог растянуться года на три. Что не избавляло от обязанности платить партийные взносы.

– Чушь какую-то несет, – прошептал Липатов. – Наш ротный не партийный, точно вам говорю.

– Ничего, – успокоил его Гурвич, – тебе наш новый контрразведчик рекомендацию даст. Уж этот черт наверняка партийный.

– А Липатову на хрена? – ухмыльнулся Ралдыгин. – Наш Липатов свой кандидатский стаж еще в комсомолии отбарабанил, с сорокового член партии. Второй раз вступать?

– И что, не исключили при вынесении приговора? – бросил через плечо Зорин.

– Не-а, – отозвался Липатов. – Спешили, наверное.

– Да хватит вам трепаться, – подал голос Костюк, – дайте умного человека послушать…

Но «умный человек» уже закончил свое выступление. Не в настроении он был сегодня глаголом жечь сердца. Передал эту почетную миссию ротному агитатору с немецкой фамилией, закашлялся, отвернулся…

На взводном построении было веселее. Лейтенант Кружевский – бледный, тощий, как метла, ни разу в жизни не брившийся, торжественным срывающимся голосом, словно перечислял уже павших, зачитывал список личного состава. Каждый должен был выйти и четко и членораздельно сказать «Я». Зорин втихомолку наблюдал. По тому, как люди это делают (выходят из строя и говорят «Я»), можно многое сказать о человеке. Кто-то буквально выстреливал из строя и испуганно гаркал, кто-то не терял достоинства, а находились и такие, кому это было все равно – косолапо выбирались, что-то бубнили. Многие и винтовки держать не умели. Люди расслаблялись – не видели в зеленом неоперившемся юнце грозного командира. Ухмылялись, перебрасывались шуточками.

– А ну молчать!!! – внезапно рявкнул Кружевский. Строй в недоумении замер. Костюк на всякий случай втянул живот.

– По списочному составу сорок пять человек, – напряженно-торжественно, как на параде, заявил лейтенант. – В строю находятся…

– Сорок шесть? – пискнул кто-то и осекся. Лейтенант свел густые черные брови.

– Фамилия? – выкрикнул визгливо.

– Антошкин я… – подумав, сообщил говорливый. – Ну, в смысле… рядовой Антошкин.

– Выговор перед строем, рядовой Антошкин! – рубанул лейтенант.

«Ну и дурак», – подумал Зорин.

– И чего мне с ним делать? – еще раз подумав, поинтересовался провинившийся.

– Носить и думать, – объяснил подошедший взводный политрук Максимов – мужчина плотный и солидный. – А трепаться будем, когда вас попросят, бойцы. А когда говорит старший по званию, всем молчать и внимать. Ясно?

– Так точно, – отозвался взвод через одного.

А дальше была пафосная политинформация с уклоном в агитацию и разъяснение текущей политики партии в отношении немецко-фашистских захватчиков и жителей украинских областей, по которым в ближайшее время будет победоносно шествовать Советская армия. Ровно, Луцк, Львов, Тернополь. Области непростые, – объяснял командир взвода и примкнувший к нему политрук. – В 39-м большинство из них насильно оторвали от Польши и присоединили к Советскому Союзу. Объяснить за два года населению необходимость строительства социализма удалось не в полной мере. Три года эти территории томились под фашистскими захватчиками, а в ближайшее время снова станут советскими, так что к населению, среди которого есть фашистские пособники, и относиться следует соответственно. – Политинформацию слушали вполуха. В заключение бурят Малыгов из первого отделения выпал из строя, нечаянно уснув. А потом как мог объяснял возмущенным офицерам, что стоять неподвижно он может недолго, а тем более когда говорят какие-то непонятные слова…

Зорин обходил солдат своего отделения, ловя себя на мысли, что невольно копирует комиссара Боева и лейтенанта Кружевского. Уставшие от бесчисленных построений бойцы уже зевали, переступали с ноги на ногу. Он выстроил их по полной амуниции – в новенькой полевой форме образца минувшего сорок третьего года со стоячим воротом, с вещмешками, со скатками, вооруженных самозарядными винтовками Токарева, на которых еще блестела заводская смазка. Оружие поступило в войска недавно – свежая разработка с коробчатым магазином на десять патронов и скорострельностью тридцать выстрелов в минуту. Помимо карабинов, в отделении имелся ручной Дегтярев. Почетное звание пулеметчика и счастье таскать на себе эту тяжесть весом в десять килограммов досталась Федору Игумнову.

Он вглядывался в хмурые лица. Солдаты настороженно за ним наблюдали – особенно новенькие, те самые восемь человек. Со своими все было нормально. Игумнов, Костюк, Гурвич, Ванька Чеботаев, Ралдыгин с Липатовым. За троих – Халимова, Коваленко и Старикова – он тоже был спокоен, изучил их дела и остался доволен. Обстрелянные солдаты, воюют больше года, загремели в штрафбат по дурости, не связанной с трусостью или дезертирством. Оставшиеся пять вызывали вопросы. Он смотрел в их лица, делал мысленные зарубки, взвешивал.

– Слышь, командир, ну, чё ты нас за бакланов тут… – Он резко повернулся. Говоривший умолк, но не смутился, смотрел насмешливо, с вызовом. Не любил Зорин блатную феню. Еще с институтских времен, когда на танцах бился с городскими хулиганами, тщательно копирующими блатной жаргон. Наглые, разболтанные, распущенно-неряшливые, обожающие играть ножичками и живо теряющие спесь после двух ударов. За небольшим, конечно, исключением.

– Фикусов Альберт Давыдович, – членораздельно произнес Зорин. – «Партийная» кличка соответственно Фикус. Кража со взломом – обчистил кассу леспромхоза в поселке Быкасово, четыре года тюрьмы, отсидел полгода, за время отсидки успел порезать двоих сокамерников – к счастью, не насмерть.

– Да суки они были, – фыркнул Фикусов. – Стал бы я правильных корешей на перо сажать…

– Не тявкай, Фикус, – толкнул его сосед – ушастый коротышка.

Зорин рассматривал уголовника прямо и открыто. И тот смотрел не опуская глаз.

– Твою блатную энергию, Фикус, да на пользу бы Родине. Фрицев бы так резал.

По шеренге прокатилось оживление.

– Так, может, я и фрицев смогу. – Худощавая ряха бывалого сидельца расцвела улыбкой. – А чё ты в натуре – я, между прочим, сам вызвался. Зуб даю, начальник, век воли не видать. Понаехали погоны на кичу, давай трясти – ну… типа кто там долг Родине отдать хочет… ну, я и вызвался. А чё такого? Может, я и правда хочу должок Родине вернуть, ты проверял? Хоть, вот так подумать, – не занимал я вроде у Родины…

– Стрелять умеешь? – вздохнул Зорин.

– А ты научи.

– Ладно, Фикус. – Он решил не ссориться с контингентом раньше времени. – Только два совета. Пореже открывай варежку и… Не по фене базлать умеешь?

Фикусов заржал:

– А чё, базлал когда-то… Не поверишь, командир, давно это было, разучился, затягивает блатная жизнь…

– В общем, давай, боец, перековывайся. – Он похлопал по плечу «социально близкий элемент» и перешел к соседу.

– Тоже блатной… как там тебя… Рыщенко Владимир Ильич? Сдурел – с таким именем-отчеством по блатному миру разгуливать?

Солдаты захихикали. Только Липатов, в силу своего «смутного» комсомольского прошлого и упомянутого кандидатства, недовольно поморщился.

– Да не блатной я, – потупился ушастый, – куда уж тут блатовать – двое детей в Смоленске. На заводе работал, ну, оступился, свистнул бабку со сверлильного станка – в цех как раз новенькие привезли. Продал на рынке одному темниле, жрать дома было нечего. А мастер настучал в партком, те мусоров вызвали… А мусора у нас злые, бешеные. В общем, три года впаяли… – Уши у бойца стали покрываться стыдливым детским румянцем. – А в тюряге как прожить – пришлось насобачиться в жаргоне…

– Ты не бабку, Владимир Ильич, ты Родину продал, – под общий хохот прокомментировал Гурвич. Зорин спрятал улыбку.

– Стрелять умеешь, Владимир Ильич?

– Умею, – оживился Рыщенко, – как не уметь? Я в армии служил на Дальнем Востоке – с тридцать третьего по тридцать шестой. Я же не блатота какая-нибудь…

– А на киче под блатного косил, – укорил Фикусов. – Да не, он дядька нормальный, не ссы за него, командир.

Третий выглядел пожившим, мятым, каким-то сморщенным, смотрел тоскливо, отводил глаза. Фамилия солдата была Кустарь. В личном деле говорилось, что фигуранту сорок семь, служил в стрелковом подразделении, не имел нареканий (поощрений, впрочем, тоже), прилично воевал, два ранения, а в прошлом месяце получил письмо из родного Омска. Соседка писала, что во время полевых работ (горожан вывозили на посадку картошки) перевернулся грузовик и вся его семья сильно пострадала. Жена, две взрослые дочери. Остались живы, но в ужасном состоянии – переломы, разрывы. Лежат в больнице, что будет дальше, неизвестно. Помутнение нашло на мужика, бросил часть, оружие, прыгнул в первый проходящий товарняк… Сняли с поезда на полпути до Омска, вернули в часть. Он еще и челюсть при задержании сломал сотруднику НКВД. Естественно, трибунал. Пришло известие, что вся семья в больнице не выжила. Ни ухода, ни лекарств, ни медиков приличных – ведь все для фронта, все для победы. Умолял членов трибунала дать ему расстрел – все равно жить не хочется. Дали штрафную роту – все равно дальше первой атаки не просуществует…

Разговаривать с этим человеком Зорин не стал, прошел дальше. На левом фланге стояли двое бывших полицаев. Марусин и Демченко. Первый – длинный, тощий, нескладный, с отталкивающими выпуклыми глазами. Второй нормально сложен, молодой – из тех, что нравятся девчонкам. Первый с Брянщины, второй из Белгорода. Первый не смотрел в глаза, второй смотрел, но часто моргал, облизывал обветренные губы. «В репу дать?» – подумал Зорин. В личных делах было сказано, что особыми зверствами на оккупированной территории эти двое не отличались, но активно сотрудничали с гитлеровским режимом, носили форму, принимали участие в выявлении партизан, в отборе лиц гражданского населения для отправки на работу в Германию. Марусин сам пришел с повинной, когда советские войска выгнали фашистов. Демченко сдали соседи – выкапывали упыря из подвала, где он отсиживался, надеясь, что пронесет.

Возле этой парочки Зорин остановился. Марусин поднял на него бесцветные глаза. Смотрел отчужденно. Демченко заволновался.

– Суки, – прокомментировал с правого фланга Игумнов.

– А чё сразу суки? – оживился Фикус. – Может, обстоятельства у людей? Ты им в душу заглядывал?

– Да меня бы вырвало, – ужаснулся Игумнов. – Ты спроси их, Алексей, – по своим в бою стрелять не будут? А может, к немцам рванут, только пятки засверкают?

– Не буду по своим стрелять… – пробормотал, отчаянно бледнея, Марусин.

– «Я больше не буду…» – передразнил его Ралдыгин. – Детский сад, в душу его. Что не будешь – Светку за косичку дергать? Какого хрена их нам на шею повесили? Смертную казнь в СССР уже отменили?

– Ага, отменят, держи карман, – буркнул Гурвич. – Они у нас лишь невиновных расстреливают. А тем, кто вышку заслужил по всем спортивным показателям, дают возможность исправиться и стать полноценными членами общества.

– Заткнись, – буркнул Зорин. В отношении рядового Гурвича это было самое популярное словцо в его лексиконе. Тот всегда на какое-то время замолкал и не обижался. – Ну что, господа полицаи, поведаем миру о ваших достижениях? Вы говорите, не смущайтесь, как дошли до жизни такой, все мы люди, может, и поймем.

Полицаи втянули головы в плечи. Разбитными парнями они определенно не были. Марусин был председателем сельского совета (на его счастье, беспартийным). Когда фашисты в сорок первом ворвались на мотоциклах в село, он смалодушничал, встретил их с поклоном. Настроение у фрицев было благодушное – наступление развивалось стремительнее, чем хотелось; поставили Марусина старостой, приказали сформировать отряд полицаев из «надежных» людей. Что вы, он не зверствовал… в его деревне благодаря исключительно его стараниям расстрелов почти не было (а кого там стрелять – ни евреев, ни коммунистов, ни красноармейцев…). Просто порядок поддерживал – ведь должен быть в стране какой-то порядок. Ну, бывало, скот реквизировали на нужды победоносной немецкой армии, самогоном баловались, девчат деревенских офицерам поставляли… А в сорок втором к нему пришли из партизанского отряда и, вместо того чтобы вздернуть в чулане, посоветовали и дальше выполнять обязанности старосты и при этом сотрудничать с командованием партизанского отряда. Он и сотрудничал – информацию о движениях колонн поставлял, раненых партизан прятал. Так что вину свою Марусин искупил еще до прихода советских войск, которым, кстати, очень обрадовался…

Демченко трудился художником в райкоме комсомола (за такие признания Липатов чуть в торец ему не двинул), но в душе недолюбливал Советскую власть за полное пренебрежение к судьбе отдельно взятого человека. Ну, не нравился ему коллективизм – когда все серое, общее и аморфное. Знал про аресты, лагеря, массовые расстрелы – когда приговоренные даже не догадывались, за что их расстреливали. Существовал тихой мышкой, рисовал в плакатах и стенгазетах то, что скажут. Вот и уцелел, когда в тридцать восьмом райком тряхнули. А как фашисты пришли в Белгород, сам явился в комендатуру, покаялся в «комсомольском прошлом», попросился на ответственный участок работы. О, нет, он никогда не участвовал в карательных акциях айнзатцкоманд СД, не якшался с подонками, подпольщиков не сдавал (Во свистит, – завистливо заметил Гурвич), он занимался исключительно охраной военных объектов и вел богобоязненный образ жизни. На фронте не бывал, в облавах на евреев не участвовал. И за два года службы в полиции окончательно разочаровался в политике Гитлера. Поэтому не побежал из Белгорода вместе с фашистами – ну, испугался, спрятался в подвале. Зато когда нашли его, сопротивления не оказывал, активно сотрудничал со следствием…

– Воевать достойно будете? – мрачно спросил Зорин.

Полицаи закивали – дескать, да, будем честно служить, биться до последней капли крови, смерть фашистским захватчикам и их приспешникам…

– Смотрите, мужики, – пригрозил он пальцем, – вы теперь на виду, если что – церемониться не буду. Имею право расстрелять вас по малейшему поводу.

Тут он загнул. Но полицаи побледнели.

– А я бы им патроны не давал, – размечтался Игумнов. – Постреляют нас ночью и ходу.

– Ладно, разберемся, – отрубил Зорин. – Все на равных правах – а в бою посмотрим, кто чего стоит. В общем, так, мужики, – он обозрел подобравшийся строй, – у всех у нас недостойное прошлое и туманное будущее. Забудем об этом – хотя бы на время. Все понимают, чем чреваты трусость в бою и невыполнение приказа. Поймите, парни, – он смягчил тон, – я не солдафон, мне ваши смерти не нужны, и посылать вас на верную гибель я не собираюсь. Сам хочу выжить. Если кто-то еще хочет, кроме меня, и при этом не уронить достоинство советского солдата, настоятельно рекомендую прислушиваться к приказам и думать головой, а не другими местами. Остаток дня – боевая подготовка. Если кто-то не умеет стрелять и работать прикладом – не стесняйтесь, говорите…

Ночью в палатке отделения в свете керосиновой лампы вспыхнула драка. Зорин страдал бессонницей в своем уголке, размышлял о том, что до работы прикладом в штрафных подразделениях как раз доходит редко – люди гибнут еще на подступах к позициям противника, – как палатку встряхнуло! У бывшего полицая Марусина имелось отвратительное свойство храпеть. Рядовой Халилов, потерявший надежду уснуть, набросил ему на физиономию портянку, стал ржать, когда храп прекратился. Марусин проснулся и, не разобравшись, двинул Халилова пяткой. Рядовой отлетел и уселся на физиономию спящему Фикусу. Урка разбираться не стал – стряхнул с себя Халилова, выхватил из воротника безопасную бритву, сжал ее между пальцами и мастерски метнул в Халилова. Попал в плечо, Халилов завизжал от боли, и пробудились все. Фикус колотил Халилова, Ковалевский – Фикуса. Рыщенко, решив, что Фикус по социальному статусу ему ближе, сбил с ног Ковалевского и стал охаживать его вещевым мешком. Игумнов в содружестве с Ралдыгиным навалились на Марусина – сделать предателю под шумок «темную», Демченко вступился за бывшего коллегу (по цеху предателей)… И в заключение уже никто не мог понять, кто кого лупит. Зорин их растаскивал, шипел – поднимать стрельбу не хотелось. Зачем ему эти муторные разбирательства? Треснул Старикова, который бежал на помощь Ковалевскому, дал под дых Ралдыгину, отшвырнул Демченко, у которого оказался неплохой хватательный (да и кусательный) рефлекс.

– А ну отставить… – зашипел, вскидывая карабин.

Бойцы прекратили драку, растерянно уставились друг на друга. Кто в синяках, кто в крови, кто в разорванном исподнем.

– Отрепетировали рукопашную, – усмехнулся Гурвич и перевернулся на другой бок, – теперь и в бой не страшно.

– Так, я, кажется, кого-то предупреждал, – тоном, не предвещающим ничего хорошего, сказал Зорин. – Ну что ж, не обессудьте, мужики. Начальству стучать не буду, но своей властью разберусь. Кому-то, похоже, будет несладко…

Солдаты возмущенно загудели, стали вразнобой оправдываться, что-то объяснять, доказывать.

– Всем спать! – приказал Зорин. – А завтра вы у меня попляшете! Кто там был зачинщиком – Халилов? Готовься, Халилов. Да и остальные тоже…

«Поплясать» пришлось этой же ночью. Поспали минут сорок. Он проснулся от натужного воя танковых моторов. Распахнул глаза – первая мысль: немцы прорвались! Но нет, рев двигателей советских Т-34 от немецких танков он пока еще мог отличить. «Начинается что-то», – забралась в голову тревожная мысль. И снова рев – теперь уже нарастающий, мотоциклетный. К штабу роты подкатил тяжелый советский мотоцикл М-72. Прибыл гонец с донесением из штаба армии – только у них имелись новые тяжелые мотоциклы. Ну, все, кончилась спокойная жизнь…

Роту подняли в ружье. Две минуты на сборы. Чертыхаясь, наезжая друг на друга, штрафники одевались, хватали вещмешки, оружие, цепляли амуницию. Орал комроты Кумарин, бегали, подгоняя солдат, молодые лейтенанты. Задачу толком не объяснили. Едва четыре взвода построились на поле, подъехали несколько полуторок, облепленных засохшей грязью, поступила команда грузиться по машинам…

Ничего экстренного, все планово, но в этой стране даже плановое подается в виде экстренного. Остаток ночи рота тряслась по пыльным фронтовым дорогам, обгоняла какие-то неторопливые батареи, сломавшуюся штабную машину, возле которой матерились офицеры. Самый нервный потрясал пистолетом над затылком копающегося в моторе шофера и кричал на все поле, что сейчас поставит его к стенке и пустит пулю в лоб. Проносились мимо обозов, мимо танковых колонн. Дружным ревом из ста восьмидесяти глоток приветствовали длинноногую регулировщицу на развилке, ловко справляющуюся с разделением потоков. Едва забрезжило, на западе стал прослушиваться гул канонады. Ухали разрывы. Остановка не меньше часа – кончился бензин. Ругались офицеры, ругался кряжистый тип в погонах, кричал, что бензина в цистернах нет, все уже «выпили», обозы отстают, на приказ, полученный Кумариным, ему плевать с высокой колокольни, и если уж Кумарину невтерпеж, может обратиться в ближайшую деревню – тамошние «бандеровцы» охотно подсобят гужевым транспортом. Ждали, пока подтянется колонна с заправочными баками, выстояли длинную матерящуюся очередь…