Текст книги "КонтрЭволюция"

5

Корчев все валил на Баюшкина. Хотя в какой-то момент вдруг стал каяться. Признался: было дело, черт попутал! Самолюбие проклятое взыграло: как это со мной, таким великим, обращаются как с мальчишкой! Унизительно с милиционером каким-то соперничать. Сидеть с ним вдвоем за столом. Просто черт знает что такое! А тут еще на работе перед подготовкой к первомайской демонстрации трудящихся – сплошная нервотрепка. И строители городские план сорвали как назло. И председатель в дурном настроении. Чуть что, рычит и грозится. Тут у кого хочешь нервы не выдержат. И в довершение всего – вдруг получить по коленке милицейской лапищей. Вот и сорвался. Но как же он сожалеет! По ночам спать не может, переживает. Потому что… Но вообще-то это все Баюшкин. Это его, сволочи, идея. Нет, подумать только! Лишить одинокую женщину жилья! Отомстить так мерзко, так мелко! За то, что ему отказали, не пустили в постель? Ведь правильно я понимаю, Наталья Андреевна?

Ну да, он, Корчев, так и знал.

И теперь вот сложное положение. Он, конечно, делает и будет делать все, что в его силах, чтобы как-то разрядить, спасти ситуацию. Так что пусть она не волнуется особенно. И вообще, что-нибудь в любом случае придумаем. Но этот гад Баюшкин, он и в обком ход имеет. И с председателем лично знаком тоже. Поэтому не все так легко. Но уж он, Корчев, постарается. Она увидит, оценит еще. Нет, ну кто бы мог подумать, что этот мильтон такой сволочью окажется.

Наталья слушала не очень внимательно. И потом вдруг что-то ее клюнуло. И она, довольно бесцеремонно прервала Корчева на середине очередной ламентации:

– Константин Михайлович!

– А? Что?

– Скажите, вам нравится мое ухо?

– Ухо? Какое ухо? Я не понял…

– Ну левое, например, хотя они у меня, по-моему, одинаковые – оба два. Ну вот, это левое, как вам оно?

– Что с вами, Наталья Андреевна… какие странные вопросы, ей-богу… Ухо как ухо… Хотя нет…

Корчев встал, надел очки, подошел к Наташе вплотную, стал рассматривать ушную раковину.

– Хм, нет, конечно, ухо не заурядное… оно… очень даже симпатичное… Милое такое ушко…

Корчев расчувствовался, на глазах у него почему-то выступили слезы, он стал пытаться целовать Наталью в ухо, та ловко уворачивалась. Наконец Корчев устал. Сел на стул. Сказал:

– Понимаю… Ты, Наташа, имей в виду: битва нам предстоит нешуточная. Мне придется нелегко. Так что я тоже, знаешь, рассчитываю на твое понимание… и поддержку… моральную. Ну, и физическую, честно говоря, тоже.

Наташа смотрела на Корчева задумчиво. Но молчала. Не говорила ничего. Мысли у нее были далеко.

– Чего молчишь?

– Так вы не ответили толком. Про ухо мое. Что-нибудь в нем есть особое?

– Заметил, как не заметить! Потрясающее ухо! Да ты вся потрясающая! Какие глаза! Забыть их невозможно. Даже сравнить тебя не с кем. Таких женщин я и в кино не видал. Я вот вошел в квартиру и сразу наэлектризовался. Весь! Здесь у тебя просто поле какое-то электрическое. И не хочешь иногда с тобой дело иметь, да нет сил противостоять… Допустим, захочешь от тебя избавиться, забыть тебя, жить нормальной мещанской жизнью. Быть той же сволочью, что и был. И не могу! Не могу спокойно быть сволочью! Все тянет сюда меня и тянет… Невозможно! Околдовала! Скажи, Наталья, честно. Ты – колдунья? Ворожить умеешь?

– Нет, – сказала Наталья. – Чего нет, того нет. С ворожбой, к сожалению, плохо.

– Да признавайся, чего там! Свои люди…

– Нет, совсем даже нет. Я была бы рада. Я бы тогда…

И Наталья вдруг замолчала.

– Что бы ты тогда? Кого бы приворожить хотела? Есть такой? Признавайся!

– Есть… Кажется, есть…

– Да ты что? И как это – кажется? Признавайся – уж не Баюшкин, случайно?

Наташа улыбнулась.

– Шутить изволите? Нет, Баюшкин уж точно ни при чем.

– Слава богу! Но тогда кто?

– В том-то и дело, что я не знаю.

– Как это не знаю? Так не бывает! Что-то ты темнишь, Наталья.

– Да нет, чего мне темнить… Я же вам рассказывала, что в молодости со мной странная болезнь приключилась. Нервный срыв или что-то вроде этого. И я вдруг все забыла. Потом в больнице меня полечили, и я постепенно вспомнила. Многое – но не все. Детство свое вспомнила довольно подробно. Как я школу закончила – здесь, в Рязани. Как в Москву приехала и в Суриковский институт поступила. Чему учили, помню уже довольно смутно… И вот там была, кажется, какая-то со мной история… что я втюрилась в кого-то вроде по уши. А он меня отверг… Я не уверена, потому что помню только ощущения, а не факты… И вот, кажется, я то ли с собой пыталась покончить – видите, шрамы какие на запястьях… Только я резалась неграмотно – они же должны быть вертикальные, а не горизонтальные. Поэтому я выжила, но с головой что-то случилось… Я ведь и до сих пор немного странная, правда, Константин Михайлович?

– Ну, есть немного… Но ты не сумасшедшая, точно тебе говорю… Сумасшедшие – они другие, у меня же сводный брат был шизофреник, так что я их за версту чую. Ты… просто оригиналка. Своевольная. Но это только придает тебе шарму… так что, ты не помнишь, кто был этот козел, который тебя бросил?

– Не помню… и когда пытаюсь вспомнить, голова болит ужасно…

– Не надо тогда, не надо ничего вспоминать… Но он хоть кто был? Студент тоже? Художник, наверно.

– Мне почему-то кажется… нет, нет не знаю… Так что насчет уха?

– Ну что ты прицепилась? Ну ухо, ну красивое. У тебя все красивое. Посмотри сама в зеркало… какие глаза, какие брови, а ресницы… А скулы… нет, это с ума сойти, какие скулы… От одних скул можно весь покой потерять. – Говоря все это, Корчев все больше распалялся. Настал момент – когда говорил про скулы – и он сбросил пальто – правда, довольно неуклюже, оно упало на пол и осталось лежать там нелепым мешком. Наташа едва сдержала смех.

Но потом ей стало не до смеха, потому что Корчев стал к ней подбираться. Глаза у него замаслились, он вытянул вперед руки и ринулся на штурм. Она ловко вывернулась. Один раз, второй. Но квартира была маленькая, а Корчев мужчина крупный, а потому свободы маневра у Натальи было не так много. Ясно было, что с третьего раза он ее поймает. Ой, как этого Наташе не хотелось! Ну, просто совсем. Огреть его по голове чем-нибудь можно было, но ведь чревато – в ее положении не стоило ссориться с потенциальными союзниками. Эх, думала Наталья, стать бы буддисткой. Прямо вот сейчас. Немедленно. Утратить сразу все желания. Перестать что-либо хотеть. Например, больше не хотеть сохранить квартиру. Наплевать. И тогда трахнуть зампреда кистью по балде. И всю мордашенцию измазать при этом белой масляной краской, которая с трудом смывается. Поди, не славно! Очень даже славно. Хотя буддисты бить никого не станут… Наталья на секунду закрыла глаза, надеясь, что на нее снизойдет буддийская благодать. Что она почувствует испытываемое буддистами безграничное сострадание и любовь ко всем без исключения живым существам… а Корчев разве – не живое существо?

Но буддизм не снизошел. Она уже чувствовала не слишком приятные запахи зампредовского тела, слышала его сопенье, но по-прежнему не могла ни на что решиться. И тут вдруг раздался спасительный звонок. Ур-ра!

– Кто это? – осипшим голосом спросил Корчев. И в голосе его Наталья уловила сильное чувство – кажется, что-то вроде испуга.

«Боишься!» – обрадовалась она. И пошла открывать.

– А вдруг это Баюшкин? – громко шептал Корчев.

– А что, может быть, и он, – говорила Наталья, направляясь к двери. И уже открывая ее, добавила: – Но только вряд ли…

И действительно, это был вовсе не Баюшкин. Но тоже милиционер, а именно участковый Мыскин. Пришел в форме, а не в штатском – видно, был при исполнении.

Войдя, он мгновенно оценил обстановку и произнес:

– Так, так, гражданка Шонина… Я тут вам повестку принес… Впрочем, не могу при посторонних. Сначала должен личность проверить. Вам, гражданка, этот гражданин известен?

Наташа вопросительно посмотрела на Корчева, тот быстро покачал головой: не выдавай!

– Ну, собственно, я точно не знаю.

– Не знаете находящегося в вашей квартире?

– Ну, не то чтобы совсем не знаю… Но так…

– Как странно… Ладно, – сказал Мыскин и, повернувшись к Корчеву, строго провозгласил: – Па-пра-шу предъявить документы!

– Я… да… но… – бормотал растерянно Корчев, шаря по карманам.

– Что, документов при себе не имеется? – прищурился участковый.

– Не имеется! А что, это разве преступление?

– Разберемся. Пройдемте со мной в отделение!

Корчев схватил пальто и попытался скрыться. Но не тут-то было. У Мыскина не зря был в армии разряд по самообороне без оружия. Пришлось Корчеву достать из внутреннего кармана красное удостоверение с серпом, молотом и колосками. Он помахал им перед лицом Мыскина, но тот не был впечатлен.

– Прошу предъявить как положено, в развернутом виде, – строго сказал он.

– Еще чего! Хватит с тебя обложки! – вызывающе отвечал Корчев.

Но с Мыскиным – нашла коса на камень!

– Никак нет! Я должен удостоверить вашу личность – фотографию сличить… А вдруг документ похищен? Не хотите показывать удостоверение, пройдемте в отделение!

Тогда Корчев развернул корочки и сунул их под нос милиционеру. Тот как-то очень ловко вырвал их у него, взял в руки, долго и внимательно изучал. Смотрел на снимок в документе, потом на лицо запмпреда. И так несколько раз.

– Ты что, издеваешься? – не выдержал Корчев.

– Никак нет. Личность удостоверяю.

Потом вернул удостоверение владельцу, после чего сурово отдал честь и вытянулся в струнку. Стоял и смотрел на зампреда в упор. И во взгляде этом было все что угодно, но не уважение.

– Вольно! – приказал Корчев, но Мыскин никак не среагировал на приказ, стоял как истукан, с рукой у козырька фуражки.

– Козел, – фыркнул зампред, уходя. И головой покрутил раздраженно.

– Отомри! – сказала Наталья «козлу». И тут же вспомнила, что она с ним на «вы». Но невозможно же говорить: «замрите», «отомрите». Это ведь из детской игры все-таки.

Мыскин расслабился.

– Н-да, плохи дела, – начала она, но тут заметила, что участковый по-прежнему стоит, не решаясь сесть.

– Садитесь, садитесь, товарищ сержант, – сдержанно-уважительно сказала Наташа, возвращаясь к прежней, официальной форме отношений.

Мыскин сел, расстегнул портфель.

– Плохи дела, – продолжала Наташа, – поскольку не случилось бодхи.

Мыскин смотрел на Наталью с ужасом.

– Это буддийский термин, – пояснила она. – Означает духовное просветление. Пробуждение. Ничего, по мнению буддистов, нет важнее на свете. И мне самой тоже так кажется. Но не получается, хоть тресни. Ни у кого из тех, кого я знаю, не получается. Ни у меня, ни у тети Клавы, ни тем более у Ирки. У Константина Михайловича, с которым вы только что так мило полюбезничали, тоже не выходит… впрочем, он, к счастью, об этом не догадывается. Ну а о Баюшкине я и не говорю… Вот разве что вы, Мыскин, у меня на подозрении, потому что…

Потому что у эксгибиционистов в их сокровенные моменты имеет место так называемое суженное сознание, хотела сказать она, но вовремя прикусила язык. А вслух сказала:

– Как вы думаете, товарищ Мыскин, не может ли суженное сознание быть в то же время расширенным, а? В каком-то смысле? Не может ли в такие моменты некая сверхпроводимость иметь место? Нет, не нирвана, конечно, но что-то отдаленно похожее…

Мыскин покраснел, достал из портфеля толстый блокнот в клеенчатой обложке, ручку.

– Наталья Андреевна, запишите мне, пожалуйста… бходху эту и еще… нервна… нервнану, и само это научное направление…

– Направление? – удивилась Наташа.

– Ну да, буд… кизм этот… Я в энциклопедии почитаю.

– А-а, буддизм… это не наука, это одна из главных мировых религий. Хотя некоторые говорят: это философия, но по мне, так именно вера. Много очень достойных людей верят в будду. Вернее, в будд… Их много было… Впрочем, это долгий разговор. Может, как-нибудь в другой раз. Почитайте сами на досуге.

Наташа села за столик рядом с Мыскиным и принялась старательно вписывать в блокнот участкового диковинные слова.

Он же воспользовался моментом, наклонился к ней и зачарованно смотрел с близкого расстояния прямо в ее левое ухо. Глаза его покрылись поволокой, он принялся быстро облизывать губы…

Но тут Наташа завершила свое упражнение в чистописании, подняла глаза и подозрительно уставилась на участкового.

– Но-но, сержант, без глупостей… А что там за повестка, о которой вы говорили? Или это так, конспирация была – для отвода глаз, для товарища Корчева?

Участковый резко отодвинулся от Натальи подальше, стал что-то лихорадочно искать в своем портфеле. Потом вдруг замер, так и застыл с рукой, опущенной в портфель, точно застрявшей там, угодившей в капкан. Как будто он вдруг забыл, что собирался делать, что собирался искать. Сидел с закрытыми глазами, совершенно неподвижный, весь красный как рак. Наталья снова им невольно залюбовалась. А про себя думала: «Ну вот, почти нирвана наблюдается. И какой замечательный цвет, а я его все не напишу». Сказала вслух негромко, осторожно, чтобы не испугать:

– Ну так, сержант… Вы говорили – повестка?

Мыскин точно пробудился, опомнился, засуетился, достал из портфеля одну бумагу, вторую, с отвращением засунул их назад. Наконец нашел то, что искал.

Сказал, глядя в пол:

– Вы говорите, плохи дела, товарищ Шонина, что нет никакого просветления. И никакого пробуждения. А я говорю: дела еще хуже. Потому что вот она, повестка.

– Дайте, дайте, – решила взять дело в свои руки Наташа. Повертела повестку. Почитала.

– Фу, – сказала, – как неразборчиво… Где они только берут такую бледную ленту… Экономят, что ли…

– Бледная, потому что это третья копия или четвертая, – сказал Мыскин.

– Да? А разве гражданину не первый экземпляр положено вручать? Ну да какая мне разница… прочитать лишь бы… Черт голову сломит… Что тут выходит? Гражданке Шониной, Наталье Андреевне… угу, это мне… и про меня, надо думать… вызываетесь… черт знает, когда… месяца никакого не было, числа тоже…

– Как числа не было? Да вон там, в углу, посмотрите, и число, и месяц, и год…

– Да нет, сержант, это я так, литературные реминисценции… Вы спросите, что такое реминисценции? Это значит, я пытаюсь острить чужими словами, раз своих не хватает… На заседание комиссии… какой комиссии, уже никак не прочесть… Но догадываюсь. На комиссию тащат по выселению. Из рая, надо думать, в ад. Комиссию по выселению граждан, которые не угодили начальству.

– Нет, она не так называется…

– Да какая разница? Смысл все равно тот же… Но все же, сержант, будьте моим свидетелем, это издевательство. Нарочно, что ли, такую бледную копию присылают? Чтобы соли на рану насыпать… Я вот напишу жалобу…

– Не надо, не надо жалобу!

– Что это вы, сержант, за них заступаетесь? Жалоба на жлобов! Какова аллитерация? Или это анафора? А черт его знает, я не специалистка… Но согласитесь, сержант, звучит красиво.

Мыскин вдруг поднял голову и четко выговорил:

– Мне нравится. Но все равно, товарищ Шонина! Не надо жалобы!

– Объясните мне тогда, почему! Почему прислали десятую какую-то копию…

– Потому, Наталья Андреевна… потому…

– Что с вами? Выражайтесь яснее!

– Потому что первый экземпляр похищен!

На секунду Наталья даже потеряла дар речи. Опомнившись, вскричала:

– Как похищен? Кем похищен?

– Одним… одним… одним участковым.

Опять Наталья не сразу нашла что сказать. Захлопнуть пасть пришлось еще раз.

Придя в себя и неотрывно, с любопытством, глядя на Мыскина, сказала:

– Та-ак… час от часу не легче. И что же… что же этот сержант себе думает… ведь этот участковый имеет звание сержанта, не так ли?

Мыскин кивнул, снова глядя в пол.

– Чего же этот сержант, – продолжала Наталья, – рассчитывает достичь таким бессмысленно отважным и бессмысленно опасным поступком, разрешите вас спросить?

Мыскин подумал. Достал из кармана тряпочку, почистил сапог. Потом поднял глаза и сказал:

– Поступок не совсем рациональный.

– Хороший ответ… и где вы, сержант, такой лексики поднабрались? Словам таким – рациональный, нерациональный – где обучились?

– Да, – сержант небрежно махнул рукой. – Энциклопедию читаю… А поступок нерациональный, хотя позволит потянуть время. Теперь следующее заседание нескоро будет – из-за праздников.

– Вот видите, а вы говорите, нерациональный, – сказала Наташа. – Надо бы вам еще поработать – над словоупотреблением… Гм… Но у сержанта того, надо думать, могут быть неприятности. Я так понимаю? И вот в этом смысле вы, наверно, правы, рацио не хватает…

– Неприятности будут, ну и что, и пускай… скажу, ну потерял, ну недоразумение… Выговор могут объявить, не знаю, с занесением или без. Хотя гад Баюшкин, конечно, постарается… Но ничего страшного… потом, даст бог, снимут… выговор – это же не навсегда…

Удивительное дело: теперь Мыскин смотрел Наталье в лицо прямо и решительно, как будто поступок изменил его мнение о самом себе.

– А потом, – быстро заговорил он, – вы можете бюллетень взять, у меня свояченица в поликлинике работает, я договорюсь… еще одно заседание пропустите… потом еще что-нибудь придумаем…

– А потом или ишак помрет, или шах…

– А, это опять эти… ремнис… ренимис…

– Они, они, Мыскин! Но смысл, по-моему, понятен даже тем, кто незнаком с Ходжой Насреддином…

Сержант деловито вынул блокнот. Наталья вписала ему слово «реминисценции».

Мыскин опять успел чуть-чуть полюбоваться ухом. Потом стал торопливо собираться – опаздывал на какое-то совещание.

Уже у двери вдруг остановился и спросил с какой-то неожиданной, недоброй интонацией:

– А что этот… как его… скорченный… здесь у вас делал?

– Прощения просить приходил за свое хамство – но я его не простила.

– Это хорошо, что не простили… Но просто так большие начальники к одиноким женщинам не ходят… даже если им есть за что извиняться. И вообще…

– Что – вообще? – с любопытством спросила Наталья. Она уже примерно догадывалась.

– Ну вообще…

Сержант оборвал себя. Стоял столбом около двери и укоризненно качал головой.

Потом сказал холодно и официально:

– До свидания.

Повернулся и быстро вышел. И даже дверью хлопнул. Не то чтобы сильно, чуть-чуть.

«Вот это да! – потрясенно думала Наталья. – Ревнивый эксгибиционист… Не уверена, что такие случаи описаны в мировой психиатрии».

6

Над буфетом в Натальиной комнате росла гора конфет – знак неизменного успеха. Гора никак не убывала – наоборот. Последнюю коробку ассорти добавил главврач поликлиники Розоров, приходивший извиняться за поведение своего подчиненного Харитонкина, а заодно и пытавшийся пригласить Наталью на вечерний спектакль. Она отказалась, наврав про тетку, что та заболела.

Рязанский театр был совсем недурен, придерживался русского классического репертуара. Но ходить туда Наталья не очень любила, потому как в антрактах публика, по крайней мере, мужская ее часть, начинала непременно на нее глазеть, и, как правило, находились два-три наглеца, пытавшихся завязать знакомство. Иногда ей удавалось получить место в директорской ложе, ведь главный режиссер приходился ей родней. Появляться в театре в компании Розорова ей совсем не хотелось. Ведь ежу ясно: после спектакля он будет добиваться «продолжения». Вот и пришлось согрешить: насочинять с три короба про тетушкину гипертонию. От которой, кстати, тетушка действительно страдала. Наталья только слегка преувеличила.

Но Розоров настаивал: не сегодня, так завтра. Или в любой другой день. Не в театр, так в кино. А еще вот симфонический концерт в субботу в клубе. Можно и на него. Пришлось прибегнуть к крайним мерам: спросить прямо, глядя ему в глаза: «А как отнесется к культурному мероприятию супруга товарища Розорова? От всей ли души одобрит?»

При этом Наталья понятия не имела, женат ли Розоров и что у него за отношения в семье. Но исходила из того, что женат. И, как всегда, угадала.

Розоров смешался. Побледнел. Стал делать странные движения руками. Невнятно заговорил о том, что у них с женой сложные отношения. В общем, обычная туфта.

Но беседа уже не налаживалась, и вскоре Розоров откланялся. Правда, Наталья подозревала, что, оправившись, собравшись с мыслями, главврач вновь перейдет в наступление, представит ей более подробно продуманную версию непростых семейных отношений, даст понять, что они с женой накануне развода и так далее, причем и сам уже поверит в этот рассказ. Но на некоторое время Наташа получила передышку.

А коробка шоколадных конфет осталась. Наталья ее и распечатала, чтобы занять чем-то полковника Баюшкина, когда тот неожиданно заявился к ней несколько дней спустя.

Собственно, она особенно не удивилась. И этот визит укладывался в некую логику ее жизни. Обрадовалась только, что участкового в это время у нее не было. И все время нервничала, и даже в окно выглядывала, пытаясь придумать, что она сделает, чтобы избежать роковой встречи, если Мыскин вдруг появится. Ничего толкового не придумывалось, но из-за напряжения Наташа плохо слушала Баюшкина. Тот сидел за столом в штатском костюме, при чехословацком галстуке. Синий галстук совсем не подходил к коричневому костюму, и рубашка в крапинку была не в тон всему остальному. Наталья старалась на полковника не смотреть, так ее раздражали эти цветовые несуразности. И главной несуразностью было лицо. Толстое, розовое, с двойным подбородком. Причем совершенно примитивный оттенок розового, банальней некуда.

Наталья ни смотреть на Баюшкина, ни слышать его не желала. Кроме того, ей надо было заниматься хозяйством – в кои-то веки она собралась взяться за утюг, а тут этот хрыч.

Хрыч сидел за столом и бубнил. Наташа не все понимала, но общий смысл, кажется, уловила. Основной канвой было: во всем виноват Корчев. Это он, бюрократ хренов, давит на органы внутренних дел, чтобы те Наталью выселили. Не по-мужски себя ведет. Он, Баюшкин, конечно, сделает все, что можно, но он не всесилен… Не все в мире от него зависит («О, неужели он так и сказал? Не все в мире? Нет, наверно, я ослышалась»).

Но, помимо этой интересной фразы, все остальное было несуразно, скучно и невнятно. И Наталья уже собиралась его остановить и поставить вопрос ребром. Она придумала спросить его прямо: «А чего вы, собственно, от меня хотите? Конкретно? Надеетесь на интимную близость? Так не получится – у меня глажки полно!» И далее наглядно продемонстрировать – раскаленный утюг и гору белья.

Честно говоря, Наталья была не очень важнецкая хозяйка. Вернее, так: когда на нее находило вдохновение, она могла на много дней все забросить, обо всем забыть, обрастая потихоньку пылью, грязной посудой и даже иногда незамеченными дырками на колготках. Тетка ее критиковала, подруга дразнила грязнулей, Наташе это было очень неприятно. Она спорила, доказывала, что, наоборот, она еще какая чистюля, но бывают моменты творческого затмения, они должны, в конце концов, понимать художника. Ну, в общем…

В общем, потом Наталья с азартом бросалась бороться с хозяйством, сутки напролет мыла, драила, скоблила, штопала, оттирала. Но более всего она ненавидела гладить. Но как же без этого обойтись?

И вот сегодня черт принес Баюшкина как раз в один из таких моментов, когда она после длительной психологической подготовки и борьбы с собой уже почти приступила к этому гадкому занятию. И тут вдруг, нате вам, этот – незваный, который хуже татарина. Хотя татары разные, конечно, бывают. Есть ой-ой какие симпатичные…

Но этот Баюшкин… Может, попробовать его напугать? Показать ему кучу приготовленного белья, посмотреть на него проникновенно и сказать: «Может, вы мне поможете?» Вот тогда уж точно сбежит.

И вдруг ее поразила мысль: а что, если не сбежит? Что, если настолько приспичило, что готов будет даже такое немыслимое вытерпеть? С него станется, еще примется, не дай бог, гладить. Причем делать этого он толком наверняка не умеет. Думает, конечно, что это просто – хватаешься за ручку утюга и елозишь по белью – взад, вперед. Только испортит дело. Уж тогда точно останешься ему должна – за такое-то унижение мужского достоинства. За такую крайнюю демонстрацию привязанности. Нет, с этим надо быть осторожнее… Но как же выгнать его в таком случае из квартиры так, чтобы он не слишком обиделся?

И снова Наталью выручил звонок в дверь. Когда он затренькал, она вздрогнула: неужели все-таки Мыскин? Побежала к двери, на ходу соображая, как предупредить его так, чтобы он не успел себя выдать? Тем временем и Баюшкин занервничал, стал говорить: «Что? Кто это? Пришел кто-то? Ты кого ждешь?» Вскочил и спрятался в дальний угол, надеясь, что его не будет видно от двери.

Но это была Ирка.

– О! Это ты! – воскликнула Наташа.

– Чего это ты так радуешься? На тебя не похоже… Сегодня что, праздник какой? Или ты новый цвет изобрела офигенный?

– Нет, нет, просто рада тебя видеть… А ты что не на работе?

– Да у меня ж сегодня отгул – за субботу, я же тебе говорила…

С этими словами Ирка небрежно закинула пальто на вешалку и вошла в комнату. И увидала, естественно, милицейского начальника.

– Ух ты, – сказала она. – У тебя гости, оказывается! И какие видные!

– Да, вот, познакомься, полковник Баюшкин, Анатолий Гаврилович, ба-альшой милицейский начальник. А это вот Ирина Проценко. Лучший парикмахер города и моя школьная подруга по совместительству.

– Здрассьте, – буркнул Баюшкин. Взор его был устремлен в пространство за спиной Ирины – он явно высчитывал, сможет ли он проскользнуть вместе со своим выдающимся животом между двумя женщинами и покинуть квартиру без особого ущерба для своего достоинства.

– Ты меня обижаешь, подруга, я теперь не просто парикмахер, а старший мастер, можно сказать, тоже художник – по прическе, меня еще зовут консультантом по красоте, – кокетливо лепетала Ирина, строя глазки полковнику, а тот хмурился, выглядывая путь к отступлению.

– Да, да, – говорил он время от времени, – разумеется. Имеет место.

Наталья не очень представляла, что теперь надо делать, и не придумала ничего лучше, как, по обычаю, усадить гостей пить чай.

– Давайте, давайте, почаевничаем, – говорила она, – вон с конфетами. – И указывала при этом на открытую розоровскую коробку, из которой Баюшкин уже отведал одну конфетку – ту, что с повидлом внутри.

Полковник опомнился. Сверкнул глазами. Сказал весомо:

– Нет уж, прошу меня извинить. У меня совещание в управлении. Благодарю за угощение.

И уже перед дверью вдруг обернулся и сказал Ирине:

– Приятно было познакомиться.

– Мне тоже, мне тоже! – вскричала та и бросилась провожать полковника.

Когда он ушел, она вернулась разочарованной.

– Эх, какой! Настоящий мужик! – говорила мечтательно. – Но при этом какой воспитанный. Сразу видно, офицер.

– Это ты на него так подействовала. Обычно он мужлан мужланом.

– Подействовала, может, и я, а ходит он к тебе.

– Ходит – сильно сказано. Он здесь впервые… а хотя нет, второй раз. Но в первый все быстро и плохо кончилось. Он шлепнул одного начальника по коленке…

– Что ты говоришь? Неужели он из этих?

– Да нет, это был несчастный случай… Ну, в общем, неважно… Короче говоря, меня с ним ничего особенного не связывает…

Ирина уселась тем временем за стол, бесцеремонно налила себе чаю, стала выбирать конфету… И потом вдруг подняла глаза на Наталью и сказала каким-то необычным злым голосом:

– Не связывает, говоришь… Тебя ничего ни с кем не связывает… но в результате все за тобой только и бегают. И только тебя замечают… Как будто других женщин вокруг не существует. А ведь у них, может, тоже свои достоинства есть. Даже они тебя в чем-то, может быть, и превосходят. Но ты мужикам все глаза застишь.

– Много мне от того радости, – пожала плечами Наталья.

– Но это уже твой выбор, голубушка, твой собственный, – говорила Ирина, – могла бы уже королевой быть. А ты… как собака на сене.

Наталья смотрела на нее и дивилась.

Думала: «Я совсем не знаю эту женщину».