Текст книги "Напряжение"

Калинов стал читать – брови его то вздымались, то падали, – но до конца не прочел, лишь посмотрел, держа листы на отдалении, заключительные строчки. Лицо его выражало брезгливость.

– Раз так, пусть несет ответственность по всей строгости законов военного времени и блокадного города, – сурово проговорил он и, отогнув изящно мизинец, что-то черкнул, широко и размашисто. – Все. Можешь идти.

Схватив бумаги, Камалетдинов неслышно исчез, даже не взглянув в сторону Бенедиктова.

– Вот она, война, – сказал в раздумье Калинов, кинув на стол ручку. – Черт знает что… – Хотел, видимо, поделиться о происшедшем, но передумал. – Ох, Сева, тяжко людям…

– Тяжко, да не всем, – возразил Бенедиктов, который вдруг явственно ощутил сладкий аромат горячего теста, хлынувший из квартиры на лестницу, а потом и спиртной запашок.

– Всем, всем… Тебе, что ли, не тяжко? Или мне?.. А если кто облегчает себе жизнь, то только за счет другого или других.

– Справедливо… Вот на этот предмет и поинтересуйся некоей Петраковой, управдомом жакта, тут, в твоем же районе.

– Как ты говоришь, Петракова? – Прищурившись, Калинов обмакнул перо в чернильницу, усмехнулся одним ртом. – Все боишься, что без работы останемся? Шучу. Ладно, поинтересуюсь… Ну, еще раз прости, что отвлекся… Так вот, околоточный Александр Иванович. С ним возни было немного: улики налицо – он быстро признался и все взял на себя. Дело у них было поставлено на широкую ногу. Он ездил на Украину, кожу выменивал на сало, сало жена продавала на Мальцевском рынке, ну и все такое прочее. Меня интересовал пристав. А о нем Александр Иванович ни гу-гу… И у меня ничего нет, одна эта должность. Попробовал сделать вид, будто мне многое известно, и между прочим спросил о приставе. Но мужик крепкий оказался, ни один мускул не дрогнул на его лице. (Бенедиктов улыбнулся: почитывает Калинов литературу!) «Какой пристав? Первый раз слышу». Хорошо, не хочешь говорить, как хочешь, тебе же будет хуже, иди подумай. А сам не знаю, с какого конца браться. Ломал голову и так и сяк… И вдруг пришла простая мысль: откуда они могут знать друг друга – тот полицейский и этот полицейский? Да по работе же! Александр Иванович был околоточным Коломенской части, логичнее всего – и тот оттуда же. Подняли архивы. В Коломенской части значились два частных пристава. Один был убит в первые дни революции, а о другом – ротмистре Сергее Аполлинарьевиче Нащекине – сведений не имелось. Запросили адресный стол. В городе Нащекины не проживали, в области тоже. И немудрено: уже потом я узнал, что Нащекин имел три паспорта и соответствующие документы. Жандарм, он ведь все паспортные дела назубок знал!.. Да… Все-таки зацепились мы за эту версию, стали отрабатывать. Как искали, тебе это неинтересно, да и не важно. Скажу только, что изрядно пришлось покорпеть. И вот попал в наше поле зрения служащий ЛЕНЖЕТа, некто Иванов Иван Владимирович, пятидесятишестилетний мужчина, дородный, чопорный, следящий за своей внешностью – усы нафабрены, эспаньолка… Сначала у нас было сильное подозрение, что это Нащекин, а потом и уверенность. Когда последнее сомнение исчезло, мы его аккуратненько на улице при всем честном народе и взяли.

– Минутку, – взмахнул рукой Бенедиктов. – Ты сказал, что у него было три паспорта. Третий – на чье имя, не помнишь?

– Почему же, помню отлично – на имя Кузьмина Ивана Георгиевича. Как видишь, фамилии самые заурядные, среди Кузьминых и Ивановых легче затеряться.

– А жил он где?

– Жил?.. Хм, это нелегко сказать. У него была дача в Дудергофе, купленная на подставное лицо; дачу содержала его сожительница. Была у него квартира в городе, в Соляном переулке, там хозяйничала другая его сожительница. И еще квартира – на Псковской улице, так сказать, рабочая. Но ни одна формально не принадлежала ему. Чаще всего он бывал на Соляном… Знаешь, Сева, если бы я тебе показал его, ты не поверил бы, что за этой респектабельной внешностью скрывается бандит, хищник. – Заметив снисходительную улыбку Бенедиктова, спохватился: – Да ты, конечно, и не таких видел. Нащекин ворочал сотнями тысяч рублей, он держал в кулаке воров, известных ему еще с дореволюционных времен, скупщиков краденого, спекулянтов, да и самого околоточного тоже. Кроме того Александра Ивановича, через которого он действовал, его не видел никто и не знал его настоящего имени, даже его сожительницы.

– Разве семьи у него не было? – спросил Бенедиктов, поглаживая подбородок.

– Жена его умерла в начале двадцатых годов, и он остался один.

– А дети?

– Детей не было. То есть был сын… Владислав?.. Да, Владислав. Перед самой революцией он окончил Морской кадетский корпус, но в Гражданскую войну, видимо, был убит. Во всяком случае, Нащекин говорил, что сына он потерял. А у нас не было никаких данных о нем.

– Так, так, так… А что делал Нащекин в Тресте жиров?

– Щелкал костяшками счетов и выписывал накладные… Он сидел на мизерной должности счетовода. Как Корейко…

– Ну, спасибо, – сказал Бенедиктов, поднимаясь. – Надеюсь, что разговор останется между нами.

– Ты меня обижаешь, – встал и Калинов, – как будто я не понимаю…

– Обижайся не обижайся, но предупредить я тебя обязан.

11. Трое

Дом одиноко стоял у самого Финского залива. Сквозь широкие окна виднелись вздыбленные, налезшие друг на друга льды, которые уходили в спокойную белую даль. Вокруг тоскливо поскрипывали на ветру обсыпанные снегом мрачные сосны. Дом с резной башенкой сбоку был одноэтажный, деревянный, обшитый вагонкой; крутая двускатная крыша придавливала его.

В стороне проходила дорога на Раквере и Нарву, но скрежет танковых гусениц и шум моторов терялись на пути к казавшемуся необитаемым дому. Угрюмая тишина окружала его, ничем не напоминая о войне.

Однажды под вечер сюда подъехал, буксуя в слежавшемся снегу, серый «Хорьх». Из него вышли четверо – трое русских и обер-лейтенант Фогт. Встречать их выскочил на мороз хромой парень с бельмом на глазу, без шапки, в старой гимнастерке с расстегнутым воротом. Он проворно отпер двери, провел прибывших в довольно просторную угловую комнату – там уже были застелены койки и жарко натоплена круглая гофрированная печь; на столе, покрытом скатертью, графин с водой, стаканы, пепельница зеленого стекла…

Пока щуплый обер-лейтенант, прикрыв дверь, вполголоса отдавал распоряжения парню, старший из приехавших – высокий, ширококостный мужчина в черной шинели со знаками капитан-лейтенанта на рукаве – осмотрелся, подняв тяжелый подбородок, потом приказал густым басом:

– Кирилл, ляжешь здесь, – кивнул на койку у окна, – Николай, занимай ту. А это – моя…

Скинул ушанку на кровать, снял шинель – на синеве кителя заблестел орден боевого Красного Знамени, – походил по комнате, заглянул в окно.

– Неплохо, жить можно… Правда, Кирюха? – Опустил горячую ладонь на спину Кириллу: – Что приуныл, товарищ?

Кирилл, не отвечая, поставил на тумбочку мешок с рацией, отряхнул руки и, налив в стакан воды, выпил с жадностью крупными глотками.

– Не трожь его, Степа, он сегодня с утра не в духах, – откликнулся Николай, вешая на гвоздь новенький «ППД».

– Господа, дом в вашем распоряжении, – сказал обер-лейтенант Фогт на чистом русском языке. Он остановился у порога; сквозь очки проглядывали строгие глазки. – Занимайтесь и отдыхайте пока, сосредоточьтесь, ближе познакомьтесь друг с другом, – впереди у вас трудная работа. За всем, что нужно, обращайтесь к вестовому. Зовут его Григорий. – Вытащил из-за двери бельмастого парня, показал, отправил обратно. – Можете гулять, но далеко ходить не рекомендую. Вживайтесь в роль, соответствующую легенде. Мы будем вас навещать, а вы будьте в полной готовности. Хайль! – Щелкнул каблуками и уехал.

Еще слышно было натужное взвывание «Хорьха», вылезавшего на дорогу, а Степан уже крикнул вестового. Тот, однако, не спешил. Степану это не понравилось. Выругавшись, он медленно прошел к двери, пхнул ногой.

– Гришка, мать твою за ногу! Глухой, что ли? Иди сюда! – И, когда тот возник перед ним, не ведая, впрочем, страха, сказал уже тише, загибая крупные пальцы: – Тащи-ка, мил друг, шнапсу – раз, да не скупись, закуски какой-нибудь – два, сигарет, только не очень вонючих, – три…

– Гитару прихвати, – подал голос из угла Николай.

Услышав про шнапс, Кирилл поднял тонкое, до неприятности красивое лицо с аккуратным носом, маленьким ртом и длинными черными ресницами; глаза стали лакированными. С поспешностью переставил графин на подоконник, пододвинул стулья и сел, бросая нетерпеливые взгляды на дверь.

Припадая на одну ногу, Григорий втащил поднос с тарелками, коробками консервов и бутылкой посередине; на согнутом локте, мешая идти, болталась на замусоленной голубой ленте старая гитара с голой красоткой на деке. Николай схватил гитару, стал настраивать. Кирилл принялся открывать консервы. Степан снял бутылку, разочарованно скривив губы:

– И всего-то?..

– Больше не положено, и то только сегодня, – сказал Григорий.

– Ладно хоть не блевонтин, – вздохнув, смирился Степан и уверенно свинтил крышку. Разлил по стаканам, повернулся к Николаю: – Бросай гитару, займемся делом.

Николай охотно пересел к столу. Круглое простоватое лицо его – нос сапожком, живые, но неопределенного цвета глаза, брови белесые и такие же ресницы – выражало бодрость и оптимизм. Он взял пальцами ломтик консервированной колбасы, выпрямился, поднял стакан:

– Ну, за удачу!

– Обожди, обожди, за удачу еще успеем, – перебил Степан, недовольный тем, что его опередили. – Сперва выпьем за фюрера, как положено.

Выпили. Степан шумно дохнул, подцепил алюминиевой вилкой сардину, пожевал. Красавчик Кирилл, хмелея на глазах, обмяк, заулыбался умиротворенно – открылись кривые, налезающие один на другой зубы.

– Хорошо тут… Вот за эти бы дни война кончилась, и все к чертям собачьим…

– Не-ет… За эти дни не кончится, – серьезно возразил Степан, – но скоро… К тому дело идет. Скоро заживем по-новому. Каждый за себя будет стараться, только за себя! Немцы нам помогут. Они умеют… А пока надо им послужить. И не бояться. Как струсишь – так пиши письмо праотцам. Вы еще салажата, а мне уже тридцать четыре. Я все повидал, в каких только переплетах не был! Вам такого и в страшном сне не снилось. И скажу: никогда у меня не было страха, не знаю, что это такое… Таким уж мать родила…

– Ну да… – усомнился Кирилл, хихикнув, – заливаешь! Так не бывает.

– Не веришь? – взревел Степан и придвинулся к нему. – Мне не веришь? Потому что сам трус, наверно.

Кирилл отскочил в сторону, но тут вступился Николай, попридержал его за локти.

– Верит, верит, – примирительно сказал он Степану, – не видишь, что он тебя заводит, сядь. – И ловко перевел разговор на баб.

Предмет был для всех интересный, но в бутылке уже ничего не осталось, а беседа требовала продолжения. Степан снова позвал вестового:

– Слушай, друг, еще бутылочку…

– Нельзя, норма, – угрюмо сказал Григорий, глядя в пол.

– Одну… Только одну… Мы все тебя просим… Человек ты или кто?

– Не могу, ребята, сказано нельзя, значит нельзя. Здесь строго.

Григорий захромал прочь от двери, вслед ему Степан пробурчал злобно: «У, сволочь косоглазая, ублюдок, креста на нем нет». Но не угомонился, минут через десять сам побежал к вестовому. Возвратился повеселевший:

– А ну, живо, у кого какое шмутье, давай сюда. – И полез в рюкзак, достал немецкие сапоги, перевязанные веревкой. – Я да не уговорю…

Свернули узел – у кого оставалась старая куртка, у кого рубаха… Степан отнес узел Григорию. Когда вернулся, потряс над головой ручищей: «Порядок!»

В томительном ожидании прошел час. Николай тренькал на гитаре, пел тенорком то грустные песни, блатные, то похабные, веселил байками и анекдотами. Наконец пришел Григорий, румяный и холодный, вытащил из карманов две бутылки самогона с затычками из газетных катышков, озираясь, поставил на стол.

– Ну молодец, паря! Ну молодец! Уважил… Садись с нами, пригубь за труды, – гудел Степан, щедро наливая ему первача. – Я сразу увидел, что ты человек… Не ошибся.

Григорий сел бочком на стул, польщенный его словами.

– Первые вы такие, что ли, – улыбнулся губатым ртом, – знаю, что нужно вашему брату. Я здесь уже второй месяц, отправлял и на Питер, и на…

– Во-во, и мы туда же, – перебил его Кирилл, уже не владевший своим телом после полстакана самогонки, – а что будет – не знаем…

Степан резко и зло тряхнул рукой в его сторону:

– Кончай разговор о делах. Наши дела – это наши дела. Со смертью в кошки-мышки играем – кто кого…

Не слушая его, Кирилл налил себе еще до краев, выпил разом с каким-то отчаянием и, сокрушая стулья, натыкаясь на косяки, рванулся на двор блевать; вполз обратно пепельно-серой тенью, в испарине, стонущий, с перекошенным ртом, повалился на койку и намертво отключился.

Степан пил не переставая и, казалось, не пьянел. Лишь речь стала замедленной, рваной, расширились зрачки и лицо приняло свекольный оттенок.

Во двор въехала машина, поурчала, затихла. Бибикнула коротенько дребезжащим фальцетом.

– Это меня, – повернул голову к окну Григорий. – Товар привезли. Ну, спасибо за угощение.

Он вышел на улицу. Черный сундук фургона, поставленного задом к самому дому, заслонил луну, кусок темно-синего, с редкими блестками звезд неба. Слышались голоса, хруст снега под ногами. Григорий отыскал сопровождавшего машину офицера. Им оказался пожилой капитан с головой, обмотанной женским платком.

– Warum machst du warten? Du verstehst nicht die Zeit zu schätzen. – Голос у капитана был высокий, неприятный. – Der Wagen müssen arbeiten und die Leute müssen auch arbeiten, nicht stillstehen. Mach schneller auf![2]2
  Почему заставляешь ждать? Ты не умеешь ценить время. Машина должна работать, люди должны работать, а не стоять. Открывай скорее! (нем.)


[Закрыть]

Шофер, неторопливый эстонец, обстукивавший сапогом колеса фургона, услышал речь капитана, подошел к нему.

– Herr Hauptmann, das ist ein Russe, er spricht deutsch nicht[3]3
  Господин капитан, он русский и не говорит по-немецки (нем.).


[Закрыть], – повернулся всем телом к Григорию. – Госпотин капитаан нетофолен, он гофориит, что нато скорей открыфать склаат.

Григорий снял замок с каптерки. Два солдата начали таскать ящики, коробки, кули. Капитан, сев на бочку, засунул руки в рукава шинели и задремал.

Пока машина разгружалась, шофер поднял капот и, перегнувшись, стал что-то подвинчивать отверткой при свете маленькой аккумуляторной лампочки. Григорий подошел к нему, тоже сунул голову под крышку – от мотора веяло теплом.

– Барахлит?

– Та неет, контакты нато почистить. – На Григория уставились внимательные карие глаза. – Ну?..

– Приехали, сегодня. – Голос Григория снизился до полушепота, заговорил отрывисто, четко, словно отбивая телеграфным ключом. – Из Таллина… Трое… Моряки… Старший – Степан… Капитан-лейтенант… Орден Красного Знамени… Кирилл, Николай – рядовые… Один радист… Фамилии неизвестны… Готовят на Ленинград…

– Транспорт?

– Пока неясно.

– Понял. – Громко: – Ты что думаешь, мне помогаешь? Тал пы лучше шкурки, чем стоять пез дела. У тепя есть мелкая?

– Вроде есть, пойдем поищу, – ответил Григорий, выпятив нижнюю губу.

И они пошли в каптерку.

Последующие дни были монотонными, серыми, как армейское сукно: вставали в восемь, разминались, пили темную бурду, именовавшуюся кофе, с маленькими и тоненькими кусочками довольно свежего хлеба (выпечки тысяча девятьсот тридцать девятого года – по клейму на целлофановой обертке) и расходились по углам. Кирилл включал паяльник, подпаивал разноцветные проводочки в рации, воняя канифолью, потом шел во двор с мотком провода, забрасывал антенну на одну сосну, противовес – на другую, сматывал, обсыпаясь мягким, пушистым снежком, искал новое дерево… Николай валялся в тельняшке на кровати, зубрил уставы Красной Армии. Степан ходил крупными шагами тут же, заложив руки за спину, что-то бубнил себе под нос. Неожиданно тыкал пальцем в Николая: «Ты из энкавэдэ. Спрашивай». Николай поднимался резво, сжимал губы, насупливал брови: «Товарищ капитан-лейтенант, ваши документы… Так, фамилия?» Степан отвечал не запинаясь: «Калмыков Степан Федосеевич. Родился в деревне Гужи Вятской губернии в тысяча девятьсот шестом году в семье крестьянина-бедняка…» Ответив, сам спрашивал Николая: «По каким улицам пойдешь из Торгового порта на Петроградскую?.. Где находится улица Марата?..»

После тощего обеда вылезали втроем без особой охоты на залив (надо стаптывать ботинки, обнашивать форму!). Разговаривать было не о чем, бескрайние льды наводили тоску, тишина и безлюдье страшили. Впрочем, однажды Николай увидел стоявшего вдали под сосной гитлеровца в каске и с автоматом, показал на него Степану, но тот и смотреть не стал: и так было ясно, что их не оставляли без присмотра. Потоптавшись бесцельно с полчаса, плелись обратно в прокуренный, заплеванный, провонявший потом, грязью, но хоть теплый дом.

Еды Григорий приносил мало – столько, сколько приказано: не дай бог откормленными телесами гости навлекут подозрение в блокадном городе! С выпивкой дело обстояло совсем плохо. Степан, никогда не ругавший фашистов, возроптал: «На такое дело идем, могли бы не поскупиться, угостить по-божески. Да им не понять…» Потому чаще всего разговоры крутились вокруг бутылки. Редко, но удавалось перехватить с помощью Григория литровку самогона. Один раз Кирилл сбегал на хутор, выменял. Но барахлишко не вечно – быстро спустили все, что оставалось, и сели на мель. Настроение падало. Взбодрить его было нечем.

Наведывались инструкторы: насквозь продушенный румяненький толстячок с низким лбом – Ржезинский, веселый похабник Воронцов, о котором говорили, будто он из тех графов, с ними неизменно находился обер-лейтенант Фогт. Господа устраивали проверки, наставляли, шутили, стараясь развеять постные физиономии обитателей дома, и укатывали обратно, оставляя после себя лишь аромат тонких духов Ржезинского, но не сказав главного – когда?..

Неизвестность томила. Со Степаном творилось неладное: он вздрагивал от каждого звука мотора, любая мелочь его бесила. Однажды, когда Николай заиграл на гитаре, Степан подошел к нему – лицо бледное, крупные ноздри раздувались, – заорал:

– Да брось ты к… матери эту чертову бандуру! Или я сам ее расколочу. Тебе что, весело, да? Весело?

– Почему весело? – сказал Николай, откладывая гитару в сторону. – Осточертело сидеть в этой дыре. Дела хочу, хоть какого-нибудь дела. Скорей бы…

– Дела, дела… Много ты понимаешь в делах…

Кирилл, отвлекшись от «лягушки» (он вхолостую работал ключом – развивал кисть, к тому же отвлекала морзянка от дум, успокаивала нервы), покосился на Николая:

– Скоро, говорят, только кошки родятся… Куда торопиться? Здесь хоть тепло и не дует. Я бы сидел тут хоть год.

Ночью Николай проснулся от шороха. В темноте виднелась расплывчато согнутая фигура Степана. Он сидел на койке в исподнем белье, спустив ноги на пол, курил. Пепельница на стуле у изголовья – полна окурков. «О чем он?.. Что замышляет?» – насторожился Николай, не шевелясь и наблюдая за ним из-под одеяла.

О своих помыслах здесь не говорили, держали при себе. Здесь каждый сам за себя, потому что кто рядом с тобой – неведомо. Что он знал о Степане? Кажется, сын фабриканта, а кто-то трепал, якобы сидел за убийство… Но все по слухам. А Кирилл? Кем был раньше? Откуда? Из каких мест? Как очутился у немцев в разведывательной школе? Неизвестно. Зато в школе остерегались его: поговаривали, и то намеками, с недомолвками (кругом уши!), будто этот хорошенький мальчик – стукач и провокатор, будто двоих повесили по его доносам… И платили ему фашисты хорошо: не отправляли за фронт, держали в тепле. Теперь, наверное, проштрафился… Но разве о Николае больше известно? И у него свои тайны, свои думы, запрятанные глубоко, как Кощеева смерть. Никто их не знает и не должен знать. Никто! Иначе…

Должно быть, сигареты кончились. Пошныряв в пепельнице, Степан вынул окурок. Скурил и его, шумно вдыхая дым; помассировал грудь, вздохнул и закинул ноги на койку.

Бормотал что-то во сне, вскрикивал Кирилл. Николай долго еще лежал без движения, пока не забылся.

Вскоре после обеда приехал обер-лейтенант Фогт. Глаза за роговыми очками торжественно-оживленные.

– Как самочувствие, господа? Как настроение? Прошу собираться. Едем.

Началась предотъездная суета, впрочем, недолгая. Свалили посреди комнаты вещевые мешки, рацию, автоматы; оделись, сбегали во двор, в деревянную будку… Обер-лейтенант, не снимая шинели, сел за стол, поставил на грязную скатерть бутылку французского коньяка, достал лимон, пригласил всех.

– Давайте по вашему русскому обычаю посидим перед дальней дорогой, чтобы все задуманное свершилось. – Сам нарезал лимон, разлил коньяк по стаканам, себе – чуть на донышко.

Кирилл подернул ноздрями, приосанился, посмотрел весело на Николая. Степан потирал руки, предвкушая удовольствие. Чокаться не стали, выпили. Кто-то крякнул: «Хорошо!» Пожевали кислые дольки. Потом посидели с минуту молча и поднялись.

У крыльца их ждал тот же серый потрепанный «Хорьх». Обер-лейтенант предусмотрительно задернул голубые занавесочки на окнах, дождался, пока все не устроились, и тогда сел рядом с шофером.

Куда поехали, обер-лейтенант не сказал, а спрашивать не полагалось. Николай чуть сполз с сиденья, чтобы через плечо шофера видеть дорогу. Проносились навстречу машины; бил по ушам гонимый ими воздух. Наконец поймал глазом указатель, определил: в сторону Ленинграда.

Ехали долго. Красный круг солнца опускался за мрачно темнеющие зубчики елей; скоро исчез совсем, оставив на небосклоне лишь нежно-розовый отсвет.

Уже в темноте, перед тем как выскочить на мост, их обстреляли. Несколько винтовочных выстрелов раздалось одновременно с обеих сторон дороги; одна пуля пробила стекло, обсыпав осколками Степана, но не задев его.

– Пригнитесь, – дернулся обер-лейтенант и – шоферу: – Bleibe nicht stehen, Friedrich, vorwärts, vorwärts![4]4
  He останавливайся, Фридрих, вперед, вперед! (нем.)


[Закрыть]

Что-то громыхнуло позади, по-видимому, разорвалась граната, но машину не повредило, и «Хорьх», вздрагивая, понесся дальше по шоссе. Когда, казалось, опасность миновала, все выпрямились. Успели заметить полыхающий на обочине грузовик вверх колесами, мечущихся в суматохе солдат…

– Vorwärts, vorwärts, nicht stehen bleiben![5]5
  Вперед, вперед, не останавливаться! (нем.)


[Закрыть] – повторял обер-лейтенант вцепившемуся в баранку шоферу.

– Verfluchtes Ort! Hier ist eine Menge von Partisanen, – проворчал тот, – und du weist nicht, wo man dich erschiesst…[6]6
  Проклятое место! Здесь полно партизан, не знаешь, где тебя подстрелят… (нем.)


[Закрыть]

Ругаясь вполголоса, Степан смахивал осколки с шинели; Кирилл, обхватив рацию на коленях, пришибленно затих…

После двух или трех следующих друг за другом проверок документов (с дежурными надменно и сухо разговаривал обер-лейтенант, не давая им заглядывать в глубь кузова) «Хорьх» свернул на узкую, в ухабах, дорогу и остановился возле заваленной снегом землянки.

В ней было сыро, но тепло; пахло пиретрумом. На грубо сколоченном столе рядом с полевым телефонным аппаратом горела оплывшая свеча в самодельном, из гильзы, подсвечнике; в углу, возле ящика, скопление коньячных бутылок; портретик Гитлера перед входом… Приведя группу, обер-лейтенант приказал ждать и удалился. Минуту спустя в землянку вошел Ржезинский, обдав знакомым запахом духов. Он был в немецкой форме майора; пухлый живот выпирал из-под шинели. Ржезинский остановил на каждом внимательный, проникающий насквозь взгляд, словно взвешивал, можно ли доверить тайны; положил на стол крупномасштабную карту.

– Прошу всех сюда. – Трое склонились над ней. – Слушайте и запоминайте. Ваша задача – незаметно проникнуть в город. Будете двигаться вдоль стрелки Морского канала по азимуту, – провел по карте розовым шлифованным ногтем линию, назвал координаты, – с выходом в район порта. По нашим данным, здесь есть проход. В случае непредвиденных обстоятельств отходить назад, в бой не вступать.

Помолчал, давая словам осесть в головах; вскинул рукав, посмотрел на часы.

– Теперь адрес, – седые брови поднялись, лоб исчез совсем. – Малая Подьяческая, семь, квартира восемьдесят восемь. Запомнили? Малая Подьяческая, семь, квартира восемьдесят восемь. Спросите Михаила Николаевича. Скажете: «Есть вести от брата». Ответные кодовые слова: «Неужто Семен жив?» Тогда передайте эту почтовую марку. – Ржезинский дал каждому по советской марке. – От Михаила Николаевича получите необходимую помощь и материалы. Калмыков, – не поворачивая головы, посмотрел на Степана, – и вы, Пряхин (Кирилл вытянулся), завтра явитесь в военкомат как излечившиеся в госпитале для направления в части. А вы, Мартыненко, вернетесь сюда, тем же путем, через пятнадцать суток. (Николай кивнул.) Будем вас ждать. Пряхин, запомните: выход в эфир по вторникам, четвергам и воскресеньям в двенадцать пятнадцать на второй волне. Вариант шифра – третий… Ясно? Кому что неясно, спрашивайте.

– Ясно, – ответил за всех Степан.

Загромыхали орудия, послышалась пулеметная трескотня, задрожал земляной пол. Ржезинский поднял глаза, прислушался, снова взглянул на часы.

– Считаю своим долгом вас предупредить, – проговорил он совсем другим тоном, жестко. – Всякое уклонение от задания, разглашение тайн будет беспощадно караться. Мы всегда имеем возможность найти вас. Вы разумеете, о чем идет речь? В случае же успеха великая Германия отметит вас должным образом.

Под рукой затрещал зуммер. Ржезинский взял трубку:

– Ja, ja, bei mir ist alles fertig, wir treten heran… Sie können ruhig sein[7]7
  Да, да, у меня все готово, приступаем… Можете быть спокойны (нем.).


[Закрыть].

По ступенькам скатился обер-лейтенант Фогт, заглянул в приоткрытую дверь.

– Выводите, – приказал ему Ржезинский, отпустил всем общий кивок и вышел, задевая боками заиндевевшие косяки.

Под пушечный грохот вылезли из землянки; пригибаясь, двинулись по траншее за обер-лейтенантом. Вскоре траншея кончилась, под ногами зазвенели ледяшки. Обер-лейтенант остановился:

– Все. Дальше пойдете сами. – Пожал каждому руку: – Желаю удачи. С вами Бог!

– Ну, раз с нами Бог – потопали с Богом, – бодрясь, сказал Степан, ступая на скользкую ледяную плиту.

Плотная темень поглотила их; с севера дул ветер, обдавая снежной пылью. Когда глаза пообвыкли в темноте, стало казаться, что кругом голубовато-белая пустыня без единой складочки – ни бугров, ни впадин. Из-за этой обманчивости спотыкались чертыхаясь, падали… Степан подносил к глазам светящуюся стрелку компаса, молча указывал направление, но никого не поторапливал и сам не спешил. Каждые полчаса устраивал привал («Устали, надо беречь силы!»), но чем ближе подходили к каналу, тем чаще присаживался отдохнуть.

Где-то неподалеку треснула льдина – как будто хлопнула глухим одиноким выстрелом. «Ложись!» – повалился Степан в снег и выставил перед собой автомат. Николай упал рядом, взвел затвор… Тишина, никаких шорохов, лишь посвистывал ветер…

– Осторожность не мешает, – тихо сказал Степан, поднимаясь. – Перекур.

– Да ты что? Только что отдыхали, – не вытерпел Николай. – Так мы в самый свет угодим.

– А ты беги, беги… Ты у нас дюже прыткий, беги… Или спешишь туда? – Степан мотнул головой в сторону Ленинграда и с подозрительностью посмотрел на белевшее пятном лицо Николая.

– Очумел ты, что ли?

Степан сел, зажав автомат между ног, сгреб растопыренной пятерней снег, с жадностью припал к нему ртом.

– Давай все сюда… – Когда сгрудились над ним, зашептал медленно, с усилием: – Я вот что думаю… Надо вертать обратно.

– Как «обратно»? – в испуге отпрянул Кирилл.

«Неужели проверяет?» – подумал Николай, но тоже спросил теми же словами.

– А так, как шли сюда… Жить-то небось охота, а? – перекосил рот в улыбке. – Вы думаете, что дойдете до Ленинграда?.. Целенькими?.. Как бы не так! Я уже попробовал, еле живой выбрался… Хватит с меня.

– Ну а если немцы узнают? – спросил Кирилл; от холода, но еще больше от страха его бил озноб.

– Откуда они узнают? Если сам не скажешь… Вчера был проход, а сегодня нету его, закрыли… Мы и напоролись, так ведь? Вышли к самому берегу и напоролись! Дырку-другую можно пробить в шапке, не проблема… Что они сказали? В бой не вступать, отходить обратно. Вот мы и отошли – по инструкции…

– А потом что будет?

– Потом… Потом увидим. Время-то наверняка выиграем.

«Не похоже, что подлавливает, – подумал Николай, – свою шкуру спасает… Факт!»

– Так они завтра нас снова пошлют, – сказал он, присаживаясь рядом. – Или расформируют группу, отправят по лагерям, а то и к стенке поставят.

– Не поставят… Не мы же виноваты… Ну? Решайтесь…

Помолчали. Кирилл вздохнул протяжно, со стоном:

– Ох, Степан, с ними шутки плохи.

– А с энкавэдэ? – повернул к нему лицо, блеснул белками глаз. – Еще не встречался? Так повстречаешься.

Снова долго, тягостно молчали. Степан еще пососал снег, встал, обтер о штаны руку.

– Ну, пошли… Но смотрите, суки, все мы одной веревкой повязаны, – потряс кулаками угрожающе. – Стойте на своем, коли жить охота. Как договорились. А если кто стукнет или проболтается, тогда – стенка, всем нам стенка. Как пить дать!

Принятое решение нимало не успокоило Степана. Пока оно зрело в нем, он еще кое-как справлялся с собой. Теперь же, выпущенное на волю, оно должно было повлечь какие-то неясные, но, в общем-то, малоутешительные последствия, которые зависели уже не только от Степана; в спутников же у него никакой веры не было.

Нервы сдавали. Огромными шажищами, с автоматом наперевес, он уходил вперед, неожиданно круто поворачивался и, отчаянно матерясь, требовал, чтобы все шли рядом. Кирилл покорно трусил к нему со своей тяжелой рацией за спиной. Николай, делая вид, будто изнемог, плелся нога за ногу.

В один такой момент, когда Кирилл поравнялся со Степаном, Николай скомандовал себе: «Стоп! Сейчас!» Бросило в жар от неминуемого; мощными толчками забилось сердце. Утопил предохранитель и, расставив одеревеневшие ноги, крикнул исступленно. Степан и Кирилл вмиг обернулись. Нажал спуск… Треск выстрелов пронзил тишину. Оба упали. Обмякший сразу Николай постоял в секундном замешательстве – в голове путаница, с руками не совладать – и опрометью бросился к ним.

Пуля попала Кириллу в глаз; он лежал на спине, подмяв рацию, и еще вздрагивал. Из живота Степана била кровь, черным пятном расползаясь по льду. Плохо соображая, Николай схватил валявшийся подле Кирилла автомат и тут же бросил его, метнулся к Степану, начал стаскивать с него вещевой мешок… И вдруг удар под колено свалил Николая. Большим грузным телом Степан навалился на него, хрипя и извергая проклятия.

– Сучье падло, сволочь…

Слабеющие руки тянулись к горлу, отвратно пахло кровью. Задыхаясь, Николай с трудом отвел их, выбрался из-под Степана, отскочил, выстрелил короткой очередью…

В беспамятстве снял Степанов мешок, рванул орден, обшарил труп и, навесив за плечи автоматы, качаясь, зашагал прочь.

На востоке появилась светлая полоска, когда он, обессиленный, мокрый от пота, дотащился до берега. Впереди темнели бугры; справа – силуэт, напоминающий судно… Щелкнул выстрел, следом другой, третий… Просвистела пуля. Николай встрепенулся, поднял руку с автоматом, крикнул изо всех сил: