Текст книги "Напряжение"

Глава вторая

1

К десяти все разномастные стулья в кабинете Мигунова были заняты. Олегу досталось холодившее дерматином тяжелое кресло на медных колесиках и с высокими подлокотниками. Он сел и вытянул ноги. Отвернув рукав щеголеватого пиджака, Мигунов посмотрел на часы и сказал резко:

– Кончайте разговоры. Время.

Это означало, что никто уже больше не может войти сюда, не вызвав его раздражения.

Сутулый флегматичный Женя Полесьев, отдежуривший сутки, долго хлопал себя по карманам, ища что-то. Наконец вытянул мятый листок и, заглядывая в него, стал вспоминать происшествия в районе, случившиеся днем, вечером и ночью. Не успел он сложить бумагу, как Мигунов спросил Олега:

– Что с кражей на Десантной?

– Вот заканчиваем обработку второй версии.

– Ну, проясняется что-нибудь?

– Пока ничего…

– Отложите всё и занимайтесь только этим делом. Федор Степанович, вы слышите? Кражей на Десантной. Больше ничем.

Федор Степанович Гуляшкин, для всех – просто дядя Федя, вздрогнул и поднялся поспешно. А Мигунов, не переставая говорить, изящно махнул несколько раз кистью руки, чтобы он сел.

Все со смирением слушали начальника или делали вид, что слушают, потому что была наперед известна его речь: подходит к концу месяц, управление требует сводки, а хвалиться нечем; показатели соседей, судя по всему, выше, а поэтому надо приложить силы… Это был вариант мартовской речи, а мартовская – февральской и январской. Из него не следовало, что положение катастрофическое. Так и было на самом деле. И все об этом знали. И все знали, что армия слов, выпущенная Мигуновым, уже бессильна изменить то, что есть. Но существовал порядок…

Олег пригрелся в кресле. Нащупав рядом с собой на сиденье пуговицу, обшитую тем же черным дерматином, он вертел ее и думал, что, вероятно, всюду, где работают люди, никчемное красноречие ворует время. И тот, кто сумел бы подсчитать и обнародовать размеры этой кражи, тот раскрыл бы самое грандиозное преступление.

Хорошо еще, что не нужно было выступать. Как только Мигунов кончил, все столпились возле узкой, обитой клеенкой двери, пропускавшей лишь одного. В коридоре Гуляшкин взял Олега за локоть:

– Есть у меня одна мыслишка. Хрен его знает, может, и не в цвет, но отчего не проверить. Как ты скажешь? Больно уж та мадам меня беспокоит. Неспроста она к Говоркову приходила. А?

– Ты знаешь, о Шутовой у нас с тобой одни и те же мысли, – сказал Олег. – Кстати, ее уже судили, по сто сорок четвертой…

2

Обедал Олег поздно, в большой институтской столовой, до которой пять минут неторопливой ходьбы. Возвращаясь, он зашел в дежурную комнату, в эту переднюю милиции. В ней, по обыкновению, было душно – пахло застоявшимся папиросным дымом, сапогами, по́том, чуть-чуть хлорной известью, – словом, всем тем, чем пахнет любая милицейская дежурка. Две дворничихи в окружении милиционеров перебранивались с растрепанной, исцарапанной женщиной. У женщины был сильный, визгливый голос, и она легко перекрикивала дворничих. Дежурный, капитан Лубко, болезненно морщился, прижимая к уху белую трубку телефона, и вместе с ней клонился к столу, говоря что-то в защищенный рукой микрофон. Потом медленно поднял глаза.

– Вот он, Кунгуров! Пришел! Здесь… Да прекратите же вы! – хлопнул он грузной ладонью по столу, уловив наконец, что ему мешает. Женщины стихли. – Олег, срочно!.. Солнечная, шесть, квартира шестьдесят три. Золина сейчас идет.

– А что там такое?

– Квартирная кража. Ты, говорят, у нас специалист по домушникам.

– Ты забыл прибавить «крупный». Василий, где твой мощный мотор? Поехали!

Зацокали по лестнице каблуки-«гвоздики» – Золина спускалась с третьего этажа, где работали следователи. На ней было стального цвета пальто и такая же шапочка с алым шелковым помпоном. Шапочка делала ее похожей на школьницу. На самом деле ей перешло за тридцать, и Олег довольно часто наблюдал из окна, как на противоположной стороне, у газетного щита, маячит сухопарая фигура мужчины, ее мужа. Иногда Олегу приходила в голову мысль, рожденная легко объяснимой завистью: почему не он томится у расклеенных страниц, не ждет, когда застучат позади острые каблучки… Но за делом мысль так же быстро исчезала, как и возникала. Тем не менее Олегу приятно было видеть Золину. Наверно, без всякого умысла, он что-то предпринимал, чтобы чаще доставлять себе это удовольствие. Иначе разве стали бы наблюдательные люди намеками, многозначительными подмигиваниями подчеркивать то, что им казалось бесспорным: влюблен!

Олег симпатизировал Золиной. Ему нравились ее большие, немного грустные глаза, ее неторопливая походка, ее спокойствие и достоинство. И было непостижимо, как это она, чистая и строгая, могла много часов подряд, один на один, допрашивать наглых, бесстыжих хулиганов, беспутных пьяниц, ханыжников, у которых что ни слово, то матерщина.

– Что-то в нынешнем месяце урожай на квартирные, – сказала Золина, садясь рядом с шофером.

Олег забрался в кузов синей оперативки, подсел к окну без стекла. Перед его глазами за крупной проволочной сеткой закачался алый помпон.

– Эх, жалко, вызов, – вздохнул Вася, шофер. – Цирк не досмотрел. Честное слово, цирк… Самый настоящий.

– Ты это о чем? – не понял Олег.

– Да вот бабы… Хм… Женщины… Вон та, зевластая, что в дежурной комнате сидит, значит, жена. А муж к другой стал похаживать, на той же лестнице, этажом ниже. Жене – собрание, заседание, командировка, пятое, десятое, а сам – к любушке своей. Да жена-то скоро узнала: чай, все на одной лестнице! Но молчала. А та возьми да и начни перед ней хвалиться, что, значит, мужик ее часики золотые купил в ювелирном и ей подарил. Как узнала про часы, прямо с ума спятила. Ну вот сегодня пришла к ней, будто по делу, да и давай лупить чем попало. Ту в больницу на «скорой» и уволокли. Не знаю, останется в живых, нет ли…

– Почему же цирк, Вася? – мягко спросила Золина. – Это скорее драма, трагедия!..

– Ну уж и трагедия, скажете! Из-за того, что муж к другой ушел, она не дралась, а вот за часики голову проломила. Тьфу… Твари…

Он притормозил – Олега привалило к окну. За поворотом открывалась Солнечная, новая, не завершенная еще улица, где все было новое: дома и магазины, асфальт и газоны, столбы и светильники… Кто-то безукоризненно точно выбрал ей имя. Челюстями экскаваторов она пробивалась на юг, к солнцу; ее кварталы, похожие более на ребячьи городки, нежели на дворы, были открыты для солнца; и даже плитки, влитые в дома, будто наре́зали из солнечных лучей, собранных на заре.

У дома номер шесть Вася снизил скорость и, проезжая мимо парадных, успевал посмотреть на эмалированные дощечки, прибитые над дверями.

На тесной лестничной площадке четвертого этажа их поджидала девочка в незастегнутом пальтишке с белым цигейковым воротником и в дома́шних туфлях. Она проскользнула в шестьдесят третью квартиру перед Золиной и успела крикнуть: «Идут!»

3

В большой, хорошо меблированной комнате царил хаос. Среди сдвинутых столов, брошенных на пол подушек и одеял, рассыпанных пуговиц сидели, стояли люди, Олег поздоровался, ему не ответили. Из-за распахнутой дверцы темно-коричневого полированного шкафа вышла женщина лет пятидесяти. Красные пятна покрывали ее заплаканное лицо, шею. Взглянув на вошедших, она глубоко вздохнула и зарыдала:

– Что они с нами сделали… Что они сделали, бандиты! О господи! Весь дом вынесли. И как только разнюхали? В самом дальнем уголочке ящика, под бельем, хранила золотой медальон с цепочкой. Даже когда торгсины были, и то удержалась, не продала. И на́ тебе! Бандиты… Костюм из английской шерсти, цены ему нет… Настоящая английская шерсть! Тоже украли… Уговаривал деверь – продай, так дура была, не послушалась… Ох… Нет больше моих сил… Всю жизнь работали… Сверхурочные брали, ночами сидели… А лучше было научиться красть, чем всю жизнь работать. Залез – и получай нажитое. Ох, попадись они мне, задушила бы своими руками, горло бы перегрызла. Расстреливать таких мало, вешать их надо, на площади, чтобы все видели…

От окна отошел мужчина, молча, трясущимися руками налил в граненый стаканчик валерьянку, разбавил водой.

– Вы успокойтесь, присядьте, – сказала Золина. В ее нежном голосе слышалось сочувствие. Золина повела женщину к столу.

Олегу хотелось подбодрить обескураженных, пораженных горем людей. Он сказал почти весело:

– Зачем же так расстраиваться? Разыщем преступника и вещи ваши найдем, получите в полном порядке.

– Уж вы найдете… Как же… Жди, – отозвался из угла тщедушный старик, около которого ластилась девочка. – Вот у свояка моего пять лет назад белье с чердака уперли, так всё ищут… До сих пор. Вы только пьяным руки крутить мастера.

Олег прошел в другую, смежную комнату, затем в кухню, осмотрел окна, входную дверь, опустился на корточки перед половиками, постланными в прихожей, осторожно потрогал замки. Потом накидал на листочке план квартиры.

– Прошу пока ничего не трогать, – сказал он, вернувшись. – Кто первый вошел в квартиру после кражи?

– Я, – всхлипывая и прикладывая к припухшим векам кружевной платочек, сказала хозяйка. – А потом уж он. – Она кивнула на мужчину, наливавшего ей валерьянку.

– Когда вы отворяли дверь, вы что-нибудь заметили? Ну, скажем, что замок заедает или дверь туго открывается?

– Нет, ничего не заметила. А вошла в комнату – батюшки! Ящики в столе открыты, все вывернуто, брошено на пол. А в шкафу что творится!..

– Сколько человек здесь живет?

– Мы двое да сын, он в армии, на действительной…

– Остальные?

– Это соседи.

– Может быть, кто-либо из вас заметил незнакомого человека здесь, на лестнице, или входящего в эту квартиру?

– Вон Любка говорит, какие-то двое на лестнице у окна стояли.

– Никого она не видела, – поторопился ответить старик. – Еще новое дело – ребенка путать…

– Да видела, деда…

– Молчи, мала еще по милициям таскаться.

– Так это тебя Любой зовут? – спросил Олег. – Ну-ка, подойди ко мне поближе. В каком ты классе учишься?

– В первом.

– Не мытарьте ребенка. Мы-то знаем: только свяжись, там пойдет – один раз зайди, другой… Нет у нас времени.

– Вы хотите, чтобы преступник был найден? – спросил Олег, начавший терять терпение.

– Они вон хотят, а мне так один черт.

– Ну, а нам не все равно. Мы будем искать, вы же должны оказывать помощь.

– Вы за это деньги получаете, а мы-то при чем? – не унимался старик.

– Хватит вам спорить-то, дядя Савелий, – вступилась полная, румяная женщина, с любопытством наблюдавшая за всем, что здесь происходит. – Людям работать надо, а вы…

– А теперь, – сказал Олег, – посторонних прошу оставить квартиру.

Первой поднялась румяная толстуха, недовольная и обиженная, за ней поплелся старик, потом все остальные.

Олег подошел к окну, где стоял, скорбно ссутулившись, хозяин квартиры, и спросил:

– Скажите откровенно, есть кто-нибудь, кого вы подозреваете в краже?

Тот наклонился к самому уху Олега и заговорил торопливо, глотая слюну:

– Все они… Завидуют нам, мы хорошо жили… На Новой Земле жили, на Ямале… Большие деньги платили… Мы к ним не ходим, а им все от нас что-нибудь надо… Да и Савелий-то Гаврилович хорош. Видали, глазами-то шнырк, шнырк…

– Я спрашиваю, кого конкретно вы подозреваете? Кто бывал у вас на этих днях?

Тем временем Золина терпеливо выслушивала женщину. Когда разговор подошел к концу, она вынула из кожаной папки бланк, отвинтила блестящий колпачок ручки.

– Давайте, Анастасия Дмитриевна, запишем все, о чем мы сейчас с вами говорили.

Приехал эксперт, маленький круглый человечек с погонами капитана. Он был близорук, аккуратен, немногословен и страдал одышкой. Вынув из чемодана коробочки, пакетики, тряпочки, он разложил их на специально припасенной плотной бумаге и принялся за дело. Сквозь лупу он оценивающе рассматривал гладкие блестящие стенки ваз, стаканов, бутылок, которых могла коснуться чужая рука, и качал лысиной.

Под шкаф он постелил газету. Потом открыл алюминиевую коробочку, прицелился и плеснул несколько раз на дверцу серым порошком. Порошок или вовсе не приставал к нежной хрупкой глади и, шурша, сыпался на газету, или лепился плотной горкой. Тогда капитан протягивал руку за пестрой шерстяной тряпицей и кончиком материи терпеливо сбивал горку.

Проделывал он это с нескрываемым удовольствием. Чувствовалось, что ему нравится сама процедура превращения невидимого в зримое, тайного в явное. Когда же мало-помалу на дверце проступили припудренные узоры кожи и явственными стали очертания пальцев, он поднял очки, приблизил пухлое лицо к самому шкафу и долго вглядывался близорукими глазами в тонкие петляющие линии. Затем отошел на два шага, словно художник, пожелавший увидеть свое творение целиком. Он не замечал, как все еще вздрагивающая Анастасия Дмитриевна в перерывах, пока Золина записывала ее заявление, бросала на него тревожные взгляды; не ощущал частого, прерывистого дыхания ее мужа в самый затылок даже тогда, когда налеплял черную клейкую пленку на отпечаток эпидермы: он разгадывал еще одну тайну, преподнесенную ему жизнью, остального – не существовало.

Цепким взглядом хозяин следил за каждым движением эксперта. Стоило капитану отойти, он приблизился к шкафу и потер пальцем место, куда приклеивалась пленка.

4

Обратно ехали медленно и рывками. Мешал тяжелый, широкозадый грузовик, который загораживал дорогу впереди. Он то и дело шумно шипел, мигал красной лампочкой; когда же лампочка гасла, урчал и полз, выпуская из нутра грязно-синее вонючее облако. Вася подкатывал под самый кузов и жал на тормоза.

Перед Олегом опять закачался помпон.

– А что, Ирина Михайловна, хотели бы вы иметь таких папеньку и маменьку?

Золина пожала плечами и повернулась к Олегу:

– Странный вопрос. Я об этом не думала. А вы?

– О, если бы меня заставили у них жить, я сбежал бы в первый же день. Куда угодно, к черту на рога…

– Чем же они вам так насолили?

– Когда я пришел, мне показалось, что там произошло убийство. Во всяком случае, в квартире должен был лежать покойник. Вам не показалось?

– Нет.

– А я от этого впечатления не мог отделаться все время.

– Но почему же?

Помолчав, Олег ответил:

– Я помню, когда у нас умер отец. – Даже мысленно он никогда не возвращался к тем траурным дням и сейчас говорил против воли, поддавшись настроению. – Он был сравнительно молодым и умер для всех неожиданно: забежал домой пообедать, торопился, времени оставалось полчаса. Сел за стол и… Неожиданная смерть страшнее и больнее для окружающих. Только что рядом был человек, думал, говорил, смеялся, строил планы и вдруг… Не человек, а тело, вещь. Мать его любила… ну, как вам сказать… «безумно» – противное слово. Она любила его по-настоящему, так, как должны любить друг друга муж и жена. И ни до похорон, ни на похоронах, ни после у нас не было плача, стонов, истерик… А тут – из-за трехпроцентных бумажек, медальона, шелковых трико…

– Но люди по-разному относятся к своему горю.

– Это несравнимые события, – резко, почти грубо сказал Олег.

– Вы меня не поняли. Я хочу сказать, что о человеческих поступках нельзя судить по внешним проявлениям. Надо знать суть. Эти люди всю жизнь работали, и работали много, пятнадцать лет, на Крайнем Севере…

– Как бы там ни было… Не знаю, смогу ли я точно выразить свою мысль, но я убежден, что люди, которые корчатся в судорогах от пропажи своего барахла, пойдут на все, чтобы и накопить его. Они проявят всю свою изобретательность, они пренебрегут этическими нормами… А имя этому – стяжательство. У стяжательства и той же кражи природа одна, корень один. И то, и другое – ростки от одного корня.

– То есть вы зачисляете этих людей в преступники?..

– Нет, конечно. Но при каких-то благоприятных условиях они не постесняются нарушить закон. Вот из-за этой-то общности – верите? – не очень хочется разыскивать преступника.

– Но придется.

– Я не о том. Конечно, это мой долг. Но я – человек, а не электронная машина. Одному хочется помочь, другому – нет, а право на чувство еще никто не отнимал. Вот была недавно кража, на Десантной. Я не с вами тогда выезжал на место происшествия. Встречает седая, сгорбленная старуха, Краева ее фамилия. Не слышали? А мне это имя почему-то знакомо. Так вот, кража там приличная, а она за вызов извиняется, говорит: не стала бы беспокоить, да жалко одну маленькую вещицу – кольцо. Чепуху оно стоит, но дорого как память. Оказывается, ее мужа, профессора, в тридцать восьмом посадили. Ее же – в двадцать четыре часа выселили. Теперь вот вернули, квартиру дали, пенсию. За все те годы она вещи распродала, раздарила, растеряла, а кольцо берегла: муж его подарил, когда они еще студентами были.

– Неужели вы способны поддаваться на подобную сентиментальную чушь? – сказала Золина все так же мягко и бесстрастно.

– Сентиментальная чушь? – Олег все еще не мог окончательно разобраться, дразнит она его или они не понимают друг друга. – Ничего себе сантименты…

– Я – юрист, Олег Васильевич, и вы, между прочим, тоже, а юрист обязан соблюдать закон, не примешивая к нему свое собственное «я». Пока закон предусматривает…

Олег устало откинулся на спинку жесткой скамейки. Он больше не слышал Золину, а видел лишь красный помпон на сером фоне. И ему померещилось, будто это вовсе не шарик, собранный из алых шелковых нитей, а фонарь уличного светофора, в котором зажегся красный…

5

Олег просматривал протоколы показаний, когда пришел Гуляшкин.

– «Купец» накрылся, – с сожалением сказал он, садясь на край своего стола, и вынул грязную, мятую пачку «Авроры». – Третьи сутки не ночует дома. – Из пачки густо сыпался табак на брюки, на пол.

– Найдется, – спокойно ответил Олег. – Куда он денется. А Брянцев что?

– Баламутный какой-то Брянцев. То ли крутит, то ли взаправду ничего не знает… Короче, шестнадцатого и семнадцатого Говорков не работал.

– А сегодня? Ты не спросил?

– Сегодня тоже не появлялся. Запил, говорят.

– Все правильно. Вот смотри. Показания дает маленькая девочка, восьми лет: «Я учусь в первом классе во вторую смену. Занятия начинаются в 13.30. Сегодня, 25 апреля, я вышла из дому, как всегда, десять минут второго. Когда я спускалась с четвертого этажа, то увидела на площадке между четвертым и третьим этажами, у окна, двух дяденек. Сколько им лет, сказать не могу, так как не знаю. Но они нестарые. Один – высокий, в черном пальто, в светлой кепке; на шее – шарф в клетку коричневого цвета. Другой – ниже ростом. Он стоял ко мне спиной, и я его не запомнила. Когда я проходила мимо, то увидела, что высокий прячет в карман большую связку ключей». – Олег жирно подчеркнул красным карандашом слова: «высокий, в черном пальто, в светлой кепке; на шее – шарф в клетку коричневого цвета». – А вот что показывает Доломидзе из двадцать первой: «Около двух часов дня в мою квартиру кто-то позвонил. Я открыла дверь. Передо мной стоял высокий молодой мужчина лет 23–24 в черном пальто, в шапке-ушанке под котик. Еще я заметила клетчатый коричневый шарф, который выбился из-под пальто. Лицо у мужчины было бледное; скуластый, брови черные. Он спросил, здесь ли живет Бубенцов. Я ответила, что Бубенцов здесь не живет и никогда не жил и что на нашей лестнице таких нет. Он извинился и сказал, что, наверное, спутал адрес».

– Будем считать, что Доломидзе крупно повезло. Как это? Выиграла сто тысяч на трамвайный билет. – Гуляшкин засмеялся, почесал крупный, в порах, нос и закрыл глаза. Он любил вот так, на слух, улавливать какие-то мелочи, штришки, подмеченные в протоколе и упущенные при чтении глазами. – Скуластый, бледный, брови черные… Ну-ка, прочти показания Климова.

Позвонил капитан Лубко:

– Тут дружинники гражданина одного привели. Задержан в кинотеатре «Марс». Назвался Васильевым, на самом деле Дюдюкин Владимир Андреевич. При обыске обнаружена связка ключей.

– Ого, – отозвался Олег. – Я сейчас, – и повернулся к Гуляшкину: – Кажется, нас это заинтересует.

Прыгая через ступеньку, он сбежал вниз, во владения капитана.

– Который? Этот? Ну, пошли, – скомандовал он и пропустил парня вперед.

Молодой человек был высок; черное пальто, дешевое, но модное, хорошо сидело на нем. Когда он уселся возле стола, Олег убрал папки, бумаги и сказал:

– Посмотри-ка на меня. Что там у тебя под ногами?

– Ничего, – буркнул тот и покосился на Олега недоброжелательно и боязливо.

Олег отметил, что у него черные густые брови.

– Звать-то как?

– Владимиром.

– Так. А фамилия?

– Дюдюкин.

– Хорошо. Живешь где?

– Солнечная, одиннадцать, квартира пятьдесят восемь.

– А не врешь? – насмешливо, но не удивляясь, спросил Олег, чтобы скрыть впечатление от ответа.

– Можете проверить.

– Документы есть при себе?

– Нету.

– Как же ты ходишь по улицам без документов? Сколько тебе лет?

– Девятнадцать. Сорок четвертого года рождения.

– Вижу. Не маленький. Работаешь, учишься?

– Работаю.

– Громче ты можешь говорить или нет? «Работаю». Где? Кем? Отвечай как следует, раз спрашивают.

– На авторемонтном заводе. Слесарем.

– Сегодня был на работе?

Дюдюкин не ответил. Олег видел его красное ухо, большое и тонкое, и сальные волосы, упавшие на лицо.

– Ну, да или нет? Был или не был?

– Не был.

Олег встал, прошелся по комнате, засунув руки в карманы.

– Почему? – отрывисто спросил он.

– Заболел.

– Бюллетень есть?

– Нет, я хотел идти к врачу, а…

– А попал в кино? Ну-ка, брось темнить. Откуда у тебя эти ключи? – Олег швырнул на стекло, покрывавшее стол, звонкую связку. Длинные тонкие ключи перемешались с толстыми, блестящие – с темными, тронутыми ржавчиной. – Что ты делал в кинотеатре? Почему наврал фамилию? Учти, если не скажешь правду, ты сделаешь себе же хуже. Понял? И знай: раз ты уже нас обманул, больше мы тебе не верим. И каждое твое слово будет проверено. – Он еще прошелся по комнате, туда-сюда, спросил: – Как, сейчас будешь говорить или посидишь, подумаешь до утра?

Парень молчал.

– Хорошо, тогда пойдем. Мне некогда…

– Лучше сейчас, – сказал Дюдюкин. – Можете проверять, я не боюсь. У меня мать на «Скороходе» работает. Встает она рано, раньше, чем я, и уходит. А я через полчаса просыпаюсь, по будильнику. Вчера я пришел поздно…

– Где же ты был?

– Ну, неважно, это не относится к делу.

– Если я спрашиваю, значит, относится. Не забывай, что ты не во дворе и не в школе, и я с тобой в игрушки не играю. Я должен знать все, что меня интересует. Итак?..

Дюдюкин глубоко вздохнул и покачал головой:

– Ну, девушка одна… У нее был, провожал… Пришел домой, лег спать, а будильник забыл завести. Проснулся – двадцать минут десятого. Не пойдешь же на завод! У нас за прогулы премии снимают, дело заводят, товарищеский суд… Я и решил в поликлинику податься, может, бюллетень дадут. А врач наш участковый с трех до шести принимает. Времени много оставалось. Вспомнил я о ключах, взял их да и пошел в кино.

– Хм, когда в кино идут, берут билет, а не ключи. Ну, хорошо, откуда они у тебя?

– А это давно было. Прошлым летом еще. Пошел я в «Марс», а билетов нет, кончились. Хожу по улице, около кинотеатра, думаю, куда бы пойти. Вдруг вижу, лестница какая-то. Прикинул, вроде бы через нее в зал попасть можно. Ошибся, но не совсем. Поднялся на последний этаж, потом на чердак. Прошел по чердаку, вижу: еще одна лестница. Спустился, а там дверь. Посмотрел в скважину – точно, вход на балкон, в фойе. Попробовал дверь – заперта. Ключ нужен. Сказал я ребятам…

– Каким ребятам?

– Булину Илье, Марининым Михаилу и Кольке, братья они, Семену Кузьмину. Булин в нашем доме живет, в сорок четвертой квартире, а те – в тринадцатом доме. Ну и собрали ключи, кто откуда… Пошел я в «Марс» и открыл ту дверь. Ребята тоже потом так ходили.

– Так ведь на дверь ключ-то один нужен. А остальные зачем?

– А мы и в другие кино так же проходили.

– Смотри, какие ловкие. И девушка твоя знает про это?

– Ну что вы…

– А сегодня что, не вышло?

– Угу. Только зашел, а там парень какой-то ко мне пристал. «Где билет?» Хотел я смыться, а он держит. Ему на подмогу другие прибежали, тоже дружинники. Стали фамилию спрашивать, ну я и болтнул, что в голову пришло, думал, быстрее отвяжусь. А они в милицию потащили.

– И правильно сделали.

– Ну да уж, правильно.

– Что будем делать с молодым человеком, Федор Степанович? Подбирал ключи, проходил в кино без билета…

– На электрический стул его, – буркнул Гуляшкин.

Олег вынул из ящика бумагу, лист скользнул по стеклу.

– Напиши мне фамилии, имена и отчества тех ребят, о которых ты мне говорил; где живут, работают, и телефоны, у кого есть. Всё точно.

Дюдюкин пододвинулся, налег грудью на стол и начал писать. Олег подошел к нему вплотную, сказал:

– Уголовного преступления ты не совершил. Но то, что ты делал, – нечестно. Ты обманывал людей, государство. А нечестность всегда приводит к нам. Сегодня ты подобрал ключи и открыл дверь в кинотеатр, завтра – таким же способом отопрешь дверь в чужую квартиру или в магазин. А это уже преступление. Думаю, ты это знаешь не хуже меня… Написал? Завтра принесешь мне характеристику с завода. Иди.

Когда дверь за Владимиром захлопнулась, Гуляшкин проговорил, стоя на одном колене и разыскивая что-то в нижнем ящике стола:

– Случайное совпадение деталей – вещь редкая, но не исключительная.

В дверях показалась курчавая голова. Не входя в комнату, Самойлов погрохотал потрепанной шахматной доской, как бубном, и кивнул Олегу:

– Только здесь я гарантирован от проигрыша.

Олег развалился на стуле, положил ногу на колено и забарабанил пальцами по подметке:

– Я, конечно, охотно сыграл бы с тобой, Валентин Валентинович, но, сам понимаешь, очень уж силы неравные… Не хочется тебя расстраивать.

– Ах ты болтун несчастный! Да есть ли у тебя совесть?

– У нас образцово-показательная комната, – сурово сказал Гуляшкин, – в ней не ругаются.

– Это я, дядя Федя, в прошлый раз выиграл у него три партии подряд. А он еще о каких-то там силах бормочет! Жалкий нахал! Ты просто испугался. Отвечай, испугался?

Олег посмотрел на часы.

– Товарищ Самойлов, – важно сказал он. – Время не позволяет мне разделаться с тобой и ответить на твои гнусные выпады. Однако я надеюсь, что не все еще потеряно. Будьте здоровы. Всего наилучшего. До свидания. Честь имею кланяться. Не смею вас задерживать.

– Вот так, в таком разрезе, – заметил Гуляшкин. – Коротко и ясно. А какая культура!.. Ну-ка, Куня, ты мне хотел прочесть показания этого старого пижона Климова.

– Да, хотел. – Олег полистал протоколы. – Вот, слушай: «Одиннадцатого апреля, около трех часов дня, я прогуливал свою собаку у нас во дворе. Когда я собирался уходить домой, то увидел, что из второй парадной вышли два молодых человека. Один – высокий, широкоплечий, в черном пальто. Другой – гораздо ниже, примерно на голову, был одет в синее пальто. Я заметил также, что он в узких брюках. Каждый из них нес по одному чемодану. Выйдя во двор, они направились к стоявшей у забора “Волге”. Цвет ее я не помню, кажется, зеленоватый. Как только они подошли к машине, шофер завел мотор. Молодые люди положили чемоданы в багажник, сели в “Волгу” и уехали. Об этом случае я забыл и вспомнил тогда, когда мне сказали, что в доме совершена кража. Добавляю: шашечек на боку “Волги” я не заметил, номера машины не видел».

Гуляшкин долго молчал, раздумывая. Потом шумно почесал в ухе и сказал:

– Ты ведь хотел куда-то идти. Чего же ты? Уже почти десять.

– Ладно, завтра…

– Иди, иди, я тоже скоро пойду.

6

Людмила Филаретовна сидела в темной комнате на низенькой оттоманке, окруженная вышитыми подушками. Вплотную к дивану были придвинуты шаткий бамбуковый столик и торшер с огромным розовым абажуром. В комнате было тепло, накурено и крепко пахло духами.

Впервые Олег увидел тетку Люду после войны, как только мать возвратилась с ним в Ленинград. В тот вечер она, так же положив толстые, отечные ноги на пуфик, сидела на том самом месте, на той же оттоманке, в тех же подушках. Так же было темно, и так же она курила, прижимая красно наманикюренными пальцами мундштуки папирос в плоской бронзовой пепельнице с фигуркой таинственного Шивы.

Полумрак, торшер – в те годы редкость, пепельница, окурки в которой стерег страшный восьмирукий человек, и, наконец, сама эта говорливая женщина, с низким голосом, ни на минуту не прекращавшая курить, по словам матери, его родная тетя, – все было необычным, странным, удивительным. Олег не проронил тогда за вечер ни звука, огорчив Людмилу Филаретовну своей нелюдимостью. Но запомнил посещение до мелочей.

Он стоял, смущенный, около матери и таращил глаза на пепельницу, а тетка вертела, разглядывала его, брала за подбородок, обнимала, целовала и говорила, говорила басовито: «Ну-ка, какой ты стал? У-у… Красавец мужчина. А щечки-то! Ну зачем тебе такие румяные щечки?! Отдай их мне. Отдашь? Вылитая мать. Нин, слышишь, просто твоя копия!»

Став старше, Олег узнал от матери, что, если бы не тетя, они не пережили бы блокаду. Она и свезла их на саночках, сама еле державшаяся на ногах, к Финляндскому вокзалу, и посадила в поезд, на Кобону.

– Ах ты мой мальчик! Прямо с работы? Поди, чай, голоден, как семь поросят в дождь?

– Тоже английская поговорка? – спросил Олег, целуя тетку. В последние годы она увлеклась английским и мечтала перевести что-нибудь из своего любимого Фильдинга. – А дядя где?

– Разумеется, в Москве. Должен был приехать со «Стрелой» еще утром, но, как видишь, его нет. Пропал без вести в министерских коридорах. Но твой дядя еще никогда не возвращался из командировки в срок. Садись, сейчас мы с тобой попьем кофейку.

Она поднялась с дивана и грузно, неловко опираясь на палку с перламутровой ручкой, заковыляла к буфету, где под прикрытием теплых юбок розовощекой молодки стоял никелированный кофейник.

– Я не хочу, – сказал Олег, не желая беспокоить тетку. – Ты лучше сядь и расскажи, что у тебя случилось.

– Ты не хочешь, зато я хочу. Раз уж попал ко мне – сиди смирно. Ну-ка, подай вон ту банку. Я так и рассчитывала: придешь – будем кофе пить. – Она жужжала электрической мельницей, мешала кофе с цикорием, звенела крохотными серебряными ложечками. – Тебе как? По-турецки, с лимоном или со сливками?

– Все равно.

– Нет, ты любишь со сливками, потому получай что любишь. Ну вот. У меня ничего не случилось и не может случиться. А хотела я просить тебя об одном одолжении. Ты мою Ганночку знаешь? Ганну Ефимовну?

– Твою детскую подругу? Ну как же, знаю, конечно. Она еще там с какими-то микробами возится.

– И мужа ее, Александра Николаевича, знаешь? Подумай только, какой ужас! Двадцать первого утром являются к ним эти ваши… ну, как они у вас зовутся… словом, дюжие молодчики и арестовывают его.

– Фу, тетя…

– Не сердись, мой дорогой, я знаю, что ты тоже служишь в милиции, но как иначе ты их назовешь? Врываются в чужой дом, ничего не объясняют и тащат в тюрьму этого добрейшего человека, который пальцем никого не тронул. Ну? Уж я-то его знаю… Ганночка просто обезумела. Она убеждена, что произошло какое-то чудовищное недоразумение. Но прошло уже пять дней, а его не выпускают.