Книга: Джан - Андрей Платонов

И как бывает, когда ребёнок уснёт на груди, я боялся пошевелиться, чтобы не разбудить спавшую на моей груди, подругу. Дышал — как-то шёпотом, порою подстраиваясь под приливы дыхания подруги, чтобы хоть как-то развлечь себя. У нас было одно дыхание на двоих, и одна душа. От того, что я долго не двигался, я как бы перележал не только свою левую руку, которую уже не чувствовал, но и словно перележал и самую душу. Прошло время, как проходит дождь за окном. На окна накрапывает синева начинающегося дня. Я снова лежу в постели, в позе парализованного ангела, и думаю о своей милой подруге. Но на этот раз, не её милая головка покоится на моей груди, а синеватая (как окно на заре) книга Андрея Платонова — Джан, что переводится как — Душа.

Платонов писал Джан в экзистенциальной любовной тоске по жене и сыну, которые уехали на море, в Крым; его одиночество «мастера» (так однажды его назвал Булгаков) скрашивал только кот, тосковавший, как и Платонов, по уехавшим, отказываясь есть, почти умирая: хотел покончить с собой и Платонов: совершенно платоновский мотив: жена возвращается домой, и видит на полу, обнявшихся и мёртвых, кошку и Платонова. Рядом с ними лежит узкая, исхудавшая полоса солнечного света. На повести отразились тени «вечной» ссоры Платонова и Марии (уехала на море.. а действие повести происходит на дне древнего моря, в пустыне), молчание её писем, без которых он буквально не мог дышать. От это двойной нагрузки — молчания любимой, и тяжелых, ослепительно-ярких слов музы, его сердце разрывалось на части. Ночами он бредил о любимой, написав ей в письме за июнь 1935 г, что она ему снилась и он проснулся от того, что залил простынь своим семенем — в ужасающем количестве. В повести он тоже бредил о любимой и занимался с ней любовью уже там. Я искренне не понимаю, почему Платонова начинают читать с мрачнейшего «Котлована». Это так же безумно, как… познакомившись с другом, спросить его, кто у него — умер недавно, и попросить рассказать об этом. А вдруг, ваш новый друг — ангел, и умер у него — бог, целый мир? Он будет рассказывать свою грустную повесть на лавочке в вечернем парке, деревья будут стариться на глазах и облетать посреди лета. Солнце зайдёт, птицы улетят, как тёмная листва, в сторону заката — навсегда. Женщина с мужчиной, проходя мимо вас, нежно улыбаясь друг другу, вдруг остановятся, заплачут и обнимутся. Ангел сильно постареет у вас на глазах и земля, чёрной трещиной разверзнется у лавочки, и вы с ужасом дотронетесь до своего лица, испещрённого морщинами, и вскрикните: хватит, милый, хватит! Замолчи! Прости меня!!

Лучше начинать знакомство, с души, правда? Если бы ангелы бредили во сне, у них выходило бы похоже на строчки Платонова. И страшно разбудить таких ангелов. И ещё более страшен образ, простёртых в голубых цветах, ангелов, массово бредящих строчками Платонова (симметрично и жутко, вздрагивают крылья, уста и глаза). Так сотни дельфинов, таинственно выбрасывает на берег. За внешними декорациями сюжета Платонова, словно палимпсест, проступает что-то забытое, вечное, о чём бредят ангелы в цветах. Быть может, душа, и есть — полустёртые, лазурные строчки небес, поверх которых, словно насильник в ночи — тяжесть и грубость строк тела? Порой ссоришься с другом, целуешь любимую (иногда и наоборот), или идёшь грустный по парку вечернему, и вдруг, из-за тучи — краешек синевы, души! И слёзы из глаз, и вот-вот что-то поймёшь или вспомнишь...

На заре. Назарет. Назар. Чужестранец в далёкой России… Душа, всегда чужестранка. Когда-то давно, на востоке, там, где рождается солнце, несчастная мать Назара, умирающая от голода, теряющая вместе с телом своим, и душу, любовь к маленькому сыну, отправляет его в далёкую Россию, словно на другую планету. Так душа отлетает от тела… Мать завещает мальчику лишь одно:

увидишь отца, не подходи. Пусть он будет для тебя незнакомым человеком.

В этих словах, слышится всё тот же палимпсест боли воспоминаний. И… тайны. Кто этот загадочный отец, бросивший мать с ребёнком? Может быть.. бог? В стихотворениях в прозе Тургенева, есть удивительный сон: Христос мыслился мальчику, похожим на всех людей разом. В каждом есть частичка неба и бога. В этом смысле, завет матери из повести Платонова — пантеистически чуток и сродни космогонии Джордано Бруно: бог в мире возможен, лишь когда его ищешь, и если есть дистанция сомнения и скорби, и тогда, как встарь, бог может улыбнуться тебе из пустоты замученной былинки или случайной нежности незнакомого человека. Но кто тогда эта несчастная мать, вложившая в тёплую ручонку мальчика, перед долгой дорогой, тростинку, чтобы он с ней шёл, как с другом? Природа? Жизнь? Ангелы перелётные…

Мальчик вырос и превратился в прекрасно молодого человека. Любопытно, что в рукописи Платонова, начало повести начинается так: во двор университета вошёл счастливый молодой человек. Но потом Платонов перечеркнул это и написал: нерусский человек (хотя как узнаем позже, есть в нём русская кровь. По отцу). Тем самым, Платонов, в духе Достоевского, с его определением понятия «русский», как души, с мировой отзывчивостью, словно оттягивает тетиву «национальности» и противопоставляет понятие «счастливого человека» и «русского»: лишь в соучастии в страдании и счастье других, можно восполнить в себе эту «русскость». В данном случае, гг. Платонова через жертвенность вспоминает, встречается в сердце своём, со своим «отцом». Проходя через ад сострадания, ведя через него людей самых разных наций, людей Лунного света, как бы назвал их Розанов: замученные дети, брошенные и изнасилованные женщины, проститутки, гомосексуалисты… всех тех, кто потерял свою душу, мать и отца, родину, Назар словно бы ведёт в ту небесную страну, где не будет больше ни еврея, ни язычника, ни Эллина, а все будет равны в своей общей душе, и даже пола — этой лазурной национальности плоти, больше не будет. Но Платонов развивает эти новозаветные строки, включая туда и милые цветы и несчастных, замученных зверей (у Платонова, звери — это не меньшие мученики, чем библейские): всё это — одна душа, и без неё счастье человека невозможно, как и бог.

Назар закончил институт, в своём порыве помогать людям. Девушки и парни, в вечернем саду, устраивают праздничный ужин. Звёзды в небе подрагивают на ветру, вместе с весенними цветами на яблонях. Слышен смех, алый звон бокалов. Парни посыпают белыми цветами, головы девушек… Похоже на Кану Галилейскую и рай. Но почему же среди этих цветов и улыбок, одиноко сидит грустная девушка? Почему она тихонько отходит под тёмные ветви деревьев и со слезами посыпает себе волосы цветами? Что это за мастурбация счастья, до боли знакомая всем, живущим на этой грустной планете? Или это и есть.. душа?

Представьте себе красоту и таинство жизни, как… выпускной вечер неких ангелов. Всё вроде бы хорошо, люди счастливы, слышен смех... Но почему же, чёрт побери, на душе так темно и больно? Словно у души.. кто-то только что умер. Почему она отвержена от этого торжества жизни и не участвует в красоте мерцания звёзд, улыбок женщин и мужчин, аромате цветов? Может и правда, в мире умер бог? Может… об этом ещё мало кто знает? Церковь догадывается. Грустные глаза бездомных животных.. догадываются. А дети ещё не знают, и звёзды не знают, и цветы по весне… Вот так подойдёшь к цветам, со спины их красоты, робко коснёшься, и прошепчешь: бог, умер. Простите, милые… И вскрикнут цветы, закрыв своё бледное лицо дрожащими ладонями аромата. Ко мне так в детстве, когда я спал, подошла родная тётя, коснулась плеча, и тихо сказала: папа умер. И я закрыл глаза, хотел убежать в сон, проснуться в сон, но не в мир, где всё рухнуло и потемнело.

Если бы Платонов жил в средние века, его бы сожгли как еретика. Диоген, среди бела дня, искал человека, с фонарём в руке. Платонов — держит в руке своё тлеющее сердце, ища в ночи людских безумств, одиночеств и порока — бога и любовь. Более того, в этом сумеречном аду, бога ищут не только люди, но и звери и замученное растение, приласкавшееся к ноге мальчика в пустыне, словно лисёнок из Маленького принца. Эту былинку сожгли бы в средние века вместе с Платоновым… Не знаю, ад какой планеты описывает Платонов, но, ловишь себя на мысли, что в её бескрайнем, закруглённом на горизонте голубом одиночестве, могут встретиться Диоген с фонарём и Платонов, держащийся за сердце своё: сквозь ресницы пальцев, капает свет…

В образе грустной девушки, посыпающей свою голову цветами, можно узнать черты Магдалины. Она — беременна. Её ребёнок — не нужен миру. Она — тоже никому не нужна. Или.. нужна? В мире, где умер бог, нужна ли кому-нибудь душа? Она то в чём виновата? Это похоже на сон: выйти замуж, беременной от другого, и привести однажды вечером, любимого, в сумерки одинокой квартиры, словно в грустную душу свою, где живёт её маленькая дочка с бабушкой: если любит, примет и дочь. Примет её настоящий возраст, боль судьбы, так же, как принимает любящий, любимую, вместе с её ранами на плечах и спине, раздевая её и целуя эти раны. Символизм Платонова — инфернален: у девочки, разный цвет глаз, а отец уехал на восток любить других женщин и строить мосты, т.е. — дьявол. Платонов рифмует сиротство Назара и девочки, добиваясь эффекта потусторонней зеркальности: фактически, встреча со своей душой.

И почему нельзя поставить красоту, на паузу? Кстати, как бы это называлось — истина? Вот Назар пришёл домой к этой грустной женщине. Снял с неё тёмный плащик, похожий на намокшие крылья… Женщина считает себя некрасивой. Ей даже во сне снится её некрасивое лицо: она вынашивает свой грустный сон, как ребёнка. Но разве бывают некрасивые лица, цветы, звёзды? Если не верить в душу, родину красоты, то бывают. Платонов чудесно замечает:

Ведь это только издали можно ненавидеть, отрицать и быть вообще равнодушным к человеку.

И правда, как только Назар впустил эту женщину, её «некрасивое" лицо в свою душу, то женщина сразу же стала прекрасной:

Ему даже стыдно было думать о том, красива она или нет.

Прекрасно сказано, правда? Вот бы дожить до тех времён, когда.. человеку будет стыдно думать о том, злой человек, или добрый. Если в нём — душа, как он может быть злым, некрасивым? Может прав был Джордано Бруно, говоривший, что не душа находится в теле, а — тело, в душе? Стоит только впустить в атмосферу души, замученную былинку, и она вспыхнет красотой стиха. Стоит впустить в душу, милого друга… кем он станет? Чем станет дружба? Платонов чудесно описывает оптику счастья и души. Так, поэт Вордсворт, в стихе, оглянулся на хрупкую красоту земли, глазами мотылька, с небес. Платонов делает нечто подобное: сердце мужчины, словно бы встаёт на колени перед женщиной и её болью. Оно наклоняется, падает в женщину, как душа упала бы в тёплые цветы на лугу. И как с удивлением детства, он смотрел бы на былинку перед лицом и на паучка, улыбающегося, щурящегося своими лапками на солнце и ползающего по руке, так его глаза, душа, теперь — вплотную к женщине (ближе, чем может быть тело в сексе!), и видит теперь каждую её морщинку, дрожание ресниц… Душа проступает сквозь лицо женщины: боль и воспоминания, надежда, как тёмная тишина вечерней травы, ласкаются к его рукам, словно бесприютные ангелы. Нет больше тел. Нет города, дома, комнаты грусти. Две души лежат где-то на 3 этаже синевы. Колосятся первые звёзды… Ну почему, почему нельзя поставить книгу, красоту, на паузу? Не в смысле — отложить книгу, а в смысле — своими пальцами, словно бы закрыть открытую рану. Вот так закроешь в «Карениной», и Анна не бросится под поезд, а уедет с сыном в Италию, на поезде, к удивлению Толстого. Закроешь некое кровотечение в жизни Цветаевой, и трагедии не случится: 41 год, 31 августа. Марина в американском Уинтропе. Мур, Серёжа и Аля, сидят за накрытым столиком. Слышен детский смех: Ирочка.. Марина поднимается на стул и… вешает на стену, подаренную ей картину из цветов, от некой девочки Сильвии Плат.

Лежу в постели. Мысленно зажал раны судьбы Анны, Марины, своей милой подруги… Правая рука — на книге Платонова, на кровоточащей душе у меня на груди. Нет сил держать… Кричу и отпускаю руки, и, разом, смерть Цветаевой, Карениной… ещё смерть, и ещё… тёмная трещинка растёт, змеится от постели, к стене, разламывая картину с цветами, потолок. Постель соседки и её любовника, повисла над бездной.. Она в ужасе говорит: боже, опять Саша читает Платонова! Январь… как я могла забыть! Прости, любимый!!

Джан — быть может, самое совершенное, лиричное и глубокое произведение Платонова, полностью была опубликована лишь к 2000 г. В 1935 г., из командировки в Азию, Платонов писал жене, что прочёл отрывок из «Джан», одному суровому другу, и у того из под очков заблестели слёзы: он раньше никогда не плакал. Платонов оговаривается: «вещь не мрачная. Слёзы может вызвать и халтурщик, а друг заплакал потому, что… прекрасно.» Почти китсовская ниточка к пониманию Джан: в прекрасном — правда, в правде — красота, вот всё, что знать нам на земле дано. Но Платонов словно бы развивает мысль Китса, и в этом он близок к Альберу Камю: Стыдно жить без истины. Стыдно быть счастливым, когда красота, томящаяся и в малой былинке и в несчастном человеке — поруганы. Быть может, красота, это смутная молитва, на которую нечто вечное в нас, звёздах и милых животных, тянется, смутно тянется, но толком не может дотянуться, и потому грустит, сознавая своё глубинное отъединение от красоты мира? Потому красота, любовь и причиняют боль.

Не так давно, в глубинке Азии, произошёл кошмарный эпизод: родители сожгли свою дочь, чтобы спасти её от бесчестья. Она совершила «ужасное» — влюбилась. Просто.. душа в ней зацвела. Для матери и для отца, сожжение и боль ребёнка, было благом. Девушку чудом спасли, но она осталась изуродована. Что с этими людьми не так? Любили ли они дочку? Или же… душа в них, если и не умерла, то словно бы заросла нечто чуждым, как дикой травой: так порой изнасилованная женщина зачинает в себе нечто чужеродное, мучительно слитое с душой и плотью в ней, и женщине снится, что насильник проник в неё, спрятался в ней, на века, и ночью, сходя с ума, она стоит обнажённая и плачущая, перед зеркалом, с ножом в руке, касаясь своего живота… По Платонову, душа в жизни, претерпевает изнасилование, утрачивая себя, живя не собой, желая забыть себя, свою боль.

В повести описывается изнасилование ребёнка. Фактически — души. Тема Достоевского: предельное падение души и зло. Пауки из бани в аду из сна Свидригайлова, разбрелись по миру, ибо стлела и рухнула банька. Платонов с такой нечеловеческой чуткостью описывает этот кошмар, что кажется, это видит не человек, а трава, на которой лежит ребёнок, и ветер, и грустные звёзды… словно ангел приблизился к лицу ребёнка и обнял крыльями, утешая. Да и сам ребёнок, в своей боли, утрачивает себя,  словно на миг говорит той ласковой, безымянной грустью, которой он был ещё до того, как родился, на безопасном расстоянии от насилия, и чем он вновь станет через 100 лет: цветами, ветром, блеском вечерней звезды: сама жизнь, поруганный ангел где-то глубоко в ребёнке, — душа, словно бы говорит тихим голосом: человек, зачем ты это делаешь со мной?

Любопытно, что с вместе с темой насилия над ребёнком, в повести присутствует набоковская тема матери, её дочери и пришедшего к ним словно из ниоткуда, странного мужчины… влюбившегося в девочку. Но подано это так неземно и райски, что Набокову это и не снилось (снилось Лолите?). Повесть «Джан» — это русский «Улисс», в смысле полифоничности романа Джойса. В этом смысле изумительна потустороняя инверсия образности Платонова: он делает слепого Гомера, творца и бога всей этой истории, участником событий, встречающегося со своими персонажами, как это бывает в романах Набокова. Помните, Экзюпери, в начале Маленького принца, вспоминал, как в детстве нарисовал зачаровавший его образ: удав съел слона целиком. Он показал этот рисунок родителям, думая, что они ужаснутся трагедии, но взрослые, увидели в рисунке лишь… шляпу. В поэтике Платонова, грудь женщины — это остатки крыльев ангела, который лёг на женщину, укрывая её от звёздной метели: замело обоих, сделав одним целым.

Грустно наблюдать, как многие читатели, видят в его книгах лишь декорации социализма, но полыхающего космоса за этими декорациями, не чувствуют. Платонов мог родиться во времена Моисея, в эпоху голландского Кватроченто, в России начала 20 века или на далёкой звезде: это не важно: он пишет о чём-то неземном и вечном, что пытается пробиться сквозь руины повседневности. В этом смысле любопытен один эпизод: Платонов описывает остатки в сумрачной пещере, человека, красноармейца, так трансцендентно, что кажется, он описывает таинственного ангела, убитого в древней битве, миллионы лет назад. События, происходящие в повести, и правда, словно бы происходят на другой планете, похожей на ад. Представьте себе повзрослевшего Маленького принца. В своём рассказе «По небу полуночи», Платонов словно бы написал мрачнейшую предысторию трагедию мальчика, оказавшегося далеко от земли, вместе с лётчиком. Прошло время (Джан). Молодой человек, умирающий от голода и любви, бредёт в оборванной одежде по пескам далёкой планеты. Возле его ног семенит… нет, не Лисёнок, а перекати-поле. А ещё.. идёт девочка, голая, без сил: это Анима, душа, волочащая по песку, за крыло, умершего и сошедшего с ума, ангела. Это сестрёнка той самой девочки, из пронзительного рассказа Достоевского — Сон смешного человека.

Это странный и безумный мир, где люди до того забыли образ и подобие божие, свой подлинный лик, в его блаженной цельности: красота звезды, улыбка цветка на ветру, смех ребёнка… что уже не знают, что они такое: без любви и души, они больны, они не прочь заняться любовью с животными, насилуют детей, душу свою (новая реинкарнация Великого инквизитора), смотря на неё со стороны, словно умершие. Оливер Сакс, в своей книге описывает мучительную и странную болезнь: однажды девушка проснулась в аду. Она перестала чувствовать себя. Потеряла контроль над своим телом: словно душа её покинула. Ей нужно было принимать мучительные усилия, чтобы собрать себя по частям, словно она физически вращала некий тяжёлый механизм, чтобы просто моргать, дышать, шевелить рукой. Но на само чувство жизни — у неё не оставалось сил, словно в строчке её телесности, изъяли все интонации, пунктуации, и жизнь обессмыслилась, заговорила бредом.

Для Платонова, душа — не только в людях, но и в звёздах, замученной былинке, грустных глазах животных, которые буквально сходят с ума в его повести. Все словно бы томятся по единой душе, общему счастью, как по утраченному раю, и без этого единого счастья, и человек и милые звери и свет далёкой звезды — изувечены и грустны. Смутная мысль Платонова — или мне так показалось?: относиться к малейшей былинке, измученному, злому на вид человеку, как к далёкой звезде, населённой таинственной жизнью. Мучительное устремление к тёмной и страдающей душе — всё равно что полёт на далёкую планету. А теперь представьте, что на этой далёкой планете, среди песков, возвышается крест, и на нём распят.. Христос. У подножия креста, вместо Марии, сидит обнажённый, изнасилованный ребёнок, без одежды, грустно смотря на распятого, и в следующий миг, обморочно забываясь под палящим солнцем, с улыбкой лепя прекрасных птиц из песка, смоченного слюной. (разумеется, этой картины в повести нет, но есть её ощущение).

Вот ребёнок снова поднимает глаза на распятого… и видит странное: на кресте — Прометей, грудь которого терзают огромные птицы, похожие на падших ангелов. Глаза ребёнка теряют сознание, оглядываются качнувшейся синевой: по пустыне идёт Мерсо, из повести Камю — Посторонний, с пистолетом в руке. У него недавно умерла мать, и он кого-то убил: словно гвозди, всадил в человека, горячее железо. Но посторонний, не он  — мир, вся пошлость страданий и зла. Он умер и оказался в аду, и теперь ищет.. свою мать. Платонов экзистенциально объединяет два мощнейших трагических образа: нисхождение Одиссея в Аид, встречающего там милую тень своей матери, и… сошествие Христа в ад после распятия. Платонов углубляет этот образ, апокрифическим сошествием в ад Богородицы. Образ гибели Богородицы в аду и Христа, словно бы потерявшего бога и себя, в аду, предельно экзистенциален: дальше уже некуда: сквозь барханы строк повести, уставшими устами строк, животных, растений, детей, тоскующих в аду по любви, женщин, слышатся слова Христа на кресте: боже мой, боже мой, для чего ты меня оставил?!

Сюжет повести развивается сразу в нескольких мирах: времени словно не стало. На одном плане — женщина в муке рождает ребёнка; на другом плане — умерший при родах ребёнок — душа, встречается на пути мужчины, бредущего по пустыне на далёкой планете. Розу из Маленького принца, заменил хрупкий, горный цветок: смутная память об умершей матери. Желание сделать счастливым того, кто почти погиб и не верит ни в бога, ни в душу, ни в себя — как муки родов, в аду: вместо вифлеемских яслей, у Платонова — ясли ада, с падшими ангелами и озверевшими людьми. Сможет ли человек быть счастливым на этой безумной планете? Земле? Новозаветный образ Платонова в конце книги: мужчина и женщина, у колыбели детского сна (платоновский диалог с самим собой: в его пронзительном романе — Счастливая Москва, всё заканчивается у колыбели сна женщины, похожей на ангела). Роза растёт за окном, бережно пересаженная с далёкой планеты.. (лично мной). Неужели и правда, счастье и душа возможны в этом мире, где умирают даже боги? Если любишь… всё возможно. Любовь — попытка бога на земле.

Иллюстрация к Маленькому принцу.

С трудом одолев первые страницы повести "Джан", я вдруг стала ощущать вкус и объемность, глубину и наполненность прозы А. Платонова. Дальше читала уже запоем... Не могу сказать, что всё прочитанное воспринималось мной легко. Я как будто слышала в ушах сухой скрип человеческих костей, заунывный вой ветра в пустыне, песок забивал дыхание и порой трудно было дышать... Почти физически больно было от некоторых сцен... Сострадание к героям повести порой сменялось раздирающей до отвращения душу жалостью и хотелось закрыть глаза, чтобы не видеть, как люди пьют сырую кровь, как орлы выклевывают живую плоть, как насилуют девочку, которая не только не сопротивляется, но и помогает своими движениями насильнику...

Мне показалось это произведение очень христианским, а совсем не идейно-социалистическим, как об этом говорят некоторые. Возлюби ближнего как самого себя, отдай последнюю рубашку, непротивление злу... и сама эта история блуждания народа по пустыне (как Моисей водил свой народ) и возвращение этого народа (как возвращение блудного сына)... в общем много чисто христианских аллюзий и смыслов.

Впрочем, не только христианский контекст есть в книге. Для меня главный герой повести Назар Чагатаев - это образец всемирной всеобъемлющей бескорыстной любви к человеку, который пытается в самом жалком, униженном человеке найти и рассмотреть живую душу. Он, как эсхиловский Прометей, готов, чтобы его заклевали хищные птицы, лишь бы помочь своему народу; как азиатский дервиш готов раздать всё, что у него есть и пойти странствовать, познавая мир; как христианский мученик не помнит зла и готов всё заранее простить своим обидчикам...

Книга, не легкая для восприятия; требует душевных усилий.

Книга эта представляет собой памятник эпохи, не более того. Странствия по пустыне занимают примерно половину, но выглядят сегодня не более реалистично, чем история Моисея и его народа. Вплоть до перепелов, место которых у Платонова занимают какие-то хищные, но съедобные птицы. Несколько напоминает также "Дорогу" Кормака МакКарти . Неожиданное коммунистическое перерождение народа тоже не особенно убедительно. Снова наводит на мысли о том же Моисее и брате его Аароне у горы Синай. Слава богу, у Платонова дело обошлось без убиения трёх тысяч человек. (Я имею в виду, конечно Исх.32.) Дальнейшая судьба народа джан и отдельных героев туманна даже для нас сегодняшних, не говоря уж об авторе. Платонов, конечно, надеется на лучшее.

Вообще вся история явно библейская, но с поправкой на исторический оптимизм эпохи. По-честному надо было бы закончить рассказ, когда Назар и Айдым остаются одни. Это были бы настоящие Адам и Ева, родоначальники нового народа в духе всеобщего революционного обновления. Впрочем, автору, разумеется, виднее.

Так или иначе, а сегодня земля народа джан выглядит так:

В плане текста повесть смотрится существенно слабее основных работ автора и вообще выглядит незаконченной. Так что рекомендуется только самым большим фанатам Платонова.

Так что я думаю в меру своей... [добавим слово по вкусу]…

В нашей власти населить литературный мир всем, что есть в нас самих, как бы пафосно (о да) и неправдоподобно это ни звучало. Более того – так происходит не только с литературными мирами, о нет. Если бы мы могли творить только альтернативную – художественную – реальность, мы были бы беспомощными детьми, строящими замки из мокрого песка. (Если мы иногда – или часто – как раз на них и смахиваем, то это только вопрос нашего с вами самосознания, а не вопрос несправедливости бытия…)

Платонов – это писатель, который может заставить читателя спуститься в котлован, в преисподнюю, пройти через пустыню, увидеть, как умирает от голода верблюд, самому умереть… Платонов – это писатель, одно упоминанием имени которого заставляет меня плакать.

Вдали влачилось круглое перекати-поле, верблюд следил за этой большой живой травой глазами, добрыми от надежды, но перекати-поле уходило стороною; тогда верблюд закрыл глаза, потому что не знал, как нужно плакать.

Ни страха смерти, ни больных метаний – только добрые от надежды глаза. Добрые от надежды глаза были у меня, когда я читала. И поныне…

Да, Платонов может все это сделать.

Но – добрые от надежды глаза. И верблюд становится нашим другом, ты обнимаешь его и смотришь на перекати-поле вместе с ним, смотришь, как на свою последнюю надежду… И умирать от голода становится не так страшно, как казалось за секунду до встречи с верблюдом. Ты понимаешь, что всю жизнь человек сидит на песке, не в силах встать, с надеждой глядя на своё счастье, которое катится, как перекати-поле… И не знает, как нужно плакать. И бредет через свою пустыню к обетованной земле, идет один, потом с людьми, потом опять один, отдает себя ради спасения других – все старо, как мир, как надежда.

Смотришь на Платонова как на последнее пристанище скитающегося сердца.

Боль, печаль, смерть, страх, одиночество, обреченность – что все это по сравнению с надеждой?

Он [Чагатаев] не мог понять, почему счастье кажется всем невероятным и люди стремятся прельщать друг друга лишь грустью.

Люди, почему?