Текст книги "Лесные твари"

– Нет… Ты меня лучше научи чему-нибудь.

– Чему?

– Ну, ты же лошадь степкину тогда вылечила. Вот чего я хочу! Лечить хочу научиться. Как ты – рукой погладила, и все. Лошадей, коров, и людей тоже. Я смогу, Лека. У меня получится. Ты мне только секрет расскажи.

А где он, секрет-то? Лека плохо помнила, как выдернула с того света бедную лошаденку. Что-то скрытое в ее памяти поманило, позвало лошадиную душу и та послушно вернулась на грешную землю. Это была не Лека. Это была та, другая .

– Иди на ветеринара учиться, там тебе все расскажут, – проворчала Лека. – Дар волшебный… Ничего в мире не дается просто так, Любка. Ничего.

***

Лека и Любашка подружились. Купаться вместе ходили. Мамаша любкина, конечно, была не шибко довольна: «Вот, сталбыть, городска-то девка, и сама ничего не делат, и мою дылду с панталыка сбила». Да только что с этой девкой, Любкой, сделаешь? Лето ведь, каникулы. Сенокос еще не настал. А, значит, гуляй пока, Любка, купайся, пока время есть. Оглянуться не успеешь – пролетит твое девичество беззаботное, и муж появится злой, пьющий, и детки, и коза, и три поросенка, и корова и два десятка кур. Когда ж купаться-то? Дай бог, хватит времени от зари до ночки темной всех накормить, да на работу пехом сбегать, да печку растопить, да все дела переделать, да с соседкой через забор полаяться. Если и вспомнишь детство свое голоногое, только как сквозь туман – было? не было?

И подружку свою вспомнишь, Леку. Странную девушку со странным именем. И никому ведь не расскажешь, какая Лека чудесная на самом деле. Потому что засмеют, не поверят. А поверят – испугаются. Потому как люди сказку хоть и любят, да только тогда, когда она сказкой остается. А если она в правду превращается, это уже страшно.

Страшно.

Любке поначалу тоже было страшно. А потом она привыкла. И даже полюбила Леку.

А тут и Демид приехал.

***

Любка знала, что есть на свете такой Демид – друг Леки, сожитель, чуть ли не муж. Хотя она с трудом представляла, какой муж может быть у такого человека, как Лека. Лека ничего про него не рассказывала. «Ничего про Демида рассказать нельзя, – говорила она. – Приедет он – сама увидишь, кто он такой».

И улыбалась загадочно.

И когда Любашка однажды утром подошла к дому Леки и увидела у забора обшарпанный белый жигуленок, то сразу поняла – Демид приехал.

Ей стало немножко обидно. Кто он такой, этот загадочный Демид? Вдруг он отнимет у Любки ее Леку, будет против их дружбы? Всякие люди бывают.

Она стояла у калитки и думала. И не решалась войти, стеснялась. А как Демид появился, даже не заметила. Просто голос сзади сказал: «Привет, Любка, чего стоишь? Заходи.» Она обернулась, а там парень стоит – голый почти, в красных спортивных трусах и кедах. Мокрый, хоть выжимай – бегал, видать, как по городской моде положено. Спортсмен. И улыбается.

И совсем не страшный. Загорелое лицо, правда, все в рубцах. Брови одной почти нет. Губа нижняя сшита – до сих пор следы от швов видны. Улыбка кривая, но вполне дружелюбная. В общем, парень как парень. В принципе, красивый даже. Вон, на деревенских мужиков в этом возрасте посмотреть – пузы, титьки. Или тощие как кощеи – ребра торчат, того гляди уколешься. А этот – как из кино. Гибкий, сильный, мускулы так и перекатываются под кожей при каждом движении.

Классный парень. Повезло Леке.

– Тебе тоже когда-нибудь повезет, – сказал Демид. – Тебе повезет, малыш.

А дальше он сделал шаг к Любке и поцеловал ее – прямо в губы. Рот Любки приоткрылся, она стояла, не в силах оторваться от этого мокрого, такого сильного и горячего тела. Она закрыла глаза и почувствовала, как земля вокруг нее поплыла.

Демид не дал ей упасть – придержал рукой.

– Зачем ты это сделал?

– Так просто. Чтобы ты меня не боялась. Чтобы своим считала.

– А Лека? Что она скажет?

– Ничего.

Вдруг она поняла – это был не просто поцелуй. Это был подарок. Он подарил ей нечто, названия чему она не знала. С поцелуем влилась в нее новая сила, и спокойствие, и даже знание какое-то, о том, как мир устроен. Она ощутила себя немножко другим человеком – не лучше, чем прежним, но, во всяком случае, более приспособленным к жизни.

– Спасибо, Демид, – сказала она.

– De nada[24]24
  Не за что (исп.)


[Закрыть], – ответил он. Ответил на каком-то незнакомом языке, но все было понятно.

Его можно было понимать без слов. Просто чувствовать. Потому что она стала своей.

ГЛАВА 12

Перед Степаном Елкиным встала мучительная проблема, решить которую не могли все философы мира, вместе взятые. Он бился над этой проблемой уже третий день, но ни малейшей подвижки к продвижению вперед не наблюдалось.

Трактор стоял, как вкопанный. Накрылась коробка передач. Вот ведь незадача!

Тракторок хоть и небольшой – мотор да колеса, а вещь в хозяйстве незаменимая. И работал исправно, несмотря на то, что сделан был в Китае. Степа не был великим специалистом в механике, но до сих пор с ремонтом справлялся без труда – все-таки в деревне вырос. А тут – хоть плачь! Не получалось ничего, и баста!

Степа разложил разобранную коробку на брезенте, прямо на траве, и скрючился над ней в четвероногом положении, выставив к небу тощий зад. Конечно, сподручнее было бы работать на верстаке, но, как назло, верстачок был напрочь завален разным железным хламом, и разобрать его меньше, чем за день, не представлялось никакой возможности. Степан был чумазым как черт – солнце палило нещадно, и он извозил всю физиономию полосами черного масла, стирая едкий пот. Господи помилуй! У него уже в глазах рябило от шестеренок, валов и муфт. Хоть бы какая-то инструкция по ремонту была! Ни черта, все давно уж затерялось. Кто знает, каким по счету хозяином этого трактора был Степа?

– Здорово, сосед! Что, коробка полетела?

Степа повернул голову назад – как собака, не вставая с четверенек.

Демид. Тоже мне, сосед. Понаехали всякие из города. Хорошо им там, жируют в своих совместных предприятиях, доллары гребут. А мы тут, в деревне, работай без продыха, корми всю эту ораву.

– Полетела.

И снова уткнул полосатую физиономию в железки. Демид вызывал раздражение. А если говорить честно, ревность. Жгучую ревность. Чем Степан хуже его? Почему Лена, такая чудесная и чистая девушка, живет с этим типом – вертким, подозрительным, с обшарпанной криминальной рожей? Говорят, что Демид – научный сотрудник, преподаватель в университете. Но с виду он больше похож на бандита с большой дороги. Степан не хотел бы встретиться с ним вечером в темном месте.

– Вторая заклинивает? – Демид присел рядом на корточки.

– Ты откуда знаешь? – Степа глянул злобно. Лезут тут всякие с советами.

– Вижу. Сколько раз собирал?

– Третий раз уж. Бесполезно…

– Само собой. – Дема сохранял полную серьезность. – Кто ж на земле-то работает? Да еще вниз башкой? Ты так не только трактор, но и самолет в траве растеряешь.

– Слушай, ты! – Степан вскочил, сжав кулаки. – Катись отсюда, а? Не вводи во грех! Дай поработать спокойно!

– Поработать… – Демид шарил глазами по траве, даже не удосужился встать с корточек. – Поработать хочется… Чертовски… Ага, вот он!

Он выудил из жесткого пучка пырея маленькую блестящую детальку, держал ее в щепоти, разглядывал.

– Он самый. Шарик фиксатора. Маша-растеряша. Ключ на двенадцать дай.

Степан оторопело сунул в руку Демида гаечный ключ. Дема уселся на брезент по-турецки и принялся за дело, насвистывая под нос. Работал он не спеша, но нужные детали словно сами прыгали ему в руки. Через двадцать минут коробка была собрана.

– Готово. – Демид повернулся к Степану и улыбнулся. Физиономия его теперь была такой же пестрой расцветки, как и у Степана. – Хороший тракторок, между прочем. Если насиловать не будешь, лет десять протянет.

– Спасибо. – Степан протянул руку Демиду. – Ты, я смотрю, разбираешься. Надолго приехал?

С задней мыслью, конечно, вопрос. Если уж этот Демид такой специалист в механике, попросить его наладить циркулярку. И шкив у генератора в сарае на ладан дышит. А что – все равно Демид ничего тут не делает, пускай хоть какая польза от него будет. Кстати, и бензопилу перебрать бы не мешало…

– Ты планы-то подожди строить, – Дема насмешливо блестел глазами – словно мысли читал. – Я тебе, конечно, все могу сделать. А чем расплачиваться-то будешь? Сельхозпродукцией?

– Ну как? – Степа не ожидал такого поворота. – В каком смысле – расплачиваться? Мы ж соседи. Да и коллеги, в некотором роде – оба университет закончили. Просто по-христиански, в конце концов… Неужто не поможешь?

– Ладно, ладно, шучу я. – Дема примирительно помахал рукой. – Только оплаты все равно потребую. Информации потребую. Знать мне кое-что нужно.

– Об Елене, что ли? – догадался Степан.

– И о ней тоже. Ты водки-то, поди, не пьешь?

– Бог миловал. Не потребляю зелье проклятое.

– Тогда кваску тяпнем. Пойдем в холодок, а то у меня уже мозги от жары расплавились. Поговорить нужно.

***

Неизвестно, откуда о сем факте прознал Демид, но квасок у Степана действительно был. Отменный квасок, прохладный, забористый, с хренком. По первой кружке хватанули залпом – аж зажмурились, так в нос шибануло. Вторую кружку пили не спеша.

– Квас-квасок, мирское пиво… – произнес с растяжкой Демид. – Ты ведь, Степан Борисыч, человек образованный. Тебе бы людей учить грамоте, истории, философии. А ты землю пашешь. Где ж тут историческая правда?

– А в том правда-то и состоит! – Степа болезненно дернулся – не первый, видать, Демид пнул в больное место. – И образование мое вовсе не мешает мне труд свой к землице-матушке прикладывать. Ведь сила-то вся от земли идет! И сам Лев Николаич, бывало, за сохой хаживал. А, кроме того, нравственность народная… Кто о ней радеть будет, если не мы – волей божьею просвещенные? Ведь до чего духовность народная запущена – оно и смотреть-то больно!

– Тебе, мил человек, больше пристало бы духовную семинарию закончить, – сказал Дема. – Ведь нравственность от перекосов выправлять – удел священника, а не тракториста.

– А вот это ты зря! Ведь ты вспомни, кто до революции-то за порядком в сельской общине следил? Не поп-батюшка, никак нет. Сам народ обычаи берег, традицией жил, не допускал богохульства и безобразий. Что было хуже осуждения народного? Пожалуй, ничего. Как мирянину в селе показаться, если он вечор был выпивши, куражился и сквернословил? Шел после этого он по околице, глаз не подымая, грех свой ощущал и замаливал. А нынче? С тринадцати лет уж водку пьют, с пятнадцати лет все девчонки брюхаты. Вот уж поистине – грехи наши тяжкие!

– И что же собираешься ты предпринять в условиях такого всеобщего падения нравов и разврата?

– Только образом жизни своей могу я пример подавать…

Демиду не раз приходилось встречать идеалистов, подобных Степану. Можно, конечно, было пожалеть их – упертые в свою неосуществимую мечту, они редко преуспевали в жизни, подвергались насмешкам и даже лишениям, и понимание чаще всего находили лишь в узкой среде подобных себе единомышленников. Но Демид в чем-то даже завидовал таким. Цель – вот что у них было! Цель и светлое будущее на горизонте. У Демы не было цели. Не было прошлого – он забыл его, забыл сам и предпринимал отчаянные попытки, чтобы не вспомнить. Не было будущего – ибо, чтобы пробиться к будущему, нужно было выжить, продраться сквозь капканы и ловушки настоящего. Дема не шел по жизни – он бежал. Петлял как заяц, увертываясь от пуль, свистящих со всех сторон. Он, как заяц в ледоход, прыгал со льдины на льдину, пытаясь добраться до твердого берега.

И он надеялся достигнуть берега. Более того, он был уверен, что пройдет время, и он встанет на теплом и сухом месте, пробарабанит лапами на пне песню победы и пойдет спокойно делать свои заячьи дела. В этом и был стержень существования Демида: он был дичью, но он надеялся

(знал)

что сумеет всех переиграть.

Он не хотел крови. Но не стоило играть с ним.

Дема был очень опасным зайцем. Он был смертельно опасной дичью, которая могла разорвать на куски любого охотника. А охота на него уже началась. Пока не было явных признаков сплошной облавы. Он не мог понять еще, кому он так сильно досадил в этой (или прошлой?) жизни, но рога вдали уже трубили, собаки надрывались от лая в предвкушении бега и охотники драили ружья, рассказывая друг другу байки о том, сколько зайцев они настреляли в прошлом сезоне…

На такого зайца они еще охотились.

– Ты счастлив, Степан? – спросил Дема. – Ты достиг внутренней душевной гармонии?

– Внутренней? – похоже, Степан был озадачен самой постановкой вопроса. – Внутри, мне кажется, у меня все в порядке. Но только думается мне, что внутреннее – не столь важно. Это гордыня – тешить свое Эго, холить его, приводить его к идеальному образцу, придуманному другими людьми. Я же не буддист, я православный. Как я могу быть счастлив, если люди вокруг бедны, несчастливы, суетливы и некультурны? Может быть, в том и состоит счастье для меня – видеть как прорастает хотя бы маленькое семя нравственности, зароненное в иные души моими руками. А в себя уходить… Нет, это не для меня.

– Ну и как, получается?

– Что?

– Семена заранивать?

– Да не очень пока. – Степан развел руками. – Текучка бытовая заедает. Сам понимаешь, то одно по хозяйству, то другое. И поговорить-то порою не с кем. Дойдешь вечером до кровати, бух – и спать. И каждый раз даешь себе слово: завтра открываю кружок, детям буду рассказывать о истории российской. И каждый раз стыдно перед самим собою…

– А у меня все наоборот, – сказал Демид. – Индивидуалист я и эгоист, что уж тут скрывать. И мечтал бы полностью уйти в себя, и заниматься своим Эго, и развивать его, и обихаживать, да только не получается ни черта. Внешняя жизнь не дает. Только расслабишься, только вздохнешь спокойно, тут же налетает ураган чужих страстей, хватает мое бедное, изжеванное и потасканное Эго за шкирку и кидает его в самый водоворот. А дальше – только успевай поворачиваться. Какая уж тут гармония…

Минут пять сидели молча. Каждый думал о своем.

– Ты чего хотел узнать-то? – проснулся первым Степан.

– Как Лека здесь жила? Что делала?

– Я за ней шпионил, что ли? У самой нее спроси.

– Мне сторонний взгляд нужен. Тем более такой, как у тебя – неравнодушный.

– С чего это ты решил, что неравнодушный?

– А то я не вижу! Сохнешь по девчонке-то. Только напрасно, я тебе скажу. Она нравственность поднимать не будет. Лека – крепкий орешек, вещь в себе. Расколоть ее – все зубы обломать.

– А тебе – по зубам?

– Сам суди…

– Все равно это – грех, – торопливо сказал Степа. – В грехе вы живете, нерасписаны, невенчаны. А как дети пойдут? Так и быть им незаконными? Грех.

– Ты меня, Степа, грехами не кори, – Демид зло усмехнулся. – На мне, голубь ты мой, столько грехов висит, что тебе и за две жизни не заработать. Да только, знаешь, рассчитываю я, что все мои грешки спишутся, ибо совершал я их не столько из любви к блудодеянию, а из необходимости. Жить-то всем хочется. А бывало, и другие жизни спасал, хотя, может быть, и не стоило кое-кого спасать. У нас с Богом свои счеты – что-то вроде лицензии на умеренное непотребство. А буде мне нашкодить лишку, угодить на сковородку в ад – значит, такова моя судьба. У каждого человека свой ад, и свой рай, и своя мера грехов. Бог, он, конечно, один для всех, да только кто его видел? Каждый видит его по своему. И говорить, что ТВОЙ Бог самый лучший – не в том ли и есть гордыня?

– Это не мой Бог, – упрямо заявил Степан. – Это НАШ Бог. И придумывать мне нечего, все написано в Евангелии. И жизнь Бога нашего, и смерть его, и воскрешение. И заповеди его. Соблюдай их – что может быть проще?

– Знаешь, что такое Евангелие? Это книга. А точнее, двадцать книг, из которых четыре были признаны истинными, а остальные ложными. Кем выбраны? Греками, которые в жизни никогда не видели ни Христа, ни его учеников. Ты можешь дать гарантию, что они не ошиблись?

Опять в воздухе повисла тишина. Степан сидел мрачный, нахмуренный. Лучше бы Демид оказался бандитом-рэкетиром, чем этаким духовным террористом, вооруженным знанием и логикой.

– Циркулярке твоей осталось жить полчаса, дальше обмотка окончательно сгорит, – мрачно, пророчески изрек Демид. – Так что, будь разговорчив, Степа, иначе я для тебя пальцем не шевельну. Я люблю людей душевных, откровенных, ласковых.

– В кюсото она пропадает.

– Где?

– В кюсото. Это по-марийски так Священная Роща называется. Твоя Елена, по-моему, там днюет и ночует.

– Роща березовая?

– Ага.

– Так, понятно. – Демид задумчиво насупился. – И что же это за Священная Роща? Там что, до сих пор какие-то обряды отправляются?

– Сейчас нет. Сейчас мари здесь почти не осталось. Поселок их затоплению подлежал, когда плотину построили. Он рядом с Волгой стоял, вот их и переселили в плановом порядке, двадцать лет назад уж. Пошумели немного марийцы, да приутихли. Куда им деваться при советской власти? И народ они нынче тихий, дисциплинированный – не то, что при Иване Грозном, когда мари горные да луговые на весь волжский край шороху наводили. Они ведь тогда оказались промеж Казанским ханством и русскими землями. Татарам, правда, ясак-дань платили, но все равно жили своими порядками – языческими. Ни христианства, ни мусульманства не признавали. В Священные рощи свои собирались, жертвы приносили – баранов резали да жарили, да ели всем сообществом. Молились богу своему – Куго-Юмо, чтобы даровал им хороший урожай, да хорошую охоту в лесах, да много рыбы в реках. Ленточками деревья украшали. Пели, плясали. Красивые, конечно, обряды были. Да только языческие…

– А мистического ничего такого в этих рощах не было? Духи какие-нибудь лесные? Лешие, водяные.

– Не знаю. – Степан покачал головой. – Про это лучше кого-нибудь из старых марийцев пораспрашивать. Да только никого из стариков-черемисов нынче тут не осталось. Все марийцы, кто живет здесь поныне – православные. Да и роща эта, говорят, священной перестала быть. Лет около двадцати назад что-то там случилось с ней такое – говорят, хозяйка берез оттуда ушла, после того, как мари переселились. А ведь кюсото – дело очень деликатное. Там не то, что деревья рубить – листочка без разрешения сорвать нельзя. В истории местной случай был курьезный. Во времена царя Василия Ивановича, отца, стало быть, Ивана Грозного, был послан князь-воевода Дмитрий Бельский грозить татарской Казани. Остановилась рать его в крае горных черемисов, да только воевать Казань не спешила. Приказал Бельский срубить себе баньку-мыленку – без пара да без утехи какая же жизнь для боярина? А за вениками березовыми послал ратников в лес. Да только никто из них не вернулся. Вот те пропасть! Снова посылает – и снова пропадают вои его, как в омуте. Три раза посылал, да так и не понял старый боярин, что ратники его веники в Священной Роще ломают! А для черемисов это – преступление страшное! Всех, кто ветки ломал, черемисы и побили. Пока старый брюзга Бельский париться пытался, и татары подоспели – налетели всей оравой. Отбиться, конечно, от них отбились – рать у боярина большая была, но только до Казани в тот раз так и не дошли.

– Вот, значит, как, – задумчиво пробормотал Демид. – Кюсото, Куго-Юмо. Хозяйка берез… Интересно получается.

А больше он ничего не сказал, потому что принялся за починку циркулярки. И провозились они со Степой до самого вечера.

***

А вечером Демид сходил в баню. Один сходил, потому что Лека пошла с Любкой, и неудобно было как-то идти втроем, да еще в первый же день знакомства. Да и Любка была еще совсем девчонка, стеснялась, само собой. А потому Дема не обижался, хотя и не любил он париться один, а сидел дома, красный, разомлевший и пил чай с мятой, и ел оладьи с вареньем. Наслаждался жизнью.

И тут, само собой, случилось приключение. Потому что судьба у Демида была такая сердитая, что не давала ему сидеть спокойно, хотя бы пару часиков. Она постоянно придумывала новые каверзы, и не было в этом смысле в мире изобретательнее и вреднее существа, чем демина судьба.

Ор со стороны баньки донесся такой, что Дема подпрыгнул и уронил чашку, едва ноги себе не ошпарил. Голосили в два голоса, и Дема, человек быстрый, естественно, не стал задумываться, а немедля ломанул к бане.

Девчонки стояли на улице, в крапиве-малине. Голые, в чем мать родила. Визжать уже перестали. Любка пыталась прикрыться руками, хотя рук ей явно не хватало, чтобы прикрыть все, что полагалось спрятать от чужого взгляда. Ленка же ничего не прикрывала – бог не наградил ее особой стеснительностью. Да и стесняться, собственно говоря, было нечего, красивая она была – как на картинке. Было, как говорится, на что посмотреть.

– Чего верещим? – поинтересовался Демид? – Почему без трусов по улице бродим?

– Т-там к-кто-то есть, – сказала Любка, заикаясь от страха.

– Кто?

– М-мохнатый такой…

– Может быть, мочалка? Или кошка?

– Н-нет. – Любка переминалась с ноги на ногу в позе кустодиевской Венеры. – Это Банник!

– Какой такой Банник?

– Ну, Банник такой! Он навроде д-домового, только в бане живет.

– И чем же он страшен?

– А он щипется! Вот, смотри! Любашка повернулась спиной, Дема наклонился и разглядел на ее аккуратной розовой попке свежий синячок. Пожалуй, он не отказался бы сейчас на минутку тоже стать Банником, чтобы иметь моральное право ущипнуть Любку за попку в присутствии Леки.

– Больше нигде не щипал? – строго спросил Демид, в тайной надежде рассмотреть еще какое-нибудь потаенное место.

– Нет! – Любка снова прикрылась и зарделась.

– Лека, тебя тоже щипал? – Дема продолжал допрос, не торопясь уйти.

– Нет, ее не щипал, – встряла Любашка. – Он только девушек щиплет. Ну, которые еще не… сам понимаешь.

Снова покраснела. Оно понятно.

– Ладно, посмотрю я на вашего Банника, – благородно сказал Демид. – А вы хоть в предбанник зайдите. А то уж полдеревни на прелести ваши пялится.

***

Лампочке в бане было, наверное, лет сто. Она едва тлела, а закопченные до черной матовости стены и потолок поглощали тусклый свет почти без остатка. И тем не менее Демид увидел. Увидел это. Это и не пыталось особо спрятаться от людского взгляда – сидело себе под лавочкой и таращилось на Демида огромными желтыми глазами, круглыми как фонарики. Это было похоже на лемура-долгопята. Есть такой зверек – головенка большая, почти человеческая, глазищи как у привидения, ручонки-ножонки тоненькие. Только обитает эта зверюшка на Мадагаскаре, вот незадача. Совершенно нечего ей делать в русской бане. И девчонок за ягодицы щипать.

– Ах ты, Чебурашка… – Дема встал на колени, на мокрый пол, боязливо потянулся рукой под лавку – вдруг тяпнет? – Кто ж мне такую зверушку экзотическую подкинул? Иди-ка, сюда, малыш…

Существо сердито зашипело и вжалось в угол. И едва пальцы Демида дотронулись до его шерсти – удивительно жесткой для такого нежного на вид создания, почти колючей, как зверек исчез. Не убежал, не юркнул в нору – просто растворился в воздухе. Минуту его размытая тень еще колебалась в призрачном мерцании лампы, а потом пропала.

Странный звук услышал Демид при этом – словно слово, сказанное голосом призрака. Тихое слово в темноте.

ФАММ

– Кто это был?

Любопытство, оказывается, пересилило испуг, и девчонки дышали за спиной, наклонились, пытались что-то рассмотреть.

– Банник, – сказал Демид. – маленький глазастый Банник.

– Его зовут Фамм, – неожиданно произнесла Лека. – Он назвал свое имя. И это – добрый признак.