Текст книги "Лесные твари"

Демид едва сдерживал желание залепить ей пощечину. Опять его подставляют, опять кидают как разменную монету на столешницу чужих страстей и интересов. Талант его тела не дает покоя жадным глазам. Уголовники, правоохранники – все они для него чужие. Они шантажируют его – кто-то деньгами, кто-то страхом за жизнь любимых людей, а теперь и чувством долга. Они используют его.

И еще один крючок – острый и крепкий. Фоминых была нужна Демиду, чтобы разделаться с Королем Крыс, и Демид крепко сидел на этом крючке. Он не мог позволить, чтобы эту чертову бабу застрелили сейчас, пока не пойман Король Крыс.

– Сволочи вы все, – сказал он. – Ну что мне сделать такое, чтоб вы от меня отвязались? Руки себе отрубить?

Улыбнулась благодарно. Положила ладони на его плечи, губами потянулась к его лицу. Красивая, чертовка.

– Пойдем, – Демид резко отстранился. – Пока я не передумал.

***

Дом был окружен забором – древним и основательно подгнившим штакетником. Сама избушка просматривалась неплохо, да только не на что там было смотреть. Пришипился черный домик-уродец среди сада-огорода, заросшего терновником, одичавшими вишнями и бурьяном – таким густым, словно его специально селекционировали для создания вида полной заброшенности. Будыли-лопухи, лебеда и крапива в человеческий рост. Единственным, что напоминало о человеческой цивилизации, были два ржавых провода, которые тянулись к избушке от покосившегося столба и свисали почти до земли.

Производственное совещание происходило в кустах бузины рядом с забором. Говорили вполголоса.

– Ты уверена, что там кто-нибудь обитает?

– Обитает. Еще как обитает.

– Что, наркотики там продают?

– Там – нет. Говорю же тебе, склад там. Но люди там есть. Сейчас там три человека должно быть.

– Слабовато для охраны.

– Охрана по огороду бегает – собака здоровенная. Породу не знаю, но очень страшная зверюга.

– Чего ж она не лает? Неужели нас не чувствует?

– Она никогда не лает. Она молча кидается. Надрессирована так.

– Что, на себе испробовала? – Дема усмехнулся.

– Нет. Ребята рассказывали, которых мы сюда посылали. Одному чуть ногу не оторвала.

– Везет нам на собачек. Кстати, – Дема внимательно посмотрел на Ольгу, – ты не относишься к любителям-собачникам? Или к охранникам природы?

– А почему ты спрашиваешь?

– Ну, если я псину эту покалечу слегка, с кулаками на меня не набросишься?

– Это ни к чему! – Губы поджала, напряглась. Похоже, и в самом деле – любительница собак. Менты – они все такие, собака им дороже, чем человек. – Я все предусмотрела. Вот: аэрозоль специальный, «Скорпион». Два пшика – и собака полчаса в отключке.

И в карман лезет. Достает какой-то несчастный баллончик. Демиду в руку сует.

собаку ты убей. убей сразу. если сумеешь. не сумеешь – она убьет тебя. очень плохое животное

Внутренний голос ожил. Очень серьезно ожил: не с ехидцей, как всегда, не с шизовой подковырочкой. Обеспокоенность появилась во внутреннем голосе. Тревога, пожалуй даже – за жизнь Демида. Ну и за свою жизнь, конечно.

И все, как обычно, поплыло перед глазами. Но Демид справился, не впервой. Сжал баллончик в руке, ноги покрепче расставил. Головой тряхнул, улыбнулся криво, но обаятельно.

– Как скажешь, начальница. Два пшика, говоришь? И кружка пива…

– Ага! – Ольга заулыбалась счастливо, как будто собачка эта за забором не наркоманская, а личный ее выкормыш. – Нельзя собак убивать!

А Демид – что он? Он уже и не Демидом в эту минуту был. Накатило на него, как обычно. Кем он был? Электричеством в кишках проводов. Червем в навозной жиже. Колючей веткой крыжовника. Он раздвоился, растроился, расчетверился, рассотнился. Но не расстроился. Он даже сильнее стал. Попробуй, справься с таким, кто тела своего не чувствует. Ему и боль нипочем. Ему бы сдержаться, чтоб не броситься и не вырвать черную избушку с корнями из вселенной. Чтоб не растоптать город на своем носорожьем бегу, не проткнуть небо своим козерожьим рогом.

– Ты что? – Ольга испуганно отшатнулась. – Демид, ты в порядке? У тебя глаза… Слушай, они почти черными стали… Ты себя нормально чувствуешь?

– Нет, нет… – еле выдавил из себя, стараясь не свалить забор ураганом шепота. – Подожди… Это – как малярия… Это сейчас пройдет…

Глаза закрыл. Да, проходит. Малярия души – непростая штука. Проходит. Но совет – он дан, значит, не просто так страдаю. Спасибо, друг.

– Демид!..

Но он уже открыл серые свои глаза, обычным стал снова. А может, как всегда, притворился – кто его знает? Он и сам-то себя не знал.

– Пойдем. Все в порядке.

Ольга не спешила. Понятно – пшики ему делать. Огневой взвод с баллончиком импортной настойки из перца. Супероружие против суперсобаки.

Пшик.

Демид перемахнул через забор, почти не коснувшись его. Приземлился в лопухи. Боевая стойка – нос по ветру, уши торчком, хвост пером. Победит тот, кто будет больше собакой. Демид будет собакой, он станет такой сукой, каких белый свет не видывал.

Он видел слышал обонял осязал все. Но зверя, который бросился на него, он не услышал и не увидел. Он просто выкинул руку – как вратарь. Выбросил руку и поймал на эту руку, как на удочку, пасть зверя.

Пес вцепился в запястье тисками челюстей. Он молчал – люди научили его убивать молча. Он рванул руку Демида, едва не вырвав ее из плеча, он уперся в землю лапами, кинул Демида на землю и оказался сверху.

Пшик, вот как это называется.

Демид вывернул руку – больно, до хруста в суставах. Он ударил зверя коленом. Такие собаки не чувствуют боли, но ребра собаки сломались и мышцы ее на секунду расслабились. Демид согнул шею собаки и металлическим предплечьем свободной руки нанес ей страшный удар по носу.

Собачий череп треснул. Зверь хлюпнул кровью удивленно – ему еще не приходилось умирать. Он разжал челюсти, взметнулся массивной тушей, попытался взреветь, позвать на помощь людей, что так безжалостно отправили его на погибель, но было поздно. Демид вцепился псу в глотку и превратил ее в кровавый комок.

Зверь убивал молча. И умереть он тоже должен был молча, чтобы не разбудить раньше времени тех зверей, что ждали в избушке.

Ждали?

А пес уже умер, обмяк огромным телом. Лежал, вытянул лапы. Огромная башка, огромные челюсти в висящих складках кожи, бугры каменных мышц под короткой серой шерстью. Демиду еще не иметь дело с такими большими собаками. Мастино – вот как называется такая зверюга.

Только Король Крыс был страшнее. Но Король Крыс не был собакой. Он был КЕМ-ТО.

И Демид совершенно не представлял, как убить его.

***

– Что ты наделал? – свистящий шепот за спиной. Демид обернулся. Ольга. Демид уже и забыл о ее существовании. – Ты убил его!

– Убил. – Демид все также стоял на коленях: рукав разорван в клочья, руки в крови, своей и собачьей. – Зато он не убил меня. Ты разочарована?

Отвернулась, слезы в глазах. Вот те раз! Демид жив, а она плачет.

– Это твой пес?

Молчит.

– Это твой пес, я спрашиваю?!

– Нет.

– Тогда кончай носом хлюпать. Я тебя сюда не тащил!

Беда с этими собаколюбами. Выручили-таки его нарукавники. Как сердцем чувствовал, что нужно их надеть. Перекусил бы без них славный песик руку Демида, как спичку. А там, внутри, чем будут его угощать? Пули руками ловить?

– У тебя пушка есть?

– Что?

– Слушай, кончай сопли развозить. – Демид тряхнул Ольгу за плечи так, что зубы ее клацнули. – Я могу и передумать – хватит с меня одного собачьего трупа. Но ты знаешь, почему-то передумывать я не хочу. Мне нужно… Нужно вспомнить, как это делается. Доставай свой пистолет.

– Демид…

– Быстро!

Полезла за пазуху, достала «Макаров».

– Снимай с предохранителя!

Щелкнула рычажком. Ну героиня! Ostia puta[22]22
  Испанское ругательство.


[Закрыть].

– Держи его в руке. Трое там, говоришь? Ладно, увидим… За спиной держись. Меня только не пристрели со страха.

– Демид… Ты не убьешь их?

Дура. Чего больше всего на свете боялся Демид – убить кого-нибудь. Убить человека. Убить, вынужденный обстоятельствами, защищая свою жизнь. Как жить тогда дальше, зная, что ты – убийца?

Для этого и существует Искусство. Убить просто. Обезвредить врага, сохранив жизни, и свою и его – сложно. Но необходимо.

Потому что это – принцип.

– Не убью, – сказал Демид. И исчез в зарослях малины.

***

Демид проник в дом со двор а, через заднюю дощатую пристройку с расхлябанной, раскрытой настежь дверью. Тихо вошел. И сразу попал в сортир.

Только в России бывает такое. Запах дерьма – куриного и человечьего вперемешку. Большой темный двор – солома, дрова, жерди, подпирающие падающие стены. А в середине двора – человечья фигурка на корточках, спиной к Демиду. Парень сидел враскорячку и старательно делал большое и важное дело.

Демид мягко стукнул его ладонью по затылку. Человек беззвучно повалился набок. Так и лежал скрючившись, со спущенными штанами. Не был он похож на крутого охранника. Пацан лет двадцати, открытый рот, закрытые глаза. Подкуренный, конечно. Очухается – так и не поймет, что с ним случилось. В ментовке объяснят.

И все же что-то было не так. Так склад кокаина не охраняют. Кокаин – это ценность, начеку быть надо!

Двинул дальше. Еще дверь, опять открытая. Черт возьми! Неужели они так надеются на свою собаку?

В комнату вдвинулся, как засов в ружье. Двое – не обманула чертова бабенка. Один налетел сразу – горячий, черный, с ножом. Ждал? Удар в шею – будем разговаривать только с одним. Один остался, самый крупный. Демид даже обрадовался – хоть этот был похож на серьезного человека, на противника.

Хотя, впрочем, какой он противник? Может быть тот, с ножиком, был противником? Тот крепкий брюнет, что валялся сейчас в углу в отключке, поспешно вырубленный Демидом. А этот – какой он противник? Большой, конечно, человек. На метр выше Демки, на полметра шире, на пять пудов толще. Ну и что? Не был он, конечно, противником. Не бывает противников с такими простыми, голубенькими, насмерть перепуганными глазками.

– Мужик, жить хочешь? – Дема наконец-то перевел дух.

– Д-д-д-д-д-д-да, – сказал мужик. В глазах его застыло выражение смертной тоски. – Д-да, н-н-на-начальник, н-н-не с-с-стреляй…

– Стреляй? В кого?

Вдруг до Демида дошло, чем был так испуган человек. Бросился на мужика аки тигр, свалился с ним на пол. Не чтобы убить, чтобы спасти. Выстрел шарахнул сзади, пуля свистнула над головой, проделав в стене черную пробоину. Второй раз Фоминых выстрелить не успела – Демид юлой закрутился ей под ноги, срубил подсечкой как топором дерево. Подхватить, конечно, не успел. Да и к чему подхватывать? За ошибки нужно отвечать. Полетела Фоминых в угол, легкая, сломанная. Больно ей было, но терпела, железная баба. Только зубами скрипела и за ногу держалась, морщась от боли.

– За что ты его? – Демид уже стоял – пистолет в руке, но опущен. В знак того, что пистолетные игры закончены. – За что ты его, мать твою?

– Ты, дурак! – прошипела злобно. – Дурак ты! Что ты делаешь, идиот?! Обезвредить его! Быстро! Он же опасен!

– Кто, этот? – Демид ткнул пистолетом по направлению к мужику, пытавшемуся залезть под кровать. От мужика пахло потом и мочой – нервы не выдержали. – Единственный действительно опасный преступник валяется дохлый в огороде. А эти… Это не охранники, мать-перемать. Это – фуфло жеваное. Ты пудришь мне мозги, красавица, а я этого не люблю. Не люблю, когда меня обманывают. Не люблю, когда стреляют мне в спину.

– Мы еще не нашли… – Ольга перебирала ногами, пытаясь встать. – Мы еще ничего не искали, а ты уже обвиняешь меня… Надо найти… Все идет нормально. Мы обезвредили их. Надо найти и уходить. Быстрее.

– Неувязка. – Демид почесал пистолетом в затылке. – Неувязка, моя дорогая. Если мы найдем порошок, уйти мы никуда не сможем. Куда мы понесем этот порошок? Если мы даже донесем его до места, в чем я лично сомневаюсь, то что мы будем делать дальше? Заявим, что накрыли склад? А свидетели? И с этими что будем делать? Свяжем и повезем на такси? Или велосипед угоним?

– Да, да, мы не уйдем… Мы вызовем, кого надо. Ты не беспокойся. Все сделаем, как надо. Приедут, все протоколы составят. Только найти. Скорее.

– Можно подумать, ты сама на этот порошок подсажена, так торопишься, – проворчал Демид. – Ладно. Эй, мужик, как тебя зовут?

– Ва-ва-ваня, – «преступник» уже что-то соображал, шевелил рудиментами мозгов, понимал, что Демид – не самый страшный в этой компании, что его нужно задобрить, глядишь, и жив останешься. – В-вы, это, не с-стреляйте, пожалуйста. У м-меня деток пять штук. Кто их кормить будет?

– Вот что, Ва-ва-ваня, – Демид сладко улыбнулся и мужику снова стало не по себе. – Мы сегодня спешим, понимаешь? Дел у нас сегодня еще полно. Поэтому не задерживай нас, отец семейства. Бери руки в ноги, и показывай, где порошок.

– Какой порошок? – глаза мужика стали медленно округляться.

– Как какой? Кокаин где?!

– Что?!! – хрипло взвизгнул мужик. – Кокаин?!! – удивленно взвизгнул мужик. – У нас?!! – потрясенно взвизгнул мужик и начал неистово креститься огромной своей лапищей, и пополз на коленях к Демиду, а, может быть, и обмочился еще раз от страха. – Вот те крест, начальник, святой истинный крест, и Богородицей девой клянуся, и всеми святыми клянуся… И детями клянуся, и хошь ты чем… Ведь это ж чего, начальник, это ж недоразуменье вышло! Да быть такого не могет! Чтоб мы, да эту отраву, да кокаин?! Да что ж мы, нехристи какие, отраву эту возить?! Да что ж мы, богатые такие, отраву эту покупать? Кокаин, он ведь мильёны стоит! Кокаин, он ведь кому нужен – барчукам! Да ты посмотри на нас, голытьбу сраную! Какой нам кокаин, нам бы на опохмел хватило, и спасибо, Господи…

– Стоять! – мужик так резво несся на коленях на Демида – того гляди и свалит, бронепоезд. – Что у вас в кладовке сховано?

– Чичас! – Ваня помчался к маленькой дверке в углу, пополз на коленях – забыл, поди, что по-другому-то можно ходить. – Чичас, значится. Вот, смотри, значится! Ты плохого не подумай, добрый человек! Не на продажу готовили, Боже упаси. Для внутреннего только потребления. Водка нынче, сам знаешь, дорогая. А на работу не берут. Безработица ентая, значит, сейчас…

– Так-так. – Демид и не сомневался, что увидит это, уж больно запах был знакомый в избушке. Корявый латунный змеевик, бак из оцинковки, бельевая прищепка на резиновой трубке вместо крана. Самогонный аппарат и пара бутылей с мутной брагой. – Так-так. Понятно.

– Начальник! – Мужик смотрел с надеждой. – Аппарат забери, если хошь. Хороший, между прочим, не смотри, что неказист. Может, самому пригодится… Только не сажай, начальник! Мочи уж нет в кэпэзухе вшей кормить! Старый стал, здоровье никудышное!

– Расслабься, – коротко бросил Демид. – А ты, – перевел взгляд на Фоминых, – вставай. Пойдем.

– Подожди. Поискать надо…

– Что искать-то? Кокаин в подвале у самогонщиков? У пьянчуг полудохлых?

– Ты что, веришь ему? – Ольга взвилась, как дикая кошка. – Он тебе не такого еще наплетет!

– Заткнись, надоели мне твои байки! Ты что, хочешь, чтобы я начальникам твоим о твоей самодеятельности рассказал? Идем отсюда, или я за себя не отвечаю…

Поняла. Поплелась за Демидом, прихрамывая на правую ногу. Поплюхали по рассохшейся дороге ненавидящей друг друга парочкой. Вот и автобусная остановка.

– Пистолет отдай.

– На, – сунул ей в руку противно теплую железяку. – Собаку из-за тебя убил, тварь божью. За что ты меня так измазала, скажи? Где я тебе дорогу перешел? Вроде, и не встречались до этого?

– Демид… Поверь мне, это ошибка. В самом деле, была информация, что там – склад… Прости…

«Хрен с ним, со складом. Хрен со всем. Дура она или опасная стерва – мне все равно. Мне нужен Король Крыс. Я убью его и успокоюсь.»

– Такси надо ловить, – пробурчал мрачно, стараясь не смотреть на Ольгу. – Нам еще Короля Крыс ловить. Опоздаем…

– Демид, прости… Не будет сегодня никакой операции. Я обманула тебя. Просто ты нужен был мне, чтобы взять этот склад. Да, обманула. И меня обманули, как видишь. Прости, я, конечно, подставила тебя…

Демид посмотрел на Ольгу так, что она съежилась в комок. Посмотрел молча и пошел прочь.

Что-то сильно беспокоило его, сидело шершавой занозой в душе. И только когда он пришел домой, и отмылся, и поужинал, и смотрел какую-то муть по телевизору, вспомнил.

«Откуда у нищих алкашей такая шикарная собака? Она стоит столько, сколько вся их гнилая избушка с годовым запасом самогона в придачу».

Ответ на этот вопрос знала Ольга Фоминых. Он не сомневался, что знала. Но он не собирался задавать ей этот вопрос. Дело было закрыто.

Личная папка Фоминых О.И. была захлопнута, и на ней было написано «МУСОР» большими черными буквами. В разведку с ней Демид больше не пойдет.

ГЛАВА 11

Демид уехал из города. Уехал, потому что не мог больше жить в одном душном городе с Королем Крыс, ходить по улицам и думать, что Король Крыс пялится на него из подвала и облизывается.

Демиду полагался отпуск на два месяца. И он взял его.

А Лека уехала еще раньше. Уехала в какую-то деревню. Оказывается, маманя ее, аристократка и утонченная дама, происхождение имела самое что ни на есть провинциальное. И дом у нее в деревне имелся, и куча крестьянских родственников. Лека туда и засобиралась.

– Дем, – сказала она однажды, – я уеду в деревню. Отдохну.

– Ты? В деревню? – Демид был поражен, но поражен довольно приятно. – Одобряю, солнышко мое. Но все же это great unexpectedness[23]23
  Большая неожиданность (англ.)


[Закрыть]. Ты – и деревня. Плохо сочетается.

– В последнее время меня тянет туда. – задумчиво произнесла Лека. – Здесь, в городе, все как-то не так. Все, за что я ни берусь, разваливается. Да и не хочется мне ни за что браться. Все это – не мое. Я просто чувствую это, понимаешь? Мое место – там.

– Где – там? Что ты там будешь делать? Коров доить?

– В лес я хочу, – призналась Лека. – Знаешь, я здесь даже по парку не могу спокойно ходить. Увижу березу – и подойду к ней, и глажу, и кажется мне, что с я ней разговариваю. А вчера… Птичка села мне на руку, и не боялась. Забавная такая птичка, с оранжевой грудкой. Как такая называется?

– Королевская индейка, – сказал Демид.

– Дурак ты, Дема. Она сидела у меня на руке и щебетала. Она что-то сказать мне хотела. И тогда я решила уехать.

– Уезжай, – сказал Демид. – И я тоже уеду. Доделаю кое-какие дела и приеду к тебе. Ты меня будешь ждать? Или я тебе уже буду совсем не нужен там, с твоими березами?

– Я тебя люблю, – Лека обняла Демида и почему-то заплакала.

Она чувствовала, что привычная жизнь ее кончается.

***

А в деревне ей стало легче. Нельзя сказать, что Лека занималась чем-то определенным. Грядки не полола, помидоры-огурцы не поливала, несмотря на призывы тетки своей Дарьи Михайловны. Один раз только, подавленная громогласной мощью тети Даши, согласилась опрыскать колорадских жуков какой-то ядовитой гадостью, и то на половине работы бросила – тяжело ей было смотреть, как оранжевые личинки корчатся и дохнут под каплями едкой росы. Тетя Даша вздохнула тяжело, покрутила пальцем в виске: «Преаделенно девчонка не в себе, вредителей жалет!» И отвязалась: «Пусть Ленка отдохнет. Ведь ты понимашь, Матвевна, в городе они там все ненормальными сделалися! Говорят, что Ленка-то наша, господи Боже, даже наркотики потребляла. Так что пусть себе балду гоняет. По крайней мере, вреда от нее нету. Глядишь, оклемается.»

И Авдотья Матвеевна, бабушка Леки, старая-престарая, но все еще деятельная в своем ежедневном деревенском труде, кивала головой, и все шептала что-то. Видать, молилась Богу за свою непутевую городскую внучку, которую и видела-то до этого два раза в жизни.

Лека мало бывала в доме. Целый день бродила она по лесу, по березовой роще, огромной, светлой и древней, что издавна считалась у марийцев священной. Редко видели Леку в деревне, а чаще вздрагивали от неожиданности, случайно встретив ее на поляне, или меж березовых белых стволов – появлялась девушка, безмолвная, словно призрак, блаженно-улыбчивая, легкая и почти незаметная, отстраненная от людского мира как лесной дух. «Колдунья, никак… В речке голышом купается», – шептались бабки на завалинках в долгие летние сумерки. «Дриада», – мечтательно бормотал, отходя ко сну, Степан Елкин, единственный местный интеллигент, закончивший некогда истфил, но в последние два года на почве славянофильско-богоискательских сдвигов переместившийся обратно на историческую родину и пытавшийся вести фермерское хозяйство. «Господи, Боже, прости рабу грешную Елену, – молилась бабка Авдотья, без особой надежды на результат, но, скорее по привычке, – наставь рабу свою на путь истиннай и отведи от Сатаны…»

Степа и был первым, кто открыл необычный дар Лены Прохоровой и заставил смотреть на нее не как на блаженную городскую чудачку, а как на человека, заслуживающую уважения.

Шарахнуло у него лошадь молнией. Не повезло животине – привязал ее недотепа-хозяин к большому дубу, а в грозу отвязать не догадался – сено в спешке закрывал. Рвалась-ржала Ласточка, чувствовала беду свою близкую, да не успела порвать привязь. Ударила молонья в самую верхушку, развалила дуб пополам, взбрыкнула Ласточка копытами в последний раз и повалилась на землю. Убить не убило, да вот ноги задние отнялись напрочь. Бродил вокруг нее удрученный Степа, чесал в соломенном затылке, ругался не по-славянофильски, да сделать уж ничего не мог. Как водится, собрались вокруг односельчане – и сочувствующие, и внутренне злорадствующие, и советом пытались помочь, и даже делом – закопали ноги лошадиные в землю, чтоб «електричество ушло», отваром из крапивы и копытня поили. Да только без толку все это было – становилось животине все хуже. Хоть и не говорила она ничего, а только смотрела затуманенным своим грустным взглядом на хозяина, ясно было – еще немного, и полетит душа ее в лошадиный рай, взмахивая большими пегими крыльями.

Вот на ту пору и проходила мимо девушка Лека. А может быть, и не мимо. Да, само собой, шла она вовсе не мимо, а вполне прямо и целенаправленно к подыхающей лошадке под названием Ласточка. Тихо раздвинула людей, подошла к бедной Ласточке, заживо закопанной нижней своей половиной в сыру землю и погладила животную по голове.

Степа, естественно, оживился. Заулыбался Степан Елкин, несмотря на произошедшее несчастье, блеснул двумя зубами железными, двумя золотыми и одним керамическим. Потому что не мог спокойно видеть Степан эту городскую девушку – умную, образованную, а, главное, очень красивую (хотя, по местным эстетическим канонам не дотягивала она до красавицы килограммов двадцать). Очень нравилась ему Лека, и до того он обрадовался, что даже неприлично было перед сельскими жителями наблюдать сияние его веснушчатой худой физиономии.

– Лена, – сказал он. – Как славно, что вы здесь приключились…

Что, конечно, выглядело неуместно и даже глупо в происходящей ситуации. Но, как известно, катастрофическое поглупение – известнейший признак влюбленности. Так что извиним Степу – тем более, парень он был действительно славный, и даже добрый, что ныне редко встречается.

Но девушка не собиралась разговаривать со Степой о погоде и видах на урожай, равно как и о нравственной философии Флоренского и Соловьева. Она вообще не обращала ни на кого внимания. Она гладила лошадь по голове и шептала ей что-то на ухо. И, надо сказать, вид лошади от этого быстро менялся. Только что она лежала с безучастным видом и, судя по всему, прощалась с лесами, полями и реками необъятной родины. А тут вдруг вздрогнула ушами, подняла голову, всхрапнула и даже улыбнулась по-лошадиному. А потом напряглась, согнула передние ноги, уперлась копытами, и одним махом выдернула свое полузакопанное тело из рыхлой земли.

Толпа впала в легкое остолбенение. Потом, правда, некоторые стихийно-материалистически настроенные недоброжелатели утверждали, что «електричество все-таки ушло, и копытень, обратно, подействовал», но в ту минуту всем было ясно, что произошло чудо.

А что Лека? Да ничего. Встала, потрепала лошадь по холке, перепачканной глиной, и пошла себе восвояси.

Посудачили, пошумели жители, да скоро и забыли об этом, отвлеченные новым событием – Анатолька Велосипедов, местный электрик и мастер добывания спиртосодержащих жидкостей из всех подходящих для этого сред, напился до чертиков, заснул с папиросой в руке, да и сгорел вместе с домом. Единственным, кто не забыл, был Степа Елкин. И дело было даже не в лошади, которая продолжала исправно трудиться на степиных пяти гектарах, не выказывая признаков перенесенного недуга. Дело было в том, что Степан высмотрел в произошедшем явление воли Божией, а, следовательно, предвестие снисхождения благодати господней на Россию, измученную безверием и греховностью.

– Нет, ты пойми, Елена! – пылко говорил он, стоя в резиновых сапогах, измазанных по щиколотку навозом, и держа Леку за руку. – Ты решительно недооцениваешь свой талант, свое, с позволения сказать, божественное предназначение и свою роль в возрождении народной нравственности…

– Какую роль? – Лека улыбалась. Степан нравился ей – жилистый светлый парень в брезентовом комбинезоне, романтичный мечтатель, привыкший к ежедневному труду от зари до зари. Ей нравилось разговаривать со Степаном, но еще больше хотелось сбежать от него в лес к своим березам. – Кого тут возрождать-то – жителей местных? Они закоснели давно в своих привычках, в своих словах, мыслях и пристрастиях. Утро – вечер – дойка – поливка – получка – бутылка – драка – похмелка. Все события, нарушающие привычный ход жизни, происходят только во внешней среде, а внутри каждого из этих человеков имеется только один круг рельсов, по которому бегает маленький локомотивчик. Он может либо всю жизнь тянуть свои вагоны, каждый день возвращаясь в исходную точку, либо сойти с рельсов. На большее он не способен.

– Что за глупости ты говоришь? – Степан даже побагровел от возмущения. – Они работают с утра до вечера и создают хлеб, который ты ешь. Кто сделает это, если не они – простые русские труженики? Да, они трудятся столько, что у них не остается времени ни на раздумья о нравственном смысле существования, ни на сколько-либо изощренное свободное времяпрепровождение. Но в том нет никакой беды! Ибо то, что ты считаешь для себя идеалом – есть индивидуализм. Европейский индивидуализм, выдуманный европейскими философами и доведенный до крайности современным обществом, где есть только один бог – развращенное потребление, зависть и кичливая хвальба перед ближними. Ты можешь назвать этих людей тупыми, потому что они не знают, кто такой Кьеркегор и как послать запрос в электронную почту. Но нравственно они чище встократ. Моральные ценности остались здесь в основном такими же, как и в русской общине – и сто, и триста лет назад. И монгольское иго перелопатили, и Гитлеру хребет сломали, и большевиков пересидели-переждали. И, дай бог, американское нашествие с его риглисперминтом тоже пережуют…

– Деревня изменилась, – сказала Лека. – Никогда она больше не будет такой, как в старые патриархальные годы. Хороводы вокруг костров, конечно, будут. И куклу в Масленицу будут сжигать, и блины печь, и христосоваться в Пасху. Да только все это – внешние признаки. Внутренне каждый человек уже не тот. Не будет уже такого духовного единения, о котором ты мечтаешь. Да и не верю я, что было оно когда-нибудь – только, разве что, за пьяным столом. Тот, кто выше среднего уровня по своему интеллекту и образованию, всегда будет стремиться вылезти из болота, найти себе подобных. Вспомни разночинцев – как шли они в народ, как пытались сеять разумное, доброе, вечное. А толку?

– Толк был, – упрямо заявил Степан. – Не может не быть толка в движении к добру. Ты ведь тоже бросила все и приехала сюда, в деревню. Если ты так не любишь все это «болото», зачем ты приехала сюда? Я скажу тебе, зачем. Ты почувствовала свое предначертание.

Предначертание… Движение к добру. Когда-то было уже такое… Армия Добра. Что это? Что-то из прошлого. Моего прошлого.

– Я не двигаюсь к добру. – Лицо Леки исказилось от смятения и боли. – Я не двигаюсь к чему-либо такому, что ты можешь понять. Я сама не понимаю, к чему я двигаюсь. Я не знаю, что я здесь делаю.

К своим корням. Движение к своим корням.

– Степан, слушай, – Лека тряхнула головой, сбросила морок туманных мыслей. – Ты знаешь священную рощу? Которая у Черемис-холма, за кладбищем?

– Знаю. Кто ж ее не знает?

– Почему она зовется священной?

– Это старые верования марийцев, по-старому – черемисов. Языческие верования, дохристианские еще. Черемисы в этих рощах в праздники собирались. Считали, что там можно общаться с духами деревьев, озер, земли. С лесными созданиями. Только зачем тебе это, Лена? Мы ведь христиане, нам языческим идолам молиться не пристало.

– Этнографией интересуюсь, – буркнула Лека. И пошла прочь. Слишком серьезным был этот Степан, занудным в своей правильности. И ничем не мог ей помочь.

Она менялась. И менялась как-то уж слишком быстро. Менялась помимо своей воли.

Она никогда не была равнодушна к людям. Чуткое сопереживание, готовность откликнуться на чужую боль всегда жили в ней. И раньше слова Степана всколыхнули бы в ней волну жалости к деревенским обитателям, желание помочь чем-то этим людям. Но теперь она не чувствовала ничего. Почти ничего. Люди становились все более чужими для нее. И все более родными – деревья, звери, птицы.

«Люди наглые, – пришла в голову мысль – странная, чужая вроде бы, но все равно своя. – Люди наглые, жадные и сильные. Срок их отмерен, но пока они сильнее всего сущего в этом мире. Они сами разберутся со своими бедами. Бедами-победами. Главное, чтобы они не истребили НАС. Нас осталось так мало».

Кого – НАС? Лека не знала. Пока не знала.

***

– Эй, Лена!

Запыхавшийся голос прозвенел сзади. Лека оглянулась.

Девчонка. Смешная девчонка лет пятнадцати. Две рыжие косички, веснушки-пятнушки на носу. Забавная девчонка в коротком, развевающемся на ветру, не скрывающем крепких загорелых ног платьице. Симпатичная девчонка. Местные пацаны, наверное, уже сидят с ней на лавочке вечерком, лузгают семечки. А может, уже и пытались прижать ее к стеночке, затащить на сеновал, стянуть трусики… Губы полные, глаза голубые. Жила бы где-нибудь в большом городе, стала бы моделью. Сейчас мода на таких.

«Хорошая девчонка, – внезапно подумала Лека. – Она – просто обычный юный человечек. Но все равно мы с ней подружимся. Я ей нужна. А она нужна мне».

– Как тебя зовут?

– Люба, – сказала девочка. – Любашка Чиканова. – И протянула руку.

– Лека, – сказала Лека. – Зови меня так. Лека.

– Ага. – Люба торопливо кивнула. Она смотрела на Леку любопытно и чуть боязливо. – Слушай, Лена… Лека… ты, говорят, силы волшебные знаешь?

– Знаю. – Лека сложила руки на груди, приняла горделивую позу. – Хочешь, на помеле полетаю? Или в черную жабу превращусь?