Текст книги "Коробка передач"

Андрей Полонский
Коробка передач

© Полонский А., 2021

© Давыдов Д., предисловие, 2021

© Русский Гулливер, 2021

© Центр современной литературы, 2021

Дух номада

Обозначать место Андрея Полонского в современной поэзии непросто – слишком он выламывается из всех парадигм и наличных моделей поэтического поведения. При этом очевидна его близость и общность с сотоварищами по движению Кастоправов, с некоторыми другими работающими сейчас поэтами, однако все равно письмо, голос и жест остаются совершенно узнаваемыми.

Не случайно речь идет не только о письме, но и о голосе и жесте. При этом подразумевать следует не столько автопрезентацию, хотя и с ней Полонский справляется блестяще (нетривиальные для слэмового движения, выступления Полонского великолепно вписываются в саму атмосферу слэмового агона), сколько само существование «тела поэта», своего рода антропологической целостности высказывания с жизнетворческими практиками. Эта неразрывная целостность может быть и визионерской, и рациональной; в первом случае мы будем иметь аффективное, в пределе – девиантное самопроявление, во втором – рефлективную экспликацию собственного образа. Интереснее всего, однако, случаи, когда оба варианта сосуществуют, не давая уловить поэта в строгие тиски дефиниций: примеры Бодлера, Андрея Белого, Паунда, Аронзона, возможно, скажут о продуктивности и одновременно непредсказуемости такого соединения противоположностей.

При разговоре о Полонском к этому соединению противоположностей прибавляется нетривиальность поэтических ориентиров. Русская модернистская поэзия здесь прочитывается не сквозь почти автоматизированную ныне постакмеистическую, но – сквозь символистскую оптику (включая многократно оскорбленного всеми Брюсова и с выходом к Случевскому, Шевыреву, тютчевской поэтической линии). Авангард может быть воспринят в первую очередь через проблемные для него фигуры Шенгели и Оболдуева, и вообще скорее через конструктивистские, нежели футуристические установки. Без всякой игры в «хороший тон» важными оказываются почвенные поэты советской эпохи и Высоцкий – при восприятии очень многого и собственно из неподцензурной традиции. Нонконформистская позиция (удивительным образом сосуществующая с консервативной) заставляет вспомнить битническое движение, но все же Полонский при своем галломанстве скорее ориентируется на французский модернизм и авангард – от проклятых поэтов и символистов до сюрреалистов и их попутчиков-оппонентов (и здесь, кажется, Полонскому должны быть ближе, с одной стороны, «Acéphale» и Collège de Sociologie, а с другой – Collège de ‘Pataphysique и OULIPO, нежели ортодоксальный бретоновский сюрреализм). Не стоит забывать и о франкофонной арабской и африканской поэзии, переводами которой Полонский занимался, и которая, кажется, вполне корреспондируется с его синтезом модернистской западной традиции и ориенталистского трансцендентализма.

Может быть, именно столь необычный и разнообразный диапазон традиций, который преломляется в поэтической практике Полонского, позволяет поэту успешно миновать минные поля бесконечно повторяющихся внутрицеховых бессмысленных дискуссий (к примеру, о свободном и регулярном стихе), мучительно напоминающих пародию на классическую ситуацию «Querelle des Anciens et des Modernes». В формальном смысле поэзия Полонского очень разнообразна, свободный стих и венок сонетов у него равно возможны (неожиданная перекличка с Геннадием Алексеевым). Но это формальное разнообразие, разумеется, не есть нечто существующее отдельно: каждое поэтическое высказывание реализует себя через те ограничения (или их отсутствие), которые будут максимально способствовать этой реализации (мысль банальная, но, увы, часто забываемая стихотворцами, а особенно критиками).

Важнее всего, однако, здесь объединяющая самые разнообразные стихотворения Полонского сущность лирического «я». Полонский явственно избегает, даже в определенных игровых текстах, позиции «письма под маской», использования подставного субъекта. Тот расщепленный субъект, который столь распространен в новейшей поэзии, для Полонского нехарактерен, его субъект вполне целостен даже в ситуации диалогической конструкции текста. Но неразрешимость слишком многих вопросов никуда не девается, и у Полонского она проявлена не в характеристике субъекта, но в структуре и логике самого высказывания. В отличие от более линейной публицистической мысли, поэзия, если она остается самой собой, не позволяет нивелировать сложность мироустройства. Поэтому возникают растерянность, вопрошание, выстраивание поведенческих сценариев и одновременно их отстранение с позиции более полного знания о возможностях и невозможностях этого мира, нежели подразумевают любые сценарии.

При этом перед нами нет скупости и самоограничения; напротив, стихи Полонского населены многочисленными персонажами, полны отсылок к людям, пространствам, текстам и традициям. Сам дух номада (частным случаем реализации которого может служить движение по трассе в позиции автостопщика ли, водителя ли), радость (хотя порой и удивление) от разнообразия мира не дает самоограничиться предзаданными идеологическими рамками и установками, каковы бы они ни были. Движение поперек любой мертвой догмы здесь не деконструктивно, но конструктивно, оно взывает к умножению разнообразия, а не к его ограничению. Позиция наивного мудреца, при этом самую малость резонера, вовсе, однако, не лишенного самоиронии, не может не импонировать в стихах Андрея Полонского.

Данила Давыдов

I. В рамках операции «Стихи»

«Господу Богу помолимся, Господи помилуй!..»

 
Господу Богу помолимся, Господи помилуй!
Надежда моя – Твои ливни, надежда моя – Твой зной,
Какой бы Ты ни был – далёкий, суровый или ревнивый,
Не покидай меня, Господи, поговори со мной.
 
 
Каждый уходит свободным – вернётся домой усталым,
За ничтожные вещи воздаст дорогой ценой
И скажет, восстав на пороге: как же Тебя мне мало,
Не покидай меня, Господи, поговори со мной.
 

«Маленький индивидуальный опыт становится универсальным…»

 
Маленький индивидуальный опыт становится универсальным,
Глухой говорит о звуке,
Слепой свидетельствует о свете,
Бесчувственный вопит об осязании,
Больной хроническим гайморитом служит экспертом
по ароматам,
Лишенный вкусовых рецепторов устраивается поваром
в мишленовский ресторан.
Никакого шестого чувства не будет. Хватит и этих пяти.
 
 
Христос ничего не сказал по этому поводу,
Беатриче, Гёте и Байрон могут не беспокоиться.
 

«Я думаю о величии России, Австро-Венгрии, Германии…»

Памяти Константина Николаевича Леонтьева

 
Я думаю о величии России, Австро-Венгрии, Германии,
Османии, Византии,
О славе Наполеона, слонах Ганнибала, легионах Октавиана,
И о стене, которую повелел воздвигнуть Цинь Ши Хуанди,
Я тоже думаю.
 
 
Миллионы не равных никому героев
Из пущенных под нож могил
Вопиют о справедливости.
 
 
В этих кварталах,
Где Элизабет покупает рядовой ужин,
В этих квартирах,
Где Марк блуждает по ютубу,
В этих отелях,
Где Августин с Августином обновляют свой инстаграм,
Духи совершенствуют планы мщения.
 
 
Они уже начали работать,
И ложные сведения, сообщенные Голливуду,
Входят в их фундаментальный план.
 
 
В бикини на пляже
Старуха хохочет, как ребенок.
 

«Терпеть не могу литературных ассоциаций…»

 
Терпеть не могу литературных ассоциаций,
что сказано, то и сказано,
особенно после войны.
 
 
Двадцать лет идти от острова к острову в поисках оставленного дома,
двадцать лет переходить из бара в бар в поисках забытого дыма,
двадцать лет перелетать от сердца к цветку в ожидании совершенного приёма
 
 
и верить в чёрта,
главного свидетеля этих превращений.
 

Не нахожу славянского слова

 
Никогда, боюсь, у нас больше не выйдет
Большого дракона на страх маленьким постояльцам отеля,
Мы устали, втянулись в ежевечерние разговоры, покупаем приличные вещи,
И их обустроенный мир нам кажется вполне пригодным для проживания.
 
 
Наши союзники в кожаных куртках не шьют их больше
из выдолбленных кож животных, убитых на охоте,
Они покупают их в эргономично устроенных –
не могу подобрать славянского слова – супермаркетах,
Наши враги вообще не носят мехов и кожи, защищают
права животных,
И даже лучшие женщины, те, которые могли бы стать
идеальной добычей,
Вместо того, чтоб распалять свое воображение и трахаться
направо и налево
В поисках совершенного выхода за пределы гибнущего тела,
Выбирают, нет, не участь невест Бога, а вегетарианство,
нежное дружество, а то и – опять не могу подобрать
славянского слова –
Сепаратный феминизм.
В ящике, считающем наши грёзы,
Любовные сны прочитываются
Как ошибка – снова не нахожу славянского слова –
программы.
 

«Не знаю села Наебалово, знаю село Небылое…»

Виталию Пуханову

 
Не знаю села Наебалово, знаю село Небылое,
Между Юрьевом и Владимиром, ровно на полпути,
Люди там все красивые, небо всегда голубое,
Крестьяне работают утром и свободны уже к пяти.
В Небылом былые ремесла сохранились в нетронутом виде,
В Небылом девчонки на сене чудо как хороши,
Никто тебя не отпишет, никто тебя не обидит –
Удивительное совершенство невъебенной русской души.
Об этом писал Толстой и говорил Некрасов –
Свободные русские люди любят свободный труд,
Давай, вали в Небылое, выпей водки, и частности
Отсохнут и отпадут.
 

«В рамках операции мигрант обнаружены нелегальные мигранты…»

 
В рамках операции мигрант обнаружены нелегальные мигранты,
В рамках операции девиант обнаружены опасные девианты,
В рамках операции фолиант обнаружены запрещённые фолианты,
В рамках операции адамант обнаружены неподконтрольные адаманты.
 
 
Как сеть расплести,
Когда со всех сторон ново-сти,
В какие полости –
Душу свою спасти,
В какие волости –
Тело свое нести,
Все равно, в старости там
или в молодости,
Без чести или в чести,
Но покоя
Не обрести.
 

«Остановись, малыш, куда ты спешишь?..»

 
– Остановись, малыш, куда ты спешишь?
– К неидеальному миру спешу, – как ты говоришь, –
Прочь ото всего, что ты заповедал и нашептал,
Покидаю твои идеи, огибаю твой идеал.
 
 
Спешу к низинам, болотам, спешу к змеиным местам,
Потому что жизнь зарождается именно там,
Во влажном сумраке, тумане и ворожбе,
В том, что противно тебе.
 
 
– Я тебя понимаю, но это всего лишь сеть,
Запутаться – захлебнуться, выбраться – умереть,
А из влажного сумрака глядят миллиарды глаз,
Мертвые смотрят на нас.
 
 
Выхода не бывает, и вывода ты не жди,
Если решил – иди.
 

«Такая шняга…»

 
Такая шняга –
Вот, например, война.
Вы думаете, дело в алой и белой розе,
В пении сирен над волнами,
В красотке, обречённой на выбор?
 
 
Что вы? – просто маленький человек
Был не уверен в себе,
Долго выдавливал прыщи перед зеркалом,
Вычесывал перхоть,
Втягивал живот.
 
 
Дети кричат во время бомбежки
И собаки воют.
Звук практически невыносимый…
 
 
Стоило бы об этом помнить,
Изнывая от похоти, зависти
И разрывающей горло,
Неизбывной, неотменяемой, самоубийственной
Неуверенности в себе.
 
 
А вы говорите – гордыня?
 
 
Хотя, впрочем, и она нужней всего человеку,
Небольшому, плешивому,
Выдавливающему прыщ перед зеркалом
И наблюдающему, как белесая вязкая жидкость
Расползается по ногтю.
 
 
Остальным гордиться особенно нечем,
Потому что
Все, что было прахом,
Станет им вновь.
 

«Нет, ничего такого…»

 
Нет, ничего такого,
Просто сквозь пальцы,
Не оно даже,
Улыбки, слезы,
За Сергиевым Посадом
Поля, перелески,
Туда можно приехать,
Почти вернуться,
Но ничего не случится
Из того, что уже случилось.
Только у мощей святого Сергия
Встретишь мальчика,
Который подходит к ним первый раз,
Робкий, зыбкий, надеющийся.
 

«О религии, славе, итогах…»

 
О религии, славе, итогах,
ни о чем не отвечу всерьез,
люди ходят, конечно, под Богом,
одинокие, – что за вопрос?
 
 
Разговорчики выдадим строем,
сосчитаем, кто счастлив, кто пьян,
каждый пятый случится героем,
перед тем как шагнуть за экран.
 
 
Ничего, что в кино было лето,
у нас тоже случалось оно,
даты смерти записаны где-то,
всё насвистано и решено.
 

«Никогда не торговали рабами, фруктами, семенами, мясом…»

 
Никогда не торговали рабами, фруктами, семенами, мясом,
Не убивали, не казнили, не распоряжались, не отнимали последнее,
Просто смотрели, как вокруг торгуют рабами, фруктами, семенами, мясом,
Убивают, казнят, распоряжаются, отнимают последнее.
 
 
Обличали, обдумывали, поощряли действия этих мужчин,
Получали от них подачки, иногда с избытком, иногда только, чтоб не умереть с голоду,
Для скучающих дам сочиняли приятные куплеты,
Время от времени развлекали их ритмическими телодвижениями,
 
 
Пока остальные торговали рабами, фруктами, семенами, мясом…
Ну и так далее.
 

II. Ааааааааааааа!

«Голливуд плодит сотни мифологий в год…»

 
Голливуд плодит сотни мифологий в год,
Но они не имеют сладчайшего источника и горькой силы
И потому сгорают как спички.
 
 
Кино было устроено для того,
Чтоб музыка стала иллюстрацией,
Утратила способность к преображению,
Точно так же, как слово несколькими веками раньше.
 
 
Однако рок-н-ролл спутал все карты,
Он оказался более опасной игрушкой, чем они думали.
 
 
Один безымянный генерал сказал:
Давайте уже доделаем дело,
Просто зафиксируем людишек, как обычных потребителей
удовольствий,
Потом квантовые сети легко завершат процесс.
 
 
Но одна певица из Пасадены,
Ее зовут Бет Харт,
Опять спутала им все карты.
 
 
Этот напиток из секса, агрессии и свободы,
Они с ним не умеют работать,
Он не поддается контролю.
 
 
Кто ее пропустил, не могут понять,
То же самое было с Морисоном и Плантом,
На обеззараживание у них ушли десятилетия.
 
 
Стерильность стоит дорого,
Бюджетные средства, социальные ловушки,
Так что пока есть надежда,
Что им банально не хватит денег
Для полного торжества цифры.
 
 
От нас, однако, потребуется чрезвычайное усилие,
Великое делание, чистый вопль,
Не Ом, не Ам и уж точно не Мама –
Ааааааааааааааааааааааааааааааааааааааааа
 

«Поднялся северный ветер…»

 
Поднялся северный ветер.
Люди из службы безопасности предупреждают:
Уберите вещи с балконов.
 
 
У костра уже не согреться.
Не выйти налегке за вином.
Но и духота исчезла.
 
 
Каждый, кто хочет, уедет,
Спрячется, убежит от ветра.
Не повсюду же поднимается северный ветер?
 
 
Или повсюду, но не сразу,
Он приходит неожиданно,
Сдувая планы и ожидания.
 
 
Они смешно летят,
Кувыркаются по долинам.
Застревают в шиповнике.
 
 
Нам останется только
Развернуться к нему лицом,
Крепче прижаться друг к другу.
 

Тишина

 
Дорога вьется меж полями,
Стоят деревни в полусне,
В домах старухи с костылями,
Не знают радости оне.
А наши матери остыли,
И наши деды взаперти
Лежат, покинуты в могиле,
Им не подняться, не уйти.
И Федоровское ожидание,
И Циолковского чертеж,
Всего – блудливые мечтания,
В них ногу сломишь – не поймешь,
Что с глупой техникой срастется,
Напишет кто программный код?
 
 
Звук, означающий сиротство,
Плывет.
 

«Если бы вдруг я остался один…»

 
Если бы вдруг я остался один,
Я бы поселился в Кинешме,
Снял тысяч за пятнадцать лучшую квартиру в городе,
В двухэтажном доме девятнадцатого века,
Окнами на центральную улицу,
Привез с собой несколько непрочитанных книг,
Больших, толстых,
До которых раньше не доходили руки,
Полное собрание сочинений Лосева,
Добротолюбие в переводе Паисия Величковского,
И ещё, быть может, не судите меня строго,
Давно прочитанного Плотина и переведенного мною
маркиза де Сада.
Современные книги я бы просматривал в телефоне,
Наверное, в Кинешме неплохой интернет,
Уже существует 4G или, так или иначе, появится,
Ну, в крайнем случае, я бы обошелся каким-нибудь
обычным соединением.
Я бы ходил гулять на берег большой реки,
Иногда заглядывал в бар,
Не пропускал бы ни единой утрени по субботам
И литургии по воскресеньям,
Познакомился бы с местным протоиереем отцом Василием,
Говорил бы с ним об Исааке Сирине и Романе Сладкопевце,
Об Аверинцеве и Экономцеве,
И иногда даже о Делезе и Агамбене.
Наверное, переезд в Кинешму
Мог бы стать для меня единственной возможностью
Встретить смерть спокойно
И с полным пониманием ее неизбежности.
А потом – безымянный крест
На местном уютном кладбище
Лучше всего остального,
Особенно в моем случае,
Когда родовая память путается,
Сбивается
И больше напоминает узел,
Чем нить.
Отец Василий сказал бы мне перед смертью
Несколько утешающих слов,
Способных примирить меня
С путаной и мятежной жизнью.
Но я вряд ли надолго уеду в Кинешму,
Существуют люди, которым будет холоднее
Без моего присутствия в других местах.
 

«Первоначально я думал, что это кончится где-то так…»

 
Первоначально я думал, что это кончится где-то так,
будет град или мокрый снег,
ветер, цитаты, забытые в черновиках,
и несколько человек,
путающих события и имена,
которых было, в сущности, до хрена.
 
 
Теперь понимаю, что всё это будет совсем не так,
необязательно град или мокрый снег,
тем более ветер и цитаты, забытые в черновиках,
а те несколько человек,
которые путают события и имена,
не восстанут от сна.
 

«У меня сегодня весь вечер должен уйти на работу…»

 
У меня сегодня весь вечер должен уйти на работу,
Прошлое мне по росту – сижу и тасую даты,
В тысячный раз понимаю, как здесь устроены соты,
Насколько мы медоносны, почему виноваты.
В русской картине мира многое неизменно,
Палицы, воеводы, армия, флот, суглинок,
Все, что я знаю с пелёнок, голос Укбара, Тлена,
Утешающий миф, заключительный поединок.
Юные существа, держащие оборону,
Не знавшие наших видений, не помнящие колена,
Как они могут отстаивать? – но отстаивают знамёна,
Последний рубеж у склона, побелённые стены.
Разбудит меня Ростов, да колокольным звоном,
Разбудит меня Иркутск, да кровью горячей по венам,
Пусть никогда не будет панихиды по всем влюбленным,
Плача по всем уязвимым, воя по всем дерзновенным.
Сегодня весь зимний вечер уйдет у меня на работу,
Что бы там ни случилось – надо быть вместе и вольно.
 
 
Иначе по одному разберут нас, как скот,
Пересчитают, построят, загрузят на скотобойню.
 

«Осень в Каппадóкии, у нас зима…»

 
Осень в Каппадóкии, у нас зима,
Настолько ли мы высокие, что выше снов?
Видим грядущие сроки – не сходим с ума,
Собираем вещдоки, свой постыдный улов.
А Постник в своей пещере длит пост,
В его существование не верят, но он чист,
Откроются двери тому, кто в полный рост
Исполнив три желания, идёт на свист.
 

Стихотворение на смерть Ж.-Л Годара, который в итоге оказался живым, а потом наверняка умрёт

 
Читаю текст на сайте о кино,
Сказано, что умер Годар,
Человек, который почти всегда бывал прав,
А также снял восхитительные фильмы,
Обладающие уникальным свойством,
Не покурив, их почти невозможно смотреть.
 
 
Жалко Годара, хотя ему было 88 лет,
Нормально, в принципе, две восьмёрки,
В 68-м году он был куда моложе,
Хорошо, что тогда не помер,
Не кинулся на овердозе,
Не получил шальную пулю,
Не уехал к Пол Поту и Йенгу Сари
В джунгли,
А вот сейчас спокойно
Скончался в Швейцарии,
Хорошая страна для смерти европейских левых.
 
 
Дочитал текст, и в квадратике всплыла реклама:
Член будет стоять три часа.
 
 
А как же девушки, подумал я, как же девушки,
Читающие о Годаре?
 
 
Что предложить им?
 

«Тоска и мак…»

 
Тоска и мак.
Снежок и соль.
Ты хочешь истины?
Изволь.
Она в простуде и ангине,
ей гимн не сродственен, мука
дней будет смолота пока,
и мы окажемся другими.
Кто просто труп,
кто больше груб,
кто язычок себе проколет.
 
 
Для поцелуев хватит губ,
но всех настигнет страшный суп
из парадоксов и апорий.
 

«По долинам Шуона…»

 
По долинам Шуона
он шел, неловкий,
в ожидании
окончательной остановки.
Нога в прыжке
задержалась немного
на облаке
первого слога.
Голова, однако,
все равно зависла
там, где ищут знака
и смысла.
 

«В ноябре на севере сумерки даже в светлое время дня…»

 
В ноябре на севере сумерки даже в светлое время дня,
Поэтому ночь становится чистым
Пространством для приключений.
 
 
Каждый вечер в девять часов
Девушка ждет не меня в баре,
 
 
Стайка подростков обходит условности несколько неуклюже.
Однако у них есть время
На постоянные тренировки.
 
 
Звериное начало утверждает правила поведения,
Общественно-полезные штучки вынуждены отступить.
Разве что чувство сострадания иногда берет вверх над инстинктом соперничества,
Или – наоборот, торжествует солидарность:
Зачем кого-то выбирать? Давайте вместе.
 
 
Это потому, что случилась революция,
И все мы дети революции, при любом раскладе.
 
 
Вот видишь, ворон напрасно примешивался к беседам,
Вопреки мнению Эдгара По, всё случится по расписанию,
Смотри комментарий Глазкова, том 38, страница 2784.
 

«Чересчур ответственно быть собой…»

 
Чересчур ответственно быть собой,
Проще всех приветствовать – стать любым,
Бесплотные духи курят нашу любовь,
Тянут через трубочку жертвенный дым.
У них в барах и гостиницах свои дела,
Парням там делать нечего – таков закон,
Не хватает, в сущности, помела,
Чтоб обернуться женщиной и взлететь.
 

«О холодном городе говорить, о бесплодном граде…»

 
О холодном городе говорить, о бесплодном граде
При таком количестве человек,
Отвечайте же, Бога ради,
Где улица брошенных домовых? –
Там бродят оставленные красавицы, которые давно уже и не бляди,
И не обнаружить среди живущих иных из них.
 
 
Потому что заканчивается человеческий век,
И ветер почти затих.