Текст книги "Король"

О том, что в соседней «камере» томится ливонский государь, капитан узнал от тюремщиков, коим общаться с разбойниками никто не запрещал. Они и общались – передавали на волю вести, доставляли яства, вино, а иногда и приводили гулящих девок. С последними как раз и пришлось столкнуться Арцыбашеву в одну из ночей.

Как обычно, «ландскнехт» Михаил явился почти сразу после заката. Без стука, дабы не насторожить тюремную стражу. Лишь едва слышный скрип петель, лязганье да приглушенный шепот:

– Ваше величество, прошу вас за мной.

Зачем атаману разбойничьей шайки король, догадаться было несложно. Михаил из Утрехта, несомненно, отличался амбициозностью планов и вовсе не намеревался провести остаток дней в лесах или где-нибудь в Сибири – богатства и возможности европейских стран манили его куда больше. Поступить на службу к ливонскому королю – это было бы круто! Стать бароном, рыцарем… да на худой конец просто «капитаном ливонской стражи». Иметь хороший дом, семью, выезд с лакеями… Возможно, мечты разбойного вожака простирались и куда дальше сей обывательщины, король о том не знал – ему пока что хватало и этих своих предположений. Зачем атаману король, пожалуй, было ясно. А вот зачем королю – разбойник?

Спасти, как можно быстрее вытащить Машу, вот зачем! Сначала – лихой рейд в монастырь, а уж потом… Там видно будет! Этот не слишком-то продуманный и несколько скороспелый план оправдывало лишь сложившее у царственного узника ощущение полной безнадеги, точнее – желание ее хоть как-то порвать.

Вот и рвал. Со всех ног!

На праздник, путь и небольшой, но все же праздник, томившиеся в приказных подвалах сидельцы, многие из которых – люди весьма небедные, проплатили тюремным своим стражам новую порцию гулящих девок числом аж в дюжину – гулять, так гулять. Тем более праздник-то был не один, а два – день преподобной Евфросиньи и Преставление преподобного Сергия, Радонежского чудотворца. В этот день, по святым книгам, начиналось установленье зимы: тянулись к югу последние стаи перелетных птиц, начинались утренние заморозки – лужи покрывались первым тонким и хрустким ледком. Обычно на Сергия квасили капусту.

Приказное начальство в этот день оставило службу пораньше, с обеда – праздник же! Так что сидельцам никто не мешал гулять. Естественно, только тем, у кого имелись платежеспособные родичи и кого не нужно было «охранять со всем нарочитым старанием».

«Со всем нарочитым старанием» предписывалось охранять «королевича», что стражи и делали, сперва – со всем тщанием, а в последнее время – спустя рукава. Что и говорить, повезло, царственный узник оказался человеком смиренным, богобоязненным. Не бузил, криками зряшными горло не рвал, не ругался. Сидел себе тихохонько да что-то шептал про себя – видно, молился. Да и темница у него – изо всех темниц – первая! Стены толстые, дверь – пушкой не прошибешь, а в оконце разве что кошка пролезет. Хотя нет, не пролезет – решетка. Крепкая, кованая, на века сделанная – надежно.

– Ваше величество, – стоя у распахнутой двери, поторопил разбойничий капитан.

– Да-да…

Махнув рукой, узник одернул пиджак и, перекрестясь, пошел вслед за своим освободителем.

– Ваше величество, дверь низка – пригнитесь.

Важное предупреждение. Главное – вовремя. Арцыбашев уже успел садануться лбом о стену, а теперь уж и пригнулся – куда денешься?

В соседней «камере», где квартировал Михутря, оказалось еще темнее – хоть глаз коли, совсем ничего не видно. Впрочем, и с ночью нынче повезло – дождило. Верно, потому и не видно.

– Вот здесь вот прямо – одежда, ваше величество, – шепнул капитан. – Переодевайтесь. И желательно побыстрее. Стражники не будут ждать.

– Подкупили?

– Нет… Немножко по-другому устроили.

Ну да, конечно – кто ж рискнет выпустить «короля»?! Особу, брошенную в узилище по приказу самого государя! Или это не государь, а Щелкаловы? Хотя какая в принципе разница?

Наклоняясь и вытянув руки, Арцыбашев нащупал одежку. Какая-то плотная ткань, пуговицы… и что-то похожее на платок… Хламиды какие-то! Штанов, кстати, похоже, вовсе не было!

– Это женская одежда, – переодеваясь, шепотом пояснил атаман. – Придется уж ею воспользоваться. Грехи потом отмолим.

– Тоже мне, грех! – накинув поверх коричневых кримпленовых брюк (от той пиджачной пары, что нашлась на чьей-то даче) просторную женскую рубаху и юбку, молодой человек, как сумел, повязал платок и вслед за своим спасителем поспешил на видневшийся в распахнутую дверь дрожащий свет тускло горевшего факела.

Желтые языки пламени, чадя, выписывали на стенах черные гротескные тени, похожие на уродливый хоровод.

– Скорей, скорей, – позвякивая ключами, торопил стрелец в зеленом кафтане с заштопанным подолом. – Пошевеливайтесь.

– Погодь, Мыколай! – крикнули из соседней камеры, судя по смеху и женскому визгу, населенной весьма и весьма густо. – До утра ж договаривались… Проплатили…

– Так скоро ж и утро, – повел могучим плечом стражник. – Проплатили они… Давай ужо, поторапливайся.

– Посейчас… остатний у нас, в очереди.

– Очередь у них, ишь… Говорю ж, живее!

– Сейчас, сейчас!

Под глумливый смех в сводчатый коридор выпорхнули из темницы гулящие девки. Загомонили, замахали руками так, что едва не затушили факел.

– Да спокойней, спокойней, – прикрикнул на девок стрелец и, не дожидаясь, покуда его собрат закроет камеру на засов, махнул рукою: – Выходьте ужо… Одна, две… Стойте-ка! Вроде дюжина была…

– Потом еще две явились, Ядва да Колема, – нагло заявила одна из гулящих. – Их Кондратий привел.

– Ах, Кондратий, – поправив висевшую на поясе саблю, хрипло хохотнул страж. – А все святого из себя строит… Видать, и ему деньга нужна!

– Деньга всем нужна! – хохотнула девка. – Ай, Кузема, дай поцалую, а!

– Ну, цалуй, – нагнувшись, стрелец охотно подставил щеку.

Чмокнув стражника, гулящая повисла у него на шее, что-то зашептала на ухо…

– Добро, добро… – стрелец щурился, словно мартовский кот. – Ужо загляну к вашей бабке, Графена. Договорились! Яшку с собой возьму.

– Да хоть кота приказного! Только не Кондратия, больно уж он скучный. Все причитает да молится, не стрелец прям, а пономарь.

Так вот, со смехом и прибаутками, гулящие покинули подвал и, выбравшись на улицу, шмыгнули кусточками к круглой Пробойной башне, где, чуть приоткрыв ворота, их уже дожидался очередной подкупленный страж.

– Ну, как погуляли, девки?

– Тебя б так… Только в другое место!

– Да ну вас, корвищи. В следующий раз не пущу, – обиделся стражник.

– Ла-адно, не бери в душу. Ha-ко вот лучше деньгу. Поверх уплоченного.

– А вот это правильно, – закрывая ворота, караульный довольно рассмеялся. – Денежки – они всем нужны. Серебришко и на том свете серебришко.

«Ну, про тот свет он явно загнул», – шагая, усомнился Магнус. Хотя да – волшебная сила денег раскрылась нынче перед ним во всей своей красе. А что? Люди ведь не меняются. Кто-то на ваучерах нажился, на ГКО, а кто-то – не так давно – на «импортозамещении». Да и война любая… она кому война, а кому мать родна. Опять же все в деньги упирается. Так что не так уж и не прав стражник.

Светало. С серого неба моросил мелкий и нудный дождь. Под ногами чавкала грязь, налипшая на деревянные плиты широкой мощеной улицы, сильно пострадавшей от устроенного опричниками пожара. Насколько представлял себе сейчас Арцыбашев, улица эта называлась Великой и тянулась параллельно городской стене и Волхову куда-то на север.

Вокруг виднелись дощатые и бревенчатые заборы, поставленные, как видно, недавно взамен сгоревших и разрушенных. Кое-где виднелись строящиеся хоромы и избы. Впрочем, заброшенных пустошей было в разы больше – славные времена древней республики давно миновали, а нового расцвета не намечалось, скорей уж наоборот.

Беглецы – король и воровской «капитан» – поспешали последними, время от времени перебрасываясь короткими фразами. Жемчужно-серый рассвет шевелился над Волховом, предвестник такого же серого осеннего дня. Великая улица быстро заполнялась народом: рыбаки с веслами на плечах, приехавшие затемно крестьяне, артельщики с носилками и лопатами, грузчики, подмастерья, монахи. Мелкие торговцы везли к мосту на Торговую площадь свои тележки. С зеленью, с пирожками, с яблоками, редиской, репою и всякой прочей снедью.

– Угостить вас пирогами? – к беглецам внезапно обернулась та самая наглая девка – Графена… или Аграфена, как подчеркнуто уважительно обозвал ее Михаил-Михутря.

На вид – лет шестнадцати, тощенькая, но бойкая. Темно-рыжая, с редкими веснушками, вздернутым носом и очаровательными серыми глазами. Симпатичненькая такая, проворная, верно, во всем.

– Пирогами? Ну, Аграфена, угости, – кивнув, Михутря поплотнее подвязал платок, оглядываясь на проскакавших мимо всадников в стеганых воинских кафтанах-тегиляях. – Ваше… Вам с чем пирог?

– Да любой, – махнул рукой Арцыбашев.

– Тогда два… нет, три с белорыбицей и грибами, – подойдя к торговке, Графена вытащила из привязанного к поясу кошеля медную мелочь. – Вот тебе пуло московское… еще полпула…

С аппетитом захрустев пропеченной корочкою, Леонид поднял глаза, глянул в жемчужно-серое, с проскальзывавшей кое-где голубизною небо, пронзенное первым рассветным солнцем, и подумал, что жизнь – хороша.

Пока ели пироги да запивали потом купленным у разносчика-мальчишки сбитнем, гулящие девки куда-то делись. Все, кроме Аграфены.

– Ее придется с собой взять, – тихо пояснил Михутря. – Она в избе на Холопьей главная, ответчица за всех. Останется в городе – рано или поздно схватят, пытать начнут.

– С собой так с собой, – Магнус покладисто кивнул и, щурясь, спросил по-немецки: – Так, где ваши люди, герр капитан?

– Одну из них вы видите, – разбойник кивнул на Графену и неожиданно хмыкнул.

Рассмеялся и Леонид – забавное было зрелище. Стоят себе три девки, едят пироги… Две из них – с бородами. Кончиты, блин… Говорят о чем-то серьезном. Мужскими хриплыми голосами, да еще – по-немецки!

Как уже догадался Арцыбашев, на Холопьей улицей – вон она, рядом совсем! – располагался местный публичный дом, откуда и вызваны были гулящие девки, по-местному – «бляжьи жонки». Когда беглецов начнут искать, так первым делом – там. Оттуда все ниточки… не потянутся никуда! Графена, рыжая бесстыжая девка, нынче пойдет с беглецами, вот и оборвется ниточка. Ежели раньше не схватят, не хватятся. А ведь, между прочим, утро уже. Эх, побыстрей бы!

– Теперь – быстро, – оглядевшись по сторонам, махнул рукой Михутря, смотревшийся в женском обличье весьма забавно – слишком уж высок, слишком уж широки плечи, да и платком замотан так, что одни глаза и видно – бороду-то скрыть надобно! Не жонка новгородская, а какая-то «Гюльчатай, открой личико!».

На втором, после Холопьей, перекрестке, беглецы свернули направо, на улицу Яковлева, и уже по ней спустились к Проезжей башне. Страж в длинном зеленом кафтане и татарской, с загнутыми полями, шапке, косясь на столпившихся рыбаков, неторопливо открывал ворота. Собравшиеся, нетерпеливо переминаясь с ноги на ноги, подгоняли. Судя по шуткам и незлобивой ругани, воротник им был хорошо знаком.

– Давай, давай, отворяй-ко скорее, Игнате, рак тебе в глаз! Инда рыба вся уйдет, покуда ты тут супонисси!

– Никуда ваша рыба не денется, – лениво зевнув, страж, наконец отворил тяжелые створки… Сквозь которые засверкал серебром древний седой Волхов, и ворвавшийся с реки ветер едва не скинул со стражника шапку.

– Эх, и студено, – поежился тот. – Инда, парни, ловись, рыбка, большая и маленькая.

– Лучше большая, Игнате, рак тебе в глаз!

– От большой тоже не откажусь, – страж расхохотался, затряс бородой. – Не откажусь и от раков. Отрока-то к обеду с ведерком пришлите.

– Могем и отварить, Игнате.

– Да уж дома баба моя отварит.

Так вот, с шутками, вполне добродушно, рыбаки – а за ними и беглецы – спустились к реке да принялись деловито отвязывать лодки, что покачивались на воде у небольшой деревянной пристани – Яковлевского вымола.

– Эй, робяты, – оглянувшись, Графена живенько подошла к двум молодым парням, что уже садились в небольшой челнок с заброшенной в него сетью. – За полпула на тот берег не довезете ль?

Рыбаки презрительно скривились:

– Да бог с тобой, девка. Мост-то – вона! Иди.

– Ну, как знаете, – сверкнув жемчужно-серым взглядом, Графена повела плечом. – Нас ведь трое… так полпула – с кажной.

– С кажной? – парни переглянулись и разом кивнули. – А садитесь ужо. Куды плыть-то?

– Сказала же – на тот берег. К Федоровскому ручью.

Не дожидаясь повторного приглашения, беглецы с готовностью уселись в лодку, от сего многолюдства едва не черпанувшую бортом воду. Парни, правда, умело выправили челн да, отчалив, заработали веслами. Оно, конечно, перегруженная лодчонка сидела в воде по самое не хочу – так ведь и волн почти не было, и ветер дул поверху, разгоняя скопившиеся за ночь серые облака да тучи. Выглядывало уже в прорехах чистое голубое небо, а вот показалось и солнышко, сверкнуло, отразилось в воде так, что Леонид поспешно прищурился, отвернулся да, приложив ладонь ко лбу, принялся рассматривать противоположный берег – Торговую сторону, сохранившуюся после Иванова погрома куда лучше Софийской.

Справа виднелся мост, близ которого покачивались у пристаней суда – плоские речные баркасы. Как и встарь, торговали и с немцами, и со шведами, конечно уже не в таких масштабах – и город уже не был свободным, да и лучшие времена немецкого торгового союза – Ганзы – остались далеко в прошлом. И раньше-то морские суда с глубокой осадкою не проходили знаменитые волховские пороги, отстаиваясь в Ладоге, перегружая товары на баркасы. А уж теперь и говорить нечего. После разорений Новгорода товары везли в Москву посуху, по торговым трактам. Тем более рядом поднялись и другие торговые конкуренты – та же Ладога или Тихвинский посад.

Тем не менее, краснокирпичные крепостные стены, выстроенные московскими зодчими по итальянскому образцу, все еще производили вполне достойное впечатление, как и видневшиеся за ними купола многочисленных храмов.

– В сам ручей не повезем, некогда, – обернулся один из гребцов. – Рядом, на вымоле, высадим, ага.

– Угу, – покладисто согласилась рыжая. – Нам ведь туда и надобно, правда?

Михутря ничего не ответил, лишь отрывисто кивнул, с подозрением оглядывая быстро приближавшуюся пристань. Те же деревянные мостки, симметрично располагавшиеся по обе стороны широкого устья Федоровского ручья.

– Вот сюда, вправо, – направил капитан лодочников.

– Что-то ты хрипишь, тетка, – удивился один из парней. – Простыла, верно.

– Так вчерась на вечерне пронесло. Ветер-то, ух!

– Малину сушеную заваривай, пей.

– Уж лучше брусницу.

Наконец причалили. Ткнулись бортом в пристань. Челн рыбачки не привязывали – просто удерживали руками, покуда пассажиры не вылезли.

– Ну, спасибо, – сунув парням медяхи, поблагодарила Графена.

Пристань оказалась полупустой – местные рыбаки уже отчалили, лишь какие-то баркасники возились, перегружали товары, да староста вымола – седоватый, с растрепанной бороденкою дед – не преминул подскочить к приезжим. Получил, как водится, пуло, поклонился, счастья пожелал.

– И тебе не хворать, старче, – улыбнулась рыжая. – К Славкова улице как быстрее пройти?

Старик показал рукой:

– Вдоль стены ступайте, а дальше увидите.

Никем не преследуемые, беглецы так и сделали, зашагали по липкой грязи, и минут через пять, миновав малые крепостные воротца, уже поднимались по Славкова, мимо серых высоких заборов, за которыми виднелись потерявшие былой гонор хоромы. Серые, почти без всяких украшений, и какие-то постные, что ли. Ну да, а с чего разоренному Новгороду улыбаться-то, праздничать? Нынче все праздники на Москве, там теперь гуляют.

На Славкова впереди зашагал Михутря. Разбойничий капитан ни у кого ничего не спрашивал, как видно, прекрасно зная дорогу. Поднявшись по улице, у небольшой каменной церкви повернули направо, как показалось Арцыбашеву – на проспект! Широкий, мощенный дубовыми плахами, многолюдный!

– Пробойная, – покосившись на Леонида, пояснила Графена. – Народищу-то – ух!

И впрямь народу хватало. Пронзавшая, словно стрелой, всю Торговую сторону и связывающая Торг с Московской дорогой, Пробойная улица даже и сейчас, после погрома, представляла собой весьма оживленную магистраль. Несмотря на ранее утро, беглецам то и дело приходилось обходить какие-то возы, носильщиков с досками, спешивших на рынок торговцев, мастеровых, нищих… Да кого только не было, включая промаршировавших строем стрельцов с лихой песней! В красных кафтанах, с бердышами на плечах, в лихо заломленных шапках. А как пели! Нет, не «Марусю», как было показалось Арцыбашеву, какую-то другую песню – но тоже веселую, строевую!

Правда, весело было лишь одним стрельцам. Народ, озираясь на них, хмурился, а кто-то даже ругался. И не бежали радостно в ногу с отрядом мальчишки, и красные девицы не выглядывали из теремов, не улыбались и не махали руками. Не забыли еще новгородцы причиненное собственным государем зло, ох не забыли! Да разве забудешь когда убитых, пожары да красный от крови снег? Как врывались в дома московские ратные люди – грабили, убивали, насиловали. Жгли.

– Эй, эй, – оглянувшись, Михутря крикнул задумавшемуся и засмотревшемуся на стрельцов Леониду: – Сюда, сюда. Поворачивайте.

Почти сразу за какой-то церковью свернули налево, где за заборами и домами тоже виднелась золоченая церковная маковка.

– Святого Ипатия церковь, – вполголоса пояснила Графена. – А улица эта – Рогатица.

Рогатица показалась Арцыбашеву довольно-таки угрюмой и опасной, словно затаившийся с кистенем тать. Впрочем, в те времена улицы особой приветливостью не отличались, чужаков не любили, в любой момент ожидая от них какой-нибудь каверзы, а потому отгораживались высокими заборами, крепкими воротами, держали во дворах злобных цепных псов. Словно предупреждали – не ходи, чужой! Не заглядывай за ворота алчным взором да не вздумай чего украсть – тебе же боком выйдет.

– Сюда…

Вслед за капитаном Графена и Леонид свернули – а точнее сказать, юркнули – в узенький проулок меж двумя высоченными частоколами, за которыми тотчас же поднялся истошный собачий лай. Под ногами оказалась такая лютая грязища, что Арцыбашев едва не оставил там ботинок, а уж об испачканной одежке нечего было и говорить!

Шли, правда, недолго – протиснулись, перебрались через лужу и оказались в тупике – прямо напротив небольшой калиточки, висевшей на ременных петлях. Калиточку эту Михутря и открыл самолично, ловко просунув руку в щель. Странно, но никто во двор к чужакам не вышел, и даже собаки, похоже, не было – иначе б давно выскочила с лаем.

– Ну, что стоите? – обернулся разбойник. – Заходите, что ль.

– Ой, господине, – Графена неожиданно побледнела и закусила губу. – А нас тут, часом, не зарежут? Я слыхала…

– Что ты слыхала, дщерь, то твои дела, – рассердился капитан. – Идите ужо, что тут стоять-то.

Судя по явно испуганной девчонке, место, куда пришли беглецы, пользовалось в городе какой-то нехорошей славой, такой, что напрочь не нужны были ни цепные псы, ни крепкие, с надежными запорами, ворота.

Леонид внимательно осмотрел не столь уж и обширный двор и ничего особенно подозрительного не заметил. Двор как двор. По левую руку – птичник, хлев, отхожее место. Справа – банка и какой-то длинный сарай, примыкавший к обычному новгородскому дому – бревенчатому, просторному, на высокой нежилой подклети, вполне зажиточному на вид. Даже, судя по трубе, печь там топилась по-белому!

– Заднедворьем пройдем, – махнул рукой разбойник. – В горницу сразу не входите, сначала охолоните чуток.

Однако ж незваные гости не успели сделать и шага. В задней стене дома вдруг распахнулась дверь, откуда высунулся подозрительного вида хмырь – кривобокий, с реденькой рыжеватой бородкою и перекошенным белесым шрамом лицом. Порты, заправленные в грязные, с обмотками, кожаные лапти – поршни, накинутый на покатые плечи армяк, из-под которого виднелась суконная, с богатою вышивкою, рубаха, на поясе висел кривой нож.

– Ахти ж – жонки припожаловали! – кривобокий зловеще осклабился, показав редкие желтые зубы. – Вроде не звали ж… Оп! – Он вдруг узнал, явно узнал Аграфену, и в тот же миг та натянутая и неискренняя улыбка на плоском лице его вдруг исчезла, сменившись откровенно злобной гримасою.

– А ты что ж это, рыжая, сюда робить пришла? – сплюнув, с придыханием промолвил хмырь. – Что, с Холопьей выгнали, так у наших девок хлеб отбирать будешь? Не, не будешь. Не успеешь. Посейчас тебя – чик! И все.

– Пожалей, батюшко… – тоскливо всхлипнув, Графена изогнулась в поклоне.

А путь назад уже перекрыли дюжие молодцы с саблями! И откуда-то сбоку, из пристройки, выдвинулся в щель между досками тускло блеснувший пищальный ствол.

Не убежишь! Не выйдет! Придется принимать бой. Первым делом – уйти с линии огня, подставить на нее тех парней…

– Ты – Никола Кривой, я так понимаю? – сняв платок, невозмутимо поинтересовался разбойник.

Хмырь ухмыльнулся и приосанился:

– Я-то Никола. А вот ты что за молодец в платье бабьем?

– На платье бабье – причины есть, – резко поведя плечом, капитан повысил голос. – Безухого позови. Он же тут хозяин.

– Кого-кого позвать?

– Повторяю для глухих: Агапита Безухого. Скажи, Михутря с лесного тракта припожаловал. Разговор есть.

– Михутря? – озадаченно переспросил хмырь Никола.

Весь гонор его как-то сразу сошел, сдулся, хотя недоверие все еще оставалась, прячась в уголках желтоватых, глубоко посаженных глазок.

– Вы тут посторожите, робяты… А я доложу. Коль и вправду такой гость…

С минуту все оставалось как есть. «Гости» стояли себе на дворе, смирно дожидаясь хозяина, что же касаемо приставленных к ним парней, то те никакой агрессии не выказывали. Правда, и сабли в ножны не засунули… и пищаль из сарая торчала, и даже сладко пахло тлеющим фитилем.

Ожидание длилось недолго. Не прошло и пары минут, как на двор вышел коренастый мужик в распахнутой на волосатой груди рубахе тонкого фламандского сукна и расстегнутом добротном кафтане. Мосластое, сильно вытянутое лицо его напоминало лошадиную морду, только не добрую, а злую, чем-то недовольную. Портрет дополняли висячий, словно баклажан, нос, черные, с заметной проседью, усы с небольшой окладистой бородою и бесцветные, какие-то рыбьи глаза – холодные глаза убийцы. Насчет уха – отрублено или нет – пока ясности не было: темные нечесаные патлы падали ниже плеч.

– Михутря! – надо сказать, хозяин здешних мест сразу же узнал гостя и даже выказал некую протокольную радость: разулыбался, распахнул объятия, словно встретил доброго друга после давней разлуки… а глаза между тем оставались прежними – недоверчиво-подозрительными, холодными. – Ну, здравствуй, здравствуй, бродяга! А говорят, что тебя стрельцы схватили. И даже уже казнили – повесили или посадили на кол.

– Ох, друг мой Агапит, – прищурившись, покачал головою разбойник. – А то ты не знаешь, казнили меня или нет. Небось, первым бы посмотреть на казнь примчался.

– Да куда уж мне мчаться-то, любезнейший Михаил Арсентьевич, – Агапит, умиленно прикрыв очи, оказал гостю высшую боярскую честь, назвав с «вичем», по отчеству. Может, и впрямь уважал, а может – просто немножко издевался. Так, чуть-чуть – мол, ходят тут всякие. – Годы-то мои ныне уже не те…

– Да уж, да уж, – в тон ему посетовал Михутря. – По вантам да на абордаж теперь не полазишь…

Слов «абордаж» и «ванты» в то время в русском языке не водилось, и капитан произнес их по-голландски, что ничуть не смутило хозяина, прекрасно все понявшего.

– Бежал, значит, что ж, – резко оставив приветствия, Безухий Агапит задумчиво почмокал губами, сразу став запредельно серьезным, словно бухгалтер, вспомнивший надвигающийся годовой отчет.

– Ну, бежал…

– Вижу, не один даже…

– Девка так… попутчица… А это вот – Ма… Михаэль, друг мой. Из Ливонии, тезка.

– Из Ливонии, хм, – рыбьи глаза с подозрением уставились на Леонида. – Тоже, поди, из ваших, из оборванцев… из гезов. Так, господин? – Безухий резво перешел на ливонский диалект, и Магнус с удовольствием отозвался – мол, почти что так, и что же? Ну, гезы и гезы – с кем не бывает!

Почти все время, начиная с того момента, когда разбойничий капитан снял с головы платок, Арцыбашев внимательно разглядывал своего невольного спутника и спасителя. Высокий, широкоплечий, сильный, с красивым широким лицом, обрамленным вьющейся светлой бородкой, с такими же кудрями, Михаэль Утрехтский обликом своим сильно напоминал какого-нибудь норвежского капитана или кого-нибудь из благородных героев Джека Лондона. Правда вот, глаза подвели – не голубые, не серые, а темные, не поймешь какие – смесь карих с зеленовато-черными. Такие глаза иногда бывают у цыган.

– Ну, заходите в дом, гостюшки, – наконец решился Агапит. – Девку только свою в горницу не водите – в людской оставьте. Потом решим, что с ней. Парни!

– Да не убегу я никуда, дядько Агапит, – покосившись на подскочивших молодцев, вздохнула Графена. – Некуда мне нынче бежати.

– Что, и тебя ловят? – Безухий искренне удивился и хмыкнул в реденькие усы.

– Дак ловят…

– Ну, значит, натворила чего, корвища… Ладно, велю накормити.

– Вот это славно, дядько Агапит!

– Потом отработаешь.

Весь диалог Безухого с рыжей гулящею девкой происходил уже внутри дома – в подклети, а потом в сенях, где беглецы с девчонкой расстались. Та послушно пошла в людскую – что-то типа корчмы или постоялого двора, а «дорогие гости» пожаловали в горницу – просторное помещение, обставленное вполне европейской мебелью, причем не самой худой и дешевой. Гнутые стулья, небольшая софа, высокое, явно хозяйское, кресло за большим столом, секретеры, шкаф. В оконных переплетах не слюда, а мелкое стекло, на стене же, прямо напротив изразцовой печки – картина, как показалось Арцыбашеву – Дюрер или Босх. Нет, скорее все же Дюрер – у Босха на картинах много всякой мелкой фигни. А тут… чей-то портрет… какого-то немца…

– Чей портрет – не знаю, – перехватив взгляд гостя, промолвил Агапит.

Леонид улыбнулся:

– Дюрер. Его работа – точно.

– Может, и Дюрер, – Безухий склонил голову набок и задумчиво посмотрел на Арцыбашева. – А вы, господине, и впрямь – гез. С Молчаливым не доводилось встречаться? Где-нибудь под Лейденом или в Утрехте…

– Да как-то нет, – отшутился Арцыбашев. – Встретился б – может, с ним бы и остался, и нынче б здесь не стоял.

– Ну, что ж, господа мои, – предложив гостям стулья, хозяин уселся в кресло и, побарабанив пальцами по столу, продолжал: – Я так понимаю, вам нужна одежда, некая толика денег и… скажем, какое-нибудь иностранное судно, стоящее на рейде в Ладоге.

Михутря довольно потер руки:

– Я всегда знал, что ты умный человек, Агапит! Иначе б не достиг здесь всего…

– Всего? – тряхнув шевелюрой, Безухий саркастически усмехнулся. – Да что здесь такого-то? Впрочем, вполне уютно, не спорю.

– И все денежку тащат, – покивал капитан. – Это еще не считая тех доходов, что приносит кочма. Поди, вино хлебное гонишь, а? Нарушаешь царский указ? Ладно, ладно, не говори – это я так, к слову. Просто интересно, как это у тебя получается, что все время – на воле.

– А потому, милый мой, что и приказные, и стрельцы – тоже люди, – спокойно пояснил Агапит. – А все люди кушать хотят, и лучше – сладко. Вот я им иногда и подкину… детишкам на молочишко.

– А ежели кто не возьмет? – Михутря все никак не мог уняться, видать, прорвало после темницы на справедливость или обзавидовался просто чужому счастию – так ведь тоже бывает.

– Случается, и не берут, есть и такие люди, – не ушел от ответа Безухий. – И я их не всегда убиваю, далеко не всегда. А вот уважаю – всегда! Да и как таких людей не уважить, что на государевой службе – а мзду не берут? Ну, они не берут – берут другие. Всегда найдется тот, кто берет.

– Потому и процветаешь!

– С другими делюсь, по-божески.

– Так ты нам-то поможешь, Агапит? – покончив с вопросами, требовательно уточнил разбойник. Судя по его самоуверенному виду и тону, в каком он разговаривал с Безухим, последний был ему должен, и не мало. И не обязательно денег либо каких-нибудь иных материальных благ.

– Да помогу, сказал ведь уже, – покивав, хозяин повысил голос и, позвав служку, велел принести вина и покушать, что и было исполнено с замечательным проворством и расторопностью: на столе, словно сами собой, появились серебряные приборы и большие, тонкого голландского фарфора, блюда с разносолами, по большей мере разнообразной (и в самом разнообразном виде) рыбой, капустой, соленьями…

– Мяса, увы, не подам, – развел руками хлебосольный хозяин. – Среда нынче – постный день… А вина, что ж – выпьем, Господь простит.

Выпив, гости радостно приступили к закускам, Ага-пит же между тем подозвал слугу, приказав принести «синий гроссбух из конторы» – что служка (вот уж проворный малый!) исполнил четко и быстро.

– Так, – отодвинув блюдо, Безухий полистал страницы. – Пятнадцатое… шестнадцатое… Ага, вот! «Черная корова», судно некоего Яана Корвиса, негоцианта из Любека. Отправляется через три дня с грузом кож – вам как раз только успеть.

– Вот и славно! – Михутря хлопнул в ладоши с такой силой, что казалось, где-то рядом выстрелила пушка.

– Вам, может, и славно, а мне – нет, – поскучнел Леонид. – Господин Михаил, мы с вами, кажется, несколько о другом уговаривались.

– Ах, да! – разбойный капитан покраснел и, досадливо хлопнув себя по лбу, вновь повернулся к Безухому. – Видишь ли, друг мой Агапит, я обещал сему славному господину лихой налет на обитель Святого Ефимия. Это тут, неподалеку…

– Я знаю, где.

Выйдя из-за стола, Безухий взволнованно заходил по горнице, поглядывая на Арцыбашева со все возрастающим любопытством. Ходил, мерил шагами комнату, да все что-то бормотал про себя, пока, наконец, не остановился напротив гостя:

– Осмелюсь спросить – а зачем вам потрошить Ефимьевский монастырь? Правду сказать, ничего там такого особенного-то и нету. А шуму будет – ого-го!

– Там его женщина, – шумно вздохнув, пояснил Михутря. – Томится в заточении, бедолага. Вот ее и хотим отбить.

– Отбить? – Агапит погладил бороду и сверкнул глазами. – А зачем отбивать? Гораздо легче – выкрасть.

– Выкрасть так выкрасть, – с готовностью согласился атаман. – Мы согласные.

Хозяин снова усмехнулся, все так же недоверчиво, как и прежде. Уселся в свое кресло, хлебнул из бокала хмельного кваску:

– Вы-то согласные… А я? В смысле как платить будете? Не о себе говорю – понимаю, я тебе, Миша, должен. А люди мои? Те, кто выкрадывать будет? Им-то – как?

Михутря вопросительно взглянул на его величество.

– Позвольте, я расплачусь с вами, уважаемый господин Агапит! – вальяжно заявил король. – А уж вы рассчитаетесь со своими людьми по справедливости – ведь каждый труд должен быть оплачен.