Текст книги "Кондотьер: Ливонский принц. Король. Потом и кровью"

Леонид поспешно потянул, да чуть припоздал – вынырнув из-за мыса, баркас опасно накренился, едва не черпанув правым бортом воду.

– Левый трави, левый!!!

Вот тут Арцыбашев исполнил все в точности: баркас сразу выпрямился, поймал ветер и пошел вперед ходко-ходко, как пограничный катер, разрезая носом пенные волны. Странно, но позади никого не было. То ли отстали, то ли повернули обратно. И ясно почему: впереди вдруг возник корабль! Стройная шведская каравелла с тремя мачтами и высокой резной кормой, взяв часть парусов на рифы, медленно разворачивалась на одном блинде.

– Шведы! – ахнул Томас. – Вот и попались, господи… Зря бежали, господин Лив.

– Говорю же, называй меня проще – ваше величество, – Арцыбашев приосанился и, пробравшись вперед, к бушприту, помахал рукой.

С каравеллы отозвались выстрелом.

– Уай!!! – в ужасе закричал юнга. – Они нас сейчас разнесут! В щепки! Шкот, шкот трави…

– Нет, парень, – Леонид обернулся. Теперь уже командовал он. – Давай, спускай парус живо!

– Мы… мы сдаемся, господин…

– Ваше величество!

– О боже, и вы еще находите уместным шутить!

Стеная и ругаясь, Томас тем не менее опустил рей с парусом и вопросительно воззрился на своего странного компаньона:

– А теперь что?

– Теперь будем ждать, – невозмутимо отозвался король. – Они сами к нам подойдут.

– Шведы?

– Да какие, к чертям собачьим, шведы! Видишь – чей флаг на мачте?

– Желто-зеленый, ливонский… Но это же еще хуже! Ливонцы – наши враги.

– Тебе они не враги – точно!

– Может, броситься в море и поплыть? – со страхом поглядывая на приближающийся корабль, все больше беспокоился юнга. – Вы хорошо плаваете, господин Лив? Я – так отлично. Вода, правда, холодновата, но…

– Сиди! – парень уже пытался скинуть рубашку, но твердая рука короля решительно усадила его на банку-скамью. – Жди, я сказал. И помни – все наши беды кончились.

– Как сказать, господин Лив, как сказать…

Каравелла ткнулась в баркас бортом. Матросы спустили веревочный трап, и московский капитан-адмирал Карстен Роде лично приветствовал ливонского властелина:

– Наконец-то мы нашли вас, ваше величество! Добро пожаловать на борт.

– Ваше величество? – юнга очумело заморгал. – Как это…

– А это мой юный друг и помощник Томас, – с улыбкой представил Магнус. – Давай, Томас, лезь. И молись Господу!

– Молиться?

– Да! Все твои мечты исполнятся уже в самое ближайшее время.

Громыхнув для острастки пушками, каравелла Карстена Роде развернулась и галсами пошла на север, наискось пересекая Рижский залив и выходя к Эзелю, а затем – к Нарве. На мачтах гордо реяли золотисто-багряные московские стяги и желтые с зеленью вымпелы молодого ливонского короля. В каюте адмирала накрывали столы для славного пира.

Глава 8

Лето – осень 1573 года. Москва – Новгород

Свадьба с приданым

Дьяк Разрядного приказа Андрей Щелкалов нынче ночью спал плохо. То мешали комары, то старые – от промоченных ног – хвори, а под утро еще и собаки разлаялись. Начали-то соседские, а потом и на своих хором лай перекинулся, верно бродил по близлежащим улицам кто-то чужой – может, пропившийся до креста пианица-ярыжка, а может – и лихие людишки шалили, промышляли зипуна. Не выспался дьяк и к себе в приказную избу явился в дурном духе: на всех кричал, шпынял кого ни попадя, а потом заперся у себя в горнице, обзываемой на заморский манер «кабинет», и, велев никого не пускать, пару часов вздремнул, после чего сразу подобрел да отправился в Архангельский собор на обедню, где имел беседу с самим государем.

Иван Васильевич хмурился, расспрашивал про ливонские дела, да и вообще – про крамолы, коих, после упразднения опричнины, надобно было искать вдвойне.

– Потому как обиженных ныне много, Ондрей, – перекрестившись на икону Михаила Архангела, наставительно молвил царь. – О том еще предок мой дальний, Август-кесарь, предупреждал.

Дьяк послушно закивал: эта блажь с происхождением от самого римского цезаря пришла в голову Иоанна не так уж и давно, да все никак не хотела выходить, а наоборот, ширилась. Коли уж Москва – третий Рим, а четвертому не бывати, так чем происхождение от императоров древних худо? Чай, Иван Васильевич – государь не со вчерашнего дня! Не так, как Юхан шведский – семейство их, Ваза, от водовозов происходит, то всем ведомо. Жигимонд польский тоже не природный властелин – выбранный, и даже подруга лучшая Лизавета Английская – и та как есть обычная – «пошлая» – девка, мужики торговые ею крутят, как собака хвостом. Иваном бы Васильевичем попробовали так покрутить. Шалишь! К ногтю всех, к ногтю.

Отменив год назад опричнину, государь не то чтобы присмирел, но стал куда спокойнее, благостнее, и вел себя так, словно только что выиграл большую войну. То ли с неверным народом, то ли с неверной страной. Не то, ах, не то досталось ему царство – вот он его и разгромил, да так, что недалеко от Москвы отъедешь – кругом мерзость да запустение.

Тьфу ты, Господи, тьфу!

Поклонившись в спину уходящему государю, дьяк истово перекрестился на свою личную иконку Святого Николая Угодника Мирликийского – небольшую, висевшую едва ль не в притворе, а все ж – в самом соборе. Тогда так уж было на Москве заведено – у каждого рода знатного своя в церкви икона, и не дай боже на нее кто чужой молиться будет! Пущай только попробует, пес худой.

Андрей Яковлевич, конечно, не столбовой боярин, но все ж таки – думный дьяк, и приказ Разрядный у него в подчинении – в Москве не последний. Делами воинскими ведал, учетом и управлением служилыми людьми. Да уж, что и сказать – не токмо в Москве, в государстве всем Разрядный приказ – первый. Оттого и бояре даже искали дружбы с Андреем Щелкаловым, не брезговали.

Крамолу государь велит зело искати. Что ж, велит – поищем. То братца родного, Василия, начальника Разбойной избы, прямое дело. Что же касаемо ливонских дел, то ждал Андрей Яковлевич со дня на день очередной весточки от тайного своего посланца, что вот уже второй год обретался при дворе ливонского короля Магнуса. Ох, и хитер же Арцымагнус Крестьянович оказался – нынче-то Щелкалов много чего про него знал. Знал, да не все государю докладывал, приберегал. Вокруг Ивана Васильевича множество всякого народу вьется, и всяк норовит что-то для себя ухватить – службишку, серебришко, расположение царское. Друзей при царском дворе нет, одни шакалы, волки хищные. Зазеваешься или что не так да не вовремя скажешь – вмиг голову отгрызут, никакое благоволение государево не поможет. Было время, Иоанн Васильевич опричникам благоволил – тому же Федьке Басманову. И где он сейчас, Федька? И другие где? На том свете все… мученики.

Вернувшись в свои хоромы, дьяк выбрался из возка да велел подавать обед. Перекусил малость – кисель ягодный, кисель овсяный, каша просяная, уха налимья, форелевая уха, белорыбица жареная, пироги с вязигой, с капустою, с яйцами, с дичью – да, по обычаю вздремнув, вновь отправился в приказ – руководить, важные государевы дела решати.

Как раз к тому времени прибыли из Нарвы купцы – обоз знатный, богатым заморским гостем Генрихом Ротенбергом присланный. В Ливонии, при королевском дворе, давно имелись у Щелкалова верные свои люди, они и письма тайные и вести передавали. Вот и сейчас явился верный человечек с докладом и письмецо тайное привез…

Вновь заперся дьяк в кабинете. Строго-настрого велел, чтоб не беспокоили. Развернул свиток с тайнописью, из шкатулочки шифровальную таблицу достал. Вчитался… и лицо у дьяка от полученных известий вытянулось, как вымя у недоенной телки.

«В беседах с купцами из Гапсала король заверял, дескать, не будет никогда в Ливонии как в Московии при Иоанне, – бесстрастно сообщал верный человек. – Мало того, никогда Ливония московитских порядков не допустит, а будет так, как и раньше было в вольных ганзейских городах принято, чтоб купцы – мужичины торговые – все свои голоса имели. С неким Гунаром Лифляндцем, мужиком простым, беглым, король беседовал долго, а до той беседы мужиками подлыми владети дворянам своим запретил, так что все мужики стали вольными, за что голову за короля готовы отдать. И от того псковским и новагородским мужикам вышло превеликое прельщенье, и посылали оне к королю своих людей, и принимал их король, и беседы имел долгие».

Отложив свиток, дьяк покачал головой. Ну, надо же, чего Арцымагнус удумал! Мужиков псковских да новгородских прельщать! Ладно, своих вольными сделал, как и многие в землях лютерских – то не для добра, для денег. Остальное же… Не будет как в Московии, говоришь? А тогда будет – как где? Как в Литве? В Швеции? Дании? Не под чужой ли стяг Арцымагнус решил передаться? А судя по всему – так! Ну, Иване Васильевич, пригрел на груди змеюку! Вот она, крамола-то, вот. Однако подать ее в нужное время надобно. Не сейчас. А когда – там уж видно будет. Так, чтоб послание это не в бровь, а в глаз ударило. Так!

* * *

Дело шло к свадьбе. Магнус прибыл в Москву со свитою из ливонских дворян, оставив в Оберпалене самых верных своих людей: Анри Труайя, Альфонса, Петера и прочих. Оставил, потому как надеялся больше не возвращаться, потому как получил еще одно послание от невесты своей Маши. Писала невестушка, что в Кремле, в подвалах Тайницкой башни ничего необычного не происходило совсем, а вот в Новгороде – там следок имелся, лишь чуть-чуть вызнать осталось.

В Кремле – ничего необычного… Значит, что же – три года уже не открывался портал у Тайницкой башни? Если б открылся, если б проник кто-то – наверное, заметили бы. Не стражники, так Маша – уж она-то, во исполнение просьбы жениха, слуг своих верных к подвалу точно приставила. Да-а… грустновато выходило как-то: в Кремле портал известен, да очень на то похоже, перестал действовать. Второй провал, у Эзеля, на Балтике – поди сыщи, а вот третий – где-то под Новгородом. Может быть, именно там и повезет?

Явившись в Кремль, король в нетерпении ожидал встречи с суженой. Однако в Москве принято было не торопиться. Никто и не торопился, включая самого царя. Сперва высокого гостя навестил «канцлер», дьяк Андрей Щелкалов. Явился при полном параде, приветствовал Магнуса от имени государя, поговорил ни о чем, засим и откланялся. Чего, спрашивается, приходил? Просто так принято было. Если б сразу к царю – так не много ли чести?

Помариновав гостюшку денька три, Иоанн Васильевич все ж наконец принял его в малом тронном зале. Без особенного шика, без рынд – по-родственному. Все ж двоюродную племянницу за короля выдавал. Да и король-то был свой, карманный.

Войдя в зал, Магнус низенько поклонился:

– Приветствую тебя, великий государь, и радость свою от лицезрения своего выказываю.

Сей витиеватый стиль государю понравился. Иван Васильевич милостиво кивнул и даже слегка улыбнулся, дланью своею указав на маленькую скамеечку в ногах.

– Присаживайся, Арцымагнус, не стой. Ты ведь яко сыне мне. А теперь и впрямь наконец с тобой породнимся. Как там Ревель? Иные крепости?

– Да, государь, помаленьку воюем, – присев, осторожно отозвался гость. – Правду сказать, Ревель вряд ли скоро возьмем, и малою кровью там не обойдемся, потому как, сам знаешь – шведы.

Иван Васильевич покачал головой:

– Ведаю, ведаю. Это хорошо, что ты все так правдиво рассказываешь. Тако и дальше продолжай, а то ведь знаешь, от моего-то народа правды едва дождешься. Все выпытывать приходится, ох.

Притворно вздохнув, царь посмотрел на гостя столь пристально, словно желая одним взглядом выцарапать все его самые сокровенные тайны. Даже шутливо погрозил желтым, как у заядлых курильщиков, пальцем:

– Про шашни твои с девками ведаю.

Арцыбашев поспешно вскочил и поклонился:

– Прости, государь.

– Ну, да то – пустое, – Иван Васильевич милостиво махнул рукой. – Знамо дело молодое… да и не женат ты еще. А ведь совсем скоро женим тебя, женим! Я в Новагород собираюсь отъехать – сам знаешь, оттель лучше войском в Ливонии управлять, да и, правду сказать, устал я здесь, на Москве. Одно раболепье кругом, словом перемолвиться не с кем. Вот съезжу, вернуся, опосля и за свадебку!

– Так, может, не ждать? – улучив момент, хитро ввернул Леонид. – Чего тебе, великий государь, от важных дел отвлекаться? Может, лучше мы с Машей в Новгород и приедем? Да там и сыграем свадебку!

– А вот это верно, – Иван Васильевич добродушно рассмеялся. – Это ты хорошо придумал, и впрямь – чего здесь, на Москве, сидеть? А в Новгороде да в Ливонии у меня весь цвет, все люди преданнейшие. Недавно Бориску Годунова туда отправил, Ваню Шуйского. Славные люди, а лаются промеж собой, аки псы! Может, на свадьбе твоей и помирятся, ага. Там и Токмаков Иван будет, князь, воевода знатный… ну, да ты его знаешь. Заодно и землицу свою по Волхову-реке посмотришь. Помнишь ведь, обещал?

– Помню, великий государь.

– Это хорошо, что помнишь, – довольно покивал царь. – Жалую я за Машей приданое, не скупясь. Чай, племянница все же, родня.

– Благодарствую, великий государь, благодарствую, – Магнус вновь принялся кланяться.

Иван Васильевич пригладил бороду:

– Опосля благодарить будешь! А пока – поглядишь. Землица справная, с пристанями, с тонями.

Насколько помнил Леонид, тонями в те времена назывались места для рыбной ловли.

– Великий государь! А может, мы с Машей, с благословения твоего, туда пораньше поедем? Землицу поглядим.

Царь расхохотался:

– Ага! Ишь, как землица-то тебе по душе пришлась. Ладно, так и быть, поезжай – провожатых дам. Да и Маше скажу, чтоб в Новгород ехала, засиделась, поди, в Москве, девка. И то сказать: то пляски, то посиделки устроит… Ой! Не буду тебе на супружницу твою будущую наговаривать, ужо потом сам с ней разберешься, ага.

– Разберусь, великий государь. Не изволь сомневаться.

Арцыбашев встретился с Машей в деревянной Успенской церкви, что располагалась недалеко от Неглинки, близ московской усадьбы Старицких. С момента последней встречи помолвленных девушка заметно похорошела, или, как говорили по-местному – заневестилась, и эту красоту ее не скрывал даже ужасный московский макияж, больше напоминавший штукатурку.

Длинный, поверх сарафана, кафтан, накинутый сверху летник с длинными разрезными рукавами, высокая шапка, тугая, с алой лентой, коса. И взгляд – быстрый, обжигающе синий!

Поговорить в церкви не удалось, мешали сопровождавшие княжну какие-то бабки, мамки, няньки и прочие сенные девки, приставленные, вероятно, самим царем. Девушка усердно молилась, искоса поглядывая на вставшего чуть в отделении Магнуса. Дабы не привлекать излишнего внимания, король облачился в русское платье – синий узкий кафтан и поверх него узорчатая однорядка темно-красной персидской камки.

Поговорить не удалось, но на выходе из церкви влюбленные сблизились, и юная княжна незаметно сунула в ладонь суженого записку.

«В пятом часу вечера приходи на усадьбу. Буду ждать. Маша».

Молодой человек присвистнул: в пятом часу вечера – это уже почти ночь по здешним меркам. Что ж, как уж позван…

Так и явился. Все в том же кафтане, в однорядке. Встал на углу, любуясь взметающимися к небу качелями – неподалеку раскинулась ярмарка, шумевшая почти до самой темноты. А сейчас, летом, темнело поздно.

Взлетали качели. Кружили в хороводе молоденькие девушки и парни, дети помладше играли в салочки возле растущих неподалеку березок, первой поросли после недавнего большого пожара. Тусклое золотисто-желтое солнце медленно опускалось к дальнему лесу, садясь среди оранжевых перистых облаков, пронзающих светло-голубое вечернее небо. Рядом в орешнике щебетали жаворонки, за ближним частоколом махала крыльями ветряная мельница, где-то там же блажил-лаял пес. Вот затих, загремел цепью.

Магнус подошел к воротам, постучал. Распахнулась маленькая калиточка, и чья-то тонкая рука потянула гостя внутрь, на усадьбу. Король не сопротивлялся… Только это оказалась не Маша, какая-то другая девушка из простых – сенная. Милое забавное личико, веснушки, рыжая коса…

– Идем, господине, – девушка поклонилась и повела гостя в высокий терем под тесовой крышей.

До терема, однако, не добрались: поднялись на крыльцо да зашли в сени – просторное летнее помещение с широкими лавками и большими, распахнутыми настежь окнами, выходившими в яблоневый сад.

Княжна Старицкая сидела у окна с какой-то книжкой, явно не русской – Арцыбашев еще с порога углядел латинские буквы.

– Ах, вы пришли!

Бросив книгу на лавку, девушка подбежала к гостю… и, покраснев, застыла, как видно устыдясь своего непосредственного порыва, что был бы куда более к лицу простолюдинке, нежели родовитой княжне, родственнице самого государя! И пусть все ее родичи были замешаны в заговоре… голубая кровь есть голубая кровь.

Маша была в длинном приталенном сарафане, ярко-голубом, с мелкими серебряными пуговицами. Белая вышитая сорочка, голые по локоть руки в изящных браслетах, туфли из заморской парчи. Распущенные волосы – Машенька не слишком-то жаловала косы – сдерживал лишь тоненький ремешок. Вообще она казалась несколько исхудавшей, но… Но настолько красивой, что у Арцыбашева невольно захватило дух. Ах, недаром иностранцы в один голос почитали юную княжну Старицкую первой красавицей Москвы!

Точеное лицо, тонкий, чуть вздернутый носик, сияющие синие глаза, лебединая, тронутая золотистым загаром шея, стройные бедра, тугая, манящая грудь… Нет, похудела, да… И волосы… какая изящная стрижка, совсем не московская.

– Ты постриглась, Маша?

– Я занедужила по весне, – девушка улыбнулась. – Думали, уже все – чума. Ан, нет – Господь упас, выкарабкалась. А волосы тогда и подстригли. Лекарь сказал – надо. Такая смешная я тогда сделалась. Как мальчик! Хорошо, вы… ты не видел.

– Мне б понравилось, – восхищенно промолвил король. – Нет, право же, понравилось. Ты мне любая нравишься, в любом виде. Кстати, сарафанчик этот тебе очень-очень идет.

– Ладно про сарафанчики, – жестом отослав служанок, княжна повелительно указала на лавку. – Садись. Давай о деле теперь.

– О деле так о деле, – гость покладисто уселся ряжом с обворожительною хозяйкою. – Государь наконец женит нас!

– Славно!!!

– И венчаться мы будем в Новгороде. Кстати, ты мне про этот город что-то хотела рассказать.

– Хотела… – Машенька вдруг помрачнела лицом. – После нашего разговора… ну, тогда, помнишь?.. Я послала в Новгород Хаврония, верного своего человека. Он доносил мне обо всем, что узнал, но год назад пропал. Я так думаю – умер Хавроний. Чума! А в Новгороде он кое-кого нашел. И не только в Новгороде… я тебе писала.

Княжна во всех подробностях рассказала Магнусу о том, что удалось узнать ее верному человеку, так не вовремя сгинувшему. На Софийской стороне, в Новгороде, на древней Козьмодемьянской улице, близ одноименной церкви святых Козьмы и Демьяна, располагалась приказная изба, куда и поступали все те диковины, коим не находилось достаточно вразумительного объяснения. Именно там, в приказном амбаре, хранилась та самая диковинная колесница с большим стеклянным глазом, о которой Арцыбашеву удалось случайно узнать. Колесницу ту Хавроний видел собственными глазами и даже собирался выкрасть, вернее – купить у местного забулдыги-подьячего, да вот, по всей видимости, не успел. Умер. Или убили – мало ли шильников по Новгороду шаталось? Особенно после учиненного государем погрома. Хотя, а было ли там после погрома кого грабить-то? Как говорилось в известном фильме, «все уже украдено до нас». В смысле ограблено.

Кроме «колесницы», верный Машин слуга доносил из той деревни, откуда ее привезли и где убили «странного» немца: «пучеглазого, ровно рыбина, и в лыцарском шеломе». Рыцарский шлем… Может, просто мотоциклетный: А «пучеглазый» – очки-консервы?

Но самое главное заключалось вовсе не в этом. В конце-то концов, мало ли и раньше поступало Арцыбашеву сведений о разных диковинах? Ну, подумаешь, мотоцикл – и что? Пахать на нем, что ли? Или Машу катать? Так аккумулятор, верно, давным-давно разрядился, разве что только с толкача завести… А вот насчет деревни Хилово, той самой… Оказывается, какие-то странности появлялись там не то чтобы часто, но с завидной регулярностью, как сообщил Хавроний – «кажный месяц третьего дни в церквы местной тумане».

Третий день каждого месяца! В местной церкви – туман. Из тумана – «немец». Значит, можно уйти? Вот он – портал! Проверить бы…

– Проверим, – княжна усмехнулась. – И зачем тебе только понадобились эти немцы? А впрочем, как знаешь. Не сомневайся – я тебе помогу. Что так сморишь?

– Ты очень красивая, Машенька! Такая, что с ума можно сойти, – честно признался Лёня. – Господи, неужель мы с тобой и в самом деле поженимся?!

– Ты – женишься, – снова засмеялась Маша. – А я замуж выйду. И уеду из этой проклятой усадьбы навсегда! Никогда больше – слышишь, никогда! – не увижу погубителя моих бедных родителей и сестры! Такое многого стоит, Магнус… Кстати, ты мне тоже по нраву пришелся. А так бывает редко.

* * *

– Погубитель родителей и сестры? – недоверчиво переспросил Василий Щелкалов, Разбойного приказа старший дьяк. – Прямо так и сказала?

– Точно этими же словами! – уверила соглядатайка, курносая веснушчатая девчонка с рыжеватой косой. – Христом-Богом клянусь.

Дьяк покачал головой:

– Ну и дура ж тогда твоя боярышня! Ну и дура. Что, не знает, что стены уши имеют? Иль молода еще… Что еще скажешь, Верунька?

– Боярышня в Новгород собралась. С женихом со своим.

– В Новгород, говоришь? – Василий Яковлевич покрутил меж пальцами каленый орешек. – Ну, и ты с ними поедешь.

Девчонка встрепенулась:

– А вдруг да, батюшко, княжна-то меня не возьмет? Здеся, на усадьбе, оставит.

– А ты сделай так, чтоб взяла, – с нажимом промолвил дьяк. – Придумай что-нибудь. Ты ведь у нас выдумывать мастерица… с колдуньей своей. Аль забыла, кто тебя спас, а?

– Не забыла, батюшко! – Верунька повалилась на колени и заплакала, уткнувшись своему покровителю в коленки.

– Ну-ну, будет тебе, – расслабился тот. – Будет, я говорю! Ишь, сырость тут развела…

– Ой, господине мой, батюшко-благодетель, – подняв голову, девчонка глянула на дьяка с лукавым прищуром. – Да я ж за-ради тебя на все готова пойтить! Аль не ведаешь?

– То-то, что ведаю, дщерь, – вальяжно рассмеялся глава Разбойного приказа. Высокий, осанистый, он сильно походил на старшего брата, Андрея Яковлевича, правда, был чуть потолще да пошире в плечах.

Девчонку эту, Веруньку, он в буквальном смысле слова спас от костра, потому как состояла девка при одной ведьме. Ведьму раскусили, взяли, да после пыток сожгли, а вот Верунька поведала много чего интересного… к тому ж оказалась искусна в любви, чем дьяк, что поделать, пользовался иногда с очень даже большим удовольствием. А девку отправил туда, где она и была – при юной княжне Старицкой. Много, много чего порассказала Верунька, и про ведьму, и про княжну… про заговоры ее, про наговоры… на извод государя нашего Иоанна Васильевича! Давно это было, правда, да только тогда не дали Щелкаловы ходу этому делу – Старицкая княжна и так в опале была. А вот ныне, когда часть волховской земли грозила ей в приданое – немцу ливонскому! – отойти… Нынче все могло пригодиться – и давнее, и вот, новое.

А Верунька уже забралась к дьяку на колени, прижималась, ластилась, словно кошка, только что не мурлыкала. В иное время Василий, что уж сказать, и приголубил бы девку, да вот сейчас некогда было – нужно было срочненько посоветоваться с братом, Разрядного приказа главой. Ну, да ничего, будет еще время и на эту жадную до грешной любви девку, будет, а пока же…

– Ступай пока, Вера. Ступай. Как в Новгород будете отправляться – дай знак. Скажу, как там верного своего человечка сыскать, и слово тайное к нему дам.

* * *

В Новгороде Маша и Магнус, естественно, поселились отдельно. Король – на государевом подворье, княжна – при женском монастыре, в гостевой. Оно и не худо – перед свадебкой грехи замолить да испросить у Господа покровительства для доброй семейной жизни. Настоятельница – добрейшая матушка Параскева – сразу же прониклась к девушке самым искренним участием: опекала, беседовала, а после беседы позволяла долго гулять по саду.

– Красивый у вас сад, матушка! – искренне восхищалась Маша. – Вот и мне б завести такой же.

– Заведешь, – крестясь, смеялась настоятельница. – Было б только желание да Божья воля.

Княжна явилась не одна, со служанками, слугами, с возком – ездила днем по делам, смотрела приданое – земли по Волхову-реке, далеко. Сам государь землицы те в приданое юной княжне дал! Знать, захотел сиротинушку приветить, дело свое пагубное загладить… замолить… хоть чуть-чуть.

Царя-сыроядца в Новгороде помнили и не жаловали. Еще б – в собственном-то городе такой-то погром учинить, куда там татарам! И зачем, спрашивается? Вольности, говорят, старинные новгородские до конца извести? Да кто тут о тех вольностях помышял-то, кто помнил? Старого-то родового боярства сто лет как не было – выселили, а земли их московским дворянам раздали.

Оставив возок на окраине города, у разрушенных во время недавнего погрома ворот, Маша пересела на коня. В узком кафтане для верховой езды – чуге, в длинном, ниспадающем на круп коня летнике, девушка напоминала отважную древнюю воительницу, какую-нибудь древнерусскую княжну или скандинавскую принцессу. Синие, сияющие отвагой глаза, густые темно-русые волосы, стянутые тоненьким ремешком, на поясе и вовсе не женский аргумент – легкая татарская сабля. И это еще не считая двух пистолетов в привешенных к седлу чехлах.

Пистолеты по тем временам – оружие дорогое и редкое, каждый как два мушкета стоил. Использовались обычно в конном бою, быстро, с наскока. Перезаряжать, как правило, бывало некогда, потому и продавались пистоли всегда парой. Эти вот были чудо как хороши: доброй немецкой работы с колесцовыми замками – искры на затравочный порох выбивало зубчатое колесико, заведенное особой пружиной. Никакого тлеющего фитиля – и в дождь можно было стрелять, правда не в очень сильный.

Углядев столь грозный вид, дожидавшийся суженую король едва удержался от смеха:

– Ну, Марья Владимировна! Ты, никак, на войну собралася.

– На войну не на войну, а народ в лесах всякий.

Грациозно спрыгнув наземь, княжна обворожительно улыбнулась, небрежным жестом поправив на боку саблю. И тут же, перехватив насмешливый взгляд жениха, вспыхнула:

– Думаешь, не умею толком с оружием обращаться? Проверим?

Не дожидаясь ответа, девчонка выхватила саблю и, с маху перерубив толстую ветвь росшей рядом ольхи, взялась за пистолеты…

– Стой, стой, стой, стой! – поспешно спохватился Магнус. – Стрельбы нам только тут и не хватало. Мы, Машенька, нынче с тобой в саду погуляем, чудный, чудный сад в хоромах гостевых царских… не видала?

– Какое еще, к дьяволу… – княжна выругалась, но тут же осеклась, понимая, что жених-то говорил сейчас не для нее, а для слуг воинских, дюжих парней – боевых холопов, присланных юной деве самим государем. Для охраны, вестимо, для чего же еще-то?

Стражи послушно расположились на просторном дворе хором, недавно перестроенных на Торговой стороне по приказу Ивана Васильевича. С высокой воротной башни открывался чудесный вид на весь город, на Волхов, на окрестные болота и леса.

Некогда могучий и свободолюбивый город так и не оправился после устроенного царем погрома и ныне представлял собой весьма жалкое зрелище. Софийская сторона почти полностью выгорела, уцелел только кремль да несколько старинных улиц: Варяжская, Яблоневая, Козьмодемьянская. На торговой стороне дела обстояли получше: и церковь Иоанна на Опоках белела, как прежде, и на Торговой площади вновь появились купцы. Так себе купчишки, средней руки, вовсе не заморские гости. Все так же возвышался ступенькою одноглавый храм Святого Георгия, рядом с ним виднелась стройная, словно березка, церковь Успения Пресвятой Богородицы, напротив – краснокирпичная Параскевы Пятницы, и, конечно, осанистый, плечистый Никольский собор, строение древних времен начала новгородской вольности. Увы, погрязнув во внутренних противоречиях, старая республика пала под кованым сапогом Ивана Третьего, великого московского князя. Пала, но так много после себя оставила!

– Красиво как, – княжна невольно залюбовалась округой. – У нас, на Москве, тоже красиво, особенно осенью, когда деревья в золоте все, в багрянце. Но здесь краса иная, северная, и как-то словно бы и не русская – слишком уж строгая. Вот во Владимире – там узорочье!

– Там камень для резьбы удобен, – взяв руку Маши в свою, негромко пояснил Магнус. – А здешний известняк – нет. Крошится. Потому и строго все.

– И все ж красиво. Глаз не оторвать. И река, Волхов этот, такая… такой… Могучий такой, не забалуешь!

Накинув на плечи простенькие плащи, жених и невеста покинули подворье через задний двор, оставив скучать собственную стражу, и, пройдя разросшимся вдоль седого Волхова ивняком, вышли на старинную Козьмодемьянскую улицу. Разоренные опричниками усадьбы скалились обуглившимися частоколами, хмурились пустыми глазницами окон, словно спрашивали – что ищете здесь вы, гордые московиты, чего еще вам желать? Чуть дальше, к городской стене, к окраине, разора казалось меньше – и усадебки уцелели, и знаменитые яблоневые сады, и даже отдельные домишки дымили трубами – жизнь возрождалась, пусть пока трудно, медленно.

Найти приказную избу у каменной церкви Козьмы и Демьяна не составило никакого труда. Почти единственное уцелевшее здание гордо возвышалось за крепким частоколом, поставленным, верно, тогда же, во время погрома. Ворота, однако, оказались распахнутыми настежь, и двое стрельцов, ошивавшихся возле приказа, не обратили на вошедших никакого внимания. Как лузгали себе тыквенные семечки, прислонив бердыши к стене, так и лузгали, да со смехом толковали о чем-то своем. Лишь вышедший на крыльцо дьяк или подьячий – молодой, чернобородый, в длинном темном кафтане и круглой шапчонке – скуфеечке – недобро покосился на посетителей, однако же вслух ничего не сказал, а со вздохом скрылся в избе.

– К кому? Куды? – стрельцы все же знали свое дело неплохо и, оторвавшись от семечек, вовремя преградили путь к ступенькам.

– По делу. – В ладонь одного из стражей упала серебряная «новгородская» денга. – По важному. Дьяк аль подьячий – кто есть-то?

– Дьяк в отлучке, – алчно переглянувшись, разом отозвались стрельцы. – А подьячие все на месте. Вам которого надобно?

– Да там поглядим.

Еще одна денежка… Стрельцы поклонились столь щедрым гостям и даже лично проводили на крыльцо, распахнули двери:

– Коли волокитить будут, дак ты, господине, мне скажи, – улыбнулся один из стражей. И так строго глянул на приказных, что те мигом прикусили языки, так что стоявший в избе гомон резко стих. И такая глубокая тишина наступила, что хоть святых выноси!