Текст книги "Посол Господина Великого"

– Тебе за весь день надо, отроче?

– Вечер только.

– Козьма-горшечник с глиной проехал с людьми своими…

– Не то!

– Онцыфер-лодочник…

– Тоже не надо!

– Боярин Андрон со людищи да сывязаны иматы…

– А вот об этом – подробней!

Нахватался Гришаня от Олега Иваныча словес разных, вставлял теперь, щеголяя, и надо куда и не надо. Как ни странно, народец его понимал, как вот теперь стражник…

Вызнав дорогу на двор боярина Андрона Игнатича, Гришаня тепло простился с новым знакомцем, хлебнул на дорожку горячего сбитню и, выйдя из корчмы, растворился в сером сумраке улиц.

Усадьбу боярина он обнаружил сразу – стражник настолько подробно описал путь, что к ней смог бы пройти даже слепой. Небольшая такая усадебка – не то что в Новгороде, вот уж где усадьбы так усадьбы – но уютная, с аккуратно обитыми медью воротцами.

Скрипнув, открылись воротца – Гришаня рысью в сторону, за деревом затаился – мало ли. И вправду, не зря спрятался – со двора-то Митря Упадыш вышел! Огляделся, шильник, Гришаню не приметил, ухмыльнулся похабно, бороденку рукой пригладил, пошел куда-то, верно – к бляжьим каким жёнкам… За ним, с опаскою, и Гриша.

Долго шли, коротко ль – завиднелся в конце улицы дом каменный. Небольшой, с подклетью, крыльцо высокое. Весь какой-то неприметный, за кустарником, словно украдкой выстроен. Внутри гульба шла – песни вполголоса (пост все же!) да ругань всякая… Ну, точно – корчма! Да с непотребными жёнками!

Гришаня поначалу и заходить опасался. Стукнут по башке, долго ли! Да и грех. Помялся, помялся у крыльца – все ж про друзей вызнать надо. А как вызнать-то – только через Митрю. Митря – главная к ним сейчас, как говаривал когда-то Олег Иваныч, ниточка. Вот за эту ниточку козлобородую – да и потянуть. Как вот только?

Немного народу оказалось в корчме-то. И с пару десятков человек не наберется. Отрок то сразу смекнул – в угол подался, Митрю увидев. Нет, не успел, не заметил шильник. Засел Гришаня в полутьме, вместе с какими-то немцами – те, судя по разговору, непогоду пережидали. Один – в собольей шубе поверх лат железных – щеголь хренов, спиной к отроку сидел, шуба богатая, в такой только посадникам да князьям ходить, а не всякой торговой шпане немецкой… Вот, интересно, откуда во Пскове немецкие купчишки?

– Поскорей пойдемте отсюда, Куно, – произнес по-немецки другой немец, без шубы, но тоже в панцире. – Мне почему-то кажется, здесь собрались одни безбожники… да и наши люди заждались.

– Подождут, – поставив кружку на стол, отрывисто бросил щеголь. – Впрочем, насчет безбожников ты вполне прав, брат Конрад… Ишь, как хлещут вино в пост! Не боятся… Ну, черт с ними, поехали! Эй, хозяин. Вот тебе грош…

Рыцарь обернулся, и пламя свечи высветило его красивое лицо с модной бородкой.

Так это же…

Расплатившись, немцы вышли наружу.

…это же…

Гришаня лихорадочно соображал, вполглаза присматривая за Митрей.

…рыцарь Куно… Куно фон Вейтлингер! Вот кто может помочь выручить Олега Иваныча с Олексахой! Они ж друзья с Иванычем. Точно… А Митря? Пес с ним… Ежели что – отыщем.

Схватив шапку, Гришаня опрометью бросился из корчмы, на ходу кинув служке медное пуло.

Ага! Вот и рыцари. Садятся на лошадей…

– Эй, мессир Куно! Эх… не слышит… Сейчас как рванут – и не догонишь. Слава Богу, пока тихо едут… разговаривают… Кажется, даже стихами…

Что видел я от знатных дам?

Служил им лишь себе на срам.

Для дам я грубый нелюдим;

Не лучше отношусь я к ним…

– Полно, полно тебе, Конрад! Гартман фон дер Ауэ – это не для Пскова и не для подобной погоды! – засмеялся фон Вейтлингер. – Вот, послушай лучше:

Мать, отпусти меня ты,

Уж пляшут там ребята;

Что может быть чудесней?

Я не слыхала так давно

Веселых новых песней!

Гришаня позади усмехнулся. Эту песню про девчонок он знал от готских купцов. Правда, не знал – кто ее сочинил, помнил только, что какой-то немецкий рыцарь, лет двести назад.

Отрок совсем позабыл осторожность. Он шел за двумя всадниками совершенно открыто…

И они его заметили.

– За нами псковский соглядатай, брат Куно, – шепнул приятелю рыцарь Конрад. – Давай-ка развернемся да проучим нахала!

– Согласен, – кивнул фон Вейтлингер.

Развернув коней, рыцари выхватили мечи и во весь опор погнали на опешившего Гришаню. Тот с ходу забрался на ближайшее дерево. Рыцари – они такие: сначала пришибут, потом разбираться будут!

– А ну слезай, парень!

– Не хочешь? А арбалетной стрелы не хочешь отведать? Сейчас дождешься…

– Не надо стрелой, господа! – по-немецки взмолился отрок.

– Да он совсем мальчишка. И, кажется, говорит по-нашему. Может, не стоит его стрелой-то? Пусть… лучше споет нам песню… Эй, ты, слышишь?

– Песню? Запросто:

Тебя, о дочь родная,

Одну ведь родила я,

Подумай о позоре,

Не бегай за парнями ты…

Не бегай за парнями ты…

Э… не бегай…

– Не причиняй мне горе! – закончил фон Вейтлингер. – Мы здесь бросили медяшку в снег – можешь ее забрать, как отъедем…

– Нужна мне ваша медяшка, как же…

– Что-что?

– Рыцарь Куно, ты меня случайно не помнишь? Ладога, разбойники, Олег Иваныч…

– Олег Иванытч? – рыцарь приструнил рвавшегося в путь коня. – Это мой друг. А ты…

– А я Гришаня из Новгорода!

– Гришанья-новгородец? Теперь узнал. Так что ж ты сидишь там, на дереве, словно сыч?

Набравшийся хмельного Митря (вот уж кто Бога не боялся!), шатаясь, вывалился из корчмы. Осторожно спустившись по крутым ступенькам, он завернул за угол, рассупонив штаты, помочился. И охнул, почувствовав, как ему в бок уперлось холодное острие меча.

В доме псковского боярина Андрона Игнатича спали. Спал и сам боярин, и супруга его, Филомея Марковна, а деток Бог не дал боярину. Внизу, в людской, спали слуги, один лишь пес Агрей не спал на дворе в будке, все ворочался, гремел цепью да брехал иногда. Такой уж был пес. Онисим, сторож ночной, мужик худющий, полушубок набросив, со сном борясь, притулился у двери на лавке. Человече Митрий вот-вот вернуться был должен, да в клети двое шильников заперты, коих завтрева на посадничий суд тащить велено. Вот и поспи тут! Агрей еще этот… цепью своей гремит, сволочуга. Ладно, Митрий-человече, чай, догадается в ворота подубасить. Залает Агрей, тут и он, Онисим, всяко проснется, пустит… О! Кажется, стучит Митрий-то!

Агрей в лае зашелся, аж с цепи рвался.

На двор со свечкой выйдя, пнул пса Онисим – достал лаем своим, чучело! – поспрошал: кто, мол… С улицы что-то буркнули утвердительно. Дотошный Онисим, однако ж, не сразу ворота открыл – маленько засов отодвинул, глянул глазком одним – нет, точно Митрий. А винищем-то от него разит, спаси, Господи! Несмотря что пост. Вот ведь грешник!

– Ну, заходи, коли Митря.

Темно на дворе, зги не видно, одна свечечка. Вошел в ворота Митрий-человече… за ним отрок какой-то…

– Эй, паря! А ну – охолонь! Охолонь, говорю… Ой!

Отрок вдруг камнем упал прямо Онисиму в ноги. Тот и запнулся, выронил свечечку. Хотел было заругаться… да прикусил язык-то, шеей холодное железо почувствовав…

Отрок – вот сволочуга! – чиркнул кресалом, свечку зажег. Ахнул про себя Онисим – двоих мужиков, в панцирях да с мечами, увидев. Руки связать протянул покорно, а что еще делать-то? Добро боярское спасать, жизнью рискуя? На-кось, выкуси!

– Где иматые, шпынь? – выхватив из-за пояса кинжал, грозно спросил отрок, да так взглянул, так гляделками своими зыркнул… сразу видно – не одну уж душу загубил, нехристь!

Онисим и запираться не стал – себе дороже – покивал на клеть да задрожал мелко… Ключи? Ах, ключи… В людской, вестимо. Не, не надо собачку мечом… сейчас успокоим. Тихо, тихо, Агреюшка. Свои…

Рыцарь Куно фон Вейтлингер сходил с Онисимом за ключами. Удачно сходил – никто не проснулся. Отперли клеть.

– Вставайте, люди добрые!

– Кому добрые, а вам, видно, не очень, – глухо откликнулись из темноты… потом помолчали чуть и молвили уже более радостно: – Олексаха, а это ж никак Гришаня!

– И правда! Гриша, ты как здесь?

– После! – отмахнулся отрок. – Поторапливайтесь, покуда слуги боярские не проснулись.

Словно бесплотные тени, скользнули в открытые ворота, исчезнув в темноте улиц. Один связанный сторож Онисим остался на дворе, рядом с собачьей будкой, и, выждав немного, заголосил…

– Я бы тебе обязательно помог, Олег, – выслушав рассказ Олега Иваныча, покачал головой рыцарь, – но, поверь, у меня не настолько большой отряд, чтобы взять штурмом Мирожский монастырь.

Они сидели впятером в шатре фон Вейтлингера недалеко от реки Синей, за которой виднелись укрепления Красного Городка. Московские всадники в зеленых тегиляях на низкорослых коньках гарцевали на земляном валу и грозили рыцарским сторожам кулаками. Боя не случилось – вовремя вернулся фон Вейтлингер, приказав немедленно отойти. Не столь и много было ливонцев, чтоб устраивать сечу, да не затем, честно говоря, и ехали. Сопровождали посланника магистра, а к Красному Городку подступили так, для куражу больше, даже из арбалетов не стреляли. Хотя, не появись московское войско, кто знает…

Всадник на вороном коне, в черных латах, выехав на вал, повелительно махнул рукой, и московские воины, подгоняя лошадей, скрылись в открывшихся воротах крепости. Последним, оглянувшись на рыцарские шатры, въехал в ворота черный всадник в развевающемся плаще.

Небольшой отряд рыцарей, оставив Городок, расположился на ночлег примерно в полверсте от речки Синей, у поросшей орешником балки. Разбили шатры, кнехты быстро развели костер.

– Думаю, нам не войти в монастырь даже хитростью, – продолжая начатую беседу, почесал бородку фон Вейтлингер. – Московские воины наверняка будут сопровождать нас до самых земель Ордена. А монастырь, насколько я знаю, совсем в другой стороне. Тебе ведь нужен женский?

– Я вовсе не прошу о невозможном, Куно, – Олег Иваныч протянул озябшие руки ближе к наполненной красными углями жаровне. – Просто поведал тебе о своем горе… ты ведь сам спрашивал. И совсем не просил о помощи! Спасибо, ты уже мне помог. И довольно своевременно, надо сказать!

За тонкими стенками шатра брезжил рассвет. Весело переругиваясь, кипятили на костре воду кнехты, в ореховых зарослях чирикали проснувшиеся воробьи, ржали привязанные в балке кони.

– Да, если б Софью спрятали в мужском Мирожском монастыре – было б гораздо легче, а так… В женский-то нас и на порог не пустят. Впрочем, не всех…

Олег Иваныч пристально, словно впервые увидев, рассматривал Гришаню. Рыцарь фон Вейтлингер перехватил его взгляд и усмехнулся.

– Брат Конрад, – тихо заметил он, – как раз прикупил в Пскове сурьму и румяна для своей пассии в Феллине.

– А платье? – враз просек тему Олексаха. – Хотя тоже можно в Пскове купить…

– Эй, эй… Вы что это задумали? – испуганно передернул плечами Гришаня. – Грех ведь! Да еще в пост…

– Никакой это не грех, Гриша, – заметил Олег Иваныч, – а просто-напросто лицедейство!

На следующий день, ближе к вечеру, в ворота женского монастыря постучалась молоденькая девчонка в накинутом поверх летника полушубке и круглой девичьей шапочке, отороченной бобровым мехом. Несколько нескладная и угловатая, но на лицо смазливая. В руках девчонка держала большую накрытую белой тряпицей корзину.

– Ишь, нарумянилась, словно праздник, – осуждающе покачала головою открывшая ворота черница.

– К матушке-игуменье, с рыбкой, – девчонка приоткрыла корзину.

– Ну, проходи, проходи, не стой… – закрывая ворота, буркнула черница. – Посейчас, скажу ужо матушке…

– Девица, говоришь? С рыбкой? – задумалась матушка – сухопарая, довольно хорошо сохранившаяся женщина лет сорока с белым гладким лицом. – Видно, из деревни за куличами на Пасху… Ладно, зови… рыбку засолим.

– Мне б ночесь остаться, матушка, – поставив корзинку на пол, кинулась в ноги настоятельнице девка. – А то темно уж, страшно!

– А ты молитву-то чаще твори, дщерь, вот и не будет страшно! – посоветовала игуменья и, как бы невзначай, провела по девичьему подбородку холодным костистым пальцем.

– Ладно, так уж тому и быть! Оставайся, синеглазая, – с придыханием произнесла она. – Ночесь придешь ко мне в келью, исповедаться.

– Благодарствую, матушка, – в пояс поклонилась девица.

В трапезной монастырской пусто было – пост, на столе бадьица с водой ключевой стояла, три послушницы-молодицы, молитву сотворив, по очереди корцом из той бадьицы воду черпали – пили. Шептались, пересмеивались грешным делом.

– Скажете ль, где водицы напиться? – неслышно проскользнула в трапезную синеглазая девчонка – не монашенская, по одежке видать.

Послушницы вздрогнули, одна аж корец из рук выронила. Упал корец на пол, водой холодной ноги окатив.

– Тьфу ты, прости Господи! – ахнули. – Думали, матушка… А ты-то кто?

– Э… Феврония я… девица.

– Со Пскова?!

– Со Пскова, со Пскова.

Обрадовались послушницы, тут же девицу Февронию утащили в келью – от матушкиных глаз подальше. Спрашивали о том, что во Пскове делается, да не встречала ли случаем Феврония Федота-кузнеца, да Акулину-прачку, да Манефу-коренщицу. То родители послушниц были. Видно, скучали девчонки в монастыре-то, не привыкли еще.

В лесу близ монастыря вечеряли двое – окольчужены, оружны, ухватисты. Костра не жгли – паслись монастырских. Лепешку постную холодным кваском запивая, на монастырь посматривали в нетерпении. Рядом четверка лошадей к деревьям привязана. Хорошие лошади, быстрые, сильные, злые – немецкие. Солнце садилось уже…

– Может, зря, Олег Иваныч, рыцарей с собою не взяли?

– А какой тут от них прок? Внимание привлекать только… Лошадей дали – и ладно, дальше сами управимся. Не в силе ведь тут дело, Олександр, в хитрости!

Помолчали оба, квасу попили. Походили вокруг лошадей, руками помахали – погрелись. Дальше ждать принялись, на небо посматривая. Темнело быстро.

– А еще, говорят, девы, будто на речке Синей водяной объявился – старец страшной, бородища зелена, очи – с плошку!

– Спаси, Господи!

– Хватает тот водяной и пешего, и конного, и мужика и бабу, никому проходу не дает. Особливо девицам!

– Ой, Феврония, какие ты страсти рассказываешь…

– Погодите, еще о волкодлаке скажу.

– О ком?

– Об оборотне богопротивном, что человеков, аки кур, поедает!

– Господи помилуй нас, грешных. Хорошо, у нас пес в обители – Злоб – чистой волкодлак, чужого кого – враз порвет. Но доброй… Кормишь когда, так и ластится… А с виду – чисто волкодлак, спаси, Господи!

– Вот и боярыня молода, что в обитель вашу приехавши, того волкодлака пасется.

– Какая боярыня? Ах, та жена, что не так давно привезена… В келье рядом с матушкиной живет.

– Где-где живет?

– Да ты про волкодлака-то сказывай, Феврония, не томи!

– Скажу, скажу… Вот только матушка ваша велела посейчас зайти ненадолго. Вернусь ужо скоро, ждите, девы!

– Уж ты приди, Феврония. Больно ты нам люба стала!

– Приду, сказал… тьфу… сказала. Ждите! Да, вы волкодлака-то вашего, пса, привяжите, а то, мало ли, чрез двор пойду… Разорвет еще. Страшно. А как приду, отвяжете.

– Ой, боязно, Феврония. Матушка-то не велит по ночам привязывать. Ну да ладно, для-ради тебя токмо… Возвращайся скорей!

Вместо шапки бобровой повязав по-монашески плат, девица Феврония, проворно проскользнув мимо кельи игуменьи (спросила у послушниц – где, у них же и плат взяла), остановилась напротив низкой дверцы в стене, прислушалась. Вроде как за неплотно прикрытой дверью плакали. Наклонилась Феврония, глазом к щелочке приникла.

Жесткая холодная рука вдруг неожиданно схватила ее за плечо!

– Ты что тут деешь, дщерь?

– Ой… Так… к тебе ж и иду, матушка! Сама ж звала…

– Ну, идем, коли пришла.

– Тьфу ты, вот неладно.

– Что ты там шепчешь?

– Да говорю, слава Богу, что тебя, матушка, встретила – а то совсем заплутала в обители-то…

Просторна была игуменьи келья – стены темным сукном убраны, позолочены лампады, киот серебряный. На столике у окна – книга, видно Писанье Святое – Библия, в переплете, смарагдами украшенном. Больше ничего не было в келье – скамейка одна низенькая да ложе узкое, жесткое, тканью грубой покрытое.

Как вошли, заперла игуменья дверь на засовец, за руку девицу взяла:

– Сирота, говоришь?

– Сирота, сирота, – та закивала. – Полнейшая…

– Это хорошо… Хочешь к нам в обитель?

– Ой, матушка! Да всю жисть токмо про то и думала-надеялась!

– То ладно. Смотри, будешь меня слушать – не обижу. А покуда, пошли-ко…

Откинув со стены плотную ткань, игуменья отворила узкую дверцу…

За дверцей оказалась спальня. Ложе – широкое, медвежьей шкурой убрано, не то что в самой келье.

– Тут и ляжешь, в ногах. Помоги-ко разоблачиться.

Матушка-настоятельница сбросила с ног небольшие сапожки без каблука и, повернувшись к девице спиною, повелительно кивнула.

Дрожащими руками Феврония расстегнула фибулы.

Медленно сбросив одежды, обнаженная игуменья повернулась к девчонке и ласково положила ее руки к себе на плечи. Белое, красивое лицо, стройная фигура, тяжелые, налитые соком груди пылали жаром.

– Дай-ко сыму с тебя плат. Ой… Ты уж и обстрижена, где коса-то?

– Ммм…

– Не бойся, синеглазая. Давай-ко, подыми руци… Вот…

Сняв с Февронии летник, настоятельница провела руками по ее спине.

– Какая ж ты худая, нескладная… Ну… снимай сарафан-то.

– Ой, матушка… Совсем забыла… Меня ж послушницы ждут. Помолиться вместях договаривались, – девица испуганно прижала руки к груди. – Да и корзина моя там, и вещицы…

– После заберешь. Впрочем… Что за послушницы?

– Да есть там одни… Так я сбегаю, матушка? А то заждутся ведь, искать будут. Потом подумают невесть что…

– Ладно… Иди. Послушницам тем скажешь – ночевать в Евдоксиной келье будешь – она пуста сейчас. Запомнила?

– Запомнила, – кивнув, девица Феврония лукаво взглянула на обнаженную игуменью. – А ты… Ты, матушка, красива вельми. Я быстро обернусь!

– Ну, иди же. Да не задерживайся, дщерь…

– Мигом, матушка, мигом!

– Три раза стукнешь, не перепутай. Да плат накинь, чудо!

Выпроводив девицу, игуменья улеглась на широкое ложе и, проведя руками по бедрам, довольно улыбнулась:

– А ведь не так и стара еще… Не стара!

На ходу завязывая платок, девица Феврония быстро выбежала из кельи игуменьи. Потопала ногами, постояла немного, затем, прислушавшись, на цыпочках подобралась по коридору к двери. К той самой. За которой плакали…

Поскреблась тихохонько. Никакого результата!

Оглянувшись опасливо, постучала громче.

Дверь неожиданно распахнулась. На пороге стояла боярыня Софья – в монашеском платье, на голове плат черен, на плечах телогрея накинута. В больших золотисто-карих глазах стояли недавние слезы.

– Чего тебе, сестра?

– Впусти-ка, боярыня.

Зайдя, девица выглянула наружу, осмотрелась и лишь затем тихо прикрыла дверь. Обернулась:

– Поклон тебе от Олега Иваныча, боярыня Софья!

– Господи…

Боярыня тихо опустилась на узкую лавку, обхватив лицо руками.

– Скорей, боярыня! Не время слезы лить-проливать!

– Не время?

– Бежать надоть! Все в лесу ждет, рядком. И лошади, и одежка, и люди… Ну, и Олег Иваныч самолично! Все очи уж, поди, проглядел! Так что скорей собирайся, боярыня!

– Олег?! Да чего уж мне собирать-то? Готова я… Идем, девица. Скажи хоть, кто ты?

Феврония с усмешкой сняла платок.

– Господи! Никак, Гриша?! Гриша!!!

Со слезами на глазах, Софья обняла отрока и поцеловала его в губы.

– Идем, идем, Гриша.

«Ну, дают бабы, – подумал про себя отрок. – Не одна, так другая на шею вешается!»

Они быстро прошли по темному коридору, первым – Гришаня – дорогу оглядывал, за ним боярыня поспешала проворно.

– Как же мы выйдем-то? – на ходу шептала, спрашивала. – Без игуменьи благословения сторожа нас нипочем не выпустят.

– Верно, не выпустят. Олег Иваныч чрез стену махануть советовал. Разорвете, говорил, какую-то простыню… что это такое, не сказывал… свяжете. Ладно, придумаем. Вон, похоже, ход к стене!

Никем не замеченные, они вышли к стене, представлявшей собою высокий тын из крепких трехсаженных бревен. Со стороны двора к стене была пристроена небольшая площадка – заборол, где хранились увесистые камни да запас стрел на случай нападения – предосторожность по тем временам далеко не лишняя, даже в женском монастыре. На заборол вело узкое суковатое бревно с прибитыми там, где не хватало сучков, перекладинами.

– Лезем, боярыня!

Цепной пес Злоб выбрался из будки, забрехал, привязанный, – молодцы, девчонки, не подвели! Страшен пес, зубаст, лапы толстые, хвостище косматый. Из пасти пена! Как есть волкодлак-оборотень. Худо б было, ежели б не привязан был. Ну, а так – пусть себе лает! Только, конечно, поспешать надо.

На веревку изорвали Гришанин сарафан – не жалко ему носить его, что ли? – перебросили чрез тын… Спустились! Ух, и ловка боярыня, словно каждый день по веревкам лазит! Гришане-то боязно поначалу было, а эта… Уж и не скажешь, что не столь давно слезы лила-проливала!

Спустившись – ноги в руки – и к лесу. Гришка впереди – на коленки голые рубаху натягивал – стеснялся, за ним боярыня, плат по пути потеряла – волосы светлые на ветру растрепались, вьются. Обернулся Гришаня – не Софья то – валькирия-дева!

В лес вбежав, остановились. Нет вокруг никого! А холодно, между прочим, особливо Гришане, в рубахе-то одной поди-ка, побегай…

– Где ж они?

Где… Если б знать.

А! Вот, кажется, лошадь заржала. Ага… И тени какие-то в лесу, близ, замаячили…

А вдруг – не те? Вдруг шиши какие лесные, шпыни ненадобные?

Гришаня ветку увесистую с земли поднял, что попалась под руку, вернее – под ногу, за березу толстую спрятался, ежели что… Софья тоже затаилась. Ждали.

– Эй, Гри-и-иша!!! Со-о-офья!!!

Закричали тени-то… Свои!

Боярыня первой навстречу кинулась – волосы по плечам, валькирия!

– Олег!

– Софья…

– Ну, ну! Хватит целоваться-то, успеете. Одежку скорей давайте, замерз однако.

Вскочив на приготовленных лошадей, поскакали. Быстро скакали, проворно. Хоть и не ждал Олег Иваныч столь рано погони, однако Гришаня подгонял – сказал, что обязательно скоро погонятся, и солнце взойти не успеет. Почему так – не сказывал, но говорил уверенно, видно, знал что-то.

– Где, ты говоришь, Ставр-то с людями? – на скаку кричал отрок Олексахе.

– В монастыре мужском, Мирожском, рядом тут, за холмом только.

– Поспешать надо, им собраться недолго. А дорога тут одна.

Как в воду глядел отрок!

Далеко еще было до рассвета – едва Гришаня с Софьей к лесу припустили – как открылись ворота обители женской. Выскочила на коне послушница, разъяренной игуменьей за боярином Ставром посланная. В Мирожском Ставровы люди не долго не копошились. Услыхали только про побег Софьин, собрались споро.

Ставр на скаку усмехался. Нехорошо усмехался – короткий путь знал. Никуда от него Софья не денется, как и вызволители ее, курвины дети. Перехватим, ужо посчитаемся!

Со злостью хлестнув плетью коня, боярин махнул своим людям, чтоб не пропустили лесную повертку. Она, повертка-то, путь скрадывая, к самой реке выходила, к мосту. А уж мост миновать те никак не могли бы, хоть и неширока речка – да не лето! И не зима – лед-то стаял почти.

Там и встретились, у мосточка.

Только обманулись малость люди Ставровы – избавители Софьины уже чрез мосток переехали – да, затаясь, ждали. Уж не совсем был в лесу-то найденный Олег Иваныч, человек житий, предвидел погоню.

А Ставровы-то – ну, скакать к мостику… А мостик возьми да подломись! А и чего б ему не подломиться? Зря, что ли, Гришаня с Олексахой бревнышки пилили, упарились? Дескать, что это удумал еще Олег, свет Иваныч? А тот посмеивался только да приговаривал чудно: «Пилите, пилите, Шура!» Еще Гришаню заставил лед на речке переколоть, как раз под мосточком… Хорошо, нырять не приказал, сатрап персидский!

А вот и пригодилось все!

Аж душа возрадовалась, как полетели Ставровы на всем-то скаку в речку! Кругом вопли да брызги ледяные… А под мосточком Олексаха с самострелом. Попробуй – выберись! Сам Олег Иваныч, с Софьей да Гришей, из лесочка не торопясь выехал – навстречу Ставру-боярину, вражине лютому…

Ага, навстречу… как бы не так!

Хоть Олег Иваныч и не в лесу найден, так и боярин Ставр тоже не в поле валялся. Умен был, сволочь. За людишками своими не очень-то вперед лез. Как мост подломился – успел-таки коня удержать. Развернулся – и вскачь! Миг – и скрылся из глаз. Иди – лови, попробуй! Моста-то нет.

Ну, и черт с ним, с козлом! – сплюнул Олег Иваныч…

Проскакав по лесной дороге, Ставр свернул влево, к скиту, где оставил пешую часть отряда. Добрался быстро – и стемнеть не успело. Ярость ушла по пути, лишь серые, словно из олова, глаза боярина светились обидой и грустью. Подъехав к скиту ближе, он спрыгнул с коня, помочился на придорожную ольху. Тут и людишки вышли….

– Здесь где-то неподалеку должен быть московский отряд Силантия Ржи, идущий от Красного Городка, – оправившись, тихо произнес он. – Сегодня же разыщите его. Ты, Онфим, поедешь со мной во Псков, выкупим из поруба Митрю Упадыша. Пригодится еще шильник. Остальных жду к вечеру в Мирожском монастыре. Все!

Красным кругом выкатилось из-за дальнего леса солнце. В обеих обителях, мужской и женской, звонили к заутрене. Колокольный звон медленно плыл над весенним лесом, над вздувшимся льдом реки, над коричневой от грязи дорогой. Запели в лесу птицы, проталины зазеленели в солнечных лучах первой травой, заголубело небо – по всему, день обещал быть теплым. Звонили колокола, порывы легкого ветра колыхали ветви деревьев. Приближалась Пасха.