Текст книги "Финист – ясный сокол"

– Это не твоё дело, – ответил я. – Он всегда берёт, что можно взять.

Мы двинулись в сторону посада.

– Надо решить, что делать дальше, – сказал я. – Ты пойдёшь с нами? Или до дома?

– А зачем куда-то идти? – спросил Митроха. – Будем ходить туда-сюда – зря потратимся. У нас уже есть урок на осень. Тот Велибор, богатый мальчик, хочет, чтоб мы осенью сделали новое гульбище. Останемся в Резане. Осенью заработаем по полторы серебряных деньги на каждого. Лучше и придумать нельзя. От добра добра не ищут.

Старик говорил уверенно и коротко: он явно полагал себя полноправным участником нашей ватаги, как будто ходил с нами не первый год. И в его словах я уловил надежду и просьбу.

Дед Митроха не хотел расставаться с нами. Он мечтал, что мы позовём его третьим в шайку.

– Осенью, – сказал я, – всё изменится. Другая жизнь будет. Хлеб поспеет. Грибы пойдут. Охота начнётся. Князья вернутся из походов. Степняки приедут, торговля загудит. Доходы, деньги, сытые недели. А мы не лучшие глумилы в этих землях. И у нас не самые лучшие бубны. Сюда придут другие глумецкие ватаги. Я не уверен, что нас наймут на осенние праздники.

– Дурак, – сказал Митроха; его правый, кривой глаз сверкнул азартно. – Тебя уже наняли. Пойдём, сходим к нашему золотому мальчику. Договоримся определённо, возьмём задаток…

Мы бы спорили и дальше – но увидели, что навстречу нам едут трое верховых.

Первым – на вороном жеребце – скакал княжий злыдень, по случаю жары голый по пояс, огромный, страшный, с лицом недовольным и утомлённым, а за ним – двое воинов в полных бронях, с круглыми щитами и рогатинами.

Мокрое от пота, дочерна загорелое тело злыдня сплошь покрывали шрамы и боевые отметины.

Они увидели нас и осадили коней.

Мы с Митрохой остановились.

У каждого из троих через плечо на перевязи висело железное сажало длиной в полторы руки – от такого не убежать, не увернуться.

Княжий злыдень объехал нас, рассмотрел внимательно.

– Здесь рядом, – сказал он, – есть дом кузнеца Радима. Ночью там били нелюдя. Что вы об этом знаете?

– Всё знаем, – спокойно ответил дед Митроха. – Это мы и есть. Это мы били нелюдя.

Злыдень кивнул, ответ ему понравился.

– Там были пришлые глумилы, – сказал он.

– Мы и есть пришлые глумилы.

– А где ваш третий?

Митроха открыл было рот – но я его опередил.

– Какой третий?

Злыдень посмотрел на меня.

– Вас было трое.

– Почему трое? – спросил я. – Четверо. Двое нас, и двое птицеловов.

– А где птицеловы?

– Ушли.

– Куда ушли?

– Мы не знаем. Мы не местные.

Княжий злыдень сделал знак одному из воинов, тот спешился и подошёл ко мне, неловко переваливаясь на ногах, окривевших от многолетнего сидения в седле. Его наборная броня густо воняла прогорклым жиром.

Он рванул с пояса аркан и скучным тоном произнёс:

– Руки вытяни.

– Что?

– Руки вперёд вытяни.

Я сделал, как он просил; петля захлестнулась на моих запястьях.

Воин был взрослым, годился мне в отцы, и это примирило меня с происходящим, успокоило. Молодые доверяют взрослым. Взрослые не сделают глупости, взрослые всегда поступают правильно.

Как ни крути, а молодым быть проще, спокойней.

Увидев, как меня повязали, Митроха сам подошёл, и встал рядом, и тоже вытянул руки.

Хлопнул узел второй петли.

– За что нас? – спросил я, поднимая связанные ладони.

– За дело, – ответил княжий злыдень. – Но ты не бойся. Разберёмся.

Они развернули коней и тронули шагом по направлению к городу.

Мы с Митрохой, привязанные арканами к сёдлам, побежали следом.

Когда старый всё-таки споткнулся и упал – воин, тащивший его, равнодушно придержал коня и подождал, пока Митроха поднимется и собьёт грязь с рубахи.

С нами они не разговаривали, меж собой тоже: известное дело. Чем ближе человек к настоящей власти, тем он меньше говорит.

Когда вели через посад – понабежали детишки, смеялись, пальцами показывали, свистели, и кто-то даже камнем кинул, однако не попал.

– Воров поймали! Воров поймали!

Я не обиделся и не расстроился. И даже камень, летевший мне в голову, меня не разозлил. С детей какой спрос? Мы не выглядели ворами. Воры не носят ярких рубах с цветными заплатами, воры не стригут бороды, и от воров пахнет страхом, тайным чахлым лесным костром, а главное – кровью.

А от нас, шутов-скоморохов, пахнет хмелем и весельем: совсем другое дело.

У городских ворот толпа поспешила расступиться перед княжьим злыднем. Он не сбавил хода, и его широкогрудый вороной жеребец растоптал бы всякого, кто зазевался; но никто не зазевался. Голоса смолкли, и все посторонились, и оборотили к нам лица – и купцы, и бродяги, и древоделы, и маслобои, и солевары, и раколовы, и гости из отдалённых краёв, с головами, обмотанными тряпками, и с головами, выбритыми налысо, и с головами, покрытыми глубокими меховыми шапками, и девки-потаскухи, и досужие бездельники, и привратные стражи с жирными шеями, – все притихли и смотрели.

А собаки, наоборот, забрехали яростней: их натаскали рвать каждого, кто связан, кого волокут на аркане.

Так я в четвёртый раз за одно лето вошёл в город Резан.

В четвёртый раз – и в последний.

По деревянному настилу главной улицы кони воинов пошли гораздо медленней, и мы с Митрохой перевели дух: уже не надо было задыхаться и смотреть под ноги, чтоб не упасть.

Я не чувствовал ни позора, ни стыда, ни вины, и мне было легко. Я бежал, задыхаясь и спотыкаясь, привязанный ремнём, следом за лошадиным задом – и ничего не боялся.

Выехав на площадь, злыдень направил коня к воротам княжьего дома – и створки ворот медленно, со скрипом разошлись перед нами.

Древние ворота, собранные, может быть, двести лет назад, были во многих местах перевязаны кожаными лямами и льняными жгутами, множество раз промазаны дёгтем – от гниения, и глиной – от пожара; они выглядели, как проход в иной мир, в запредельную вселенную богов и духов; невозможно было не затрепетать сердцем, глядя, как расходятся в стороны створки этих страшных, непробиваемых ворот.

Здесь Митроха оглянулся на меня и подморгнул левым, прямым глазом, но я не понял, зачем. То ли старик хотел приободрить меня, то ли предупредить о чём-то важном. На всякий случай я кивнул: мол, понял. На самом деле понимал только одно: люди прознали про нашу ночную схватку с оборотнем, и молва дотекла до княжьего дома.

И теперь за содеянное нас призовут к ответу.

Княжий двор был замощён дубовым деревом; огромные, шириной в шаг, тщательно стёсанные полубрёвна составляли сплошное покрытие. Я шёл, как будто плыл, ноги радовались опоре, – это было незабываемое ощущение.

Четверо стражников налегли на створки и закрыли въезд, и задвинули засов, вырезанный из целого бревна, гранёного по двенадцати краям.

Княжий злыдень спешился возле высокого крыльца; его жеребец, избавившись от седока, с облегчением фыркнул и наложил обильную кучу.

Из-за угла выбежал полуголый, поспешный раб, ловко собрал навоз в лопату – и исчез.

Позабыв про всё, я вертел головой, рассматривал.

Сколько тяжёлого вечного дерева ушло на эти ворота, на стены дома, на сваи для мощного крыльца, – страшно было подумать.

Ещё страшней было понимать, что моя жизнь здесь, за чёрными стенами, ничего не стоит.

Двое очень больших, на две головы меня выше, взрослых, невесёлых мужиков развязали нам руки, крепко ухватили за шеи и повели наверх, на крыльцо; втолкнули в дверь.

Мне захотелось отлить: то ли от боязни, то ли выпитое пиво взыграло в пузе.

В доме реяли чудные запахи, я словно попал в иной мир, в потустороннее беловодье.

Воины, доставившие нас с Митрохой, зайдя в полутёмную хоромину, тоже стали сопеть не так шумно, и не так рьяно бряцали своими железами; они постояли, ожидая чего-то, не дождались – и ушли.

Я увидел стены из брёвен высотой в рост человека и висящие по стенам бивни великанов.

И очаг из лесных камней, каждый камень – в полтора обхвата; целое берёзовое бревно дотлевало в очаге; для пришлого гостя здесь было слишком тепло, как у матери в утробе.

По углам хоромины под потолком были укреплены два змеиных черепа, каждый размером с лошадиную голову.

Издалека, сквозь толстые стены, невнятно доносилось красивое печальное пение и благородный звон гусельных струн: женщина выводила сложный мотив, умело тянула длинный лад. Языка я не разобрал, но, судя по ладу, то была побывальщина о том, как богатырь Святогор одолел неубиваемого змея Горына, которого, как всем известно, никогда не существовало.

Повсюду ярко пылали жирники; над ними восходил неверный сине-белый свет, но его не хватало, дальний конец хоромины терялся во мраке.

Козьи шкуры сплошь покрывали пол: в моей родной селитьбе каждая такая шкура могла согреть троих детей, а здесь они лежали десятками, внахлёст, серые от грязи, никто их не чесал и не чистил, – по ним ходили, как по траве.

В ближнем углу хоромины, в медном блюде размером с тележное колесо, курились незнакомые мне пахучие травы, распространяя тяжкий дурман.

А женщина где-то за стеной продолжала петь и щипать гусельные струны, то ли тоскуя о чём-то, то ли призывая кого-то.

Наконец, мои глаза привыкли к полумраку, и впереди, за очагом, я различил знаменитую костяную скамью: престол резанских князей.

С одной стороны, я восхитился: не каждому везёт увидеть такое чудо. Но одновременно и слегка разочаровался. Я думал, скамья сложена из толстых и кривых великаньих костей, из хрящей и сочленений, и перемотана сушёными великаньими жилами. Оказалось, что это всего только короткое низкое сиденье. Ничего лишнего. Изготовленная искуснейшими руками, каждая кость обточена и подогнана, прямые и изогнутые части образовывали единство, а по их поверхности сверху донизу был вырезан охранительный рунный став, множество раз повторённый.

Я, наверное, немного поплыл разумом, забылся, замечтался, – слишком необычным, странным, сумрачным, волшебным показался мне княжий дом и легендарная костяная скамья; но дед Митроха протрезвил меня, ударил в бок острым локтем, и глазами показал вперёд.

Я посмотрел, увидел: впереди, у дальней стены, в клетке из ивовых прутьев сидел ворон, чёрный, как безлунная ночь; косил блестящий угрюмый глаз, перебирал клювом перья под сильными плечами.

И я сообразил, что хозяева этого большого, благополучного дома явно близко дружили и со светлыми богами, и с тёмными, и с такими, о которых простые люди вообще ничего не знают.

Боковая дверь отворилась, и к нам вышел тот же княжий злыдень: на этот раз менее напряжённый, спокойный, переодевшийся в простую рубаху до колен, в ремённых сандалиях, с мокрыми волосами: видать, умылся с дороги, и браги хлебнул, и перекусил.

Пение за стеной смолкло; что-то должно было произойти.

Ворон в клетке глухо каркнул.

Открылась вторая дверь, и появилось, бесшумно шагая, тонкое существо в алом кафтане, расшитом серебряной нитью.

– На колени, – тихо произнёс злыдень.

Мы с Митрохой подчинились.

Юноша это был, или девушка, – я не понял. Губы были мужские, твёрдые, и подбородок крепкий, прямоугольный, и скулы упрямые и широкие, – но плечи слабые, как бы ненастоящие, как бы принадлежавшие кому-то другому: как будто голову взяли от одного человека, а руки и грудь от другого, а глаза и нос от третьего, и всё вместе не сложилось в единую телесную правду: то ли урод, то ли прекрасный полупрозрачный дух.

Серебро сияло, горячий воздух колебался, запах пахучих трав мешался с запахом горящего жира.

Длинную шею сверкающего существа в несколько рядов обнимали жемчужные бусы. Огромные печальные глаза полыхали насыщенной синевой, как будто небо сгустилось в два бешеных шарика, по бокам от прямого гордого носа.

Золотые ожерелья, невыносимо сверкающие, стекали с ключиц существа на его узкую грудь и дальше – на живот.

Существо ничего не сказало: стояло и смотрело.

Такой чистой, гладкой, белой кожи я никогда не видел; привык с младенчества к обветренным, загорелым лицам, ко лбам и щекам, тёмным от морозных ожогов, погубленным трещинами и морщинами; я стоял, изумлённый, и не отрывал взгляда от хозяина княжьего дома: он был словно облит топлёными сливками; он был удивителен.

Существо не село на костяную скамью, и даже к ней не приблизилось.

Злыдень поклонился и сообщил негромко:

– Это пришлые шуты. В доме Радима-кузнеца напали на нелюдя. Сетью ловили и били ножами. Но – не побили. Нелюдь ушёл. Никто не погиб.

Существо медленно кивнуло.

Я подумал, что такие подробности – насчёт ножей и сети – были известны лишь кузнецовым дочерям; наверное, они, дочери, и продали нас, сообщили княжьим людям.

Или, может быть, сам кузнец сходил и рассказал.

Митроха надсадно кашлянул и сделал движение, чтоб подняться с колен.

– Всё было по правилам, – начал он, – и смерти мы никому не желали… Нас попросили – мы вызвались… Оборотень начал первым… Его никто не звал, не приглашал, не подманивал… Не было ни колдовства, ни злого умысла… Он пришёл – мы прогнали… За нами нет вины…

На середине этой прочувствованной речи злыдень коротко пнул Митроху под коленку, и тот, потеряв равновесие, упал на пол. Тут я понял, что настала моя очередь.

– Нет за нами вины! – крикнул я. – Нас дочери позвали! Если б не позвали – мы бы не пошли! Нам закон велел! Мы лад и ряд соблюдаем, мы не убийцы!

Я был готов говорить сколько угодно, про закон, про лад и ряд, я жаждал доказать и обосновать свою, нашу правоту; но злыдень теперь ударил и меня тоже: отвесил затрещину.

Зубы мои лязгнули, я замолк.

Неслышно ступая ногами, обутыми в войлочные мягкие чуни, вошла рабыня, выгребла скребком сгоревшую траву в медном блюде, подкинула новой травы, и благородный терпкий дух усилился, сладкий дым поднялся волнами к потолку.

Голубоглазое существо изучило взглядом меня, и старика, и злыдня; синие зраки горели нездешним огнём.

– Это вы делали праздник на репейном холме?

По голосу я понял: девка!

Высокий и звонкий её голос мог бы показаться приятным, если бы не был таким тихим; наверное, девка привыкла, что все вокруг неё в нужный миг подбегают и внемлют, подставляя уши.

– Да, – сказал я. – Мы делали.

– Говорят, было весело.

– Раз говорят, значит, так и есть.

Для девки у неё были слишком длинные руки; а главное – от неё не исходило никакого плотского желания.

Я посмотрел в яркие глаза – их взгляд пронизал меня насквозь, поднимая во мне, вместо молодецкого ража, только тоску и робость.

Невероятная догадка обожгла меня, и я решил, что говорить больше ничего не буду, а постараюсь уйти отсюда при первой возможности, с наименьшими потерями для здоровья.

На девку я больше не смотрел. Принял смиренный вид и ссутулился.

Митроха был менее наблюдателен; получив тычок от злыдня, он снова попытался встать на ноги.

– Мы как все! – провозгласил он. – Мы живём по ладу и ряду! Людей развлекаем, а попросят – помогаем! Не пашем, не сеем, смеяться умеем! Дурные, шутейные – на все лады затейные! Кто грустит – тот дорогу к смерти мостит! А кто возразит – тот сам себе навредит!

Произнеся всё это, старый шут громко, звонко щёлкнул узловатыми пальцами.

Всё-таки он был молодец, этот кривой слабосильный старик, – раньше меня понял, что если мы назвались скоморохами – то сейчас нам надо действовать по-скоморошьи: гутарить, глумиться, исполнять беззаботных хохотунов, – авось не тронут.

Злыдень снова пнул Митроху, на этот раз кулаком под рёбра; тот охнул, замолк, но тут запел я: мы же глумилы, и если один вступает, другой должен подхватить; ударив себя ладонями по груди и коленям, я затянул:

 
Всюду ходим, всюду лазим,
А кто против – того сглазим,
Девок всех приворожим,
Огуляем и сбежим!
 

Смотрел прямо в синие глаза – но они ничего не выражали; я осёкся и замолк.

Хозяйка хоромины подняла ладонь. Я заткнулся тут же.

– Вы его видели? – спросила она тихо.

– Видели, матушка! – тут же ответил Митроха. – Видели, как тебя.

– Какой он был?

– Очень страшный! – сказал Митроха. – Глаза сверкают, а на руках вот такие кривые когти…

– Подожди, – вдруг сказала девка Митрохе и повернулась ко мне: – Лучше ты скажи.

Я задумался, но злыдень тут же отвесил мне подзатыльник.

– Очень сильный, – сказал я. – Красивый. Кожа бронзового цвета. Огромный. Но движется так быстро, что рассмотреть нельзя.

Не зная, что добавить, я замолк и развёл руками.

– Красивый? – переспросила девка.

– Да, – подтвердил я. – Красивый. Глаза большие, тёмные. Волосы длинные. Шея, плечи, руки – всё крепчайшее. Один раз ударит – человека пополам перешибает.

Девка помолчала; злыдень, стоящий за нашими спинами, вздохнул; ему, как я понял, не нравился запах благовоний.

– Вы слышали его имя? – спросила девка.

– Слышали, – ответил я. – Но не разобрали. Имя чудное, не людское. То ли «Свист», то ли «Хворост». Выговорить невозможно.

– Финист? – уточнила девка.

– Да, – ответил я, – верно! Хвинист. Пока скажешь, язык сломаешь. Хвинист, точно. Он.

Девка молчала.

– Ежели это ваш знакомец, – продолжил я, – так мы того не знали. И он не сказал. Если бы сказал, мы б его пальцем не тронули…

– Вы напали на него? – спросила девка.

– Нет! – встрял дед Митроха. – Он первый начал. А мы отбивались. Он в дом полез к хорошим людям. А мы мимо шли. Люди против нелюдя ополчились, и нас позвали, в помощь. Мы помогли, конечно. Прогнали нелюдя. Побить не побили, он против нас очень крепкий… Но кровь пустили, врать не будем…

Девка поморщилась, и золотые цепи на её груди слабо зазвенели.

Она пошевелила пальцами – злыдень пошёл к ней, двигаясь ловко и быстро.

Что сказала хозяйка княжьего дома – я не расслышал, то было совсем короткое распоряжение, едва несколько слов. Злыдень молча коротко кивнул, вернулся к нам и велел:

– Пошли.

Открыл дверь перед нами; снаружи ворвался ветер и солнечный свет; мы с Митрохой торопливо поклонились и вышли, а точней сказать – выбежали, столкнувшись меж собой в дверном проёме.

На крыльце злыдень подозвал стражника, стоявшего возле ворот: тоже молча, жестом, правда, более резким.

Я уже понял, что в княжьем доме слуги ловили каждый взгляд своих господ, подчинённые непрерывно ожидали указа от повелевающих, и никто не утруждал себя лишними словами. Наверное, в таком порядке имелась своя польза: в огромном хозяйстве проживало одновременно несколько дюжин воинов, рабов, старшин, домочадцев и прочих присных и подлых: если все они будут меж собой перекрикиваться, дом станет подобием пчелиного улья.

Стражник подбежал, заученно держа рогатину остриём вниз. Злыдень посмотрел на меня и Митроху недовольно, однако без ненависти.

– Вас трогать не велено, – сказал он. – А велено вот что: собирайте барахло, и чтоб духу вашего в городе не было. Ещё раз увижу – шеи сверну. Я вас запомнил. Особенно тебя, – и указательный палец, длинный и крепкий, как камень, ударил меня в грудь; я пошатнулся.

– Чего встали? – проскрежетал стражник. – Вперёд.

Мы с Митрохой тут же зашагали к воротам.

Оказавшись снаружи, не сговариваясь, ускорили шаг.

– Ты видел его? – прошептал я.

– Кого?

– Это был нелюдь! Девка в княжьем доме – она оборотень!

– Может, оборотень, – ответил старик. – А может, человек. Шагай живей.

– Таких людей не бывает!

– Всякое бывает. Будешь чаще заходить в княжьи дома – и не такое увидишь. Есть люди – хуже всякого оборотня.

Меня пробил озноб, я обхватил себя руками за плечи; теперь мы почти бежали.

– Она знает его имя! – сказал я. – Она знает, кто такой Финист!

– Ну и что, – ответил дед Митроха. – Мало ли откуда она знает.

– А вдруг это всё правда? Что говорят про этот город? Что резанские князья – нелюди?

– Не кричи, – ответил Митроха. – Каждый князь всегда немного нелюдь. И княгиня тоже. От власти, от денег человек меняется. Сначала внутри, потом и снаружи. А ещё больше меняется, когда загораживается от народа и сидит за стенами. Живёт в уединении, в страхе, в раздумьях, за засовами, за охраной.

– Всё равно не верю, – пробормотал я. – Ты её кожу видел?

– Видел. И не раз. Такая кожа бывает, когда годами из дома не выходишь. Белая. Меж князей считается признаком породы.

– Чего же они делают, сидя в доме?

– Читают, – сказал Митроха. – Это у них первое дело. Руны разбирают, и новые, и древние, и ромейские грамоты. Мало того – сами пишут. Иметь дело с грамотами – это первый княжий обычай, так боги велели. А грамоты выносить из дома нельзя. Во-первых, слишком редкие, во-вторых, чтоб не сглазили. Вот и представь, что ты сидишь в четырёх стенах, год за годом, и смотришь в грамоту, вместо того чтоб по улице гонять и в речке купаться. От такого сидения становишься белый, а глаза привыкают разбирать знаки, и куда бы ты ни посмотрел – везде видишь только знаки, и больше ничего. И как того нелюдя звали – это она могла из грамот вычитать. В грамотах чего только не записано. И про людей, и про нелюдей.

Не сбавляя хода, Митроха ловко зачерпнул воды из уличной бочки и бросил горстью себе в лицо, в бороду.

– То, что ты в княжьем доме от страха обосрался, – это ничего. Со всеми бывает. Но ты привыкай, малый. И прислушайся к совету. Не ходи по гульбищам. Ходи по княжьим домам. И умней будешь, и богаче, и про мир больше поймёшь. И дружка своего уговори. Пока молодые – не скромничайте, дерзей и наглей будьте.

– Нет, – ответил я. – Не хочу ходить по княжьим домам. Страшно.

Когда мы вернулись на стоянку, день клонился к закату. Ослаб дневной зной. С лесных опушек, из оврагов потянуло сыростью – даже в самую безжалостную жару она хранилась в песчаных руслах ручьёв, в толстых чащобных мхах, в болотинах и лесных ямах, заполненных тиной и лягушачьей икрой. Всё обещало бесконечно длинный и бесконечно спокойный тёплый вечер, пахнущий земляникой, дымом очагов, перепревшим навозом и горькой солью трудового пота, когда разомлевшие девчонки хворостинами загоняют по овинам и катухам столь же разомлевших, наевшихся до отвала коз и овец, когда жёны и матери семейств, измаявшись дневными хлопотами, уходят купаться в дальние затоны, подальше от мужских глаз, а мужья, пользуясь отсутствием жён, наливают себе добрый ковш бражки, а старики в истлевших войлочных сапогах выползают посидеть на крылечках и погреть кости на мягком солнце.

Не брехали собаки, не пели птицы – мир и тишина воцарились повсюду, и только стрекозы суетились неостановимо, блестели радужными крыльями, напоминая людям, что никакая земная тварь не бывает до конца согласна с покоем и благодушием. Даже в самое мирное и тихое время всегда есть кто-то, кто суетится в поисках куска еды, всё живое хочет жить дальше, и никто никогда не останавливается: ни человек, ни медведь, ни навозный жук.

Мир непрерывно вращается, насаженный богами на ось.

Нет ничего неподвижного.

Нет ничего нового – только очередное.

Каждую весну всё живое начинает очередную судьбу, а осенью всё засыпает, умирает.

Земляника родит землянику, князь родит князя, кабан родит кабана, берёза родит берёзу, шут родит шута, змея родит змею.

С этого круга нельзя сойти, эту цепь не разорвать никоим образом. Всё движется по кругу, мир движется по кругу, и сами боги тоже движутся по кругу.

Мы называли это «Коловрат».

Сейчас чаще говорят «коловращение», или просто «круг». И говорят мало. То ли надоело, то ли боятся. А сто лет назад, в мои молодые годы, разговоры и споры о Коловрате, о законах судьбы, об устройстве миров – у нас, молодых и неглупых, это считалось самой интересной, живой темой.

Коловрат – это было наше главное правило. Против Коловрата не пойдёшь. Всё вращается, повторяясь бесконечно во веки веков. Ничего нового не существует, нет ни прошлого, ни будущего, нет времени, мир стоит на одном месте, непрерывно оборачиваясь вокруг единой оси.

За осенью – зима, за весной – лето, за детьми – внуки, и это повторяется раз за разом.

Мы гордились своим пониманием мира, мы – потомки древних пожирателей великанов, мы были настоящие современные парни и девки; мы догадались, что всё бежит по кругу, и это понимание, эта вера дала нам спокойствие, укрепила наш дух.

Мы не властны над собой.

Человеком управляет Коловрат.

Он не бог, он – мировой порядок, животный закон.

Сначала мы живём жизнь зверя, а уж потом, внутри неё или поверх неё, живём жизнь человека.

Жизнью зверя управляет Коловрат.

Боги подчиняются ему так же, как и мы, как лягушки и тетерева, как лисицы и туры, как ящерицы и рыбы.

Коловрат нельзя ни остановить, ни преодолеть. Всё живое рождает потомство и взращивает его; цветёт, плодоносит – и умирает.

Это невозможно победить или переиначить.

Это Коловрат, судьба, основание существа каждого из нас.

И те из нас, молодых, кто верил в Коловрата, – становились по-настоящему счастливы, потому что не тревожились о завтрашнем дне, а крепче вживались в день сегодняшний.

Каждое утро они начинали новую жизнь и жили её до заката солнца.

Это была прекрасная пора человечества, мы все были очень спокойны: никто не загадывал дальше чем на три дня вперёд.

Всё решал Коловрат и боги.

Люди много смеялись, летом почти не спали, а если спали – то вдвоём.

Наша земля давала нам пищу со всех сторон, и тот период в жизни нашего народа я теперь считаю благодатным, прекрасным.

Завтрашний день терялся в тумане, его могло не быть, ночью могли напасть степняки, или упыри, или воры, или шатуны.

Люди жили сегодня, и все свои устремления и желания осуществляли сегодня, одним днём, и проживали очень длинную и полную событий жизнь от одного рассвета до одного заката.

Жить было просто: мы все знали своё будущее.

Каждый точно понимал, что его ждёт в середине лета, или в начале осени, или в конце зимы.

Каждый день имел значение, луна прибывала, обновлялась и убывала, звёзды совершали одинаковый путь, и мы всегда точно знали, в какой день нам следует бросить в землю зёрна, в какой день повязать животных, в какой день отдыхать, в какой день трудиться до девятого пота.

Когда мы вернулись – Кирьяк спал в шалаше, выставив наружу голые коричневые ноги, и оглушительно храпел.

Я заглянул в шалаш.

Девка давно ушла, но остался её запах, острый яблочно-имбирный дух.

Не испытывая ни малейшей жалости, я растолкал рыжего, заставил умыться – и всё рассказал, про княжий дом и девку, его хозяйку, то ли княгиню, то ли княжну, то ли человеческого рода, то ли нечеловеческого.

И предложил немедленно собирать вещи и отчаливать.

В безмолвии, обмениваясь кивками и жестами, мы свернули в узлы и торбы наши шкуры, и бубны, и котёл; погрузили в лодку.

Кострище затоптали, а кости, объедки и посудные ополоски оставили в углях, чтобы зверь, вернувшись на своё законное место, мог поесть тёплого.

Вот так это всё закончилось для нас: спокойным, почти немым летним вечером мы сидели на берегу огромной быстрой реки и смотрели на нашу лодку, гружённую до бортов.

Мы должны были немедленно сесть в эту лодку и двинуться в путь.

К полуночи – если идти на вёслах и под парусом – мы могли быть уже недосягаемы для резанских князей.

Берега в той части реки мы с Кирьяком знали хорошо, и в любой темноте нашли бы, где остановиться на ночёвку.

Но мы не отчаливали: сидели, сопели, жевали травинки, лодка стояла на жёлтой песчаной косе, большая, пахнущая сладкой тиной, хоть и старая – но крепкая, доверху заполненная торбами и мешками.

Молчали, вздыхали, друг на друга не глядели.

Наконец, Кирьяк не выдержал и сказал, что никуда не поедет.

Я тут же кивнул: тоже останусь.

Митроха поглядел на нас и расстроился, потемнел взглядом.

– Это против княжьей воли!

– Положил я на княжью волю, – грубо ответил Кирьяк. – Уедем, когда сами захотим.

– Завтра, – сказал я.

– Да, – сказал Кирьяк. – Завтра.

Митроха тоскливо ухмыльнулся и не выдержал: произнёс несколько таких слов, которых боятся даже лошади и быки.

– Так чего, – с тоской спросил он, – костёр снова палить?

– Не надо, – сказал Кирьяк. – Пойдёшь с нами.

– Да, – сказал я. – Все трое пойдём.

– А лодка? – спросил дед. – А бубны?

Тут Кирьяк вынул нож.

– Не пропадут бубны.

И разрезал себе ножом ладонь, и хорошо полил кровью нос лодки и борта пониже носа.

Сжимая кулаки, набирал полные горсти крови – и оставлял кровавые отпечатки своих ладоней на струганом дереве.

Я считал себя его товарищем – и я тоже, не медля, разрезал руку и пролил кровь – мы покрыли края бортов многими кровавыми отметинами: поднесли требу богу войны.

Конечно, кровная оборона не считалась сильной защитой уже тогда, как не считается и сейчас.

То есть, если бы мимо шёл смелый вор – его бы никак не напугали отпечатки на бортах лодки. Он, шагая мимо, утащит всё: и шкуры, и бубны, и рыболовные снасти, и меха с брагой, – саму лодку угонит, и кровная защита его не остановит никак.

Но почему-то нам казалось, что в этот день не пойдут мимо смелые воры. А тот, кто пройдёт, испугается отпечатков кровавых ладоней и ничего не тронет.

Потом умылись, прибрали вихры, перемотали сапоги и отправились в дом кузнеца.

Сам кузнец делал дело: звон ударов его молота мы услышали задолго до того, как подошли к воротам.

Старшая сестра ждала. Едва Кирьяк постучал в дверь – открыла, словно стояла с обратной стороны. Бросилась к рыжему, прильнула, жаром полыхнула, обвила голой быстрой рукой за шею – я хотел отвести глаза, но не смог.

– Отец в кузне, – прошептала. – Не бойтесь.

Мы трое кивнули молча.

В доме пахло едой; мы уселись за стол гораздо поспешнее, чем могли бы.

Старшая поставила перед нами братину.

– Требное. Утром курицу зарезала. Без костей, но с хрящами.

Неслышно вошла средняя сестра.

Обе они выглядели встревоженными, и когда старшая уселась напротив нас, молча жующих, хрустящих луком и редиской, – средняя устроилась рядом со старшей и прижалась плечом.

Сёстры совсем не походили на тех, кто победил, прогнал из дома злую напасть и зажил наконец мирно и счастливо.

Проглотив первый кусок и утолив голод, я ощутил душевную лень, захотелось набить пузо горячим – и заснуть; но я преодолел слабость и встал.

Я пришёл сюда не для тёплого приёма, и не ради мяса, лука и хрящей.

Пошагал в хоромину младшей дочери.

– Не надо, – сказала мне в спину средняя сестра, – не ходи!

Но я махнул рукой.

Марья сидела на том же месте, посреди кровати, в той же позе: прижав к груди узкие колени. В руках держала свою куклу, соломенную мотанку.

Ножи и верёвки были сняты с окна, и замыта кровь на полу.

На столе лежал пухлый, сладко пахнущий букет цветов и луконце с отборной ежевикой.

Но еда была нетронута, и Марья выглядела так же, как в начале этого дня, в той же рубахе и с теми же сжатыми губами. Только убрала волосы под платок.

Выбитая кузнецом дверь стояла, прислонённая к стене, и я решил, что правильней будет вернуть её на прежнее место.

Поднял дверь и утвердил в проёме.

Сообщил тихо:

– Я пришёл проститься. Завтра уезжаю.

Марья молчала, на меня не смотрела.

– Но если тебе нужна помощь, – продолжил я, – только скажи. Буду рад пособить. Просто скажи, что сделать, – и я сделаю.