Текст книги "Сонник Инверсанта"

Здесь, впрочем, все было несколько иначе, и открытия меня караулили чуть ли не на каждом шагу. Так бывшая улица Карамзина – наше Яровское подобие Арбата – теперь отчего-то называлась улицей Визирей. На фоне прочих изменений – пустяк, тем более, что три буквы все же уцелели: «и», «з» и «р». Крылась ли в этом какая-то закономерность, я даже не стал раздумывать. Теорема Ферма не для средних умов, а о параллельных мирах я читал только в фантастических романах. Впрочем, одной улицей переименования не ограничились. Чем дальше я шагал, тем больше в этом убеждался.

Главная площадь Ярового теперь была переименована в площадь Янычаров, и тут же горделиво возвышался высоченный минарет. Еще более удивительным было то, что справа и слева от минарета я разглядел вполне христианские церкви, в которых смутно угадывались контуры Большого и Малого Златоуста. А еще через квартал взору моему открылся Большой Кафедральный собор – тот самый, который вскоре после революции большевики зарядили приличной порцией взрывчатки и развалили на куски. В сущности, они не придумывали ничего нового. С каждым столетием Россия заново преображалась, напрочь смывая старые краски, выкорчевывая древние фундаменты, уничтожая прежнюю лепнину. Она желала быть вечно юной, без устали круша памятники старины, – и оттого еще более напоминая старую, неумело молодящуюся кокетку…

Вялым шагом я перемещал свое тело по улицам, озираясь на вывески кафе, на топчущихся возле мольбертов художников, на красующиеся тут и там шедевры местных кустарей. Кое-кто из прохожих бросал на меня скучающий взор, но тут же спешил отвести его в сторону. Должно быть, что-то в моей внешности им тоже казалось необычным. Впрочем, сейчас это меня ничуть не тревожило. В самом деле, если все вокруг стало необычным, почему я сам должен оставаться иным?…

Возле аттракционов с дикими зверушками я ненадолго задержался. Крохотный медвежонок, стоя на задних лапах, цеплялся передними за штанину рослого мужчины и шумно сосал палец хозяина. Он был, вероятно, голоден, и чем-то напоминал меня самого – бедолага, очутившийся вместо родной тайги в чужом незнакомом городе. Как и питон, что ползал по плечам соседа, как и обезьянка, меланхолично поедающая банан на высоком табурете. За умеренную плату обладатели живой экзотики фотографировали всех желающих со своими питомцами. Они и понятия не имели, что запечатлевали тоску и безысходность. Я поглазел на ромбовидную голову питона, украдкой потрепал медвежонка по лохматому загривку и побрел дальше.

В киоске, оборудованном печью-СВЧ, продавали горячие бутерброды. Заняв очередь, я сглотнул слюну и наскоро провел ревизию всей имеющейся у меня наличности. В портмоне лежало несколько крупных купюр по сто и пятьдесят рублей, в карманах нашлись бумажки помельче. Случайный трамвайный билетик я тщательно разорвал и выбросил в решетку водостока. Мимоходом успел сложить цифры на билете и получил очко. Впору было загадывать желание, но я не стал. Помнится, один из моих пациентов свихнулся именно на этом невинном увлечении. Загадывал желания везде и всюду – проходя по мосту, под которым катил поезд, подсчитывая сумму номеров пролетающих мимо авто, завидев падающую звезду и пересекая путь пегой кошке. При этом всякий раз он замирал столбом и скороговоркой начинал бормотать заветное. В результате жизнь его превратилась в редкостную путаницу, потому что многое не сбывалось, но кое-что в силу обыкновенной статистики действительно случалось, и приятель не ленился вычерчивать странные графики и таблицы, внимательно сверяя дни по гороскопу, из суеверия пихая под подушку сушенный хлебный калач, а в карманы закладывая по пучку сорванных на закате трав. На какое-то время я потерял его из виду, дорожки наши разошлись, а около года назад я вдруг углядел его на экране телевизора в компании спорящих депутатов. Все было правильно, и все было логично. Свою личную путаницу этот человек решил, в конце концов, взвалить на плечи общественности, и общественность это вновь терпеливо снесла…

– Что как-бы хотите?

Продавщица в зеленом фартучке одарила меня вопросительным взглядом.

– Вот, – я односложно ткнул пальцем в бутылку пива и булочку с сосиской. Не без робости протянул деньги.

Все обошлось, деньги у меня забрали, пиво с булочкой позволили взять. Уже легче. По крайней мере, удалось выяснить, что купюры из моих карманов здесь тоже в ходу.

– Получите, на-ко, на сдачу.

Мне ссыпали в пригоршню мелочь.

– Ну-кась, а вам как-бы чегось?…

Стоящий за мной мужчина стал многословно объяснять, что ему нужно. Прижимая к животу булку с пивом, я отошел к пустующему столику. Вокруг сидели отдыхающие и жующие граждане Ярового. Разумеется, все продолжали щебетать на своем птичьем языке.

В одном из своих романов Илья Эренбург признавался, что мечтает услышать язык будней лет этак через сто. Уверен, в этом уличном кафе его любопытство было бы в полной мере удовлетворено. Впрочем, на рассуждения подобного рода меня больше не тянуло. Голову без того разламывало от избытка впечатлений, а желудок бурчал в предвкушении запоздалого обеда. Я еще немного его помучил, затем неспешно налил в пластиковый стаканчик пенную, отблескивающую янтарем жидкость и взялся за булочку. Как только зубы мои впились в хлебную мякоть, мысли вспорхнули с пыльных насестов и, шелестя крыльями, унеслись прочь. На несколько минут я превратился в обычного счастливого обывателя – столь же счастливого, сколь и голодного. Шипучий янтарь заливал горячую булочно-котлетную кашицу, и мне было до глупого хорошо. Я жевал и думал, что без подобных желудочных моментов люди старели бы вдвое быстрее. Вдвое, а может, и втрое. Возможно, душа и впрямь ведет за собой тело, но и последнее способно отогревать первое.

Голод не тетка, и с простеньким обедом я расправился в два счета. Пора было спускаться с небес на землю, и я спустился, заглянув для начала в знакомый овощной подвальчик. Это и стало для меня новостью номер два. В подвальчике больше не торговали овощами, – теперь магазин нес гордое название «Казанова», а чем торгуют в подобных заведениях, знают даже семилетние дети. В столицах нечто подобное я встречал неоднократно, но городок Яровой издавна славился пуританскими обычаями, и можно было бы поклясться, что в той прежней жизни ничего похожего на улице Карамзина-Визирей не водилось.

Рассматривать яркие витрины я не стал. Уже не тянуло. Юношей с невысохшими сопелями, я, быть может, еще и поторчал бы у прилавков с пластиковыми, больше похожими на милицейские дубинки фаллоимитаторами. Сейчас же это было скучно и где-то даже непонятно. Я не видел ничего общего между всей этой резиново-химической аптекой и загорелой женщиной, вышедшей, скажем, из моря. И силиконовые вздутия, так явственно отличающиеся от женской груди, вызывали скорее грусть, чем желание. Женщин оттачивали, перекрашивали и подкачивали под некий унифицированный стандарт, и оттого женское начало куда-то терялось, уплывало, превращаясь в миф и легенду. Прав был Павловский: уже сейчас становилось ясно, что женщины будущего, подшитые, удлиненные и подтянутые, будут все, как одна, красивы и скучны. Этакие куклы «Барби», сошедшие с единого конвейера. Миллионы и миллиарды оживленных кукол…

Поднявшись из подвальчика, я огляделся по сторонам и тут же повстречался с мрачноватым кошачьим взглядом. В домишке напротив, в зарешеченном окне с выбитым внешним стеклом и треснувшим внутренним, сидел за решеткой насупленный кот. Полосатый заключенный. Практически зэк… Мне почудилось, что на рекламу подвальчика пушистое создание взирает почти с ненавистью. Кроха этой ненависти, само собой, досталась и мне, хотя я был совершенно ни при чем. В определенном смысле я тоже был жертвой…

Сбегая от кошачьих глаз, я повернул назад. Вероятно, делать этого не стоило. Потому что возле решетки, в которую минут пятнадцать назад я швырнул клочки билета, с сосредоточенными лицами копошилось трое обряженных в желтухи ремонтников. Решетка лежала чуть в стороне, а пара полосатых стоек заставляла людей огибать канализационный водосток справа и слева. Что именно изображали господа ремонтники, было не слишком ясно, но я подметил другое. Все мои обрывки эти парни успели подобрать и аккуратненько выложить на картонный лист. Без тени брезгливости эта троица шарила руками в глубине стока, среди окурков, листвы и прочего склизкого хлама выискивая пропущенные мелочи.

Дыхание у меня вновь захолонуло. Если перестрелкам в вагоне и лесочке я мог еще подобрать какое-то объяснение, то эту неприглядную мизансцену я отверг так же, как отверг полчаса назад искаженный вид родной пятиэтажки.

Решительно развернувшись, я снова зашагал. Быстро и не оглядываясь, мимо подвальчика «Казанова», мимо вертикальных кошачьих зрачков. И почти сразу почуял за собой слежку. Спина, если она должным образом напряжена, может сработать не хуже ушей и глаз. За мной кто-то шел, и уже через пяток-другой минут, прибегнув к помощи встречных витрин, я понял, что не ошибся.

Их было, как минимум двое, и дистанцию они выдерживали довольно ровную – не слишком отставая от меня, но и не спеша нагонять. Когда я задерживался, они немедленно находили себе занятие. Один из них начинал глазеть на товар местных искусников, второй поправлял шнурки и отряхивался, делая вид, что мороженное капнуло ему на штаны. Подобных трюков у них в запасе было, видимо, не густо. При очередном повороте моей головы эпизод с маскировкой повторялся, разве что менялись роли. Теперь уже любитель мороженого припадал лицом к матрешкам и выточенным из дерева президентам, второй шпичок ладонью принимался взбивать брюки, терпеливо развязывать и завязывать многострадальные шнурки. Словом, большими профессионалами я бы их не назвал. И потому с самоуверенностью дилетанта решил, что с «хвостом» у меня особых проблем не будет!

Раздраженно перебросив дипломат из левой руки в правую, я зашагал быстрее. Пусть, по крайней мере, потрудятся ножками! Уж лениться своим филерам я точно не позволю!…

Глава 8 Дважды два – снова пять

На Эрнста Неизвестного с его выныривающей к месту и не к месту нечаянной улыбкой громила совершенно не походил. Поскольку был мрачен и неразговорчив. И даже мысленно я уже не называл его Костиком. Мы сидели на лавочке, и я мучительно выдавливал из себя неуклюжие вопросы, почти не радуясь тому зыбкому обстоятельству, что речь здешних сограждан я, кажется, начинал потихоньку осваивать.

– Но ты ведь живешь в этом доме?

– И как бы быть в этом подъезде. Дальше что?

– Тебя зовут… Вас ведь зовут Константином, верно?

– Ну-ка, на-ко, и чего?

– Да так, ничего…

Громила продолжал хрустеть фисташками, шумно ширкал носом и аккуратно сплевывал шелуху в кулак. Выполнял он это с угрюмой сосредоточенностью, и удивляло более всего то, что он действительно старается не сорить. Доев орешки, он ссыпал скорлупу в тот же кулечек, смял его в ком, метко забросил в жестяную урну. Мы сидели на лавочке возле оштукатуренного двухэтажного дома. Такие здания, насколько я знал, в Яровом строили еще пленные немцы. Добротные домишки успели приютить тысячи семейств и если б не горели, как бенгальские свечки, верно, сумели бы дождаться четвертого тысячелетия. Во всяком случае, барачные эти дворики мне чрезвычайно нравились. Царила здесь какая-то своя особая атмосфера, абсолютно не городская, в которой способны были навещать странные мысли – вроде той, что деревья должны быть выше домов, крыши желательно покрывать черепицей, а чердаки придуманы специально для кошек, привидений и голубей.

– Мда… – я рассеянно огляделся. Разговор у нас явно не складывался. Малышня гоняла по двору мяч, азартно галдела, а громила, столь похожий и не похожий на друга моего детства Костика, мощной ладонью вытирал губы и досадливо морщил лоб.

– Послушай, на-ко, братан? Тебе-то в общем-то для чего? – он по-коровьи протяжно вздохнул. – Чего ты, на-ко, за вымя тут тянешь?

Еще раз глянув в его серые мрачноватые глазки, я окончательно понял, что обратился не по адресу. Был Костик – и сплыл.

– Да вот, поговорить хотел.

– Ну, так давай, если с мазой. Пивко на пару запульнем, рыбешку под соль. Чего сушь-то, на-ко, разводить? Или опять дурью перебрасываться?

– Да я думал… Видите ли, вы так похожи на одного моего знакомого.

– Все, на-ко, похожи. Это как на пить дать. Немного обезьяны, немного люди. – Собеседник звучно циркнул зубом. – У меня теща, на-ко, свинью напоминает, а жена дак почти жирафа. И что с той фермы значит?

«С той фермы» не значило ровным счетом ничего. Больше нам разговаривать было не о чем. Чувствуя себя не в своей тарелке, я поднялся. Костик, которого я когда-то знал, тоже был рыжеволос и широкогруд. Но МОЙ Костик никогда не говорил подобных вещей о женщинах – пусть даже чужих. Не умел он и смотреть на собеседников подобным образом. Словом, передо мной сидел совершенно чужой человек, и, извинившись, я торопливо покинул столь знакомый мне двор.

Было обидно и досадно. Ведь ждал этого кашалота, как последний идиот! Верил, что уж с Костиком-то – этим добродушным и несокрушимым гигантом, дружбой с которым мы все когда-то дорожили, ничего не случится. Однако случилось. Как случилось с Вениамином, работавшим в паре кварталов отсюда, как случилось с Лешкой-киоскером и Митей Косым. А в оздоровительный центр, куда я сунулся со своим бирюзовым удостоверением, меня и вовсе не пустили. Матрос со штыком равнодушно вернул удостоверение и казенным голос попросил мандат. Мандата в моих карманах не оказалось, и я окончательно потерялся. Сердобольная сотрудница, пробегавшая мимо, не поленилась заглянуть в ведомости. Очень быстро выяснилось, что ни одной из названных мною фамилий у них не значится…

Теперь я уже шагал на полном автомате. Ноги сами вели по старым адресам. Смысла в этом, скорее всего, не было, но чашу следовало испить до дна. Чтобы не было больше напрасных надежд и вопросов. Песчаная струйка дня стремительно тончала, судьба продолжала надо мной насмешничать. Дядя Саша, великий рыбак и спорщик, меня не узнал, трансформировавшись в задумчивого и лысоватого чиновника, а флигелек, в котором проживал Сема Сильвестр, лучший мушкетер района, куда-то пропал, оставив после себя глинистую проплешину. Не было и магазина музыкальных дисков, в котором работала одноклассница Ксения, не оказалось на месте гастронома, в котором так часто мы отоваривались когда-то пивом.

Наверное, по инерции меня занесло еще в один дом, но, уже поднявшись на третий этаж и шагнув к двери, за которой в ТОЙ моей жизни жила чета Федоровых – Валька с Аленой, я разглядел стальную дверь и странной конфигурации глазок. Уже подняв руку к пуговке звонка, я остановился. Вовремя вспомнил, что подобные глазки предназначены для мониторов слежения. Между тем, образ веснушчатого и простодушного Вальки никоим образом не вязался с оптическими системами подобного рода.

Я устало отошел к окну, присел на широкий, изрезанный детскими ножичками подоконник. Где-то гомонил не то телевизор, не то радио, и я поневоле прислушался к голосу оратора:

– Тыщи! Я обращаюсь к вам, мои драгие тыщи! Кругом забразия, водка где-ка на-ка? До чего дошло! Усталому тыщу теперя притегуться негде! Ванессийцы подсылают врагов, пытаются задушить нашу поллюцию на корню, но мы ж им не дадимся, на-ко! Своей рукой и впредь будем сжимать штык-ножи народных поллюций. Ее – нашу поллюцию не задушишь, тыщи! Никогда, на-ко, и нигде, на-ко! Никто и ничто не остановит нас, тыщи, на пути в штаб к Духонину. Все сковырнем и обезвредим! Все подчиним и укротим! Ура, тыщи!…

Наверное, это был все-таки телевизор. Возможно, передавали какую-нибудь старую революционную пьесу. Какого-нибудь здешнего Шатрова…

Заблажили детские голоса, и я выглянул во двор. Шантрапа гоняла мяч, с воплями пробивала по воротам. Задастый вратарь в полосатой майке неуклюже подставлял локти, самоотверженно защищая честь команды. Глядя на него, я разом погрустнел. По сердцу скальпелем полоснула острая зависть. Кругом жили и радовались, спорили, играли и работали, и только я один прозябал на пыльной грязной обочине.

В детстве подобную зависть я испытывал, кажется, всего дважды. В первый раз, когда, сбежав с дружками на озеро и накупавшись до одури, я вдруг обнаружил, что всю мою одежду, кроме штанов, украли. Обыскав все вокруг, я нашел закопанные в песок сандалеты, но на этом все мои успехи и закончились. Домой я возвращался в одолженной у приятеля майке, когда уже начинало смеркаться. В предчувствии нагоняя, глазел на счастливых прохожих и молча страдал. Мне было пять лет и никогда ранее я не приходил домой столь поздно да еще в таком расхристанном виде. Я мечтал, что время обернется вспять, и день начнется сызнова. Я молил небо о возможности повторить все сначала, чтобы избежать ошибок и вернуть утерянную одежду, но солнце не думало поворачивать вспять, стрелки не замедляли своего движения, и вечер дышал в спину близкой расплатой…

Во второй раз это случилось года через три-четыре уже в школе. Ударом кулака я выбил однокласснику глаз. Глаз был стеклянный, не живой, однако все равно выглядело это страшновато. У паренька потекла по щеке кровь, и, заплакав, он обхватил лицо руками. Кто-то сердобольный поймал катящийся по полу глазной шарик, положил на парту. Обезумев от ужаса, я бросился вон из класса.

Это было, пожалуй, похуже, чем в первый раз. Я бродил вокруг школы и воображал, что вот-вот приедет милиция, меня закуют в наручники и повезут в тюрьму. А если одноклассник еще и умрет, то меня наверняка приговорят к высшей мере наказания. Ни тогда, ни сейчас я бы не сумел признаться себе, что же в большей степени меня угнетало – страх перед грядущим наказанием или жалость к однокласснику. Возможно, в равной степени присутствовало и то и другое. Так или иначе, но мне было плохо, и люди вокруг – все, как один, казались мне избранниками судьбы. Их жизнь шла, как надо, они не совершали ничего предосудительного и, шествуя мимо, улыбались с непринужденностью богов. Один только я, малолетний преступник, медленно и жестоко проворачивал себя на мифическом вертеле, сознательно и не очень подбрасывая в огонь новые и новые поленья. А потом (это, конечно же, был перст судьбы!) из школы вышел тот самый одноклассник, и кровь у него больше не текла, а стеклянный глаз стоял на своем законном месте. Его отпустили с уроков домой, и он, добрая душа, решил поискать меня. То ли хотел потребовать реванша, то ли интуитивно почувствовал, что мне эта встреча нужна, как воздух. Так или иначе, но он первый протянул руку, в один миг сделав меня счастливейшим из смертных. Честное слово, я чуть не расплакался. Вытянув из бездны, меня милостиво возвращали в строй, вновь позволяли встать в шеренгу счастливых…

Впрочем, все это было давным-давно, и мог ли я предполагать, что, спустя столько лет, ко мне вновь вернется омерзительное чувство ускользающей из-под ног почвы? Увы, все повторялось с мрачноватой закономерностью. Опять я был где-то далеко внизу, а хрустальные тротуары других людей вились высоко над головой…

* * *

Лбом прижавшись к стеклу, я стоял в подъезде и глазел на детей. Со скрипом, долетавшим даже сюда, во дворе маятником падали и возносились качели. В такт скрипу взвизгивала какая-то девчушка, и это, как ни странно, утешало. Хоть дети тут походили на нормальных детей! Играли, визжали, радовались…

Я перевел взгляд правее. Увы, мой дневной «хвост» вновь приклеился к причинному месту. Причинным местом был я. Так или иначе, но шпички выдержали экзамен с честью и мечущегося по городу клиента не упустили.

Раскрыв дипломат, я пошарил среди вещей. Было бы славно обнаружить в чемоданчике случайный «Браунинг» или революционный «Наган» с приличным запасом патронов, но ничего подобного я, разумеется, не нашел.

– Беглец несчастный, он уверен, – я прищелкнул замками дипломата и снова скосил глаза в сторону пыльного окна, – что там уж ждет его Каверин…

«Кавериных» оказалось даже не двое, а трое, что мне совсем уж не понравилось. Собравшись в кружок, они о чем-то вполголоса говорили. Может быть, травили обычные анекдоты, а может, перемывали косточки неугомонному клиенту. Шпички – они тоже люди, и ноги у них, конечно же, не казенные.

Я поскреб правое, ноющее после прыжка с поезда колено, каблуком пристукнул по стене. Елки-моталки! Не сидеть же здесь до утра! Да и что мешает этим гангстерам заглянуть в подъезд? Поболтают еще немного, выкурят по сигаретке и действительно решат навестить затворника.

Я присмотрелся. Плечистый малый в кургузом плащике (ох, уж мне эти плащи!) хлопал по плечу худосочного длинного соседа и, кажется, за что-то ругал. Невысокий человечек в светлой рубашечке и столь же светленьких брючках энергично жестикулировал – очевидно, заступался за коллегу. Стекло было замызганным, а расстояние приличным, но мне казалось, что я могу разглядеть даже глаза своих соглядатаев. Циничные, недобрые, многоопытные. По этим самым глазкам можно их, пожалуй, и запомнить, хотя… Как свидетельствует мировая практика, глаза у людей тоже имеют свойство меняться. И цветом, и выражением. Стоит какому-нибудь смурному чуду-юду улыбнуться, и вы увидите перед собой славного человека, на деле постигнув истину, уверяющую, что улыбка – вещь более тонкая, нежели смех. Те же дети улыбаться начинают уже в первые два-три месяца. Смех же приходит к ним значительно позже – через год, а то и два – вместе с первыми шалостями и проказами…

Застучали шаги, мимо поднималась нескладная парочка: ворчливо квохчущая мамаша и великовозрастная дочь. Выговаривая поникшей дочери за пятое, десятое и двадцать пятое, родительница подталкивала ее в спину каучуковым кулаком. Точь-в-точь, как взаправдашний конвоир. Дочка была не в маменьку рослой, а годков ей можно было, не скромничая, набросить десятка три с хвостиком. Тем не менее, маленьким фюрером в этом семействе, безусловно, являлась мамаша.

Я торопливо отвернулся. Мерзкое дело – тиранить детей. Особенно великовозрастных. Они, может, и сами уже готовы рожать и тиранить, а им не дают. За что? Почему?…

Дождавшись, когда хлопнет наверху дверь, я стиснул правый кулак и, подобием щита выставив перед собой дипломат, вышел из подъезда. Плечистый, словно и не заметил моего появления, сунул в рот свеженькую зубочистку, прищурился от ветра. Худосочный, отвернувшись, принялся скучающе пинать какую-то жестянку, светленький неуверенно присел на скамью и, уныло закинув ногу на ногу, привычно развязал шнурок.

– Что вы за мной ходите, черт подери! – я шагнул к светленькому. Это вышло само собой. Интуитивно я выбрал того, что показался мне самым слабым.

– Виноват-с? – светленький упруго вскочил, молодцевато вытянул руки по швам. Глаза у него оказались вовсе не циничными, – скорее растерянными и такими же светлыми, как вся его одежда. – Что вы на иметь в виду?

– В виду, на-ко? – я рассвирепел. – А вы, на-ко, не догадываетесь? Тут у вас, извиняюсь, что? Детская погремушка или, может, зайчик из шоколада?

Правая моя рука тряхнула филера за пояс, и на тротуар с металлическим лязгом упал пистолет.

– Какого рожна вам всем от меня нужно?! Кто мне, наконец, объяснит, что происходит?!

Светленький испуганно таращил на меня глазенки, не делая ни малейшей попытки оказать сопротивления. Зато плечистый в плаще стремительно шагнул ближе. Я остро взглянул на него. Наверное, в эту секунду я плохо контролировал себя. После столь насыщенного дня мне просто требовалась разрядка, и время разрядки наступило.

– Секунду, на-ко! – рука плечистого потянулась к карману плаща, и дипломат мой, взлетев по крутой дуге, угодил точнехонько в челюсть шпика. Удар оказался роковым. Противник свалился, как подкошенный, безвольно разбросав руки. Светленький в страхе вжал голову в плечи. Кидаться на меня он явно не собирался, но и лепета его я по-прежнему не понимал.

– Вашество… Светлость ваша!… Не на нас нужно спрашивать, – на них. Был, на-ко, приказ. Категорически бдить. Опека первой категории второго лица…

Худосочный уже стоял рядом. В той же самой позе – ноги вместе, руки по швам. Бледный вид его говорил о том, что он тоже растерян.

Подхватив с земли пистолет, я попятился.

– Чтобы я вас больше не видел! – голос мой дрожал. – Еще раз сунетесь, буду стрелять. Ясно?!

Головенка светленького часто затряслась. Худосочный неуверенно моргнул. Впрочем, в долгие переговоры я вступать не собирался. Двое против одного – тоже неважный расклад, и потому, бегом одолев двор, я спешно пересек улицу и только там вновь перешел на шаг. Пистолет я спрятал в брючный карман, но руку старался держать поблизости. Все равно как киношный ковбой. Увы, мера предосторожности оказалась не лишней. Я прошагал, наверное, квартала два, когда заслышал за спиной визг покрышек. Стремительно обернувшись, узрел мчащийся в потоке машин микроавтобус. Подобно змее он выписывал синусоиды, обходя соседей справа и слева. Признаков, однозначно указывающих на то, что он едет за мной, разумеется, не было, но этот мир принялся кусать меня с первых секунд знакомства, и потому ничего хорошего от него я не ждал и сейчас.

Заставив шарахнуться в сторону грузную даму, я кенгуриными прыжками метнулся вперед. Гул мотора за спиной сразу стал громче.

– Врешь, не возьмешь!… – достигнув перекрестка, я тут же повернул за угол. Худшие мои опасения подтвердились. Чертов автобус в точности повторял мои маневры, и называть это мирной слежкой было уже нельзя.

Громко вскрикнул какой-то мужчина. По его согнувшейся крючком фигуре я сообразил, что должно произойти дальше. Уже в падении на тротуар обернулся, рассмотрев, что через распахнутые дверцы автобуса двое незнакомцев целят в меня из автоматов. А в следующую секунду улицу наполнил грохот очередей. Я не видел, куда бьют пули, да это было и не просто в моем положении, но посвистывало где-то совсем рядом.

Укрывшись за бетонной бровкой, я продолжал перекатываться с места на место, лавируя таким образом, чтобы между стрелками и мною постоянно оказывался ствол какого-нибудь дерева. По счастью, последних здесь росло неимоверное количество.

В какой-то миг в руке моей очутился пистолет. Со всех сил я дернул спуск, но стрелять эта пукалка даже не подумала. Вот тогда мне стало по-настоящему страшно. Совсем как во сне, когда нужно бежать, а ноги сами собой отнимаются, прилипая к тротуару, подламываясь в коленках.

По счастью, я все-таки сумел вспомнить о предохранителе, и, приведя технику в боевое состояние, наконец-то ответил своим охотникам беглым огнем. Стрелял из пистолета я третий раз в жизни и все-таки был уверен, что все мои пули угодили в проклятый автобус. Мишень, как ни крути, была не маленькой. И наверняка подобного отпора они не ожидали. Возможно, ответная стрельба не повергла их в панику, но все-таки в определенной степени отпугнула.

Вновь заскрежетав покрышками, автобус на предельной скорости рванул с места. В запале я пальнул вдогонку. Незнакомый пистолетик послушно дрогнул в руке. Свое дело он знал отлично и ни о каком саботаже больше не помышлял.

Спрятав оружие в карман, я возбужденно огляделся. Люди, что не успели убежать, поднимались с асфальта, испуганно отряхивались. Кажется, пострадавших не было. Заикаясь и бормоча неясное, ко мне семенящим шагом приближался юноша в очках. В протянутых руках он держал мой дипломат.

– Ваше… Тут вот нате… – он явственно трусил.

– Да, да… Спасибо! – я кивком поблагодарил юношу. Он тоже кивнул, но столь медлительно, будто не кивал, а кланялся. Впрочем, мне могло и почудиться. Кроме того, нюансы хорошо обдумывать на привале. Мой же привал еще не наступил.

Часто оглядываясь, я зашагал, спеша покинуть роковую улицу. Места были чужие, но знакомые (хорошая фраза, верно?), а потому, уверенно обогнув каменного Бажова, я пролез сквозь отверстие в чугунной ограде и углубился в аллеи городского парка.