Текст книги "Сонник Инверсанта"

Глава 10 Встречи, которых не ждешь…

Утро вечера мудренее. Мудренее оно и ночи.

Встал я, разумеется, помятый, с опухшим от комариных ласк лицом, с омерзительным привкусом во рту. Чудо возрождения, тем не менее, состоялось. Давно доказано: ноченьки нам на то и даны – чтобы избавляться от дневного груза, испытывая очередную реинкарнацию. В противном случае, все человечество давным-давно бы сгинуло, не продвинувшись в собственном интеллектуальном развитии ни на шаг.

Быстренько почистив зубы и энергично растерев командировочной порцией лосьона щеки, я вытряхнул из карманов пригревшихся жуков и сделал немудреную зарядку. Пять приседаний, шесть поворотов напра-нале, семь шумных вздохов и восемь подскоков на месте. После чего сунул трофейный «POLUCHI NAKA» за пояс и натянул на себя пиджак.

Прежде чем покинуть ставшую родной беседку, внимательно оглядел соседнюю лавочку. Разумеется, она пустовала. Крохотные коготочки чуть скребнули по основанию черепа, но пока мысли группировались и перестраивались, готовясь к туманному рапорту, я успел сделать шаг, а после еще один и еще два. Беседка осталась за спиной, и надобность в рапорте отпала сама собой. Ночь – это ночь. О ней забывают, как о прошлой жизни.

Как бы то ни было, но утренний город мне понравился значительно больше вечернего. Солнце и птичий гомон ему решительно шли. Воробьи, конечно, не соловушки, но распевали вполне старательно, а главное – громко. В той же степени радовали знакомые стены кирпичных домов, многочисленные, крашеные в розовое урны и обилие свежевырытых траншей. Судя по всему, здешние строители болели вирусом кладоискательства в той же степени, что и наши. Так, по крайней мере, мне разъяснил ситуацию один из давних моих пациентов. Трубы и кабели – все это, по его словам, использовалось исключительно для отвода глаз, – на самом деле дорожники паутинили город траншеями в поисках банальных кладов. Такое уж у дорожного начальства водилось хобби. Как только кто-нибудь в главке натыкался на описание древнего монастыря, поместья богатого купца или бежавшего за границу ростовщика, на этом месте тут же разворачивались дорожные работы. Человек, все это рассказавший мне, был довольно серьезно болен, и все же слова его заставили меня призадуматься. Во всяком случае, иного рационального объяснения ежегодным городским раскопкам я подобрать не мог.

Впрочем, сейчас передо мной стояли более весомые задачи. Следовало проверить, насколько близко увязывалось с правдой все то, что приключилось вчера. Как ни крути, я был профессиональным психологом, а потому ни на секунду не забывал о том, что человеческое сознание – вещь зыбкая и наукой практически не изученная. Стало быть, кое-какие надежды у меня еще оставались. Может, вчера я пребывал в состоянии «гроги», вызванном порцией коньяка Павловского? А что, – с этого субъекта станется! Мог и подсыпать какой-нибудь отравы. Словом, кое-что следовало лишний раз проверить. А иначе – поворот на сто восемьдесят градусов и нырок в душный сумрак эмпириокритицизма…

Мысль об эмпириокритицизме мне неожиданно понравилась. В самом деле, что там писали Мах с Авенариусом об экономии мышления? Кажется, что-то как раз о моей ситуации. Дескать, мир есть комплекс ощущений, и нечего тут ломать голову. Не для того она, дескать, приделана к туловищу. Хотя… По тому же Маху, пожалуй, и не поймешь – для чего. Может, для секретарского описания бытия, а может, для извержения никому не нужных софизмов вроде такого: «Что ты не потерял, ты имеешь. Рогов ты не терял. Стало быть, ты рогат.» Положительно шутником был Диоген Лаэртий! Вряд ли он верил в то, что говорил. Хотя еще большим шутником был другой Диоген – тот, что жил в бочке и, не признавая отечества, именовал себя гражданином мира. Кажется, его называли Диогеном Синопским. А был еще и третий Диоген – Диоген Аполоннийский, самый древний из всех диогенов, который тоже что-то такое кропал в свой допотопный блокнотик, а попутно спорил с разными Эмпедоклами и Левкиппами. Воистину неугомонное племя – Диогены. Сколько их было на самом деле, нам, наверное, уже никогда и не узнать. Мало ли в Бразилии донов Педров!…

Я шел, головой особенно не вращая, однако и бдительности не терял – вслушивался в говор граждан Ярового и внимательно вчитывался во все встречные афиши. Увы, утренним моим надеждам суждено было растаять. Я повторно убедился, что ЭТОТ город существенно отличался от моей родины. Так вместо трех мостов через реку Верему я насчитал целых пять, улица Халымбаджи именовалась Персидской, а на Гоголевском бульваре вместо памятника вождю мирового пролетариата возвышался гигантский мемориал павшим воинам-иракцам. Позабавила меня и афиша, на которой пританцовывала знакомая фигура Пьера Ришара. Правда, именовался рекламируемый фильм чуточку иначе, а именно: «Блондин в пегих штиблетах». Но главное открытие поджидало меня впереди. Коротко переговорив с лоточницей, безропотно выдавшей мне стакан кваса и очередную булочку с сосиской, я вдруг осознал, что за ночь с горожанами тоже произошли определенные изменения. То есть, либо с ними, либо со мной. Так или иначе, но последствия странной аккомодации сказывались в том, что отныне я понимал здешнюю речь практически на сто процентов. Если бы не ворох проблем, я обязательно попытался бы отследить ступени, по которым вот уже в течение суток с небольшим взбирался по лестнице здешнего мироздания. Вполне возможно, я не поленился бы вычертить и кривую, шаг за шагом фиксирующую все мои крохотные успехи. В самом деле, если еще сутки назад слышимое являлось для меня полной абракадаброй, то уже к вечеру вчерашнего дня я был в состоянии вычленять отдельные слова и улавливать общий смысл сказанного. Сегодня картина вновь изменилась. Складывалось впечатление, что слух мой прорезался, а сам я прозрел. Кто знает, возможно, за это следовало благодарить мою беспокойную ночь…

Что-то знакомое заставило меня встрепенуться. Обернувшись, я увидел в распахнутом окне включенный телевизор. Я невольно приблизился. По телевидению крутили «Белорусский вокзал», и мне вновь почудилось, что незримая рука судьбы ободряюще похлопывает меня по плечу.

По всему выходило, что у них тоже был свой сорок первый, а за ним и сорок пятый. Был свой фюрер и была своя победа… Я присмотрелся повнимательнее, – Папанов, кажется, на себя не очень походил, зато Леонов был точь-в-точь наш. Это меня отчасти утешило.

А еще через полсотни шагов я замер в остолбенении. Прямо на меня со стены здания бывшего Совкино и нынешнего «Лоранжа» на меня смотрела красочная афиша со знакомым ликом. Художник, поработавший над афишей, был не слишком умелым, и все же Димкину физиономию я сразу узнал. Чуть пониже его украшенной тюрбаном головы аршинными буквами было прописано:

Только у нас и сегодня!

«Сеанс Целительной Магии + Мини Спектакль!

Три часа в обществе несравненного Дмитрия Павловского!»

Здесь же вы приобретете заговоренные свечи, египетские обереги, непальские четки и книги с автографом Павловского!

Начало сеанса – 17-00, цена билета – 75 рублей

Трудно описать словами – что испытал я, глядя на эти письмена. Задохнувшись, я тут же ринулся в кассу театра, склонившись над окошечком, начал торопливо втолковывать, что мне срочно нужно повидать господина Павловского, что я давний его друг и что начала сеанса могу просто не дождаться. Холеное личико кассирши оставалось невозмутимым на протяжении всего моего монолога, и только когда я сунул в окошечко сторублевую банкноту, оно несколько смягчилось. Я боялся, что мне ответят отказом, но кассирша оказалась истинной профессионалкой. Протянув мне сдачу, она царапнула на билете телефонный номерок.

– Позвоните-ка, на-ко. Возможно, вас и не примут.

– Спасибо, солнышко! – я послал кассирше воздушный поцелуй и выскочил на улицу. Найти исправный телефон оказалось не столь уж сложно, и уже минут через пять сиплый Димкин баритон терзал телефонную мембрану:

– Петька? Ты где, черт больной?… У «Лоранжа»?… Чего ты там торчишь? Давай, пулей сюда! Я думал, ты еще вчера мне позвонишь…

– Откуда же я знал, что ты здесь? – волнуясь, я бормотал в трубку какой-то вздор. – Кругом какая-то латынь, подъезд родной испарился, по паркам лилипуты в шинелях бродят… Я уже решил, что спятил.

– Не говори «гоп», Петюнь! Это только поначалу так кажется… Короче, дуй сюда, здесь и потолкуем. Номер тринадцатый, гостиница Шейха Абаса.

– Что за гостиница такая?

– Да рядом с кинотеатром!

Я растерянно повернул голову. Видимо, на этот раз переименованию подверглась гостиница Центральная. На самом верху действительно можно было разглядеть арабскую вязь из неоновых трубок.

– Димон, ты, главное, не уходи! – надрывно прокричал я в трубку. – Сейчас буду, на-ко! Минут через пять, на-ко. Ты слышишь?!…

* * *

Спустя указанные пять минут, я уже утопал в кресле трехкомнатного номера люкс и наблюдал, как похмельный Димка пьяно царапает пером по дощечке дигитайзера, вырисовывая на цифровом экране фигурку какого-то человечка.

– Одной магией, Петюнь, сыт не будешь. – Павловский громко икнул. – Вот и подрабатываю спектаклями. Сочинил тут одну программку, постепенно довожу до ума, продаю на своих сеансах. Магическая музыка, пасы руками, позы. Лабуда, конечно, но людям нравится.

– Ты чисто разговариваешь! – задумчиво пробормотал я.

– По-моему, я всегда чисто разговаривал. О чем ты?

– Да так… Лучше скажи, что за программа?

– Если выражаться научно, это вариативное матрицирование. – Павловский взмахнул пером. – Проще говоря, моя программа исполняет людские желания. Хочешь, скажем, кому-то напакостить – порчу там навести или еще что-нибудь, покупаешь версию «Вендетты» – и дело в шляпе. А если наоборот собираешься обороняться, приобретаешь одну из версий «Кокон». Тут у меня варианты на все случаи жизни.

– Не понял, что еще за «Вендетта»?

– А вот смотри, как я сейчас его…

На моих глазах к мужской фигурке на экране приблизилась гигантская игла и, чуть помедлив, вонзилась в нарисованную ногу. Я невольно вздрогнул, настолько натурально дернулась фигурка. Руки ее энергично затрепетали, раненая нога подогнулась.

– Можно и звук включить. Тогда ты услышишь стоны…

– Это напоминает японское варанингё, – пробормотал я. – Колдовство на бумажных фигурках.

– Верно, – кивнул Дмитрий. – А у амазонских шаманов подобное действо именовалось чурсхэ. Да и африканские колдуны любили поиграть в подобные бирюльки. Набивали соломой тряпичных кукол, писали на них имена с датами рождений и начинали прижигать угольками.

– Неужели действовало?

– Смотря на кого.

– Значит, ты тоже увлекаешься шаманством?

– Теперь, Петруш, это иначе называется. В век компьютеризации люди учатся наводить порчу современными методами.

– Ты серьезно?

– Более чем! – глаза Павловского глянули на меня с насмешливым вызовом. – В этом мире, Петюнь, все серьезно, – ты сам, помнится, говорил мне это. Убей кого-нибудь во сне, и это тут же скажется на его здоровье, а обругай человека простым дураком, и он немедленно поглупеет. Пусть на какую-то кроху, но поглупеет. Европейцы – и те торгуют манекенами врагов. Приносишь им фото, называешь размеры, – и на дом тебе привозят восковую фигуру.

– Чтобы протыкать ее булавками?

– Зачем же? Можно обойтись и без булавок. Ставишь манекен в угол и мордуешь в свое удовольствие.

Я нахмурился.

– Кажется, что-то такое слышал…

– Ну вот, ты слышал, а я в жизнь воплощаю. – Дмитрий величаво обвел экран рукой, точь-в-точь как художник, знакомящий публику с очередным произведением. – Только видишь ли, господа коммерсанты, торгующие манекенами, полагали сначала, что стресс у клиентов снимают, а позже выяснилось, что у врагов действительно начинаются проблемы – у кого обычные недомогания, а у кого и что-либо похуже… Ты вот на моих сеансах ерзал, кривился, и не понимал, что зал верующих – это уже не просто зал, а монолитная сила, своего рода эгрегор, способный вершить подлинные чудеса.

– Это какие же, например?

– А такие… – Павловский шмякнул своего экранного персонажа виртуальным кулаком и, свалив в жестокий нокаут, снова обернулся ко мне. – Ты бы видел, каким я порой выползаю на сцену. Иногда просто в зюзю недееспособный. Ни бэ, ни мэ сказать не могу. А как включу свои агрегатики, музыку со свечками задействую, так и начинается приток энергии. Это ведь не я, – они меня делают магом. И эти игрушки тоже начинают действовать только когда веришь в них по-настоящему.

– Не понимаю…

– Тут и понимать нечего. Если я могу свалить человека реальным ударом, почему мне не совершить то же самое при помощи мысли?

– Ну, знаешь ли! Если бы все валили своих недругов при помощи мыслей…

– Вот! – вскричал Дмитрий. – Вот в чем загвоздка! Мы не умеем совершать физическую работу при помощи интеллекта! Есть желание, но нет формы его матрицирования. Есть ключ, но нет скважины.

– Ты хочешь сказать, что при помощи твоих игрушек…

– Именно! – словно дирижер, Дмитрий взмахнул руками. – Я позволяю мысли вылепиться в нечто конкретное, понимаешь? Создавая эгрегоры, я усиливаю наши метаполя в сотни и тысячи раз. Эффект ничтожный, но он все-таки есть! И спектакли в случае удачи получаются такие, что ты в лучшем из своих снов не увидишь!

– Неужели твои матрицы кто-то покупает?

– Ты шутишь? – Павловский фыркнул. – Расхватывают, как горячие чебуреки! Еще лучше, чем четки с книгами. Да люди последним готовы поделиться, лишь бы не уходить из театра. Кроме того, я снимаю общественное напряжение. Вся ненависть целиком и полностью выливается на экран, и в жизни господа ненавистники уже не беснуются, как прежде.

– Но ты же толкуешь, что вся эта порча может стать явной, разве не так?

– Мало ли что я толкую! Я, Петя, товар, прежде всего, рекламирую! А уж кто верит в него, кто нет, это меня не слишком волнует. Ты, Петр, уже второй день здесь, а, похоже, так ничему и не выучился.

– Чему я должен был выучиться?

– Ну, не знаю… Каждый учится своей собственной науке…

– Постой! – я вскинул перед собой ладонь. Наморщив лоб, попытался сформулировать вопрос точнее. – Скажи, Дмитрий, этот мир – он существует на самом деле или это плод моего воображения?

– Если даже плод, то теперь уже не только твоего, но и моего воображения тоже. Или забыл, о чем пишешь в своей рукописи?

– Там у меня совсем другое…

– Нет, Петюнь, оба мы говорим об одном и том же. Разве что по разному. – Дмитрий с усмешкой вытащил из-за стула бутыль с коньяком, зубами выдернул пробку. – Но я понял, о чем ты спрашиваешь, а потому отвечу предельно честно. Видишь ли, Петруш, судя по всему, ты расплевался со своим миром, вот и все. То, что ты обидел мир, это еще полбеды. Хуже – что мир обиделся на тебя!

– Как это он мог обидеться?

– А так, качнул на ладони и выбросил. Все равно как я эту пробку. – Дмитрий отшвырнул пробку в угол комнаты. Приложившись к бутыли, звучно глотнул.

– Значит, – горло у меня перехватило, – это действительно другой мир?

– Не совсем. Это версия, которую ты создал под себя.

– Чушь какая! Я ничего не создавал!

– И создавал, и создаешь. Она и сейчас все время достраивается, согласуясь с твоим видением реалий.

– Но… С моими реалиями творится черт-те что! Какая-то вывернутая наизнанку апперцепция. Что-то узнаю, а что-то нет.

– Это временное явление, не суетись. Даже в гостиничном номере мы час или два вынуждены обустраиваться, привыкать, а тут не просто комната, – целый мир. Поэтому не спеши его ругать, – он тоже должен к тебе подладиться.

– Бред какой-то!

– Верно, бред. Но, судя по тому, что ты накропал в своей рукописи, бред тоже является полноправной формой жизни. Бредом, Петюнь, можно именовать все то, что нам кажется, а кажется нам более половины наблюдаемого вокруг. Этот мир, – Павловский взмахом обвел свою комнату, – всего лишь одна большая галлюцинация. Не будь объединяющего сознания – того самого эгрегора, о котором я поминал, мы и видели бы, и слышали совершенно разные вещи. Так что, если разобраться, мы все постоянно что-нибудь создаем – любимые интерьеры, библиотеки, семьи, самих себя. Есть, кстати, любопытная версия, что те же наркотики просто-напросто сбивают оптическую настройку человека, и вместо привычных реалий он начинает видеть совершенно посторонние миры. Не выдуманные, заметь! – а посторонние.

– Слышал… – я отмахнулся. – По-моему, лабуда полнейшая.

– Лабуда, не лабуда, но мир и впрямь чрезвычайно пластичен. Закрой глаза, и он совсем пропадет.

– Ну и что?

– Ничего. Если я очень захочу стать героем пожарником, то, в конце концов, я действительно могу им стать.

– Ты хочешь быть пожарником?

– Это всего лишь пример, балда! Я только объясняю, что мы живем в мире, который сами для себя и выстраиваем. Да и время мы, по сути, тоже выбираем сами.

– Так уж и сами!

– Естественно! Ты же психолог, значит, обязан знать такие вещи доподлинно. Возьми ту же бедную дамочку Коко Шанель. Она была нищей, но ее это ничуть не трогало. Если разобраться, она все время жила в мире шелка и бархата, в мире шляпок, духов и платьев. Она не имела богатых родителей и не могла позволить себе ежедневной порции виноградного сока, но эта неказистая дамочка умела мечтать, как никто другой. И в итоге сумела вымечтать у судьбы все то, чего ей так не доставало. Превратилась в законодательницу мод, заработала миллионы и завладела сердцами сотен лучших кавалеров планеты.

– Брр!… Причем тут Коко Шанель?

– Да все при том же. Думаешь, Спиваков с Растроповичем жили когда-нибудь в СССР или в России? Да ничего подобного! Если подумать, для них и двадцатого века, как такового, никогда не существовало. Они жили всегда на сцене, и весь их мир – это нотные альбомы и оркестровый взвод, лабающий под команду тоненькой палочки. Или возьми мир любого из наших президентов…

– Пошел ты к черту со своими президентами!

– Что и требовалось доказать! – Дмитрий громко хохотнул. – Тут, насколько я знаю, президентов не водится, и трон пустует. Во всяком случае, пока. Ты ведь, помнится, тополя ненавидел? Так вот, дорогой мой, здесь их также нетути. Как нет и табака.

– Ну и что? Комедий здесь тоже нет!

– Все верно, ты всегда их недолюбливал.

– Хорошо, а откуда здесь визири с янычарами? Скажешь, тоже из моей головушки?

– Из чьей же еще? Я, милый мой, к истории всегда был равнодушен. А ты, помнится, всегда что-нибудь критиковал – то Кутузова с Петром Великим, то Крестовые походы с американскими операциями, то еще какую-нибудь чепуху. Вот и получай бумеранг! Тут у них культ Ближнего Востока. Две трети – мусульмане, одна треть – христиане. И не удивляйся, что кругом памятники персидским лидерам. Именно они освободили в свое время древнюю Русь от ига европейского варварства. Мы ведь дань не кому-нибудь, а Европе платили. Да, да! Аж, триста с лишним лет, после чего пришел Мухаммед Бей с войском, поручкался с кем-то из наших князей – и в два года повымел с территории всех европейцев. Восстановил порушенные храмы и города, запретил корриду с бестиариями и разрешил многобрачие.

– Значит, история здесь совершенно иная?

– Да причем здесь история, милый мой! Так ли уж это важно? Если говорить честно, история – это фиговый лист, которым мы прикрываем нагой вакуум. Это то, чего в действительности нет. Всего-навсего виртуальный фундамент, который требуется человеку для самоуважения.

– По-моему, самоуважение – это тоже немаловажно.

– Не уверен. Какая бы ни была история – сибаритская или тиранская – она всегда способна воспитывать. А посему получай персов вместо французов и визирей вместо депутатов! По мне – так разница небольшая.

– Занятно! – я качнул головой. – А как насчет революции с войной?

– Было тут когда-то и это. Однако с серией существенных поправок. – Дмитрий пожал плечами. – Эсеры перебили большевиков, ну а с ними в свою очередь покончили господа монархисты. Короче, в итоге победила конституционная монархия. А войну нам помог выиграть все тот же восточный султанат, который как раз накануне вторжения сумел объединиться с японским сегунатом. Иными словами просвещенная Азия вторично освободила славян от варварского нашествия с запада.

– Прямо сказка какая-то!

– А ты как думал! – Дмитрий фыркнул. – В общем, не все тут плохо и мрачно. Главное – присмотрись, вникни и привыкни.

– Ну, а как мы сейчас называемся?

– Увы, уже не Россией. Мы – Артемия, дорогой мой Петруша. Упреждая твой вопрос, поясню: последнюю операцию освобождения возглавлял талантливый полководец Артем Рокоссовский. Именно поэтому сразу после войны почти восемьдесят процентов всех мальчиков были названы Артемами. А там кто-то из Визирей внес предложение о переименовании страны. Тем паче и жители Эфеса, по сию пору поклоняющиеся Артемиде, помогли своим лоббированием. Словом, проголосовали и переименовали.

– И все так просто согласились?

– Поначалу все. У нас же всегда уважали единогласность. Даже термин такой ввели наравне с «интеллигенцией», «пижоном» и «харчком». Ну, а после пошли, конечно, сепаратистские настроения, началась форменная буза. В результате часть страны откололась. При этом формальной причиной послужили имена. Сепаратисты доказывали, что старшее поколение на шестьдесят процентов состоит из Иванов, а потому Артемией они быть не желают.

– Вот ерунда какая!

– Ерунда – не ерунда, а страна раскололась. Чуть было, гражданскую бойню не затеяли. Ладно, хватило здравомыслия вовремя остановиться. Теперь живем с ними бок о бок. Мы – Артемия, они – Ванессия. На границе, само собой, конфликты. Иваны постреливают в Артемов и наоборот.

– Да уж, весело у вас!

– Не веселее, чем у вас. По мне так это дела скучные – насквозь политические. Ты другое лучше расскажи, домой-то к себе заходил?

Я покачал головой.

– Нет там никакого дома! Целый подъезд куда-то запропал.

– Правильно. – Дмитрий ничуть не удивился. – Ты же от них сбежал, вычеркнул из памяти, вот они и исчезли.

– Разве такое возможно?

– Выходит, что возможно. Да ты не тушуйся, у меня аналогичная беда. Даже хуже.

– Как это?

– А так, у тебя подъезд пропал, а у меня – целый квартал.

– Что за чушь!

– Ну, хватит, Петр! – Дмитрий поморщился. – Надоело, честно слово! Долбишь и долбишь одно и то же. То чушь, то бред… Вспомни лучше, сколько спиртяги мы с тобой выдули на первом курсе. Хорошо нам было? Хорошо. И девочки красивыми казались, и мир розовощеким. А на утро напротив – все становилось мрачным и черным. Я хочу сказать, что все субъективно, и если ты опять начнешь мне ныть про законы материализма, то лучше сходи к своему дому и постучись лбом в то место, где располагался когда-то твой подъезд.

– Все равно!… – Я упрямо помотал головой. – Этого не может быть в принципе!

– А ты выпей, – Павловский приглашающее качнул бутылью. – Глядишь, после стаканчика-другого сообразишь, что может быть, а чего не может. Ты ведь знаешь, наше зрение и наш слух – это входной фильтр. А еще один фильтр расположен в нашей головушке. Именно поэтому одни вещи мы помним, другие забываем, одни видим во всех подробностях, а мимо других проходим, не замечая.

– Это ладно, но откуда взялась языковая тарабарщина?

– Не знаю… Лично я никакой тарабарщины никогда не замечал.

– Но я же целый день вчера бродил, как какой-нибудь глухонемой!

– Значит, надоел тебе твой язык. Мат родной утомил, интонации дикторов приелись, политический сленг достал – откуда я знаю! Ты же психолог – вот и анализируй. Вчера не понимал, сегодня понимаешь, – стало быть, адаптация подходит к своему логическому завершению. А если что странным покажется, так ты прищурься.

– Как это?

– А так. Взгляни на вещь или человека повнимательнее, абстрагируйся и сразу заметишь перемены. Это что-то вроде оптической подстройки у биноклей. Ты просто не сфокусировался до конца, в этом все дело.

– Хмм… А ты-то как здесь очутился?

– Что, значит, здесь? – собеседник фыркнул. – Я всегда был туточки. Потому как лично меня устраивает все. И там, и тут. Эстрада – это мир иллюзий, так что я от них никуда не сбегал. Мой мир всегда при мне, а вот где жил ты до сих пор, я не знаю.

– Ты хочешь сказать, что люди, которые злятся…

– Верно! Получается, что они вроде как не живут, поскольку своей злостью каждый день перечеркивают реальность. Она их не устраивает, стало быть, они ее и не ощущают. Видят лишь грань, наиболее подходящую для ругани. Своего рода – призраки в мире тумана. Так что, Петруша, ни со мной, ни с тобой, особых изменений не произошло.

– Как это не произошло! Миры-то отличаются!

– Верно, отличаются. Ну, и что? По-моему, это даже забавно. А в каком-то смысле и удобно. – Павловский постучал себя по голове. – Ты сюда почаще ныряй, Петюнь. Только по-честному – без этих твоих старорежимных философизмов. И половина ребусов наверняка разрешится сама собой.

– Только половина?

– А ты как хотел! Простых ответов здесь нет. И, конечно, всю эту кашу тебе в одиночку было бы не заварить. – Пожав плечами, Дмитрий допил бутыль, со вздохом поставил ее на пол. – Значит, еще кто-то постарался. Может, тот чертов зал, из которого ты так поспешно удрал, а может, и кто другой.

– Да кто другой-то, кто?!…

– Да кто угодно, – Дмитрий снова кивнул на экран, где рисованный человечек уже качал головой, пытаясь сесть. – Видишь, какими я глупостями развлекаюсь? И ведь ему, поверь мне, действительно больно.

– Кому – ему?

– А черт его знает. Но если бы я сосканировал тебя в фас и профиль, а потом поставил на место этого чудака, думаю, тебе бы это не слишком понравилось. – Дмитрий тяжело повернул голову, и на мгновение в его пьяненьких глазах промелькнула хитринка. – Ты, братец, вот о чем подумай: тебя ведь могли выпнуть взашей оттуда, но могли и сюда позвать.

– Как это?

– Да очень просто! Силы гравитации – они, знаешь ли, действуют не всегда предсказуемо.

– О каких силах ты толкуешь!

– О самых обыкновенных! – Дмитрий, кажется, вновь стал заводиться. Мое непонимание его явно утомило. – Вычислили, протестировали и позвали – разве так не бывает? Ты вспомни на досуге, что тебя бесило в том мире и чего тебе больше всего не хватало.

– Моря не хватало! – выпалил я. – Большого и теплого моря!

– Да что ты говоришь! – Павловский неожиданно развеселился. Даже хрюкнул от собственной смешливости.

– Чего ты гогочешь?

– Так, ничего… – он смахнул выступившие на глазах слезы. – Слушай, ты извини, но я тебя снова вынужден гнать. Скоро концерт, и мне просто позарез нужно чуток поработать. Иначе придется выходить на сцену с пустыми руками. Сам видишь, в каком виде моя матрица. Ты бы заглянул в другой раз, лады?

– В другой раз меня могут шлепнуть.

– А что, уже пытались?… – Дмитрий с интересом прищурился. – Вижу, что пытались. Ничего, не расстраивайся. Если уж зазвали, значит, постараются и защитить. Зато скорее разберешься – что к чему… Послушай, а ты на сеанс ко мне приходи! Я контрамарочку дам. Или даже две! – Павловский выдернул из стопки билетиков пару штук, юрко сунул мне в нагрудный карман. – Бери, бери, не пожалеешь.

– Да ведь был я уже, хватит.

– Ты видел одну часть программы – не самую, кстати сказать, интересную. Сегодня, если соберусь с силами, попробую поработать с полной выкладкой. Могу и для тебя какой-нибудь эксклюзив изобразить.

– Нет уж, спасибо, лучше пойду.

– Деньги-то есть?

– Есть, – я обиженно поднялся.

– Может, тебе ствол достать? Я помогу!

– Не надо.

– Тогда удачи! Жду на сеансе. Понравится, могу и тебе устроить небольшой ангажемент, – будем работать на пару, а?

– Как-нибудь обойдусь. – Я еще раз взглянул на экранного человечка, пытающегося выдрать из ноги гигантскую иглу, и торопливо вышел из номера.