Текст книги "«Рассекречено» (СМЕРШ)"

Северный Урал, КамЛаг 501, 17 апреля 1945 г. 05:00

Весна в этих краях приходит поздно.

Скоротечная, словно жизнь мотылька однодневки, и такая же яркая, красивая. Ожидание её витает в воздухе, но северная стужа, кажется, будет вечно стоять морозными узорами в крохотном оконце барака, словно чахоточные грёзы «доходяги». Воздух под двускатной крышей густой и холодный как студень. Он пахнет неошкуренным деревом, дранкой, гниющим тряпьём, немытыми телами и баландой. Дневальный подбросил в печь пару замшелых полешек, горький дымок щекочет ноздри.

Пар от дыхания сотни тел оседает на бровях колким инеем, склеивает ресницы.

Вдох. Тёплый шар Ци вспухает и закручивается за пупком. Выдох. Он отправляет горячий сгусток по малой макрокосмической орбите вниз, к копчику, отмечая точки пути на спине, шее, макушке; кончик языка касается верхнего нёба, замыкая «переключатель» и горячий ток Ци устремляется к надключичной ямке; точке на середине грудины, примерно против сосков; омывает вешку в районе солнечного сплетения и впадает в вихревой шар Ци за пупком. Малая орбита завершена. Вдох. Следом придёт черёд Большой, пока ступни и ладони не сделаются горячими, а Ци, следуя сосудами энергетических каналов, не наполнит истощённое тело силой. Выдох.

Учитель Чиа говорил, что следующий Дао способен прожить на энергии Ци и нескольких листьях дерева гинко сколь угодно долго. Старая притча, но губы его слабо вздрагивают в предрассветном сумраке. Что ж, гинко здесь не растёт, только больные искривлённые берёзки да крохотные сосны, что напоминают ему бонсаи, но отвар из хвои, который зэка настаивают в каждом бараке, помогает. Во всяком случае – от цинги.

В глубине морозных завихрений на окне вспыхивают золотые искры.

Солнце нехотя карабкается за низким горизонтом к здешнему серому утру. Полярный день наступит только через три недели, а ему мерещатся обжигающие лучи над африканскими нагорьями. Он был там, до революции.

А в 22-м, когда замерзал на ледниках Гималаев, ему чудилась легендарная Шамбала, снились костистое лицо Глеба Бокия и жадное пламя в его глазах. Кажется, это было вчера. В памяти иногда всплывали лица: Менжинский, Кедров, Артузов. Теперь их уже не было. Никого… Пожалуй, это даже хорошо, что он остался на Востоке. Иначе его убили бы без суда, следствия. Но нет. Он забирался всё дальше и дальше. Шёл по следам японского агента в приморской тайге, который оказался не совсем агентом и даже не совсем живым. Потом с отрядом ОГПУ гонял банду есаула Северцева, но его, в отличие от командира отряда, интересовал вовсе не есаул, а странный и свирепый человек с чёрными как смоль волосами и красной, словно обожжённой кожей. Он не успел изучить татуированные символы на его спине, так похожие на знаки с древних плит африканских нагорий. Захват был неудачным, почти весь отряд погиб вместе с командиром.

И вновь Артузов не вернул его в Москву.

Потом были Манчжурия и Китай. Пятнадцать лет работы, жестокой борьбы с японской контрразведкой. Время учёбы и постижения Пути: даосские практики, тай-цзи и тай-цзи цигун «железная рубашка», слово Учителя.

После Хасана он не мог там оставаться. Даже посвящённые покидают человеческую оболочку, но мудрость Пути в том, что он никогда не заканчивается. И его Путь не закончится здесь, в КамЛаге, в пустынной чахлой тундре на великой стройке социализма за безликим номером 501. Ему никогда не приходило в голову жалеть себя. В отличие от «английских», «немецких», «японских» шпионов, троцкистов и зиновьевцев, прочих «врагов народа» и откровенной уголовщины, он прекрасно знал, почему оказался в КамЛаге.

Его не могли оставить на свободе.

Знания, опыт и возможности не могли использовать для строительства царства социалистического материализма. И убить не захотели. Просто сдали в Гохран, как редкий алмаз, прилепив к ватнику номер – «з/к 19465». Незримые наблюдатели, вероятно, скрупулёзно фиксировали каждый его вздох и движение.

Поначалу он дал им немало поводов крепко задуматься. Когда урки погнули пару заточек о его спину, или, когда навыки «укоренения» не дали рассыпаться вороху заготовок для шпал. Когда он «держал» по два срока карцера – сырого, бетонного куба, вкопанного в вечную мерзлоту как капонир, – или вынужденную голодовку, когда случались перебои с продовольствием, неизменно выходя на работы, и кайло не вываливалось из огрубелых ладоней. Блатные дали незатейливое, но уважительное погоняло – «Колдун». Политические – сторонились. Наверное, он мог бы бежать и выжить. Даже наверняка. Вот только куда? Зачем? Начлаг спал и видел, как з/к 19465 забирают из его лагеря на этап, а по ночам тихонько молился об этом старорежимному богу. Для верности…

Потом началась война…

…На плацу ударили побудку. Тонкий, хрупкий звук перемороженного куска рельса заметался между бараков и спугнул жёлтые африканские искры в морозных узорах на окошке. Ещё до сиплого окрика дневального дружный выдох-стон качнул нары в бараке, зэка зашевелились, кто-то надсадно кашлял. Скрюченные, сгорбленные фигуры вываливались в проход и, покачиваясь, словно заложные покойники, брели к пятну зимнего света с колкой порошей в лицо. Ещё один день, но уже не такой как вчерашний. У ворот барака топтался «кум» в белоснежном полушубке, снежок нетерпеливо хрустел под валенками. Как только ищущий взгляд упёрся ему в лицо, толстые мокрые губы вздрогнули:

– 19465! К начлагу! Живей, рванина!

В кабинете начлага, уткнувшись скошенным лбом в слюдяную оконную изморозь, стоял высокий, худой человек в полувоенном френче, под которым остро выпирали костлявые птичьи лопатки. Он узнал его со спины, сразу. В спецотделе Глеба Бокия, костлявого чаще всего называли «Удод»…

***

Побережье Норвегии, фьорд Нордхейм-Лааме, 27 апреля 1945 г. 03:55

В точку высадки пришли перед рассветом.

На малом ходу, в надводном положении, поминутно работая эхолотом и определяясь с местом, обогнули мыс Лааме на восточном берегу фьорда, что крючковатым носом запирал гирло. Застопорили ход. Западный берег возвышался отвесной стеной на триста метров. Густая тень накрывала акваторию, до следующего поворота береговой линии – полтора кабельтова. Разведчики выбросили за борт надувные резиновые лодки, началась погрузка снаряжения.

Нордхейм врезался в сушу на две морских мили: узкий залив заканчивался подковообразной бухтой с пологим берегом, который в ста метрах от кромки воды ломался террасами. Западный берег фьорда обрывался в воду почти отвесно на всём протяжении; восточный, начинавшийся с мыса Лааме, опускался к воде плавно.

Глубины во фьорде более чем подходящие, до двухсот пятидесяти метров, но узость акватории превращала любые циркуляции в рискованное мероприятие. Кедрин дождался трёх сдвоенных вспышек красного фонарика по борту у самой воды, означавших, что десант отходит, выдернул заглушку переговорной трубы, скомандовал негромко:

– Машинное – самый малый назад! – и чуть громче, палубной команде и вахте, – Всем вниз! К погружению приготовиться!

Лодки с разведчиками растворились в темноте.

За мысом волна слабая, на плоту с Горстиным четверо: радист, матрос Пыхалов, подвижный пружинистый, как пальцы на ключе, с целой россыпью веснушек на улыбчивой физиономии; старшина первой статьи Гиревой, подрывник и следопыт – огромный, медведеподобный забайкальский казак, невесть как угодивший на Северный флот, такой же стремительный и бесшумный, как таёжный хозяин, способный раствориться на местности, пока зазевавшаяся жертва не окажется на расстоянии броска; всегда сумрачный Ян Лиепиньш – снайпер, неразговорчивый и бесстрастный, в разведотряд штаба флота пришёл с дальномерного поста эсминца «Рассудительный», погибшего при проводке союзнического конвоя в сорок третьем; и, наконец, «товарищ Харри» – непроницаемый и холодный, словно вода за бортом, и глазами бесцветными, как зимнее скандинавское небо, отчего смотреть ему в лицо неловко и, кажется, бессмысленно, как облака считать. И если за невозмутимостью Лиепиньша явственно чувствуется обжигающее пламя, то Харри прячет внутри огромный кусок зеленоватого морского льда.

Все четверо сильно выгребают короткими вёслами, в лодке помимо личного оружия – СВТ40 с оптикой и четырёх автоматов Судаева сорок третьей модификации, – в прорезиненых мешках уложены комплекты боезапаса, сухпайки, десять килограмм аамонала и мотки детонационного шнура со взрывателями. Снаряжение для ближнего боя разведчики в группах Горстина всегда подбирали сами, под себя.

Капитан всматривался в берег, выбирая место на коротком галечном пляже, утренний ветер набирал силу, волнение за мысом усиливалось, небо светлело, набухая рассветом. Влага в воздухе оседала на губах горькой солью.

Вторая лодка – громоздкая, трофейная М6 без уключин, но с жёстким дном, – чуть сваливалась под ветер. Гребли в ней тоже четверо, но этого было явно недостаточно. Частые всплески смещались по корме в глубину фьорда. Резон городить такие сложности был, поэтому Рябов, Лонгинов и Антипов – тоже разведчики 181-го, особого, и потомственные поморы с Архангельска – обмундированы егерями второй горнопехотной дивизии с эмблемой северного оленя на утеплённых анораках с белым подкладом. Ботинки, обмотки с застёжками, горные брюки, кепи с укороченными козырьками – всё честь по чести, – не подкопаешься. Вооружение – соответствующее, вплоть до ножей.

«Шаман» одет похоже, только на его куртке погоны гауптштурмфюрера с ядовито-зелёным кантом, а вместо нашивки с оленем, ромб с буквами «SD». Убедителен он в этой шкуре, словно из карикатурного образа эсэсовца в боевом киносборнике убрали всё нелепое и смешное, оставив лишь черты, вызывающие лютую, обжигающую нутро, ненависть. Худое, вытянутое лицо с бесцветными губами, крючковатый нос, впалые щёки, ввалившиеся глаза, синюшные виски; и лет сколько – не поймёшь, не то тридцать, не то пятьдесят.

Ещё в Рыбачьем, на базе разведотряда, когда матёрые бойцы по очереди заходили в крохотный кабинет командира с дощатыми стенками для короткого разговора со «специалистом», а потом некоторые выходили, деревянно и осторожно ступая непослушными ногами, не раз и не два Горстин подмечал на их бледных лицах выражение смятения, переходящего в гадливый ужас, который они безуспешно пытались стереть с онемевших лиц грубыми ладонями; выдохнуть со дна лёгких вместе с махорочным дымом; вытолкнуть разорванным на слоги, похабным матюгом. Впечатлительных Горстин потом больше не видел. Впрочем, перед самым выходом из Полярного, когда Шаман вышел к нему из барака в полном маскараде гауптмана «СД», у него самого возникло почти непреодолимое желание разрядить в тощую фигуру весь магазин.

«Специалист» это заметил и вдруг коротко улыбнулся – мягко, тепло, по-домашнему, той же самой улыбкой, которой с довоенной фотографии улыбалась Архипу жена, отчего сразу же перестал походить на маленького человечка с такими же впалыми висками, выпуклым шишковатым лбом, вислым носом и невыразительным – когда ему этого хотелось, – взглядом.

Отто Ранке.

Зверя, опасней которого Горстин не встречал. Летом сорок третьего оперативная группа третьего управления контрразведки, которой командовал Архип, вышла на Ранке ценой жизни нескольких человек, во многом только потому, что кто-то из руководства – Абвера или СД, – фактически засветил своего глубоко законспирированного агента. Там погиб Костя Трунов – оперативник от Бога и лучший парень на земле. Ранке взяли контуженного, оглушённого и сразу же передали из СМЕРШ в НКВД. Горстин не спрашивал – почему? И сейчас не задавался вопросом, как Отто Ранке мог оказаться сначала в «Малевицхаузене» год спустя, а ещё через год – в тайной лаборатории СС где-то в норвежском фьорде.

Отто Ранке мог.

Его следовало уничтожить на месте.

…Под днищем лодки скрипнула галька, пена шипела в камнях, не успевая за отступающей волной. Разведчики выскочили на берег.

– Ян, – скомандовал Горстин, махнул рукой, – пятьдесят метров, в охранение.

Вчетвером поволокли лодку от кромки воды. Над зубчатым краем гребня небо набухало розовым. У каменистого склона лодку опустили на камни.

Разгрузили, разделили взрывчатку и взрыватели на троих – большая часть досталась Гиревому, – разобрали по несколько боекомплектов к ППС, гранаты.

– Попрыгали… Пыхалов, посмотри рацию – стучит что-то…

Тихий свист отразился от скал, утонул в расщелинах, сигналил Лиепиньш. Архип уже заметил вторую лодку в серых сумерках. На камни легко выпрыгнул Шаман и сразу же пошёл к ним, разворачивая на ходу плотную маскировочную накидку. Ряженые бойцы вытянули шестиметровый плот подальше от набегающих волн.

– Харри, ребята, – сказал Горстин, шагая навстречу «гауптштурмфюреру», – Травите воздух с бортов, лодку свернуть…

Через минуту, Горстин опустился на колени, раскрывая планшет. Над головой щелчком хлопнуло, словно птица широкими крыльями, и накрыло непроницаемой завесой. Архип зажёг фонарик. Красный свет запутался в складках маскировочного плаща и кровяным пятном лёг на впалую щеку Шамана, короткая щетина свернула седой искрой. Форменную кепку «специалист» повернул козырьком вбок.

В развороте планшета лежала морская карта фьорда крупного масштаба с указанием береговых высот и глубин. Стоянка немецкой десантной баржи с пленными, которых переправляли в лагерь Ранке, отмечена крестом.

– Ну что? – Горстин накрыл точку пальцем, – Сверим часы, как говорится…

Он угадал согласный наклон головы по шороху накидки.

– Мы выходим через десять минут. За два часа должны подняться по восточному склону гребня вот сюда, высота четыреста, седло перед утёсом. С этого места обзор на точку встречи лучше всего, дистанция… – Архип прикинул масштаб, – Около пятисот метров по прямой. Вы выходите через два часа десять минут, до места вам хода – ещё минут сорок. Это время мы осматриваемся, наблюдаем, готовим плавстредство. Ждём контакта…

Капитан замолчал. Штабной план ему не нравился: дробить группу, работая «на живца», притащившего на плечах диверсантов противника, он считал ошибкой, повтором от сорок третьего, когда хозяева Ранке грубо «подсветили» его местонахождение советской контрразведке. Буквально – указали пальцем. Его контрпредложение максимально скрытного рейда по берегам фьорда – ползком, ощупывая и обнюхивая каждый камешек и расщелину, – с постоянным сменным наблюдением по секторам с тщательной маскировкой своего присутствия в акватории Тимофеевский попросту недослушал: «По существу есть предложения? Предложений по существу нет!»

– Дальше у нас развилка, – подхватил Шаман глуховатым, простуженным голосом, – Первое: контакт состоялся. Мы входим, вы засекаете место, возможные посты внешней охраны и наблюдения – хотя вряд ли, при такой маскировке, – времени у вас будет минут сорок – пятьдесят. Долго морочить тех, кто внутри, не выйдет, хороший немецкий только у Лонгинова, да и того придётся выдавать за финна. При наших знаниях о структуре лагеря, организации управления, системе и количестве охраны, их возможностях связи с Большой землёй, действовать придётся нахрапом, изображая жёсткий дефицит времени: передать приказ рейхсфюрера о немедленной эвакуации на подводной лодке, которая ожидает нас в устье фьорда, либо захватить Ранке и коменданта и, прикрываясь ими как щитом, открыть для вас проход. В любом случае, ваша атака – в момент повторного открытия ворот. Вы уже должны быть там, на месте. И второе: наживка не сработает. Болтаться посреди фьорда больше часа – смысла не вижу. Значит, по прошествии этого времени, мы пойдём в глубину залива, тщательно осматривая берега. Встанем лагерем вот здесь…

Он показал.

– Буду ждать тебя на связь между часом и двумя, определим тактику поиска…

– Ну, допустим, – подытожил Горстин. – Что думаешь, где наиболее вероятное место входа?

– Заключённых принимали с баржи, с воды, – заговорил Шаман, – Значит, нужны подход для швартовки, глубины, укрытие для минимум двух малотоннажных судов: то есть, это либо западная стена на этом отрезке…

Он чиркнул ногтем по карте.

– …либо утёс на этом берегу. В остальных местах глубины недостаточны.

– Это всё?

– Нет. Электричество.

– То есть?..

– Ты же не думаешь, что они факелами свои подземелья освещают?

Горстин почувствовал слабую улыбку в голосе.

– Нужен значительный перепад высот, – объяснил «гауптман». – И вода, чтобы установить маломощную гидроэлектростанцию, а водопадов в норвежских фьордах хватает. Будь у нас больше времени и людей, мы бы нашли этот вход…

«Опять время», – подумал Горстин, – «Кто-то слишком торопится»…

– Что он делает с людьми? – спросил он вдруг. – Для чего нужен был твой отбор…

Шаман шевельнулся, Архип почувствовал его движение вверх: разогнуть ноги, подняться и заторопился.

– Я его брал уже, я знаю – он может человеку в голову залезть, усыпить, заставить видеть и даже делать разное…

Свет погас, «специалист» накрыл ладонями руку капитана с фонарём. Ладони у него горячие, сухие.

– Тогда ты знаешь, что его нужно остановить. Его эксперименты раноили поздно позволят любому человеку по своему желанию делать то же самое, что может он, с помощью лишь небольшого аппарата и количества энергии выделяемой горящей спичкой…

Шаман убрал руки, свет разделил их, слова упали на влажные окатыши, хрустнули под коленями, подошвами.

– Погоди, – Горстин выключил фонарь, скинул маскировочную накидку, разгибаясь. – На лодке командир вызывал меня к акустику. Их тревожил странный звук низкой частоты в воде. Они не могли его определить. Для нас это важно?

Холодный ветер с моря студил лицо. Шаман поправил кепку с кокардой из черепа и костей.

– Возможно. Никто не знает, как далеко Ранке продвинулся в своих опытах. Я тоже…

***

Побережье Норвегии, фьорд Нордхейм-Лааме, 27 апреля 1945 г. 08:00

Восемь утра. Небо затянули низкие облака. Волнение на море усилилось, барашки стали заметнее, но здесь в глубине фьорда свинцовые воды спокойнее. Группа Горстина вышла в намеченную точку полчаса назад. Лодку уже приготовили. Разведчики рассредоточились по склону. До появления «наживки» – около двадцати минут.

Архип осторожно перекатился на спину и прикрыл глаза, давая короткий отдых. От напряженного всматривания взгляд «замыливался», примечая чего и не было.

Акватория выглядела совершенно безжизненной.

Голые скалы с проплешинами снега и вечнозелёных мхов. Чёрные трещины в камнях, соль в полосе прилива, как зубной налёт. Нигде ни проблеска оптики, отразившей бледный свет, ни дрожания тёплого воздуха над вентиляционной отдушиной, ни клочка дыма; мусора, который человек оставляет за собой походя, бездумно. Вода в береговой зоне одинакового цвета и прозрачности: ни нефтяных пятен, ни масляных разводов. Ветер не разносит над скалами запаха нечистот, дыма, пищи – ничего. На переходе они не заметили ни малейших следов человеческого присутствия.

Горстин перекатился на локти, повёл биноклем вправо. Вот и они. Немецкая лодка весит сто пятьдесят килограмм, на мелкой зыби прикрытого мысом фьорда у неё ход, как у дредноута с повреждённой машиной – плывущий утюг. Гауптштурмфюрер не гребёт, он откинулся спиной на борт, сидя на днище, а не на скамье: капюшон анорака наброшен на голову, кобура с люгером сдвинута на живот. «Егеря» работают короткими вёслами изо всех сил, «тридцать восьмые» автоматы прислонены к банкам. Головы повёрнуты грамотно, Архип, пожалуй, мог назвать сектор их обзора с точностью до градуса. У Шамана явно круговой обзор. Не важно чем…

Капитан повёл биноклем.

Сколько ещё пар глаз наблюдают за приближением шлюпки? Сколько пальцев застыло на спусковых крючках? Где? Горизонтальная трещина, залитая чернотой с пятидесяти метрах над водой? Нет, не похоже, угол другой… А там, под скальным козырьком левее и выше? Нет, просто мох, и чахлый куст тянет к свету тонкие веточки…

Он услышал шорох справа и выше от себя, выронил бинокль и опрокинулся на левый бок, выставляя ППС на звук.

Ян!

Нашёл время! Горстин стиснул зубы, заняв прежнюю позицию. Так, Шаман с группой в ста метрах от точки встречи, на лодке – без изменений. От Гиревого никаких сигналов. Стоп, а что у Лиепиньша с лицом?

На секунду каменный узор перед глазами заслонило белое лицо Яна, сведённое мучительной судорогой, словно он получил тяжелое ранение с большой потерей крови. Рядом зашуршало, в трещины посыпались мелкие камешки. Снайпер тяжело дышал сквозь зубы: звук плотный, с присвистом. Гауптман в лодке уселся на банку, выпрямился, скинул капюшон, егеря сбавили темп гребли.

– В чём дело, Ян?!.

– Я не понимаю, командир…

Сильный прибалтийский акцент прорезался в его сдавленном голосе и звучал тревожней, чем выглядело лицо. И это чётко артикулированное, ударное «О»… Архип резких изменений в обстановке не видел. Плохо.

– Туда смотри, – подсказал снайпер, качнув стволом СВТ, – Правее «Гири» на два пальца, под берег, у самой кромки…

«Гиря», понятно, Гиревой… Правее – значит от охотника этот сектор сейчас скрыт, он на скальном выступе, а внизу, в двухстах метрах прямо перед ним – нагромождение камней скрывает береговую линию…

Горстин покрутил колёсико на бинокле.

Что за чёрт?!

Больше всего это похоже на огромный и гнилой капустный лист с двумя черешками: серый, сморщенный, со скруглёнными срезами,.. если бы в нём безошибочно не угадывались огромные, вытянутые, сросшиеся в плавник человеческие ступни на скрещенных ногах. На подошвах засохшая пена, мелкая волна пытается дотянуться до уродливых больших пальцев… Остальное скрыто за камнями.

Архип сглотнул, сердце стучало так же ровно, но сильнее.

– Что там, Ян?

– Я не понял,.. – он запнулся, выдохнул и со свистом набрал воздух в лёгкие. – Обзор там лучше, но… Заметил ещё полосатые тряпки…

Сдвоенный свист оборвал их. Гиревой поднял руку, Горстин вскинул бинокль на лодку Шамана. Вот она, в точке контакта, покачивается на слабой волне. «Гауптман» осматривается: лениво, скучающе. «Егеря» сушат вёсла, двое вертят головами по сторонам, третий, кажется, смотрит прямо на них – Антипов! Горстин видит, как сошлись брови на лице помора, сжались губы. Под локтем, в сторону восточного берега – в их сторону! – вспыхивает и гаснет огонь.

Морзят!

«Д», «Е», «Л»…

– Ян!

У флотских реакция на световые сигналы лучше.

«А», «Й»…

«Делай».

«К», «А»…

«Делай, как я!»

– Ян!

– Обожди, командир, сейчас…

Новая серия вспышек фонарика, но Горстин отводит взгляд. Он смотрит на то, что так смутило снайпера: серое, сморщенное, неподвижное…

– Створы! – репетует сигнал Лиепиньш. – Делай, как я!

– Створы? Какие створы?!

Вместо ответа Лиепиньш приник к прицелу, зло бормоча что-то по-латышски. Антипов прекратил передачу и теперь грёб вместе со всеми, налегая на весло: лодка взяла курс на… стену?! Мысли проносились стремительно. Действия разведчиков означали только одно: «наживка» обнаружила цель самостоятельно. Шаман, не дожидаясь связников или посыльных, сам направился в лагерь Ранке, что в общем говорило о его осведомлённости, как офицера «СД», а значит повышало уровень доверия противника ко всему «маскараду» на порядок.

Архип перекатился на спину и сполз с камней ниже, в узкую расщелину, развернул планшет с картой. Они – здесь. Шаман – на месте встречи. Горстин вытащил химический карандаш из кармашка, приложил к воображаемым точкам и повернул влево на угол, примерно совпадающий с курсом лодки «засадников». Край карандаша упёрся в крохотный «карман» береговой линии глубиной – судя по масштабу, – не более ста метров, и шириной около тридцати. Цифры высот и глубин на карте в этом месте трёхзначные, а это означало, что с моря – с основного фарватера, – берег выглядел одной сплошной стеной, и пока не сунешь нос в бухточку рассмотреть её отвесные стены-берега никак нельзя: ни с воды, ни с воздуха. Эх, стратеги…

– Командир, – позвал Лиепиньш.

Горстин поднялся и вполз на прежнее место. Лодка сместилась, почти развернувшись к восточному берегу кормой.

– Левее на корпус, – указал снайпер, – И выше двадцать метров, кусок красного гранита…

Архип повёл биноклем.

– Есть.

– Вправо на ширину этого камня…

– Ну, снег…

– Это не снег, командир. Краска. И выше смотри, рваную консервную банку видишь?

– …

– Створный фонарь, – пояснил Ян. – Когда пятна не видно. Где-то есть второй и такое же пятно, между ними – проход. Если не знаешь что искать и где, за снеговые проплешины и ржавое железо сойдёт… Уверен, в глубине узости, с воды можно увидеть ещё два пятна – одно над другим, пока они не совместятся, входить на крупнотоннажном судне между стен нельзя – наскочишь на камни. Смотри – фокус.

Горстин навёл бинокль на лодку, казалось, она уткнулась носом в берег и… вдруг вошла в него, как нож в масло, скрывшись из виду. Вот вам и фокус. Нашли, выходит? Так просто?

– Что дальше, командир? – спросил Лиепиньш. Горстин по голосу понял: про то, что под их бережком, он не забыл.

– Наблюдай. Готовность – двадцать минут…

Капитан отполз ниже от гребня и перебежал к лодке. Свистнул два раза: «Все ко мне».

Через минуту Харри и Пыхалов показались между камней. Гиревой возник рядом вдруг, слово из воздуха.

– Передовая группа обнаружила вход, – сказал Горстин. – Через пятнадцать мы должны быть на воде. Рацию – к передаче…

Пыхалов подхватил прорезиненный мешок. Завозился, забрасывая антенну, щёлкая переключателями, пристраивая ключ на плоском камне и шифроблокнот, капитан развернул планшет, мысленно составляя текст…

– Готов?!

– Есть!

– Сорок пятого обнаружил. Координаты, – Архип надиктовал цифры. – Фаворит вырвался. Следую своим курсом сорок минут. Одиссей…

Пыхалов вырвал страничку, наклонил голову и быстро заработал на ключе. Карандаш снова зажат в зубах…

– Собирайся, – сказал Горстин через минуту, поднимаясь, – И догоняй…

…Берег раскачивался перед глазами, скалы ходили ходуном, подпрыгивая в низкое небо, верёвка резала ладонь, вещмешок давил на спину и плечи. Внимание разделено между тем, куда ставить ногу и тем, что впереди – через пролив. Радист догнал их, когда до воды оставалось не больше ста метров.

– Смени, – приказал Горстин. Пыхалов перехватил верёвку, – Вперёд ребята. Ориентир – расщелина с кустами…

Горстин наддал, уклоняясь к югу, чувствуя затылком тяжёлый снайперский взгляд. Он намеренно выводил группу поодаль от места к которому пробирался сейчас, напрягая все мускулы и привычно сохраняя равновесие, а взгляд у же ловил бело-серое, измочаленное, словно старый матрас. На ходу он перекинул ППС наизготовку. И почти сразу понял – оружие не потребуется. А потом нервные импульсы донесли до сознания то, что видели глаза.

Капитан сбился с шага, в грудь толкнуло, словно он плашмя упал в воду, голова дёрнулась. Мучительными усилиями он пытался сокращать межрёберные мышцы, чтобы набрать воздуха полную грудь и вытолкнуть наружу молча, без крика…

Потом повернулся и на ватных ногах, задыхаясь, побежал к группе, прогоняя видение того, что когда-то было человеком: размозжённую о камни, остриженную клочками, голову; плечи с костлявыми лопатками, выпирающими под остатками полосатой лагерной робы, словно обрубки ангельских крыльев; руку, застрявшую в камнях, с непомерно большой кистью и растопыренными пальцами-веточками, что растягивали морщинистые перепонки; рёбра с прилипшей кожей; тазовые кости – непомерно широкие; перекрученные ниже колен голени, словно жгут мокрого белья, и сросшиеся в гигантский плавник, деформированные ступни…

Разведчики спустили лодку на воду, стоят по колено в набегающих волнах.

Гиревой нагнулся, удерживая лодку на месте за резиновый борт, он выглядит удивлённым. В бороде товарища Харри образовался провал, а мохнатые брови ползут вверх, словно две жирные гусеницы. Лицо Яна походит на створный знак: белое, с неровным мазком перекошенного рта. Пыхалов с уродливым наростом рации на спине смотрит озадаченно, словно двоечник у доски.

Архип почти добежал до них, когда с другого берега ветер донёс частое стрекотание автоматов и сдвоенный грохот гранатных разрывов…

***