Текст книги "Разрыв повседневности: диалог длиною в 300 чашек кофе и 3 блока сигарет"

периодически

мы попадаем в ситуацию, когда видим, что некто не понимает, казалось бы, очевидных вещей. Однако по мере объяснения осознаем, что он не примет наше понимание, а если и примет, то только частично, чем наше понимание разом извратится или переродится.

Для того чтобы принять нечто от другого, надо иметь третью точку или третье основание, которое не было бы ни твоим, ни его. Таким основанием собственно и становится текст, пусть и тобой созданный, но – по мере его завершения и прочтения другим – перестающий иметь к тебе прямое отношение. Текст этот – такой же твой, как и не твой.

В качестве такого – текстового – основания может пониматься любая дисциплинарная матрица, сформированная на основе определенной региональной онтологии, помогающая понять нечто любому, кто в нее входит. Без текста, как ни пытайся, не обойтись.

Образ, посредством которого воспринимает человек, предшествует восприятию. Такой образ практически не изменяется в качественном отношении, если восприятие удовлетворяет человека. Важно обратить внимание на способы – предельной в своей сжатости и относительной разбалансированности – связи воспринимающего с воспринимаемым, когда дистанция между ними то сходит на нет, то увеличивается. В первом случае обязательно появляются дополнительные процедуры и могут возникнуть новые образы, закрепляющие такую

близость

трудна для рефлексии. То, что вблизи, – не видно. Самое существенное прячется вблизи, и доступ к нему оказывается закрыт. Близкое – как привычное – удалено в своей близи. Отсюда и парадоксальность близости: чтобы приблизить, нужно отдалить, а чтобы отдалить, нужно приблизить. Именно потому самые близкие ближе, когда удалены: постоянное присутствие близких способно разрушить близость. Нужно хоть иногда отдаление, заставляющее близкое стать близким.

Но вот как, если следовать этому парадоксу, приблизить самого себя? Возможно, это приближение самого себя достижимо, если встать в рефлексивную позицию в отношении самого себя. И тогда, благодаря возникшей дистанции от самого себя, мы сами себе становимся ближе. Но именно так мы и поступаем, когда обращаемся к жизни сознания, изолировав свое уникальное, сингулярное сознание от нас самих, нашей жизни, «переведя» его в статус отделенной, а потому чуждой, «абстракции» – сознания меня как сознания вообще.

Укажем на еще один способ удаления-приближения. Речь пойдет об удалении-приближении через отождествление себя с тотальностью истории, когда индивид стремится не собрать свою биографию и свою ситуацию в единстве своего эмпирического «я», но вписать ее как часть в универсальную историю, для которой, как говорилС. Киркегор, индивид – это скандал, который нарушает ее течение своей сингулярной непредсказуемостью. Ибо на самом деле история и индивид, помещенный в эту всеобщую историю, – «параллельны». Действительно, что мне от того, что исторический процесс течет по своим законам, ведь эти законы не определяют – может, самое важное для меня в конкретный момент времени, – кончились ли сигареты в соседнем ларьке или нет… Так же, как ничего не скажет о конкретном индивидуальном будущем статистика, «говорящая», что средний возраст жизни мужчины в России – 57 лет, человеку, которому эти 57 лет исполнятся завтра… Что же ему, имениннику, саван заказывать, руководствуясь «объективными данными»?

Индивидуальное и всеобщее, их соотношение – тоже запутанная, крайне запутанная

история,

будь то история жизни, история чувства или история мысли, – это всегда реконструкция, когда разным элементам придается единый логический план. Он предстает в качестве единого горизонта понимания, связывающего разные элементы вместе и придающего им характер события путем их осознания и выделения – посредством этого – из среды жизни. Такой логический план помогает нам выстроить объективную картину мира, где субъективность отделяется от нас сознанием и размещается теперь перед нашим внутренним взором, изменяя свое качество.

История начинается с намерения описать что-либо в качестве объективного процесса. Другое дело, реализуется ли такое намерение и возможно ли оно в принципе. История связана с процедурой придания субъективному характера события, т. е. осознания субъективного и превращения его в объективность сознания. Содержания жизни – благодаря их осознанию – выступают в качестве событий.

Событие «образуется» или «вспыхивает» там и тогда, где и когда факт вырывается из плена жизни за счет его осмысления и в таком «вырванном» из контекста жизни состоянии связывается именно с нами. Этим решается обоюдная задача осмысления жизни и рождения нашей субъективности (проблема «второго рождения).

Важным признаком события является его уникальность. Человек прерывает многократность повторяемости жизненных ситуаций и основывает новое их понимание путем обращения к фактам сознания. Событие неповторяемо, и если заходит речь о повторяемости каких-либо событий, то она возможна исключительно за пределами самого события.

Акцентируем внимание на том, что состояния сознания фиксируют в себе некую «непереводимость» и «неконвертируемость» как в отношении к другим состояниям того же человека, так и в отношении к состояниям сознания других людей. Однако эти состояния могут быть связаны с определенными фактами сознания, которые, в свою очередь, могут сопоставляться друг с другом ввиду придания этим состояниям сознания объективированной формы. Для этого необходимо обособить состояния сознания от того, кто их испытывал. Это можно сделать, например, в тексте. Понятно, что любая попытка сопоставления сознания отдельных людей не может не быть связанной с отказом от внутренней деятельности, присущей субъективности и выражаемой в попадании ее в отдельные состояния сознания, от которых можно перейти к фактам сознания, но можно и, наоборот, вернуться к фактам жизни.

Если что-либо и становится фактом нашего сознания, то такой факт не является исторически необходимым ни для кого другого. Он – сугубо индивидуален, хотя мы можем сообщать о нем и претендовать на принятие его другими. Можно сказать и по-иному: посредством факта сознания наше состояние сознания отстраняется от нас, ибо этим мы его от себя обособили и перешли к другому состоянию сознания.

Однако выстоять под напором жизненных ситуаций трудно, и человек нередко отказывается от своего в угоду иному. Так, индивидуальные факты сознания подчиняются безличным схематическим конструктам, смоделированным по типу «мы» и «наше», а своё приносится в жертву. Вместо своих – индивидуальных – фактов сознания человек начинает

доверять квазиструктурам

внутри нас не сложно, ибо любая социальная инстанция – это и суперструктура, и, одновременно, квазиструктура. Одно от другого отличает лишь, как говаривал, правда по другому поводу, Гегель, «мнение». «Мне-ние» – это то, что мнится, и то, что сугубо мое, индивидуальное. Ну и конечно, одно от другого «отличает» лишь исторический контекст употребления. Везде своя «цветовая дифференциация штанов» (Кин-дза-дза): то, что в одном культурном контексте опознается как суперструктура, в другом оказывается квазиструктурой. Но, в любом случае, речь идет о внутреннем и фанатичном рабстве. И огромное число людей – рабы, даже если формально они – вполне респектабельные и либеральные господа, обладающие большим личным состоянием. Раб – это категория выбора и ответственности за сделанный выбор. Раб – это тот, кто не способен на самостоятельный выбор, кто отказался от него, а потому за него этот выбор делает Господин. Легко бунтовать против «внешнего рабства», гораздо сложнее «убить» раба «внутри» себя самого. Трудно воевать не за внешние «атрибуты», а за внутреннее

особенное

способно восприниматься человеком вне его индивидуальной сознательной работы: с одной стороны, в виде «особенных людей», «особенных народов», «особенных социальных групп», а с другой – в образе как «нашей», но не моей истории, так и в образе «нашей», но не моей судьбы.

При этом такие структуры сознания предшествуют любому индивидуальному опыту сознания, посредством чего наше индивидуальное сознание в существенном смысле перестает быть реально «нашим», т. е. своим для нас самих. Речь идет о формировании у сознания определенной установки. Следствиями такого установления положения дел становится отказ не только от индивидуального чувства, индивидуальной судьбы, индивидуального мышления, но и от индивидуального рождения и индивидуальной смерти.

Глобализм, собственно, и связан такой установкой сознания человека, благодаря которой не обращается внимание на особенное, т. е. на тот признак, который отличает одно от другого. Глобализм не интересует внутреннее и вещное. В этом отношении глобальные построения всегда принципиально схематичны: благодаря этому сознание получает возможность охватывать все новые и новые пространства, не обращая внимания ни на что отдельное. Отличительной чертой такого охвата становится его быстрота и нарастание скорости. При такой установке сознания определяющим становится его способность объять собой все, что бы то ни было, которая к тому же фактически ничем не сдерживается.

Такой охват совершается через отказ от уникальности вещей, т. е. посредством неявного перехода к безличному. Это происходит до тех пор, пока безличность, заполняющая человека, ни приводит его к внутреннему опустошению, и он, тяготясь этим, разворачивается лицом к особенному.

Важно найти способ блокирования установок сознания: найти то, что способно приостанавливать действие предвзятого отношения к чему-либо. Приостановить развитие установки сознания можно путем обращение к особенному — к особо выделенным вещам и действиям, к особому времени и пространству, меняющим эту установку.

Может быть, присущая нашей жизни «мешанина» и является следствием неумения расчленять фактичность жизни и фактичность сознания, когда мы путаемся в целях, которые ставим себе как живущим, так и сознающим. Неспособность связать себя с сознанием вне жизни оборачивается желанием увидеть его встроенным в жизнь. В результате, когда есть потребность действовать, человек начинает сознавать, а когда надо сознавать – действует, а потому задачи существования все последовательнее мыслятся им в качестве вызова жизни, понуждающего к непременному их осознанию. Человек полагает, что если он «приложит» к жизни ее осознание, то все вдруг исправится или выправится само собой.

Так, в жизни и в сознании одновременно появляются некие ментальные конструкции и схемы, связываемые с присущей – народу, нации, стране – коллективной судьбой. Если человек действует без оглядки на себя, то в какой-то момент он настолько привыкает пренебрегать собой, что уже себя не замечает, а если вдруг и цепляется за свое присутствие, то оно начинает его явно тяготить. Такое существо, собственно, и именуется «сознательным» человеком, который легко отказывается от своего в угоду общему, становясь основой формирования масс, массового сознания и массовой культуры.

Втягиваясь в действия масс, сознательный человек стремится уже покончить с любыми проявлениями своего; стремится добить своё. «Массовый» человек в своем не нуждается, тогда как человек сознания, если только он осознанно не отказывается от потребности сознавать, не может стать «сознательным» человеком.

Люди сильно отличаются друг от друга в зависимости от того, как они относятся к своей истории. Одни стремятся привлечь к ней внимание других, будучи сами не в силах от нее отвлечься. Другие могут периодически отвлекаться от своей истории, но иногда испытывают потребность припадать к ней. Но есть и третьи, кто всегда воспринимает свою историю именно как свою, не позволяя ей становиться частью другой истории.

Отказаться от своей истории трудно, и обычно она мешает принять историю другого. Понятно, что в любой истории действует некая направленность, без которой истории нет: в своей истории – это направленность своей жизни, в другой истории – направленность другой жизни. Вектор любой истории несколько приглушается и может сойти на «нет», когда история помещается в континуум более значимого, чем она

сама

история – это размерность нашего сознания, не более. Согласно этой размерности, которая и определяет, что и под каким углом следует рассматривать, и развертывается вся интрига событий, вся канва исторического

повествования.

Особенно показательно выражение «жизнь заела», когда жизненные факты без осознания их в качестве фактов сознания начинают нас не только «заедать», но и «съедать». Существенная интеграция человека в проблемы жизни не дает ему встать в некое принципиально незаинтересованное отношение к жизни, не позволяя выстроить некую экстерриториальность для своей субъективности. И в результате жизнь занимает всего человека. Теперь уже, когда это произошло, до всех всем есть дело, но никому нет дела до себя.

Мест, где до тебя не было бы никому дела, всегда мало. И это – во-первых. К тому же, и это – во-вторых, количество таких мест сегодня, похоже, сокращается. Личностное отношение все последовательнее связывается с отношением каждого к каждому, но только не к себе самому. Чего не находится, так это выстраданного безразличия к каким-либо фактам жизни – как к своим, так и к чужим, что явно могло помочь человеку освободиться от повышенного давления на него проблем жизни и выстроить осознанное – к ней – отношение.

Именно с осознанности особого отношения к чему бы то ни было мысль только и начинается. И начинается она, в первую очередь, с осознанного отношения к себе.

Если понимаешь себя, то будешь понимать и другого

– весь вопрос только за «малым»: понять самого себя… И здесь бесконечно много «подводных» камней. Понять – это не только раскрыться и «пропитаться» чем-либо, но и превзойти (Ж.-П. Сартра). Хотя и с первым – «пропитаться» и раскрыться – не столь уж просто. Раскрыться для самого себя: для этого необходимо отдалить себя от себя самого, чтобы потом, став «другим-для-себя», этим же «другим-для-самого-себя» «пропитаться». А уж затем раскрыться навстречу себе самому как другому. Однако со вторым сюжетом еще сложнее: превзойти самого себя, оставаясь самим собой же… Разве что здесь поможет то, что тот же Сартр зафиксировал как изначальное «несовпадение» с самим собой, порождающее фигуру самообмана… Но тогда, понимая самого себя, я погружаюсь в стихию самообмана и бесконечно его мультиплицирую. Поистине парадоксальное существо человек: для понимания самого себя необходимо встать в позицию самообмана и еще, к тому же, отдалиться от себя самого, чтобы все же иметь шанс дойти до самого себя…

И если это вообще достижимо – рационально и рефлексивно, а не интуитивно, – то процедура познания другого – просто «детская считалка», с которой совладает любой

ребенок

относительно легко переходит от фактов жизни к фактам сознания, хотя об осознании этого обстоятельства говорить сложно. Это хорошо видно по играм, когда дети примеривают к себе разные социальные роли: «давай, ты будешь тем-то, а я – тем-то», и вот разворачивается действие игры – представления, когда он живет другой жизнью.

Однако, взрослея, человек приучается – через «прививку» социальных отождествлений – к цензурированию своих восприятий, благодаря чему воздействие на него фактов жизни, по сравнению с фактами сознания, усиливается. Располагаясь в поле социальных идентификаций, человек утрачивает способность задавать себе вопросы относительно себя и приучается к существованию в форме коллективных идентичностей. В границах общественных отождествлений сначала появляется, а затем все более укрепляется отказ от познания себя и открытие в себе себя незнакомого. В немаловажной степени именно с этим связываются «умение жить» и «знание жизни». Фактически речь идет об отказе от свободы; заметим, отказе даже не принудительном, а добровольном.

В определенные исторические эпохи социальное давление становится настолько сильным, что человек уже не просто не живет своим, но практически утрачивает об этом всякое представление. Формирование индивидуально-личностного основания жизни происходит в этом случае только через «встраивание» в социум и вынесение социального «приговора», а личностное напрямую связывается с общественным.

Жертвуя своим, человек приучается цензурировать себя и идти на социальные компромиссы.

А что еще делать? Увы, социальные суперструктуры (квазиструктуры) действуют «по-крупному», и мы – смиряемся. Всегда и везде ими ставится перед нами, причем довольно жестко, всего лишь один незамысловатый вопрос. Причем он ставится постоянно, он вырастает изнутри нас как навязчивый и непрестанный выбор. Гениальное наблюдение, которое я постоянно вспоминаю. Ж. Бодрийяр как-то на страницах своей работы «Символический обмен и смерть» бросил одну замечательную фразу, которая и раскрывает, по моему мнению, «интригу» действия социальности. Фраза такова: «Каждый раз, когда звонит будильник, я делаю выбор. Выбор между жизнью и смертью». Это означает, что каждый раз, когда звонит будильник, я выбираю между тем, чтобы вписаться в социальный ритм или из него выпасть. Альтернатива довольно проста и незамысловата: если я проигнорирую сигнал, то, в конечном итоге (выстроить последующий маршрут биографии довольно не сложно), выбираю «социальную» смерть, которая совпадает с физической. Понятно, что я постараюсь выбрать жизнь, и такой выбор ставится перед нами постоянно, в любой ситуации, при любом нашем действии: мы соизмеряем принятое решение с социальными последствиями, а потому всегда выбираем жизнь, т. е. фактически «рабство» в плену у социальных инстанций. И на этот прессинг социальности и, соответственно, на невозможность «выпасть» из социального принудительного порядка хоть иногда

стоит обратить внимание

на то, что при обращении к мировым религиям, которые преодолевают родовые и племенные пристрастия, крайне важным становится положение, согласно которому каждый человек сам принимает завет, связывающий его с Богом. На этом – первоначальном – действии и выстраиваются личные отношения человека с Богом: Бог не отрекается от человека и в минуты его слабости, но все начинается именно с личного завета человека. И здесь не может быть речи о том, что часть этой ответственности за себя можно переложить на кого-то другого.

Слабость начинает проявляться там и тогда, где и когда человек снимает с себя ответственность за свои действия или свое бездействие. В конце концов, дело обстоит так: безответственность, всегда проистекающая от слабости, не связана с безответственностью других людей. Личная позиция – не заменима потому, что она не может быть отменена. И даже тогда, когда кажется, что сил нет и истощение такое, что не за что зацепиться, надо делать то же самое – трудиться. Трудиться уже не просто в меру сил, а через «не могу». Надо понимать, что за нас самих личное никто не выстроит. Без личного отношения к своей жизни

мы проживаем чужую жизнь,

а до своей жизни можем и не добраться. До собственной жизни еще нужно дожить. И не каждый доживает до свой жизни, проживая чужую жизнь. Я – не то, я – не это… но где же «я», где моя собственная жизнь, где мое собственное? Собственное – это то, на что распространяется моя мощь как мощь Единственного (М. Штирнер)? Или то, что освоено в режиме аутентичного проживания (М. Хайдеггер)? Может быть, тогда, когда «вопреки» и «назло», мы ускользаем от действия дисциплинарных, социальных, культурных, идеологических и т. п. машин, когда восстаем против того собственного «я», которое живет чужой жизнью, проживая свою? Много, ох как много дорог к себе и от себя! Путей к своему «я», как и путей к Богу, не счесть, и они, пока мы еще живы,

есть

еще один аспект проблемы внутренней свободы. Наш современник приучается рассматривать себя преимущественно внутри контекста своей реализации. Возможность реализации связывается им с «нужностью» человека и умением ее находить. «Прилив крови» ощущает именно тот, кто становится необходим другим: не осознавая своей необходимости, связанной с социальной потребностью, человек начинает чахнуть. Иначе говоря, то, что подразумевается в качестве значимого, обязательно должно получить социальную оценку и социальное одобрение.

В этом кроется парадокс: с необходимостью себя человек сталкивается вне себя – в обществе. Нужность человека определяется не им самим: она обретается по мере его вхождения в социальные связи. Отсюда не далеко до утверждения, что вне социума человек себя не знает и знать не может, но тогда вопрос о свободе для каждого из нас может пониматься только в связи с возможностью интеграции в общество. С самим собой – напрямую и вне общества – человек свободу не связывает, а значит, способен пожертвовать своим, отказаться от него. Событие отказа от внутренней свободы становится симптомом жизни подавляющего количества наших современников.

Облегченное, если не сказать примитивное, отношение к свободе соотносится с тем, что человек не считает нужным платить за нее собой, т. е. своим напряжением. Однако за все надо платить: свобода, как и все, за что мы не расплачиваемся, нами не ценится и не может быть воспринята как нечто значимое.

Обратим внимание и на то, что нужность кого-либо по преимуществу определяется, исходя из некоторой перспективы нужды и заботы, когда все понимается не само по себе, но только в своей опосредованности и обусловленности. Говорить о самоценности этого «некто» в этом случае не приходится. В этом контексте свобода – вещь не самоценная.

Сама по себе

свобода

прячется и уклоняется от схватывания и удержания. Она, как Протей, вечно изменяет свой облик. Ее облик – постоянная смена облика. Но без нее – нет человека, а есть лишь социальный механизм. Свобода – это то, что, счищая с нас «коросту» необходимости и рабства, позволяет хоть на миг стать собой, вопреки тому рабству, которое мы выстраиваем внутри и вне себя, которое сладко в своем бессилии. Свобода – как Ничто – внутри нас, разрывая редуты повторов и обязанностей, нисколько не

обременительна,

ибо ее полезность рассчитать невозможно. Свобода как таковая никому не интересна и не нужна. Мы к ней уже отнесены любым своим выбором. Ее нужно просто принять. Однако ввиду того, что о свободе как таковой размышлять крайне трудно, рассуждают о ней, прибегая к ее содержательному наполнению: о ней говорят как о свободе (от) «кого-то» или о свободе (от) «чего-то».