Текст книги "Разрыв повседневности: диалог длиною в 300 чашек кофе и 3 блока сигарет"

Своё

Если человек в себе, то он вне истории, так же как и кантовская «вещь в себе» – вне природы. Если человек живет сугубо собой и отдает себе отчет в этом, то участвовать в истории он не может. В историю попадает тот, кто не может и не хочет попасть в себя или хочет из себя выпасть. Выстраивание истории из своей жизни – в форме рассказа, биографии и мемуаров – связано с отказом от себя в угоду чему угодно; например, времени и культуре, нации и государству; словом, всему тому, что человек готов принять в качестве своего начала вне себя.

Участвующий в истории человек стремится отождествить себя с некоторой группой, пытаясь таким образом обрести своё начало. В такой квазипредметности он получает временную историческую передышку и возможность нахождения «своих» людей. Явное большинство втянутых в историю людей, втянутых в нее своим отказом от своей субъективности не только не живут своей жизнью, но и не считают возможным стремиться к этому, а если это и происходит, то это воспринимается ими в качестве «атак паники» и фобий.

Без последствий отказ от себя не обходится

Без последствий отказ от себя не обходится.

Найти «себя» и «свое» и ускользнуть. Весь вопрос о «своем» и о «себе» в том, «кто» отдает приказ. В этом же вопросе инфицировано ускользание. Кто этот «кто» и где найти в уходящей в бесконечность череде отсылок этого «кто»? Бесконечность отсылок: каждый шаг, каждое движение отражения и отскока – это все тот «кто», который одновременно и «я», и «не-я». А потому и задача: ускользнуть от «не-я», взломав и распылив ту его личину, которая принимает вид «я», вид «своего». Ускользнуть от власти социальных машин, различного рода инстанций и институций, прячущихся в облике «я». Без различия, выстраиваются они изнутри, как, например, «наше» желание или стремление, или извне – как включенность в общественный или культурный институт, национальность, классовость и т. п.

Без последствий отказ от себя не обходится.

Человек периодически испытывает на себе воздействие желания сбиваться в группы. Вероятно, это происходит по причине того, что он является существом, организованным множеством привходящих и исходящих потоков. И потому он может рассматривать себя в качестве элемента другой среды, т. е. как элемент социального континуума, где отдельные части как-то «прилажены» к другим частям ввиду испытываемого ими обоюдного влечения.

И потому человек может рассматривать себя в качестве элемента другой среды, т. е. как элемент социального континуума,

винтик в машине, винтик в механизме, а значит, существует лишь приоритет механизма; приоритет целого. И именно из этого иногда мягкого, а подчас и довольно сурового, рабства пытается ускользнуть то «Свое», которое бережет свободу. Ускользнуть из сетей разного калибра структур, действующих как извне, так и внутри нас. Нет, конечно, это вовсе не означает, что человек ускользает в тотальное одиночество и замкнутость: важно в режиме аутентичности выстроить «Свое». Как говорил М. Штирнер в своей апологии «Единственного»: речь вовсе не о том, что не существует любви, дружбы, но о том, чтобы понять, твое ли это чувство, вырастает ли оно изнутри твоей самости или все это внушенное нам как наше, как свое.

Речь идет об ускользании от включенности в суперструктуры, в «машины по производству и форматированию» нас и через нас нашей реальности, нашего мiра. Речь идет об ускользании от постоянной, но не всегда заметной в своей постоянности процедуры сборки.

Социальная суперструктура, без различия, действует она изнутри или извне, не оставляет нам «своего», в лучшем случае – то свое, которое обеспечивает слаженность общего механизма, а потому – не свое вовсе; не собственное свое. Для нормального, а потому внедряемого под различными соусами и личинами функционирования целостности более подходит режим das Man, но не режим аутентичного усвоения, а потому любые попытки выпасть из постоянных процедур дрессуры и «мягких репрессий» не очень-то приветствуются социальным пространством и социальными машинами. «Винтик» в механизме должен, прежде всего, выполнять свою функцию, а не задаваться вопросом о себе. В крайнем случае, ему позволят озадачиться вопросом о собственном месте в общем, выведенном за пределы любого сомнения механизме, т. е. о его месте и судьбе в общем организме целого.

где отдельные части как-то «прилажены» к другим частям ввиду испытываемого ими обоюдного влечения.

Если такая социальная среда сформировалась и определилась, то, помимо частных интересов, человек стремится к исполнению интересов коллективного тела, принося своё в жертву коллективу. Понятно, что такая установка блокирует идею индивидуального отношения к жизни и идею отдельного вообще.

Надо заметить, что есть общества, которые гордятся тем, что, отрицая прошлое или сильно ослабляя влияние истории, они за счет этого, вроде бы, пребывают в настоящем. Думается, однако, что в этом случае речь идет не о настоящем, а о сегодняшнем дне, с окончанием которого все сразу исчезает из внимания живущих. Такое общество просто не может обходиться без новостей, где новость – своим появлением – отменяет все предыдущее.

Новость воспринимается сегодня как нечто принципиально позитивное. Это связано действием установки, согласно которой прогресс понимается более приемлемым явлением, по сравнению с традицией. Новость выступает как сила, способная скомпрометировать и смести все, что угодно.

Новость

Довольно прихотливо действие механизмов включения в общие структуры, когда оно происходит как своеобразное паразитирование на базовых, онтических диспозитивах. Прекрасный пример этому – современная новость. В принципе, новость как таковая вполне вписывается в основные параметры информационной парадигмы современности. Информация, которую Н. Винер определял как чистое различие, как раз и есть по преимуществу новость. Но не это обстоятельство обеспечивает «живучесть» того внутреннего зуда, который материализуется в бесконечных вариациях новостного ряда.

Новость «вырастает» изнутри, вернее – она требуется изнутри тем существом, которое ориентировано не на самоусвоение, но на потребление уже «прожеванного», прожитого и прочувствованного (das Man) другими. Это существо, которое чаще всего и именуется гордым именем «человек вообще», конечно, чисто биологически принадлежит к виду «человек», но никак не является масштабом, с помощью которого должно мериться и на каковой должны равняться все другие, столь же «прямоходящие, двуногие и, конечно, без перьев» (Платоновский человек). Человек начинается там, где кончается биология и физиология. И в этом отношении тот подвид человека, который требует и выращивает «новости», на самом деле довольно незначителен по месту и времени своего существования. Этот подвид человека – человек новоевропейской культурной традиции. Именно это существо и опирается в своем стремлении на новостной ряд и требует его как своего даже не наркотика, а воздуха для своего дыхания. А потому новость – но еще раз оговорим: лишь в формате этой самой новоевропейской культуры – важный конститутив. «Хлеба и зрелищ» требовали парии Рима, но никак не постоянно щекочущих нервы новостей. Скорее, новостей боялись и опасались, что слышится еще в известной английской поговорке: «нет новостей – уже хорошая новость».

Поясню сказанное. На первый взгляд, новость в современном ее «формате» не приходит изнутри, ибо она часть общего «в той или иной мере» медийного пространства. Новости нам «доносятся» из газет, телевидения, радио, Интернета и т. п. Новость – чаще всего не наша новость, она приходит извне как система различий внешнего мира, где является неотъемлемой частью процесса коммуникации-завлечения-развлечения. Соответственно, характеристики новости как «части» внешнего, прежде всего выкроенного по лекалам медийного мира, его стиль и динамика, суть характеристики внешнего нам, но, конечно, тесно с нами связанного современного мира, нормативно внедряющиеся в нас этим самым внешним миром.

Вроде, все ясно и прозрачно. Но, во-первых, внешний мир – это и мой мiр, который я конституирую, а потому он с необходимостью отражает не только чисто «внешние даты», но и меня самого, обживающего этот мир. Во-вторых, сам процесс внедрения «новости» довольно любопытен и проявляет, скорее, не внешний аспект новости как таковой, а то, как она вырастает из нас самих. А потому не только мы форматируемся новостью, но и сама новость – есть способ нашего внутреннего бытийствования.

Мы требуем новостей, и дело не только в том, что подобный императив – это стилистика «оживляжа» нашей скуки. Хотя, конечно, и это есть, что греха таить: новость развлекает и отвлекает. Но самое существенное в новости – это то, что наркотик новостного ряда, являющийся необходимой динамикой внешнего медийного мира, вырастает, паразитирует и выстраивается важнейшим новоевропейским онтическим конститутивом. Этот конститутив выражается в том, как новоевропейский «вид» человека определяет сам себя. Для новоевропейца человек – не статичное и навеки определенное живое существо, человек для него – это сущее, которое выходит за пределы самого себя, постоянно и неизменно взламывая любую свою форму. Конечно, подобную динамику превосхождения можно свести к общей характеристике живого существа вообще или, по крайней мере, приписать ее свойствам человека вообще. О том, что подобная динамика свойственна живому вообще, говорил еще в девятнадцатом веке А. Бергсон, отмечая, что живое постоянно творит новые формы, а эволюционный процесс, в который погружено все живое, как раз и демонстрирует подобную динамику взламывания границ и превосхождения (т. н. «творческая эволюция»). Довольно подробно о том, что человек – существо, разрывающее границы, а потому упразднение любых ограничений является характерной особенностью человека, говорили представители философской антропологии (Шелер или Плеснер), отмечая т. н. эксцентричность человека. Она заключается не в том, что он постоянно «выделывает разные неожиданные коленца, а это – экс-центричность, т. е. процесс постоянного помещения своего центра вне себя самого. Помысленный в этом ключе человек обретает свою определенность именно в результате постоянного взламывания любых заданных и зафиксированных границ.

Таким образом, в том, как новоевропейская культура определяет человека, речь фактически идет об инфицировании постоянной новации, т. е. о постоянном стремлении к превосхождению данного; о том внутреннем беспокойстве, которое неизменно выталкивает человека из любой фиксированной данности. Я не склонен полагать, что указанный импульс, эк-статичность – некий онтологический принцип живого или человека вообще: в разных культурных образованиях бывает по-разному. Приведу лишь одну цитату из работы «Миф машины» Л. Мэмфорда: «Традиция была гораздо ценнее изобретений. Удержать и закрепить самый маленький успех значило больше, нежели добиться новых, с риском забыть или потерять старые»[7]7
  Мэмфорд Л. Миф машины. Техника и развитие человечества. М.: Логос. 2001. С. 135.


[Закрыть]. Но вот то, что подобный императив, а именно – императив постоянного беспокойства, неопределенности и новации, является конститутивом новоевропейской культуры, мне кажется несомненным. И в этом ракурсе новость как таковая вполне вписывается в подобную динамику развертывания существа человека с позиции европейской культуры. Она, новость, без сомнения согласуется с той внутренней «силой», с «ритмом сердца», с напряженной нацеленностью на взламывания прошлого и данности, которые характерны для самоопределения современного европейца.

Мы вписаны в мир новостей потому, что их ритм согласуется с нашим «пульсом» культуры, потому, что новость вырастает как настоятельная потребность все убыстряющегося темпа нашей внутренней динамики…

А то, что она становится вполне внятным императивом медийного мира и мы «тоскуем» в ситуации отсутствия новостей и требуем их, как требует «идейная блондинка» постоянной смены фасонов моды, – это дело десятое, если не двадцатое в культуронтической перспективе…

воспринимается силой, способной скомпрометировать и смести все, что угодно.

Новость «устроена» так, что в сознании человека, к ней обращающегося, последнее по счету отождествляется с последним по важности, т. е. с чем-то наиважнейшим и самоценным.

В момент появления новости она всемогуща; правда, только до следующей новости. Новостей ждут, и в ответ на такие ожидания возникает целая индустрия производства и доставки новостей до потребителя.

В таком обществе затруднительно говорить о какой-то бы то ни было реальной связи между прошлым и новым. В ситуации, когда момент отрицания более важен, чем момент преемственности, настоящим не живут.

Все «настоящее» сосредоточено на острие стрелы времени, забегающей в будущее и устраняющей настоящее, а человек учится размещать свое существование в разрыве между настоящим и будущим, собирая себя в ускользании и преодолении того, что есть.

Движение жизни, сориентированное на свой конец, с которым, собственно, и связывается появление новости, приводит, конечно, не к развитию, а, скорее, к распаду. В ситуации отказа от «продления» настоящего за рамками момента выстроить какую-либо преемственность действий и, тем более, мыслей и обдуманных решений – в виде систематической работы – просто невозможно. К тому же все это накладывает негативный отпечаток на любую традицию и социальные институты, ее продолжающие. Не будет большим преувеличением сказать, что феномен новости подрывает устои социальных институтов.

Такой гиперпрогрессистский взгляд на развитие рвет нити, связывающие человека со своим прошлым, к которому не приложить ни сил, ни умений. Человеку не за что зацепиться, ибо отсутствует трение между вниманием человека, в которое он весь целиком вместился, и жизнью. Ввиду того что он не может сосредоточиться ни на чем – ни на своем, ни на чужом, – все предельно фрагментизируется.

Ввиду того что он не может сосредоточиться ни на чем – ни на своем, ни на чужом, —

мир уже гиперкосмополитичен. Но это не означает, что происходит взаимообогащение, что культуры становятся «пестрее», вбирая в себя чужое, включая его в себя как свое собственное. Как не означает это, что каждый становится повсюду дома… Вроде, так оно и случается… Мы путешествуем по миру и видим далекие страны…Но, странствуя по миру, мы заходим в одинаковые аэропорты, проходя в целом идентичные процедуры перемещения границ, садимся в самолеты, преимущественно Boeing с одинаковыми рядами кресел, останавливаемся в одинаковых до «неприличия» гостиницах, где на завтрак нас ждет привычный йогурт, яичница и тостер с беконом… Вроде, так оно и складывается… Мы обустраиваем свои дома-скорлупки в согласии с нашим индивидуальным желанием и иногда – вкусом… Но дома у нас всех единый стандартный набор удобств от холодильника и стиральной машины до мониторов телевизоров и планшетников…

Оказываемся ли мы при этом вне дома, глядя на мир из автобуса с затененными стеклами и кондиционером? Не перекодирует ли то чуждое и иное, которое «глядит» на нас через «броню» глянца-стекла, современная незримая медиальная среда стекла в привычно-близкое? Не кастрируется ли его сущностная и враждебная для нас вирулентность? Не переформатируется ли в этом случае тотальная инаковость в средство для разгона скуки?

А та гостиница, в которую мы без промедления ныряем из автобуса с «утвержденным перечнем» удобств и набором возможностей для релакса, становясь на несколько часов нашим спальным местом, дом ли это? Вопросы, на которые так не сложно ответить: нет… Но тогда где свое, в мире гиперреализма и гиперкосмополитизма? Чужое не становится своим, скорее, наоборот – свое становится не своим, пройдя процедуры обязательной перекодировки. Дом как символическая укорененность и даже таинственность выворачивается наизнанку и оказывается предельной зримостью и номадностью. Движение, которое охватывает мир, – это не движение обогащения опытом другого, а ликвидация другого и, соответственно, ликвидация самого себя, своей укорененности и идентификации.

В нашем современном мире мы постоянно сталкиваемся с «атакой» на прежние идентификационные регламенты, причем не со спланированной «агрессией» по модели рационально тематизированного «заговора» перекодировки, а с вторжением, происходящим как-то очень незаметно и даже буднично. По сути, речь идет об атаке на идентификационные модели прежней сборки реальности и человека. Причем у нас нет возможности избегнуть ее, ибо она – повсюду. То есть мы сталкиваемся с неотвратимостью вторжения в самое сокровенное и будничное, поскольку происходящее фундируется на онтических процессах. Эта атака направлена как на нас самих, так и на наш мир. Прежде всего – на вещность вещей, окружающих нас и являющихся «оплотом» и «союзником» человека. В результате этой атаки все сущее – и человек, и его окружение – просто рассыпается на фрагменты, не обладающие уже идентифицирующе схватываемым «раствором» целостности. Наш мiр рассыпается на кластеры-фрагменты, обладающие лишь сиюминутной, мгновенной спаянностью, которая ситуационна и тут же снова может распасться, ибо век жизни кластера – мгновение «передачного» усилия. Но усилия не по сборке новой целостности, а по постоянной разборке любой целостности как таковой…Нет усилия, которое удерживает мириады сингулярных блоков, кластеров, пространств, сообществ и т. п. – и нет кластера… а только череда чистых различий, моды и новостей…

все предельно фрагментизируется.

Констатируем, что новость оказывается удобным способом отказа от сложности жизни, и в первую очередь – сложности своей жизни, ибо жизненная ситуация, замкнутая в параметры новости, изымается из условий ее протекания, когда обрубаются все ее многообразные и многоплановые связи с другими ситуациями. Новость ставит жизнь в «новостной» контекст протекания, где жизни придается характер момента.

Существенной приметой эпохи новостей становится спешка, когда скорости установления наших отношений с другими людьми и с явлениями жизни все возрастают и возрастают. Человека занимает все, что угодно, только не он сам. Вот он и занят всем чем угодно, но только не собой; только не своим.

Похоже, что наши занятия во многом направлены на то, чтобы как раз не устанавливать с собой отношения, а, напротив, сбегать от себя. Все существо человека оказывается сосредоточенным между тем, что его интересовало чуть ранее, и тем, что привлекает его внимание ныне. Любая остановка в спешке, задаваемой новостью, грозит человеку «выпадением» в тираж, когда становишься никому не интересным. Интересы же обретаются именно «на бегу».

Ориентация человека на последнюю новость, отменяющую предыдущую, которая сама будет оттеснена завтрашней новостью, показательна. Вроде бы, стоит порадоваться представившейся возможности, обратить на себя внимание, ввиду того что ты вдруг стал никому не интересен, и обратиться именно к себе самому.

Однако стать новостью для себя довольно трудно.

Однако стать новостью для себя

Стать новостью для самого себя, увидеть в себе «ростки нового» или «смерть старого» – большая редкость и, наверное, большая удача. Конечно, дело не в том, что мы не способны вдруг увидеть в себе какие-то изменения и отрефлексировать произошедшее. С этим все, как правило, в порядке: пробивающаяся седина или все больше блестящая лысина, скрип в суставах, синяки под глазами после «бурного» веселья – все это постоянно нам подтверждает не очень «простую» мысль Ж.-П. Сартра, что человек – это то сущее, которое не совпадает с самим собой. Ибо совпадает с самим собой лишь то, что уже не является человеком, например предмет или труп. С этим, повторим, ощущением изменения, а значит, с постоянной рефлексией над некоей новацией, отражающей дрейф нашей биографии, все, как правило, у огромного большинства живущих «в порядке». Как раз не «в порядке» бывает тогда, когда человек не видит изменений и не отдает себе в этом отчет, хотя, конечно, и эта «инфантильность» случается. Проблема несколько в другом. Поясню.

Я всегда считал за большое счастье, когда, прочитав – не очень этим увлекаюсь, но приходилось – какой-нибудь свой текст, я приходил к мысли: «Какой я глупый или наивный был тогда, когда писал этот текст!». Причем тогда, когда я его «творил», был в принципе доволен и уровнем, и теми мыслями, переживаниями, которые в него вложил. Ощутить себя «идиотом» многого стоит: именно это ощущение способно подтолкнуть к дальнейшему движению, к дальнейшим, более углубленным размышлениям.

А потому так важна, по моему разумению, способность «ощущать» в себе самом ограниченность и смертность прошлого, уже пройденного и прожитого, а также ценность нового, которое способно кардинально разорвать с прошлым, а не быть лишь его «послушным» следствием-слугой. Преемственность по отношению к прошлому, конечно, «прекрасна», но не менее «прекрасен» разрыв, отстояние от прошлого. Мы изменяемся, как и изменяется тот мир, который наш окружает и который мы создаем. Но подлинное изменение – в четкой фиксации того, что наше прошлое и мы в прошлом уже не ценны, а даже в чем-то ущербны. Наверное, это – то, к чему следует обратить свои душевные силы.

Но не только. Стать новостью для самого себя может означать и не совсем приятное. Новость как «экзистенциал» das Man, новость как свойство «последнего человека» (Фр. Ницше) – не самое лучшее, и на нее не следует ориентироваться, ибо через телос, который помещен в горизонт «последнего человека», и das Man мы и становимся этими не совсем мне симпатичными «персонажами». Однако всегда велик шанс, что в погоне за открытым будущим и превосхождением мы сделаем из себя ту новость, которая штампует в нас и из нас придаток «новостного ряда», погружая нас в стихии безмыслия и бездумия. И тогда цель социальных машин, старающихся смонтировать из нас бесшумный, без трения и издержек винтик социального организма, вполне реализована. Именно такова стратегия моды: именно через погружение в стихию моды я буду постоянно изменяться, день за днем вписываясь в постоянную череду одного, а потом другого модного и броско-кричащего безмыслия. И тогда я оказываюсь новостью для самого себя, неким ходячим журналом с модными видами (от одежды и машин до стиля поведения и соответствующего лексикона).

К этому ли жесту, протекающему под эгидой новизны, стоит стремиться? Стать обычной новостью, перекодировать себя в новостной ряд и тем лишить себя шанса «достучаться» до себя?

Не уверен, что стоит стремиться вписаться в подобный «новостной ряд», хотя, конечно, «поиграть» с рефлексией, которая выстраивается между мной и мной-как-новостью, мной-как-новостью и мной-как-ставшим-другим и т. п., наверное, интересно в формате философской рефлексии. Тем более что маршрут, выстраиваемый в этих рефлексивных прыжках, может напомнить прихотливую «диалектику» чужого у Сартра.

Однако если мы вспомним сейчас, что есть и иная Новость, которая не очень вписывается в ряд «новостного ряда» современности, или будем все же удерживать в нашем размышлении новость, четко обозначая ее вирулетный характер, прорисовывающий мир das Man и «последнего человека», при этом не поглощаясь этим миром несобственности, то, скорее всего, стоит…

А потому пройдем кратко эти два маршрута…

Я схватываю себя как новость, т. е. как то «сущее», которое не обладает собственной аутентичностью, как то «сущее», которое вписывается в современный социальный ритм чистых различий (мода). Но если я в силах увидеть в себе действие этих механизмов, заражающих меня логикой «последнего человека», заставляющих конституировать мой мiр как мiр das Man, если я могу посредством моего мышления дистанцироваться от них, то этим жестом я прекращаю действие механизма, который рассчитан лишь на «безмыслие» и «инстинктивное» включение в пространство средств массового «бытийствования». Осознание в себе отстраненности от новостного ряда, даже когда мы, вроде как, «не непосредственно» включаемся в него, например, проводя рефлексию о своей включенности: вот что я учудил и собрал тысячу лайков в соцсетях(!), осознание в себе тотальной дистанцированности от этого пространства, может быть, даже ироническое отстранение от включенности в эту стилистику современности – такое осознание новостного ряда ликвидирует сладкое рабство подчинения общему дрейфу постоянно играющих различий динамики моды современного «последнего человека».

Однако возможна и другая ситуация: новость не как новостной ряд, а как подлинная весть, как то, что случается редко, как то, что способно поразить, потрясти и – как минимум – заставить задуматься. И это, я думаю, тот случай, когда новость становится Новостью, тем, что способно привести меня самого к себе самому. Ибо в этом случае я вдруг обнаруживаю в себе то, что не видел раньше, что потрясает и заставляет размышлять о том, кто я, кто я был в прошлом, куда я шел и иду, чем я стал и становлюсь, наконец, о том, где я и кто я тогда, когда я постоянно исчезаю, изменяюсь, ускользаю или внезапно являюсь в облике чужого перед своим собственным взглядом…

довольно трудно.

Без сформированных навыков рефлексии это можно сделать, разве что впадая в экстравагантность и искусственное одурачивание себя самого. «Новостной», т. е. перманентно новый, человек приучается сосредоточиваться сугубо вовне себя – в среде чужого.

Чужие чувства, чужие страсти, чужие действия, чужие произволения – вот то, что становится интересно такому существу. Человек последовательно и без остановки начинает занимать себя чужим, желая быть занятым и занятным. Он и объединяется с другими по принципу своих занятий, своей занятости и своей занятности.

Непроясненность своего толкает такого человека к отождествлению своего поведения с групповым поведением и выталкивает его к компаниям. Без компаний и компанейщины ему теперь просто не обойтись. Если их вдруг не находится, то человек впадает в уныние, а попадая в компанию, вдруг оживает. Именно атрофия своего понуждает с легкостью и радостью поддерживать любую компанию. Нетрудно понять, что такое незнание себя и нежелание заниматься этим легко может использоваться извне в корыстных интересах.

Развиваясь, любой человек вынужден отличать себя от других и отличаться от себя – прежнего. Иначе говоря, он не может не идти на различение себя. Солидаризируясь, человек объединяется с другими людьми, когда возникновение социальной идентификации позволяет ему – на какое-то время – не изменяться и избегать внутренних трансформаций. Однако признаем, что, не изменяясь, трудно полагать, что знаешь именно своё: можно ошибиться в знании того, что своё, а что – нет. Дело в том, что человек склонен примеривать к себе разные социальные «одежды» и «роли», однако, наряду с теми одежками и ролями, которые мы примериваем, всегда есть еще и другое.

Дело в том, что человек склонен примеривать к себе разные социальные «одежды» и «роли».

Социальные роли и одежды – это мера нашей включенности в социальный механизм, причем та мера, которую можно избегнуть и которая лишь безучастно «немым» укором «стоит в стороне», а то, что штампует нас даже тогда, когда мы об этом не думаем и не догадываемся. Социальные роли – это та инфекция, которая вызывает сущностную мутацию нашей самости. Старая сказка-миф про Прокруста и его ложе как иллюстрация действия подобных «одеяний» – лишь отчасти описывает их действие: у кого-то отрезают ноги, а кому-то растягивают сухожилия. Социальная роль и одежда, во-первых, не тот «прикид», который можно просто и без последствий сбросить или заменить на другой, ибо речь идет о постоянно действующем «Прокрусте», изменяющем нас, «вытягивающем» или «уменьшающем» нашу социальную «телесность». Как и любая длительно практикуемая асана, социальная роль форматирует по своему образу и подобию любого, кто ее принимает. А постоянное, хотя иногда и незаметное присутствие другого, взгляда другого, который инкорпорирован в наше «зрение», делает этот процесс перманентным. Нам не удается остаться наедине с самим собой, даже если рядом никого нет: мы прекрасно научились «создавать» Прокруста везде, где находимся. Не случайно мы испытываем почти те же «фобии» и соблюдаем те же «табу» как тогда, когда находимся в социально зримом сегменте, так и тогда, когда вдруг оказываемся в «слепом» для социуме поле. Свой социум и свою культуру мы всегда «носим» с собой. Причем действие социальных машин затрагивает нас целиком, вторгаясь в «физиологию». Например, многих из европейцев «вывернет наизнанку» от съеденного таракана как в присутствии своих близких, так и в полном одиночестве. Хотя представители некоторых азиатских народов преспокойно уминают их в жареном виде как «семечки» на людях и наедине с самим собой.

Социальная одежда надевается изнутри нас. Социальная роль не играется: она проживает в нас свою жизнь.

Социальная роль иногда почти буквально трансформирует даже нашу телесность: осанка властности, сгорбленный «позвоночник» подчиненного … перечисления можно продолжить… Социальная роль задает ритм нашего сердца и дыхания…

Не говоря уже о том, что и роль, проживающая нас, и одежка, одеваемая нами, постоянно через телос нашего экзистирования, выстраивая определенный стиль и вид нашей заботы, создают и мир, нас окружающий нас, и, в первую очередь, нас самих… Ибо телос – то, что формует нас. А потому бесконечно был прав Аристотель, как раз и выделивший как одну из причин приведения сущего к своему бытийствованию цель (телос), или, как говорит сам Аристотель, «то, ради чего»…

…Именно через цель, телос, запускается, продолжает запускаться механизм нашего «вписывания», нашего «включения» в общий социальный механизм. Именно цель «включает рубильник» механизма, который внедрен в нас социальными инстанциями и институтами, заботливо и непрестанно подправляемый в своем функционировании как нами самими, так и самим механизмом. А потому и роли, даже если они меняются с немыслимой быстротой, и социальные одежды, постоянно обновляемые механизмом «социальной моды», ничего не меняют. Как в эпоху новостного драйва нет новостей, и только лишь лакуна в новостном ряде способна стать подлинной новостью, так и постоянная смена социальных асан, ролей, одежд не меняет то, по сути одно единственное, «платье», которое мы осуждены носить.

Нет, конечно, можно сделать яркий и вызывающий жест: снять одежду. Но вот в чем «грусть» подобного жеста: с одеждой придется содрать нашу кожу, которая уже давно стала нашей одеждой. Да и результат этого жеста может озадачить: под кожей-то ничего нет…