Текст книги "Хроники безумной подстанции, или доктор Данилов снова в «скорой»"

Коротенькая псевдорождественская история, или о вреде абортов

Одна из моих начальниц любила к месту и не к месту рассказывать о том, как ее мать, будучи беременна ею, собиралась сделать аборт, но передумала буквально под дверью у гинеколога.

– И это было в Рождество! – всякий раз торжественно добавляла начальница. Типа чудо.

Странное дело – день рождения начальница праздновала в первой декаде января по григорианскому календарю. Какой уж тут аборт в Рождество? Скорее уж на Пасху. Впрочем, дело не в этом…

А в том, что я до сих пор не могу понять, что заставило мать моей бывшей начальницы рассказать дочери о том, что она собиралась ее того-этого… Почему дочь об этом часто рассказывала, я понимаю прекрасно. И натянутый псевдозаливистый смех, которым сопровождался рассказ, тоже могу объяснить при помощи дедушки Фрейда… Но мотивы матери так и остаются для меня загадкой по сей день.

Однажды отделенческая буфетчица, доведенная начальницей до ярости берсерка, которому терять уже нечего – жизнь подороже бы продать, сказала:

– Напрасно ваша мама, Полина Федотовна, передумала с абортом!

Я, будучи очевидцем этой сцены, приготовился к тому, что сейчас полетят клочки по закоулочкам (буфетчицыны клочки, разумеется), но начальница вздохнула совсем по-мхатовски и ответила:

– Я и сама думаю, что напрасно.

Капитанская дочка

Фельдшер Маша была дочерью капитана второго ранга. Сухопутного капитана. Отец ее был политработником и всю службу провел на берегу, в штабах. «Я дочь штабного офицера», – гордо говорила Маша, напирая на слово «штабного» так выразительно, будто речь шла о Генштабе.

После школы Маша поступила в мединститут, но на пятом курсе бросила учебу по причине неземной любви к одному известному в свое время (в предзакатный советский период) цирковому артисту. После того как любовь прошла, Маша около двух лет пребывала в депрессии, а затем пошла работать фельдшером на «Скорую». Четыре курса мединститута приравниваются к фельшерскому диплому.

Доучиваться на врача Маша не хотела. Потеряла интерес к учебе, да и позабыла многое за время депрессии. Придя на «Скорую», она училась всему на практике буквально с нуля. Другие фельдшеры, глядя на Машу, иронизировали – ну разве в институтах чему-то полезному учат? Иронизировали, впрочем, дружелюбно, в рамках врачебно-фельдшерского антагонизма, который в слабом виде присутствует на каждой подстанции. Маша, хоть и была по должности фельдшером, фельдшерами считалась за врача, поскольку училась в институте. Как говорится, в каждом теремочке свои заморочки.

Двухлетняя депрессия бесследно не проходит. Слабость к выпивке осталась у Маши на всю жизнь. Причем капитальная слабость. Если Машу пытались угостить на вызове, то она охотно угощалась и срывалась в запой. Если отработавшая смена что-то отмечала на подстанции, то бутылки доставались из тайников только после Машиного ухода домой или отъезда на вызов. Иначе Маша выклянчит «капельку» и… Ну, вы понимаете. Незачем провоцировать. Опять же, всезнающий старший фельдшер перекроит график так, чтобы за Машу отдувались те, кто ей налил. Должна же быть справедливость.

Однажды, когда Маша работала в одиночку на перевозке (то есть на доставке плохопередвигающихся пациентов из стационара домой), ее взяли в заложники в одной из квартир. Натурально – в заложники. Маша позвонила диспетчеру подстанции и прошептала, что ее заперли в квартире и не хотят выпускать. Разговор внезапно прервался. Диспетчер связалась по рации с водителем и узнала, что пять минут назад Маша вместе с доставленным из стационара пациентом и его друзьями в количестве трех человек поднялась в квартиру. Так положено – доставлять до дверей. Даже если пациента у подъезда встречают друзья-соседи-братья, фельдшер должен лично убедиться в том, что «груз» доставлен по назначению, то есть в квартиру. А то мало ли что. Вдруг пациент на лестнице упадет или еще что…

Велев водителю отъехать в сторонку, запереться в машине и ждать дальнейшего развития событий, диспетчер позвонила в райотдел и сообщила, что по такому-то адресу группа мужиков захватила в заложницы фельдшера. Вообще-то, диспетчер поступила не совсем правильно. Ей полагалось сообщить Центру, а уж Центр вызывал бы милицию и прочие службы. Но она решила, что так, напрямую и по-свойски, будет скорее и надежнее. В райотделе работают хорошо знакомые, можно сказать, родные люди. Не дадут нашей Маше пропасть. Да и ехать от райотдела до адреса, на котором Машу взяли в заложницы, недалеко. Можно сказать, рукой подать.

Тем самым диспетчер, не ведая того, спасла Машу от больших неприятностей.

Усиленному наряду в составе пяти сотрудников не пришлось вышибать дверь в квартиру или даже стучаться, поскольку дверь была гостеприимно распахнута. Войдя внутрь, милиционеры увидели идиллистическую картину застолья. Друзья встречали кореша, вернувшегося из больницы с загипсованной ногой, водка лилась рекой. На грозный рык: «Где фельдшер, суки?!», опешившие «суки» хором ответили: «С-с-спит в друг-г-гой к-к-комнате». Перебравшая Маша (а накачивалась она моментально) и впрямь спала в соседней комнате, заботливо накрытая одеялом.

Поскольку менты были знакомые, из «родного» территориального отделения, связанного с подстанцией множеством незримых, но крепких нитей, дело закончилось Машиным увольнением по собственному желанию. Если бы на вызов из Центра скорой помощи приехали бы какие-нибудь омоновцы плюс корреспонденты, Маша за свою невинную, в сущности, ложь могла бы пострадать куда сильнее. После она говорила, что не ожидала подобного развития событий. Думала, что выручать ее никто не приедет, а она потом скажет, что ее пожалели и отпустили. Не спрашивайте меня о логике, у сильнопьющих людей она весьма своеобразная.

Ныне Маша занимается политикой, стала активисткой одной из известных партий с фруктовым названием. Иногда я вижу ее в новостных репортажах и радуюсь, что у нее все хорошо.

Однобуквенная фамилия

Одна моя коллега, с которой я вместе работал в поликлинике, обожала таинственность и часто изъяснялась намеками там, где можно было сказать все прямо. Такой уж характер был у человека – усложняющий. Одни люди стараются все упростить, а другие все усложняют. Им так интереснее.

Однажды она поймала меня в коридоре поликлиники, в котором, кроме нас двоих, не было ни единой души, и зловещим шепотом сказала:

– К тебе сегодня человек придет от меня (наши с ней смены не совпадали), очень хороший человек. Ему больничный нужен на три дня позарез, а ко мне на прием он не успевает! Ты хоть и физиотерапевт, но как врач во время эпидемии гриппа можешь выписать больничный. Ты меня понял?

Во время эпидемии гриппа «узкие» специалисты не только помогали участковым терапевтам принимать пациентов, но и ходили по вызовам. А чего вы хотите – чрезвычайное положение.

– Понял, – ответил я. – А как его фамилия?

Коллега уже мчалась вперед по коридору. Она была очень энергичная и деятельная, долго на одном месте стоять не могла.

– Однобуквенная у него фамилия, не ошибешься! – бросила она на бегу.

Однобуквенная, так однобуквенная. Бывает. «Китаец, наверное, или кореец», – подумал я. А что я еще мог подумать? У каких наций еще бывают однобуквенные фамилии?

Ни китаец, ни кореец, ни японец, ни даже вьетнамец на прием ко мне в тот день не пришел. Два симулянта приходили, оба русские, с многобуквенными фамилиями.

На следующий день, едва придя в поликлинику, я был перехвачен коллегой и отбуксирован в подвал, где мне предъявили суровые претензии:

– Ну как же так! Просила же тебя, ирода! Можно сказать, умоляла! А ты хорошему человеку дал от ворот поворот! Как я теперь ему в глаза смотреть стану?

– Да не было твоего «хорошего человека» с однобуквенной фамилией! – возмутился я. – И вообще, ни одного китайца на приеме не было!

– При чем тут китаец?! – пуще прежнего взъярилась коллега. – Русский он! Хренов его фамилия!

– В фамилии «Хренов» – шесть букв, – резонно заметил я. – А ты сказала «однобуквенная».

– Так «однобуквенная» и есть! – Коллега выразительно покрутила указательным пальцем у виска. – На одну ту самую букву! Соображать надо! Ты же врач, а не дворник!

Не надругаются любя…

Один клинический ординатор из Индии (редкостный, скажу я вам, болван из касты браминов) никак не мог научиться правильно употреблять некоторые русские слова, в том числе и слово «надругательство» и все производные от него.

Ему мешал формализм. «Надругательство» из-за приставки «над-» он трактовал как ругань кого-то вышестоящего. Потому и говорил на пятиминутках: «Я забыл истории болезни в палате (забыл назначить или забыл отменить препарат… забыл перевести пациента… и т. п.) и за это заведующий отделением (доцент кафедры, замглавврача и т. д.) надо мной надругался». В смысле – строго отчитал.

Мы-то привыкли, а новичкам – студентам, впервые попавшим на пятиминутку, или новым сотрудникам, это было… мягко говоря, удивительно. Они испуганно смотрели на того, кто был указан в качестве надругавшегося, а остальные сотрудники их «успокаивали»: «Ничего, привыкайте, у нас такие порядки».

А вообще-то, индийские студенты-ординаторы-аспиранты очень старательные и вдумчивые люди. По серьезности отношения к учебе уступают только китайцам, но тех вообще невозможно переплюнуть.

Говнопатия

Был у меня сосед Евгений Алексеевич, начинающий пенсионер, в прошлом инженер, «патентованный» изобретатель и профсоюзный лидер. Живость ума и огромное обаяние сочетались у Евгения Алексеевича с большой любовью к спиртному. Жена его из ревности этой любви пыталась препятствовать.

Кодирование не помогло, поскольку друзья-собутыльники объяснили Евгению Алексеевичу суть метода, отчего он сразу же раскодировался. Чудотворные иконы и заговоры на стойкого коммуниста и убежденного атеиста не действовали. Одна известная ведунья, к которой ездили заговариваться со всей страны, так и сказала жене: «Партейными не занимаюсь, нехай их в парткомах заговаривают!»

Дошло дело и до гомеопата. Гомеопат попался словоохотливый, да и Евгений Алексеевич сильно располагал к общению, был у него такой талант. За полчаса Евгений Алексеевич узнал основные принципы гомеопатии, в том числе и то, как приготовляются гомеопатические препараты – многократным разведением и встряхиванием. Исходного препарата при тысячекратном разведении в воде уже не остается совсем, но вода хранит память о нем и действует как препарат, причем гораздо сильнее. Все это, конечно же, чушь, но многие в это верят.

Выйдя от гомеопата, Евгений Алексеевич сказал жене, что хочет немедленно ехать на дачу, тяжко ему в шумном и суетном городе. Там, в уединении, прерываемом лишь контрольными наездами жены, он провел около двух недель. Жена взахлеб рассказывала соседкам о чудесной гомеопатии, поскольку всякий раз заставала мужа трезвым.

Рано она радовалась. Вернувшись домой, Евгений Алексеевич ушел в запой, на выходе из которого поведал мне следующее:

– Эта гомеопатия, скажу я тебе, настоящая говнопатия! Обман! Я две недели спирт в воду капал, тряс и разводил. Какую только воду не брал – и из колодцев, и из озера, и дождевую, и кипяченую, даже дистиллированную, как ни тряс, сколько ни разводил, ничего у меня не вышло. Любая вода так водой и оставалась. Хоть литрами пей, никакого эффекта!

Чистосердечное признание (рассказ врача-патологоанатома)

Кем я только не хотел стать в студенческие годы. К примеру, на четвертом курсе я хотел стать акушером-гинекологом и потому устроился на работу медбратом в роддом (три курса мединститута, если кто не знает, приравниваются к окончанию медучилища). Дежурил по субботам и иногда в будние дни по ночам.

В том роддоме существовал подпольный тотализатор. В конце восьмидесятых – начале девяностых ультразвуковое исследование было труднодоступным, ультразвуковые аппараты в стране можно было в прямом смысле пересчитать по пальцам, и потому подавляющее большинство будущих матерей не знало пол своего будущего ребенка.

Во время обходов врачи, гинекологи и анестезиологи, делали пяти – или десятирублевые ставки на пол младенцев, которым предстояло родиться в текущую смену. Те, кто ставил на мальчика, показывал кулак с оттопыренным пальцем. Девочка обозначалась просто кулаком. Конспирация – непременный спутник всех подпольных тотализаторов. Кто-то из незаинтересованных, например я, не имеющий никакой возможности делать такие бешеные ставки, учитывал ставки и вел бухгалтерию. За это мне делались различные ценные поблажки.

Самый крупный выигрыш на моей памяти составил сто сорок рублей за смену, что в те времена считалось нормальной месячной зарплатой советского врача. Так-то вот.

Однажды у одной чересчур внимательной и настолько же мнительной первородящей дамы случилась истерика. Увидев, что у койки соседки по предродовой палате анестезиолог показал оттопыренный палец, а возле ее койки – кулак, она решила, что соседкины дела хороши, а ее собственные плохи, и громко расстроилась. Ее дружно успокоили (кстати, анестезиолог проиграл, потому что родила она мальчика) и изменили правила игры. Отныне и впредь те, кто ставил на мальчика, касался рукой носа, а те, кто на девочку, уха. Абсолютно нейтральные жесты, которые никак не истолковать.

Гинекологом я так и не стал – передумал…

К азартным играм так и не пристрастился…

Ультразвуковые аппараты в наше время повсюду…

На что сейчас делают ставки в том роддоме, я не знаю…

Фамильное

– Фамилия моя для медицины, конечно, не очень-то подходит, – сокрушалась кардиолог Вагина, – а что делать? Я бы мамину взяла, так она Кровопускова, тоже не самый лучший вариант. Ничего, вот выйду замуж и сменю фамилию.

Спустя несколько лет, уже работая на кафедре, я встретил Вагину и увидел на ее пальце толстенное обручальное кольцо. Разумеется, спросил, какая у нее теперь фамилия.

– Та же, – вздохнула Вагина. – Муж у меня Померанцев. Ну как я буду работать с такой фамилией? Народ станет язвить: «Вот у Померанцевой все помирают». Оно мне надо?

Сиамские близнецы

В столичных следственных изоляторах мне приходилось бывать не раз… В качестве врача «Скорой». В том числе и в женском. Однажды забирал я из камеры в больницу подследственного, у которого случился ишемический инсульт, в результате чего была обездвижена правая половина тела. Как и положено, с нами поехал сопровождающий – старлей с пистолетом.

Усевшись в салоне нашего «ишачка», старлей первым делом сковал себя наручниками с конвоируемым.

– Это лишнее, – прокомментировал я. – Он при всем желании никуда не убежит. Даже не уползет.

– Всякое в жизни бывает! – огрызнулся старлей. – Может, и нет у него никакого паралича. Может, вы с ним в сговоре!

Я представил себе эту комбинацию – в нужный момент отправить в нужное место машину с нужной бригадой с другой подстанции, а не со своей «районной» (в СИЗО мы выехали, помогая соседям, перегруженным сверх всякой меры). Это ж надо профессором Мориарти быть, чтобы все так спланировать.

– Если мы в сговоре, – сказал мой фельдшер Вова Груздев, – то наручники не помогут. Один усыпляющий укол в мышцу – и дело сделано.

У фельдшера Груздева «там» побывали отец и старший брат. Сами понимаете, как он относился к конвоирам и прочим «тюремщикам»…

Свободной рукой (правой) старлей переложил пистолет из кобуры в карман, сняв его при этом с предохранителя. Я проследил за положением ствола и подумал, что если нашу машину хорошо тряхнет на ухабе, то старлей определенно лишится кое-чего ценного. Но ничего – в той больнице, куда мы ехали, урология тоже была, пришили бы обратно.

В приемном отделении старлей не смог найти ключей от наручников. Все карманы обшарил – нет! Так мы его и сдали вместе с пациентом, будто сиамских близнецов. Под смешки медперсонала и яростные матюки старлея.

Куда делся ключ, который старлей на моих глазах положил в нагрудный карман, я до сих пор не знаю. Вряд ли к этой пропаже имеет отношение то обстоятельство, что отец и брат моего фельдшера отбывали сроки за карманные кражи.

– Вот если бы у него пистолет пропал, то это было бы круто! – сказал я, усевшись в машину.

– Пистолет тяжелый, он сразу бы почувствовал, – ответил фельдшер Груздев.

Проклятье доктора Мотылькова

Невропатолог Мотыльков был наполовину цыганом. Мать его влюбилась в молодого фельдшера, отца Мотылькова, и сбежала к нему из табора. После этого побега влюбленным пришлось срочно предпринять еще один – из солнечной Молдавии куда-то за Урал, чтобы спастись от гнева отца и братьев беглянки. Ничего, со временем все утряслось и отношения наладились. У Мотылькова вечно какие-то родственники с материнской стороны гостили.

От отца-вологжанина Мотыльков унаследовал славянскую внешность, а от матери – карий цвет глаз и взрывной эмоциональный характер. Впрочем, пациенты его любили, поскольку он был добрым, знающим и неалчным. С коллегами у Мотылькова тоже были хорошие отношения. До тех пор, пока старушка-заведующая не ушла на пенсию и вместо нее не поставили «варяга» из другой больницы, отставного майора медицинской службы. Пока что с приставкой «и. о.», но вроде как с дальним прицелом.

У Майора (буду называть его так) была любовница, тоже невропатолог. И ему очень хотелось, чтобы она работала вместе с ним. Удобно же, и вообще… Уже одно это желание показывает и доказывает, насколько глуп был Майор.

Свободных врачебных ставок в отделении не было. Хорошая больница, да и неврология – хорошая специальность. Чтобы принять любимую на работу, Майору вначале следовало кого-то уволить.

Прикинув расклады, Майор решил, что проще всего будет избавиться от Мотылькова. Люди с взрывным характером легко провоцируются на всякие необдуманные поступки, могущие стать поводом для выговоров. Личный мотив тоже имел место. Нордический красавец Мотыльков придумал плюгавому и. о. заведующего обидную кличку Сморчок, которую сразу же подхватила вся больница.

Первый выговор Мотыльков получил за пререкания с начальством во время обхода. «Пререкания» заключались в том, что в ответ на слова и. о. заведующего: «Завтра выписывайте товарища» – Мотыльков сказал: «Я хочу подержать его еще пару дней» и объяснил почему. Нормальный, в сущности, разговор, обмен мнениями, но Майор раскричался прямо в палате, обвинил Мотылькова в том, что он своими пререканиями срывает обход, и настрочил кляузу главному врачу. Главный поддержал Майора.

Второй выговор Мотыльков получил за некачественное ведение историй болезни. По этому поводу можно сказать лишь одно – нет такой истории болезни, к которой при желании нельзя придраться. Что-нибудь да всегда найдется, какой-то огрех. Выговоры за некачественное ведение историй болезни обычно получают те, кто по нескольку дней записей об обходах туда не вносят. А у Мотылькова в одной истории клинический диагноз показался Майору недостаточно полно обоснованным, а в другой Мотыльков написал в назначениях «R – ГК» вместо «рентгенография грудной клетки». Неправильно сделал, конечно, но давать за такое выговор – это все равно что расстреливать за переход улицы на красный свет.

Перед получением третьего выговора (точно так же притянутого за уши) состоялся разговор Майора с Мотыльковым, в ходе которого Мотыльков написал заявление об увольнении по собственному желанию.

Перед уходом Мотыльков проклял Майора и своих бывших коллег, ставших соучастниками в творимых несправедливостях, каким-то сложносоставным цыганским проклятьем. Прямо в ординаторской и сказал:

– Да чтобы вас так-растак-перетак-разэтак…

На прощанье хлопнул дверью так, что упало зеркало, висевшее над умывальником. И был таков.

Мотыльков имел полное право ненавидеть не только Майора, но и своих коллег, которые поступили по отношению к нему по-свински. Кто-то подыгрывал Майору, кто-то стучал ему на Мотылькова, а кто ничего не делал, тот молчаливо одобрял происходящее. В другом отделении врачи взбунтовались бы уже после первого мотыльковского выговора – как нам теперь работать, если с начальством дискуссии вести нельзя? Возразишь по делу, и на тебе – выговор? Что за террор такой? Но Мотылькову с коллегами не повезло в той же степени, что и с новым начальником.

С того самого дня в ординаторской неврологического отделения, преимущественно по ночам, начал слышаться тоскливый заунывный вой, в котором одна из докторш даже различала фрагменты «Реквиема» Шнитке.

«У-у-у… у-у-у-у-у… у-у… у-у-у…»

Днем вой слышали очень редко, а ночью часто… Уж лучше бы наоборот, поскольку днем не так удивительно, то есть не так страшно. Причем вой был разнообразным, тональность и продолжительность звуков менялись. Ясно было, что воет кто-то живой.

– Мотыльков же сказал: «Ни дня покоя вам не будет», – озвучила общую мысль во время отделенческой пятиминутки старшая медсестра. – Так оно и есть! Не забывайте, что у него мать цыганка. А цыганские проклятья – это вам не ля-ля-тополя, это серьезно. Мою тетку цыганка на рынке прокляла, так ее на следующий день парализовало.

– Цыганку? – спросил Майор.

– Тетку. – Старшая медсестра посмотрела на начальника тем специфическим взглядом, каким медицинский персонал смотрит на умственно отсталых. – Девять лет в лежку лежала.

– Я в эту проклятую ординаторскую даже днем не войду, не то что ночью! – сказала одна из невропатологов. – На сестринском посту истории писать буду. И спать в коридоре стану во время дежурств!

– Неприятно, очень, – поддержали остальные. – Нервирует, и вообще неспроста все это. Добром не кончится.

Вообще-то, врачам полагается быть материалистами, но на самом деле никто так сильно не верит в мистику, как врачи. Уж очень много непонятного и необъяснимого встречается им в ходе работы. Здоровые люди вдруг ни с того, ни с сего умирают, и при вскрытии патологоанатом не может найти причины смерти, пишет дежурное: «Острая сердечно-сосудистая недостаточность». А неизлечимо больные вдруг выздоравливают в тот момент, когда их положение кажется абсолютно безнадежным… Что это, если не мистика? А потом Мотыльков та-а-ак сверкал своими глазами, когда проклинал, та-а-ак сверкал! Однозначно – не к добру.

– Да что вы словно дети! – хорохорился Майор. – Верите во всякую чушь. Он где-то динамик в ординаторской спрятал, с мощным аккумулятором, которого на несколько недель хватает. Давайте искать!

В идею с динамиком поверили, поскольку Мотыльков был на все руки мастер, что среди врачей великая редкость. И телевизор мог починить, и шкаф из досок сделать, и коробку передач поменять, а бывшей заведующей даже починил фамильные настольные часы, которые не работали с осени 1941 года.

Ординаторскую перевернули вверх дном, разобрали столы, тыкали вязальной спицей в диван, чем его напрочь испортили, даже отодрали плинтусы и сняли линолеум…

Ничего не нашли. Приуныли пуще прежнего. Майор получил выговор от главврача за разгром в ординаторской. Сдуру он пригласил главврача провести ночь в ординаторской и послушать вой.

– Делать мне больше нечего! – оскорбился главврач. – У меня другой метод – поменяю вас на заведующего, который сможет обеспечить в отделении порядок. Не забывайте, что вы пока еще исполняющий обязанности заведующего. Мне даже повод не нужен для того, чтобы от вас избавиться. Но вообще-то поводов у меня достаточно. Намеренная порча больничного имущества – это очень серьезный проступок.

Стремясь упрочить свое шаткое положение, Майор купил за свой счет новый диван в ординаторскую. Но кому был нужен тот диван? Никто из дежурных врачей в ординаторской не спал, да и работать днем врачи старались на сестринском посту, сильно обременяя тем самым медсестер – тесно же. Это не способствовало улучшению климата в отделении, скорее наоборот. Про ординаторскую говорили, что в ней после проклятья поселился демон смерти, который своим воем высасывает из людей жизненную силу. Пригласили, как водится, батюшку, который освятил все отделение целиком. Не помогло. Разговоры о демоне смерти сильно нервировали пациентов и их родственников. Плохо, когда пациенты нервничают, а уж когда нервничают неврологические пациенты, это плохо втройне…

А вой продолжал звучать. По-разному. Что интересно, когда ординаторской практически перестали пользоваться, демон стал выть и днем – сердился, наверное, что никто не приходит слушать его «концерты». Через закрытую дверь было слышно, как он там беснуется. Майора кто-то надоумил проверить вентиляционный ход. Майор взгромоздился на стул, который стоял на столе, снял решетку, пошарил в отверстии рукой, ничего не нашарил и… свалился на пол. Ничего не сломал, но сильно ушибся и неделю провел на больничном. Если кто и не верил в проклятье Мотылькова, то после этого случая поверил. Приземлись Майор чуточку неудачнее, то свернул бы себе шею и был бы в отделении новый заведующий.

Впрочем, он и так надолго не задержался, поскольку на отделение свалилась новая напасть – проверка из департамента, причем «прицельная», то есть члены комиссии явно знали, где им следует копать. По результатам проверки Майор лишился заведования и счел за лучшее уйти из больницы совсем. Вместе с ним ушла и принятая на место Мотылькова любовница. Заведующей назначили одну из врачей отделения. Причем – без обидной приставки «и. о.».

Демон продолжал выть.

На третий день работы новой заведующей в отделение явился Мотыльков, которому все обрадовались как родному. Новая заведующая начала с того, что попросила прощения за свое соучастие в подлых делах Майора, и выразила готовность вот прямо сейчас пойти к главврачу и просить принять Мотылькова обратно в отделение, тем более что и место вакантное имеется. Другие коллеги тоже покаялись и сказали, что пойдут просить за Мотылькова к главному всем отделением.

– Не надо, – отказался Мотыльков. – Мне и на новом месте неплохо. А что это у вас новая мода такая – врачи на сестринском посту сидят?

– А то ты не знаешь! – огрызнулась заведующая. – Сам же нас проклял. Тварь какая-то в ординаторской воет, и ничто ее не берет.

– Да ну? – делано удивился Мотыльков. – Можно послушать?

Мотыльков зашел в ординаторскую и пробыл там несколько минут, совсем недолго. Никто другой вместе с ним заходить не рискнул, а сам он никого не приглашал. Затем Мотыльков вернулся в кабинет заведующей и сказал:

– Да не воет там никто, можете сами убедиться. А диванчик хороший после Сморчка остался, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Счастливо вам оставаться!

И ушел.

В ординаторской больше никто не выл, ни днем, ни ночью. Примерно через неделю там отважилась провести ночь одна из дежурных врачей. Кроме биения своего сердца, никаких других звуков она не слышала.

Коллектив больницы разделился на мистиков (85 %) и прагматиков (15 %). Мистики считали, что Мотыльков ворожбой снял проклятие, потому и воя больше нет. Прагматики были уверены в том, что рукастый Мотыльков устроил какой-то хитрый фокус. А также в том, что комиссию на Майора наслал не демон, а сам Мотыльков. Но прагматики не видели разгрома в ординаторской неврологического отделения, перевернутых столов и истыканного спицей дивана…

В течение нескольких лет я рассказывал вкратце эту историю людям с математически-инженерным складом ума и спрашивал их мнения по поводу того, что мог устроить Мотыльков. Те, кто рисковал выдвинуть версию, единогласно сходились на том, что каверза была устроена в системе вентиляции, толком осмотреть которую Майор так и не смог. Трубочки какие-нибудь, издающие определенные звуки при прохождении через них воздуха, причем установленные глубоко, чтобы их нельзя было нашарить рукой так вот сразу.

– А в какое время года было дело? – спросил один из экспертов.

– Поздней осенью и в начале зимы, – ответил я.

– Скорее всего, система была установлена так, чтобы срабатывать при закрытых дверях и окнах, – предположил эксперт. – Днем дверь нараспашку, форточка открыта, ток воздуха иной. А ночью, когда все закрыто, звучит. Ну и посторонних шумов ночью тоже меньше. А когда ординаторской пользоваться перестали, иначе говоря, форточку и дверь держали закрытыми, вой был слышен и днем. Однако этот ваш Бабочкин в своем роде гений.