Текст книги "Код цивилизации. Что ждет Россию в мире будущего?"

Столкновение ценностей?

Антироссийские настроения в странах ЕС сейчас сильны как никогда, но в отношениях между Россией и Европейским союзом существует несколько констант, которые определяют рамочные условия взаимодействия и не претерпевают разительных изменений. Действия и слова руководства ЕС и стран-членов нередко свидетельствуют о том, что оно не избавилось от ощущения победителя в холодной войне, от тенденции рассматривать Россию как осколок потерпевшего в этой войне поражение Советского Союза. Отсюда нежелание признавать наличие у России национальных интересов, внедрение западных военных структур в постсоветское пространство, усилия по минимизации влияния России в сопредельных государствах, притязания на право влияния на наше внутриполитическое развитие.

Пусть и не всегда содержательные и бесспорные с западной точки зрения российские предложения о развитии сотрудничества (будь то единое экономическое пространство или договор о европейской безопасности) последовательно игнорировались. Взамен не предлагалось вообще ничего, и это демонстрировало отсутствие инклюзивной стратегии в отношении России. В то же время постсоветские государства все более активно вовлекались в различные форматы сотрудничества, исключавшие Россию, но демонстрирующие вновь обретаемый потенциал европейской «мягкой силы».

Серьезным фактором разногласий оказалась программа «Восточного партнерства», предложенная странам восточнее ЕС и НАТО – Азербайджан, Армении, Белоруссия, Грузия, Молдавия и Украина – по традиционной для Евросоюза схеме – содействие развитию при условии осуществления реформ с акцентом на демократизацию, укрепление законности и соблюдение прав человека. Инициаторами программы выступали Польша и Швеция, увидевшие в этом шанс взять геополитический реванш у России. Учредительный саммит «Восточного партнерства» прошел 7 мая 2009 года в Праге. Россия отказалась участвовать в этой программе, не без оснований видя в ней механизм по отрыву новых независимых государств от СНГ. По итогам второго саммита (Варшава, сентябрь 2011 года), куда не была приглашена Белоруссия, высказывалось мнение, что Брюссель потерял интерес к этому проекту: в условиях кризиса у стран Евросоюза оставалось меньше свободных ресурсов и желания для создания альтернативного СНГ.

Новую жизнь эта идея получила в ноябре 2013 года на саммите в Вильнюсе, где Грузия и Молдова парафировали Соглашение об ассоциации с ЕС. Здесь же предусматривалось подписать Соглашение об ассоциации и Соглашение об углубленной и всеобъемлющей зоне свободной торговли с Украиной, однако за неделю до саммита правительство Виктора Януковича приостановило процесс подготовки к подписанию, что стало отправной точкой волнений на Украине, приведших к государственному перевороту, выходу Крыма из состава Украины и вхождению в РФ, жесткой российско-украинской конфронтации, как апофеоз – гражданской войне на Украине. Также отказался подписать соглашение об ассоциации с ЕС Азербайджан. А Белоруссия и Армения, напротив, устремились к укреплению связей с Россией в рамках Таможенного союза.

Для Европейского союза Российская Федерация является крупным торговым партнером – третьим после Китая и Соединенных Штатов. Особенно выделяется группа из трех стран – Нидерланды (товарооборот в 76 млрд долл. в 2013 году), Германия (74 млрд) и Италия (54 млрд), уступающие во внешнеторговых отношениях с Россией только Китаю, заметно меньше торговля с Польшей, Великобританией, Францией, Финляндией (19–28 млрд).

Европейские страны являлись и основными инвесторами. Но следует учитывать, что при «прописке» иностранных инвестиций в Швейцарии, Люксембурге или на Кипре речь часто идет о возврате в Россию под видом «иностранного инвестирования» ее же активов, законно или незаконно вывезенных из страны (по оценкам, до 1/3 таких «репатриируемых» инвестиций). При этом только 20 % европейских инвестиций в Россию являлись прямыми, 1 % – портфельными, а около 80 % – «прочими», в основном состоящими из возвратных кредитов и, во многом, спекулятивными. Значительная часть инвестиций осуществляется в России не через новое производство и строительство, а через поглощения и слияния уже существующих предприятий.

Поворот к более жесткой линии в отношении России был заметен в ЕС – особенно, в его локомотиве – Германии – с момента возвращения Путина в Кремль в 2012 году. В германских СМИ была проведена кампания по дискредитации «апологетов» России в политическом классе и экспертном сообществе. Берлин превратился из сторонника сближения с Россией в открытого противника Москвы по всем линиям. Украина довела процесс охлаждения до логической точки.

Повестка дня отношений с Россией, как ее описывает The Economist, не самая многообещающая. Во-первых, в ответ на «российскую угрозу» страны ЕС намерены увеличить военные расходы. Во-вторых, продолжится линия на ослабление энергетической и иной зависимости от России. В-третьих, «санкции против России будут сохранены, а, возможно, и усилены, хотя они наносят урон не только России, но и неустойчивой западноевропейской экономике»[170]170
  The Economist. The World in 2015. P. 37.


[Закрыть].

И дело не только в Украине. Углубляется культурно-цивилизационный разрыв. «Конфликт происходит на почве либеральных ценностей, а если посмотреть внимательно, то раскол происходит из-за разных мировоззрений, – считает Александр Рар. – Запад давно живет в постхристианском мире, в то время как Россия пытается развиваться в духе неохристианства после коммунистического преследования религии в течение почти всего ХХ века.

Для России это хорошо, для Запада – немыслимо. На Западе не поверили своим глазам, когда сотни тысяч россиян пришли в храмы поклониться афонской святыне – «поясу Богородицы», о котором на Западе давно позабыли. Аргументы христианских кругов в России, что панк-группа осквернила своим позорным выступлением священное место церковного амвона, где во время литургии причащаются верующие для прощения грехов, на Западе только послужили обвинению России в мракобесии и возвращении в Средневековье.

Запад продолжает считать себя в полном праве экспортировать свою идею либеральной революции по всему миру. На Западе тоже свято верят в то, что демократия и права человека – универсальные ценности всего человечества и что свободу надо внедрять, если потребуется, силой. Открыто этого на Западе никто не скажет, но западные интеллектуалы считают «авторитарный режим Путина» нелегитимным. Они надеются на то, что в России к власти придет более «просвещенное» поколение и тогда сотрудничество возобновится по западному сценарию. На упреки российской элиты, что Запад подрывает принципы государственного суверенитета и таким образом нарушает международное право, следует такой ответ: мировой порядок изменился, когда где-то нарушаются права человека, у либерального Запада появляется моральное право вмешиваться во внутренние дела других государств, защищая слабых от произвола диктаторов»[171]171
  Александр Рар. Европа – Россия: на чем ставим крест//Российская газета. 11 сентября 2012.


[Закрыть].

Впрочем, наблюдавшееся на начальном этапе украинского кризиса внутриевропейское единство на антироссийской почве начинает ослабевать. Налицо группа государств, не готовая к вечному продлению санкций – Греция, Кипр, Венгрия, Чехия, Словакия, Австрия, Италия. Диалог с Москвой возобновляется по многим направлениям, Берлин и Париж предприняли серьезные усилия по мирному урегулированию на востоке Украины в рамках процесса Минск-2. В европейских столицах проходит эйфория от результатов украинской революции, и Киев лишается индульгенции на совершение любых военных преступлений.

Современная Европа ощущает себя в кризисе, причем не только в экономическом, но и психологическом. Доминик Моизи описал эти ощущения в категориях страха. «Это страх того, что Европа, перестав быть центром творчества и потеряв влияние в мире, обречена стать неким подобием музея, этакой большой Венецией, оазисом «хорошей жизни» и культуры, который люди других, более динамичных континентов хотят посетить и где хочется пожить после выхода на пенсию. Даже если Европу, как и весь остальной мир, обойдет стороной вторая Великая депрессия, плавный, но устойчивый спад в будущем представляется вполне правдоподобным»[172]172
  Доминик Моизи. Геополитика эмоций. Как культуры страха, унижения и надежды трансформируют мир/М., 2010. С. 132–139.


[Закрыть].

При этом все серьезные аналитики сходятся в том, что Европа переживает период исключительной неопределенности. «Никто не знает, переживет ли еврозона, возглавляемая Германией и Францией, расстройство рынков или распадется, как в свое время Континентальная система, Mitteleuropa, и «Крепость Европа», – считает Симмс. – Найдет ли Европа общую позицию в связи с вызовами и возможностями «арабской весны», российских амбиций на востоке и роста китайской мощи, или фрагментируется на свои составные части. Будут ли европейцы по-прежнему рассматривать ЕС как современную Священную Римскую империю, которая позволяет сосуществовать проще, чем когда-либо раньше, но не способна на эффективные коллективные действия; или придут к заключению, что их проблемы могут быть решены созданием нового конституционного порядка в русле, проложенном англоамериканцами в XVIII веке: мощный союз, основанный на общем долге, сильных центральных институтах, ответственными перед прямо избранным парламентом и общей обороне против общих врагов?»[173]173
  Brendan Simms. Europe. The Struggle for Supremacy, 1453 to the Present. L., 2013. P. 532.


[Закрыть] Будущее покажет.

Глава 3. Размах американского реагирования

Соединенные Штаты Америки – отдельная ветвь западной цивилизации, обладающая немалыми особенностями. США – незаменимая держава в том смысле, что ни одна серьезная мировая проблема без нее не решается, при этом сама она продуцирует значительную долю этих проблем. Потому что США – единственная сейчас сверхдержава, имеющая глобальные интересы и способная применять и проецировать силу в любой точке планеты.

Колониальный дуализм

Америка выступает той силой, которая в наибольшей степени влияет на современный мир и меняет его. Далеко не всегда было так. «Америка – это не Запад, а Дальний Запад», – был уверен Жорж Дюамель, французский писатель. Жоржу Клемансо принадлежат слова: «Америка – единственная страна, перешедшая из стадии варварства прямо в стадию дегенерации, минуя стадию цивилизации».

Оптимизм, идеализм, индивидуализм, гибкость, культ превосходства, убежденность в собственной уникальности были ключевыми компонентами успеха страны, видевшей себя скорее как строительную площадку нового мира, чем воплощение некоей европейской традиции, которую нужно сохранять или преодолевать. Америка думала о будущем. Уолт Уитмен, изъездивший всю страну, писал, что старается «распеленать сознание еще не обретшей форму Америки, освободить его от предрассудков, избавить от затянувшегося, неотступного, сковывающего наследства антидемократических авторитетов азиатского и европейского прошлого». Америка (насколько поэтичнее это звучало, чем Соединенные Штаты!) должна была стать новой страной, отвернувшейся от Европы и метафорически, и культурно. «В отличие от европейцев, американцев не преследует призрак их прошлого»[174]174
  Доминик Моизи. Геополитика эмоций. Как культуры страха, унижения и надежды трансформируют мир. М., 2010. С. 144–145, 153–154.


[Закрыть], – полагает Доминик Моизи. Америка не имела своей Басконии, Ольстера, Эльзаса и Лотарингии или Шлезвиг-Гольштейна, за которые нужно было убивать других и гибнуть самому. Если иммигранты-европейцы первого поколения еще имели корни на родине, то у их детей уже не было привязанности к стране своего происхождения.

Американская ветвь западной цивилизации начала расти из Испании. До конца XVI века ей принадлежали обе Америки. Единственными европейскими поселениями в Северной Америке к 1600 году были испанские крепости Сан-Хуан на территории нынешнего Нью-Мексико и Сан-Августин во Флориде. В XVII веке слабевшая Испания ревностно отстаивала свои позиции в Южной и Центральной Америке, но не в слабо заселенной северной части континента, куда устремились англичане, французы и голландцы. Довольно скоро у Англии оказался один неубиваемый козырь: из-за революции и религиозных гонений оттуда в Новый Свет направлялось гораздо больше переселенцев, чем из Франции. К началу Семилетней войны, которая определит расклад сил на континенте, на миллион англичан в Северной Америке приходилось лишь 63 тысячи французов[175]175
  Фернан Бродель. Грамматика цивилизаций. М., 2008. С. 443.


[Закрыть].

В условиях крайней слабости колониальной администрации принципы организации управления, правосудия, образования переселенцам пришлось взять на себя, используя во многом европейский опыт городского самоуправления. Каждая американская колония зарождалась как поселение, которым управляли избираемые всем сообществом люди. Городские советы отчитывались перед своими избирателями на открытых городских собраниях, где и принимались общегородские решения. В сельской местности преобладали индивидуальные фермерские хозяйства, и деревни европейского типа не возникли, соответственно, не было и крестьянских общин. Изолированное фермерское расселение станет основной моделью на большей части страны.

Еще в дореволюционную эпоху формировался особый генетический код, определивший многие особенности американской традиции. Она изначально была дуалистичной, отражавшей различные компоненты исторического сознания и опыта.

Американскую модель называют порой «идеальным творением», авторов которого не сковывал авторитет истории. Это и так, и не так. Англо-американская цивилизация, уверял Алексис де Токвиль, есть «результат (данное исходное положение должно постоянно присутствовать в ходе любых размышлений) двух совершенно различных начал, которые, кстати говоря, весьма часто находились в противоборстве друг с другом, но которые в Америке удалось каким-то образом соединить одно с другим и даже превосходно сочетать. Речь идет о приверженности религии и о духе свободы. Основатели Новой Англии были ревностными сектантами и одновременно восторженными новаторами»[176]176
  Алексис де Токвиль. Демократия в Америке. М., 1992. С. 53.


[Закрыть].

Религиозное напряжение первых переселенцев стало фундаментом мессианско-идеалистической традиции, которая имела корни еще в Британии XVII века, когда в трудах философов и общественных деятелей зазвучала мысль о том, что англосаксам предписано свыше колонизировать и тем самым принести цивилизацию и истинную пуританскую веру в Новый Свет и в другие части планеты.

Первоначально речь шла о том, что Америке предначертано стать моральным примером всему остальному человечеству, уже в сознании ранних поселенцев идеи «исключительности» перешагивали далеко за пределы Америки. Особенно это касалось пилигримов Массачусетского залива, которые, по словам историка Дэниела Макинери, «стали первыми американцами, осознавшими свою особую миссию и позиционировавшими себя как часть спасительной нации, которая призвана стать образцом для всего мира. Подобная модель не допускала инакомыслия. Пуритане не отвергали идею религиозной свободы, но признавали ее только для самих себя – чтобы жить и поступать в соответствии с велениями собственного Бога»[177]177
  Дэниел Макинери. США. История страны. М., 2011. С. 40.


[Закрыть]. Не случайно именно в Массачусетсе началась печально известная «охота на ведьм», апогеем которой стал Салемский процесс, когда пред судом предстали около 100 человек – в основном, пожилых женщин, – из которых 20 были казнены.

В пуританских представлениях губернатора колонии Джона Уинтропа о «Граде на Холме», к которому будут обращены взоры всех народов, и об Америке как стране Господа ей отводилась роль не скорбного просителя Божьей милости к человечеству, а верховного арбитра других народов, наделенного особой способностью проникновения в божественное Провидение. Жители колоний в большинстве своем разделяли убеждение видного литератора и теолога Дж. Эдвардса, который в 1740-е годы писал, что Провидение избрало Америку в качестве средства для «славного обновления всего мира»[178]178
  M. Curti. The Roots of American Loyalty. N. Y., 1968. P. 6.


[Закрыть].

Первостроителям США был присущ мессианский идеализм, пусть и не в тех масштабах, что ранним пуританам. В США реализм никогда не существовал без дозы идеализма и наоборот. Водораздел между идейными течениями, как правило, определялся пропорциями того или другого.

Мессианство США, обращенное вовне, также носило двойственный характер. С одной стороны, оно включало в себя космополитически-демократическое обоснование, подчеркивая роль Америки как морального примера для остального мира. С другой – становилось оправданием активного вмешательства в ход мировых событий во имя утверждения идеалов «американской мечты», нередко получая милитаристскую окраску. Конечно, в XVIII веке мысли о глобальной миссии Америки никак не соответствовали ее возможностям и весу в мировой системе. На этом этапе они использовались для оправдания колонизации континента.

Идеи «исключительности» наполнялись новым и вполне реалистическим смыслом в годы англо-французских войн. Семилетняя война, полем сражений которой стала не только Европа, но и Северная Америка, оказалась катализатором американской революции. Война привела к удвоению задолженности Британии, поставив в то же время под контроль Лондона восточные части Нового Света. Однако поддержание военного присутствия в американских колониях стоило слишком дорого. Британия поставила цель реорганизовать администрацию и ввести налогообложение на территории Северной Америки, коль скоро там жили люди, обладавшие формальным статусом подданных британской короны. Но это были уже особенные подданные: к этому времени в каждой колонии существовала собственная ассамблея представителей городов.

Британские запреты колонистам селиться западнее Аппалачей, введение законом о гербовом сборе товарной пошлины спровоцировали бойкот английских товаров и самосуд над британскими таможенными чиновниками в портах – их обмазывали дегтем и вываливали в перьях. В октябре 1765 года девять колоний направили делегатов на первый общий форум – Конгресс гербового сбора, – прошедший под лозунгом «Никаких налогов без представительства». Закон о гербовом сборе был отменен, однако по инициативе канцлера британского казначейства Чарльза Тауншенда для оплаты колониальных судей и губернаторов были введены пошлины на стекло, бумагу, краски и чай. В 1770 году британский парламент из-за протестов поселенцев отменил все пошлины за исключением чайной. 16 декабря 1773 года группа колонистов, переодевшись индейцами, проникла на борта трех судов, стоявших в бостонской гавани, и выбросила в море 342 сундука с чаем. Это было знаменитое «бостонское чаепитие». Британский король Георг III приказал закрыть гавань до полного возмещения ущерба, запретил городские собрания и назначил британского генерала губернатором Массачусетса.

В сентябре 1774 года делегаты от всех 13 колоний собрались в Филадельфии на Первый континентальный конгресс, который высказался за бойкот британских товаров, совместные действия в случае нападения на них, потребовал представительства в британском парламенте. 19 апреля 1775 года британский генерал Гейдж предпринял марш из Бостона в Конкорд, чтобы захватить подпольный арсенал повстанцев. Американские ополченцы организовали отпор у Лексингтона и Конкорда, заставив Гейджа отступить с потерями в 250 человек убитых и раненых. Началась война за независимость.

В 1776 году новый импульс борьбе придал памфлет незадолго до этого приехавшего из Англии Томаса Пейна «Здравый смысл», который разошелся полумиллионным тиражом в колониях, где проживало всего 2,5 млн человек. Пейн убеждал, что американцы, как и большинство европейцев, живут под гнетом тирании и перед ними стоит выбор: либо смириться с правлением не избираемого монарха, либо вступить в битву за свободу. В июне 1776 года Континентальный конгресс в Филадельфии поручил комитету из пяти человек – Джону Адамсу, Бенджамину Франклину, Томасу Джефферсону, Роберту Ливингстону и Роджеру Шерману – составить проект документа о государственной независимости. 4 июля 1776 года Конгрессом была принята Декларация независимости, написанная Джефферсоном с несколькими поправками Франклина, где говорилось о праве каждого человека на «жизнь, свободу и стремление к счастью» и провозглашалось отделение от Британии. Тринадцать соединенных штатов Америки образовали самостоятельное государство, которому оставалась самая малость – победить войска метрополии.

Главнокомандующим Конгресс назначил виргинского плантатора Джорджа Вашингтона, который оказался неважным полководцем, но талантливым лидером и вдохновителем, в котором и нуждалось добровольческое ополчение, сражавшееся с кадровой армией. Выиграв первые сражения, Вашингтон начал нести тяжелые потери, пока в октябре 1777 года не заставил сдаться 6 тысяч британских солдат при Саратоге. Этого оказалось достаточно, чтобы убедить французов, обхаживаемых послом США в Париже Франклином, вступить в войну. В октябре 1781 года английский генерал Корнуоллис был окружен и капитулировал в Йорктауне, после чего исход войны был предрешен. Формальный мирный договор был подписан в феврале 1783 года.

В мае 1787 года 55 делегатов от 13 государств-штатов собрались в Филадельфии для принятия Конституции. Фернан Бродель замечал: «Уже давно сказано: отцы-основатели создали конституцию, основанную на «философии Гоббса и религии Кальвина». Но они также полагали, что «человек человеку волк», что его «телесный дух» противоположен духу Божьему… Но главной идеей, которая беспокоила и обусловливала поступки этих собственников, этих деловых людей, этих законников, этих плантаторов, спекулянтов и финансистов, этих «аристократов», была идея о том, что необходимо защитить собственность, богатство, социальные привилегии»[179]179
  Фернан Бродель. Грамматика цивилизаций. М., 2008. С. 449.


[Закрыть].

Основная дискуссия сосредоточилась на двух главных вопросах: о прерогативах федерального правительства и штатов и также о выборах в Конгресс. Некоторые делегаты отдавали предпочтение избранию законодателей ассамблеями штатов. Однако возобладала идея прямых выборов Конгресса, а президента – через коллегию выборщиков. Правом голоса наделялись лишь мужчины (женщины, индейцы и рабы оставались политически бесправными), кто имел в своей полной собственности облагаемую налогом недвижимость на 40 шиллингов. Делегаты доказывали, что только собственники сознательно заинтересованы в благосостоянии страны, а люди сражались не за демократию, а за конституционное правление. Конституция определила взаимоотношения между законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти, а также исчерпывающие полномочия федерального правительства. Все остальные вопросы оставались в ведении самих штатов. После 17 недель тайного обсуждения документ был согласован.

Когда Конституцию направили на ратификацию, ряд законодательных собраний штатов под предводительством Массачусетса пожелали, чтобы были добавлены гарантии прав граждан. Джеймс Мэдисон подготовил поправки к Конституции, десять из которых были приняты и получили название Билля о правах, предусматривавшего права на свободу слова и мирные собрания, на ношение оружия, на отказ от свидетельствования против себя (часто используемая Пятая поправка), право на суд присяжных. Естественно, заявленные права и свободы не касались рабов и коренного населения – индейцев, число которых превышало 6 млн человек, тогда как белых – не больше 2,5 млн. Если учесть, что белых мужчин было около 1 млн, а избирательными правами в первые 50 лет американской демократии пользовались 5 % из них, – речь шла о демократии для порядка 50 тысяч человек из 9 млн жителей. Тем не менее США с момента возникновения имели значительно более широкое избирательное право, чем в любой европейской стране[180]180
  Francis Fukuyama. Political Order and Political Decay. From the Industrial Revolution to the Globalization of Democracy. L., 2014. P. 140.


[Закрыть].

При этом Америка оказалась и более расистской страной. Женщины получат избирательное право в 1929 году, афроамериканцы – в 1960-е. Но США возникли как уникальный для того времени образец эгалитарного общества широких прав со слабой аристократией и формальным равенством граждан. Политическая система, созданная Конституцией, позволила Соединенным Штатам оставаться стабильным образованием на протяжении двух столетий, за которые они изменились до неузнаваемости, превратившись в самую мощную страну мира.