Текст книги "«Правь, Британия, морями»? Политические дискуссии в Англии по вопросам внешней и колониальной политики в XVIII веке"

К этой группе источников относятся труды видных политических деятелей Великобритании, опубликованные в различных сборниках и собраниях сочинений. Среди них произведения лорда Болингброка, Питта-старшего и Питта-младшего, Эдмунда Берка и других политиков. Большинство из включенных в эти сборники произведений – их выступления в парламенте, но не всегда. Так, в собрании сочинений Берка, который, по словам Мусина-Пушкина, «превосходным красноречием, искусством и разумом отличен ныне» <54>, опубликованы и некоторые из его речей перед избирателями, публицистические произведения. Проблемы внешней и колониальной политики рассматривали многие известные представители общественной мысли и экономисты Великобритании ХVIII века: Дж. Свифт, Д. Дефо, Дж. Аддисон, Р. Стил, А. Смит и другие. Многие памфлеты принадлежали перу менее известных авторов или были анонимными.

В распоряжении исследователей внешней и колониальной политики Великобритании имеются публикации официальной и личной переписки отдельных английских политиков ХVIII в. К их числу относятся публикации переписки королевы Анны, короля Георга III, Мальборо, Годольфина, Питта-старшего, лорда Норта и других. Ценные сведения о противостоянии различных британских политиков, о группировках при дворе можно получить при изучении мемуарной и дневниковой литературы. В этом плане мемуары могут быть даже более информативны, чем любые другие источники. Самыми знаменитыми мемуарами ХVIII в. являются мемуары Г. Уолпола. Об эпохе Георга II повествуют мемуары лорда Хервея, о времени Георга III – известные мемуары парламентского деятеля У. Рэкселла.

Изучение политической борьбы по вопросам внешней и колониальной политики помогает преодолевать стереотипы, которые сохраняются в освещении истории Англии. Миф о «коварном Альбионе» возник еще в ХVIII в. и имел в своей основе, в частности, разрыв Англии с союзниками накануне заключения Утрехтского мира. В трудах историков можно встретить указания на «беспримерную жестокость» британских колонизаторов, на то, что наследием Британской империи стали лишь тяготы и бедствия для народов бывших колоний. Эти стереотипы во многом проистекают из особенностей дипломатической борьбы ХVIII–Х1Х вв., а также из упрощенного представления о колониализме как об абсолютном зле.

Все же главный из стереотипов состоит в ином. Под влиянием традиционной либерально-вигской историографии XIX в. Англию ХVIII века до сих пор изображают как страну, существенно отличавшуюся от стран континентальной Европы по уровню своего социально-экономического и политического развития. В традиционной интерпретации Англия ХVIII века – это страна, добившаяся исключительных успехов в области промышленного производства, где бурное развитие производства вылилось в промышленную революцию, в корне изменившую ее экономический и социальный строй, поднявшую ее на новый этап развития, являвшийся первой ступенью современной капиталистической цивилизации. В традиционной интерпретации Англия ХVIII века – это страна, где установился «правильный» баланс властей, где существовала относительная социальная и политическая стабильность, где последовательно развивались конституционно– демократические институты управления. В традиционной интерпретации Англия ХVIII века – это страна, населению которой был присущ дух свободомыслия, где утвердилась терпимость, где идеи Просвещения появились раньше, чем в других странах, и укрепились глубже в сознании людей.

Исследования, проведенные историками в последние годы, позволяют усомниться, насколько такая картина соответствует действительности. Английский консервативный историк Дж. Кларк и его последователи предприняли небезуспешную попытку «ревизии» традиционных концепций. Кларк утверждал, что Славная революция не внесла коренных изменений в жизнь английского общества, которое и в ХVIII в. оставалось глубоко консервативным в своих основах. По структуре и менталитету оно было гораздо ближе к XVII веку, чем к XIX столетию. Для Англии в ХVIII веке было характерно сохранение огромного влияния церкви и веры в Бога, патриархальность, сильная монархическая власть, находившая широкую поддержку в обществе. Кларк считал, что в социальном плане гораздо более показательным для характеристики общества того времени был не рост буржуазного среднего торгового класса, а сохранение доминирующих позиций, которые занимала земельная аристократия. По его мнению, термин «старый порядок», обычно применяемый по отношению к континентальным странам, вполне подходит и для Англии. «Старое общество» вплоть до либеральных реформ 1830-х гг. имело три самых важных черты: оно было англиканским, аристократическим и монархическим. Джентльмены, англиканская церковь и корона осуществляли интеллектуальную и социальную гегемонию», – писал он <55>.

Результаты исследований Кларка, аргументы, выдвинутые его сторонниками и противниками, должны учитываться при изучении политической борьбы по вопросам внешней и колониальной политики. Если у власти продолжала оставаться земельная аристократия, то какова была роль буржуазии, и в какой мере внешняя и колониальная политика отражала потребности капиталистического развития Англии? Если Англия продолжала оставаться монархическим государством и главные прерогативы в определении внешней политики принадлежали королю, то какова была роль парламента и в какой мере следует учитывать материалы парламентских дебатов по этим вопросам? Не правильнее ли сказать, что все принципиальные решения принимались узким кругом лиц, окружавших монарха? Эти и другие вопросы, являющиеся в настоящее время темой для обсуждения в современной историографии, неизбежно встают, когда речь идет о содержании политических дискуссий в правящих кругах Англии в ХVIII в.

Примечания

1. Plumb J. The First Four Georges. L., 1957. P. 14.

2. Journal of British Studies. 1986. V. 25. N 4. P. 359.

3. Journal of British Studies. 1989. V. 28 N 3. P. 202.

4. См., напр.: Black J. Convergence or Divergence? Britain and the Continent. L. 1994.

5. Koebner R. Empire. Cambridge. 1961. P. 86–87.

6. Webster Ch. The Art and Practice of Diplomacy. L. 1961. P. 17.

7. См.: Porter A. European Imperialism, 1860–1914. L. 1994.

8. International Historical Review. 1988. V. X. N 1. P. 42–43.

9. Seton-Watson R. W. Britain in Europe, 1783–1914. Cambridge. 1955. P. 4–7.

10. Новая и новейшая история. 1989. N 4. С.75.

11. Hallam Н. A Constitutional History of England. V. 3. L. 1867. P. 209.

12. Бокль Г. Т. История цивилизации в Англии Т. 1. 4.2. СПб., 1864. С. 508.

13. Mill J. The History of British India. V. l. New Delhi, 1972. P. 456.

14. Бокль Г. Т. Указ.соч. С. 504.

15. Seeley J. The Expansion of England. Leipzig. 1884. О нем см. работы Л. Н. Еремина, И. С. Звавича, И. П. Субботиной и др.

16. Ibid. Р. 189.

17. Ерофеев Н. А. Империя создавалась так… М., 1964. С. 1 18.

18. Egerton H. A. Short History’ of British Colonial Policy. L., 1941. P. 1 17.

19. Болховитинов H. H. США: проблемы истории и современная историография. М., 1980. С. 52.

20. Кареев Н. И. История Западной Европы в новое время. Т. 3. СПб., 1908. С. 130.

21. Буцинский П. Н. Основные черты английской политики в ХVIII веке. Харьков, 1904. С. 4.

22. Мировое хозяйство и мировая политика. 1940. № 1. С. 1 10.

23. Большевик. 1946. № 19. С. 46.

24. Тарле Е. В. Очерки истории колониальной политики западноевропейских государств (конец XV – начало XIX в ). М.-Л., 1965.

25. Там же. С. 204.

26. Там же. С. 328.

27. Вопросы истории. 1947. № 2. С. 101.

28. Новая и новейшая история. 1968. № 2. С. 84–85.

29. См.: Кризис новейшей буржуазной историографии. М.-Л., 1961.

30. Вопросы методологии и истории исторической науки. М., 1977. С. 270.

31. Антонова К. А. Английское завоевание Индии в ХVIII веке. М., 1958. С. 272.

32. Кобрин В. Б. Кому ты опасен, историк? М., 1992. С. 186.

33. Молчанов Н. Н. Дипломатия Петра Великого. М., 1972. С. 7.

34. Там же. С. 259.

35. Возгрин В. Е. Россия и европейские страны в годы Северной войны. Л., 1986.

36. Анисимов Е. В. Время петровских реформ. Л., 1989. С. 417.

37. Вопросы истории. 1989. № 3. С. 6.

38. Hobsbawm Е. Industry and Empire. L. 1977. P. 33.

39. Harlow V. T. The Founding of the Second British Empire, 1763–1793. V. l–2. L., 1952–1964.

40. Ibid. V. l. P. 3–4.

41. Mackay D. In the Wake of Cook. Exploration, Science and Empire. 1780–1801. N. Y., 1985. P. 192.

42. Hyam R., Martin G. Reapprisals in British Imperial History. L., 1975.

43. Steele J. The English Atlantic 1675–1740. Oxford. 1986.

44. Marshall P. Problems of Empire. L., 1986; Idem. East India Fortunes. Oxford. 1976; Idem. Bengal: the British Bridgehead. Cambridge. 1987 и др.

45. Black J. Natural and Necessary Enemies. Anglo-French Relations in the Eighteenth Century. L., 1986. P. 154.

46. The Correspondence of King George III. V. l–6 / Ed. by J. Fortesque. L., 1927– 1928; The Later Correspondence of George III. V. l–5 / Ed. by A. Aspinall. Cambridge. 1961.

47. Исторический вестник. 1898. Май. С. 570.

48. АВРПИ. Ф. 35. Oп 6. Д. 154. Л. 42.

49. Сб. РИО. Т. 12, 18, 19, 50, 61, 66, 76, 80, 85, 91, 99, 102, 103, 1 10. СПб., 1873–1901.

50. British Diplomatic Instructions, 1689–1789 /Ed. by J.L. Chance and C.G. Legg. V. l–7. L., 1922–1934.

51. Архив кн. Ф. А. Куракина. Кн. 2, 4, 7. СПб., Саратов. 1891–1893; Архив кн. Воронцова. М., 1875.

52. Journals of the House of Lords. V. 16–25. I. 1701-41 (далее: JHL); Journals of the House of Commons. V. 14–46. L. 1704-91 (далее: JHC).

53. Cobbett W. Parliamentary History of England. V. 5–28. L., 1809–1816 (далее: Parl. Hist.).

54. АВПРИ. Ф. 35. Оп. 6 Д. 190 Л. 136.

55. Clark J. English Society 1688–1832. Ideology, Social Structure and Political Practice during the Ancient Regime. Cambridge. 1985. P. 7.

Глава 1
Споры о длине каблуков. Борьба политических партий в Англии в годы войны за испанское наследство

Когда Лемюэль Гулливер находился в Лилипутии, главный секретарь по тайным делам рассказал ему, что над страной тяготеют два зла: жесточайшие раздоры партий внутри страны и угроза нашествия могущественного врага из страны Блефуску. В борьбе двух империй, Лилипутии и Блефуску, угадывается англо-французское соперничество. Под жесточайшими раздорами партий подразумевается, конечно, борьба партий вигов и тори. У Джонатана Свифта ее причина заключается в длине каблуков: высококаблучники считали, что именно высокие каблуки наиболее согласуются с древним государственным укладом страны. Ирония Свифта очевидна. Однако почему Свифт, сам активный участник политических споров начала ХVIII в., в «Путешествиях Гулливера» смеется, казалось бы, и над собой? Насколько исторически значимы политические дискуссии того времени? Что они собой представляли: маловажные споры внутри узкой политической элиты или принципиальные разногласия по основным вопросам внутренней и внешней политики? Возможно, надо прислушаться к словам проницательного русского дипломата Б. И. Куракина, который в январе 1712 г. высказал предположение: «В Англии, чаем, так великим делам быть, чтоб не последовала примеру Кромвеля, понеже есть многие к тому знаки» <1>.

Борьбе партий в годы войны за испанское наследство посвящена обширная литература. Историки XIX в., стремясь добиться объективного (как они его понимали) изучения этого вопроса, пытались увидеть сильные стороны как в позиции вигской, так и торийской партии. Так, Галлам, рассматривая политическую борьбу вокруг Утрехтского мира, замечает: «Аргументы вигов были убедительными, хотя и встречали в те времена меньший отклик» <2>. Известный историк-позитивист У. Лекки полагал, что Утрехтский мир был выгоден Англии: «В той части, что касалась Англии, мир давал все, чего можно было желать» <3>.

В историографии XX в. одним из главных дискуссионных вопросов стал вопрос о времени возникновения политических партий в Англии. В соответствии с традиционной точкой зрения либерально-вигских историков партии возникли в годы Реставрации Стюартов, причем главным толчком для их создания был так называемый «исключительный» кризис, связанный с обсуждением прав Якова, герцога Йоркского, на наследование престола. Славная революция создала условия для нормального функционирования двухпартийной системы. Эта концепция подверглась критике многими историками. К. Фейлинг указывал; «Происхождение тори, как и происхождение вигов, связано с религиозными разногласиями времен Елизаветы» <4>. В деятельности круглоголовых в годы Английской революции он видел начало вигской партии, в деятельности кавалеров – торийской.

Однако наибольшую известность получили труды видного британского консервативного историка Л. Нэмира. В опубликованном в 1927 г. исследовании «Политическая структура к моменту восшествия на престол Георга III» он доказывал, что партии в современном смысле и вовсе не существовали даже во второй половине ХVIII в. То, что называли партиями, представляли собой временные аморфные коалиции, создававшиеся с одной целью – добиться доходных мест. Имела место не борьба за принципы, а борьба за частный политический интерес. У Нэмира нашлись последователи и среди исследователей, занимавшихся началом ХVIII в. Американский историк Р. Уэлкотт, изучив данные о голосованиях в парламенте во время сессии 1707–1708 гг., пришел к выводу, что основная часть депутатов голосовала вразрез с линией той или иной партии: «Не подлежит сомнению, что многие из тех, кто голосовали как виги, в другое время голосовали как тори, и наоборот» <5>. Историки, отвергавшие традиционный подход к истории двухпартийной системы в Англии, часто исходили из того, что коренным противоречием в политической жизни этого времени был не конфликт партий, а конфликт «двора» и «страны». По мнению Уэлкотта, он и определял содержание споров по вопросам внешней и военной политики.

В современной консервативной историографии значимость антитезы «двор-страна» оспаривается. Кларк видел в ней не более чем попытку замаскировать несостоятельность традиционного объяснения политической борьбы, исходя из конфликта «виги-тори». Что касается времени возникновения партий, то этот историк однозначно полагает: «Если брать за образец партии викторианской эпохи, очевидно, что они возникли только после 1832 г.» <6>. Кларк обратил внимание на то, что традиционная историография, по существу, игнорирует значение якобитства в общественно-политической жизни, тогда как все новейшие исследования показывают, что якобитство оставалось важнейшим фактором, оказывавшим существенное влияние на многих депутатов парламента <7>. Кларк определенно оспаривал тезис марксистской историографии (он называет его «моделью Кристофера Хилла»), будто деление на партии может быть объяснено экономическими и социальными причинами. По его мнению, это опровергается данными об избирательном поведении электората, симпатии которого определялись почти исключительно религиозными пристрастиями <8>.

В то же время большая группа авторитетных исследователей развивала традиционную либерально-вигскую концепцию, хотя, конечно, в нее вносились существенные коррективы. Дж. М. Тревельян полагал, что процесс создания партий, особенно партии тори, еще не завершился в начале ХVIII в., однако по основным вопросам политической борьбы, в том числе по религиозным и внешнеполитическим, внутри партий существовало полное единство взглядов <9>. Английский историк Д. Плам, отвергая концепции Нэмира и Уэлкотга, видел в истории Англии на рубеже XVII и ХVIII вв. прежде всего процесс достижения политической стабильности в стране: «Контраст между обществом ХVIII в. и обществом XVII в. ярок и драматичен В XVII в. люди убивали, пытали и уничтожали друг друга за политические идеи. Эта ситуация продолжилась до 1715 г., когда постепенно возобладали прочность и мудрое спокойствие» <10>. Плам в большей степени, чем другие либеральные историки, стремился проследить социальное происхождение партий и экономические и социальные истоки конфликта между ними. Торизм в начале ХVIII в. проявился, по его мнению, сильнее в тех районах страны, которые отставали в развитии торговли и сельского хозяйства <11>. Дж. Холмс развивал известный тезис о том, что за борьбой вигов и тори следует видеть конфликт «денежного» и «земельного» интересов, и в то же время подчеркивал, что ситуацию не надо упрощать, ни один вигский министр не проявил так явно заботы о торговле, как это сделал Г. Сент-Джон в переговорах с французами и испанцами в 1711–1713 гг. <12>. У.Спек, изучавший избирательную систему и механизм функционирования партий, пришел к выводу, что в начале ХVIII в. «политика определялась спорами между партиями, по-разному видевшими роль властей, религиозное устройство и внешнюю политику» <13>.

Вступив на английский престол после смерти Вильгельма III, королева Анна Стюарт обнаружила, по ее собственным словам, что «война подготовлена» <14>. Через два месяца Лондон, Вена и Гаага объявили войну Людовику XIV. Королевская декларация об объявлении войны была поддержана обеими палатами парламента. Война с Францией началась, когда большинство в парламенте составляли тори, которые не были горячими приверженцами антифранцузской политики Вильгельма. Во время Девятилетней войны 1689–1697 гг. он опирался на поддержку вигов. После Рисвикского мира 1697 г. в парламенте проходили острые дискуссии по вопросам внешней политики. Их высшей точкой явилось обсуждение второго договора о разделе испанского наследства, заключенного вигами в 1700 г. Оба договора о разделе были заключены в стиле секретной дипломатии. Второй договор стал предметом дискуссии в парламенте по той простой причине, что смерть короля Карла II Испанского, завещавшего свой престол внуку Людовика XIV Филиппу Анжуйскому, выявила несостоятельность этого соглашения, что породило в английском обществе бурю возмущения.

В либеральной историографии острое обсуждение второго договора о разделе во время парламентской сессии 1701 г. рассматривается как начало «революции во внешней политике». Один из видных британских специалистов в области дипломатической истории, М. А. Томпсон, писал: «Сессия 1701 г. показала: мнение обеих палат по вопросам внешней политики нельзя игнорировать; сами палаты не способны сформулировать внешнеполитический курс; методы, которыми пользовался в течение сессии для утверждения своей политики Вильгельм, непригодны в будущем» <15>. Именно с этого времени, замечал Томпсон, обязанностью министров стало докладывать внешнеполитические вопросы в палатах и искать поддержки со стороны парламента. Следовательно, внешняя политика стала в известной мере политикой, провозглашенной в парламенте и санкционированной им. Точка зрения Томпсона была поддержана другими либеральными историками, включая Холмса <16>. В консервативной историографии имеет место тенденция к преуменьшению значения Славной революции, а также значения «революции во внешней политике». Консервативные историки склонны подчеркивать, что и в ХVIII в. внешняя политика продолжала в полной мере оставаться прерогативой королевской власти.

Действительно, с точки зрения традиционной английской конституции, как ее понимали в ХVIII в., внешняя политика целиком входила в сферу королевской прерогативы. Король имел право вести войну и заключать мир, назначать дипломатов, давать им инструкции и получать от них отчеты. Формально даже не требовалось, чтобы парламент утверждал мирные договоры. Его функции теоретически сводились к выделению субсидий на содержание вооруженных сил, как собственно британских, так и наемных иностранных. Реальность была далека от этого. Как писал видный английский историк Д. Хорн, «до 1714 года существовала глубокая пропасть между официальной теорией и легальной практикой. Уже с XVII века парламент последовательно настаивал на своем праве обсуждать внешнеполитические вопросы» <17>. Различные государственные деятели строили свои отношения с парламентом по-разному, исходя из конкретной ситуации. Если Р. Харли (лорд Оксфорд) и Г. Сент-Джон (лорд Болингброк) пытались добиться одобрения Утрехтского договора парламентом, то позднее Г. Пэлхэм, напротив, постарался свести к минимуму участие палат в обсуждении Аахенского мира. Обсуждение внешней политики в парламенте было обычной нормой уже в годы войны за испанское наследство. Английские министры знали, что при всех европейских дворах внимательно следят за ходом парламентских дебатов. Подавляющее большинство континентальных политиков, и даже Бисмарк в XIX в., считали, что это – слабый пункт британской внешней политики.

Уже до сессии 1701 г. отчетливо выявились расхождения между внешнеполитическими концепциями торийской и вигской партий. Виги были сторонниками активной внешней политики, они стояли за участие в европейских делах и поддержку таких соперников Франции, как Голландия и Империя. Вместе с тем они были готовы договариваться с Людовиком XIV по поводу раздела испанских владений. Тори придерживались иных позиций. Как писал Холмс, «к 1702 г. они проявили себя как изоляционисты и противники иностранного. Они противились принятию Англией обязательств на континенте после Рисвикского мира» <18>. Почему парламент 1702 г., в котором преобладали тори, поддержал вступление в войну? В литературе высказывалось мнение, что основным фактором, повлиявшим на британское общественное мнение, было признание Людовиком XIV прав Якова– Эдуарда Стюарта на английский престол. Об этом, в частности, писал Тревельян <19>. Значение этого фактора не приходится отрицать. Вместе с тем есть основания полагать, что это решение было во многом подготовлено парламентскими дискуссиями 1701 г.

Критика второго договора о разделе прозвучала в палате лордов в марте 1701 г. Особые протесты вызвало то, что в нем содержалось признание за Филиппом Бурбоном итальянских владений Испании. Специальная комиссия палаты во главе с лордом Ноттингэмом пришла к выводу, что договор противоречил интересам Англии. В резолюции перечислялись его «вредные последствия». Пункт о передаче итальянских владений был принят палатой. Зато положение о том, что ошибкой было неучастие императора в договоре, хотя его содержание затрагивало интересы Империи, большинство отвергло. 16 лордов-тори подписали протест против этого решения. В нем отмечалось: «Совершенно неправильно исключение из договора императора. Наши министры не смогли и не захотели защитить его интересы. Соглашение противоречило пожеланиям императора» <20>. Как видим, речь идет о политике, проводившейся в ущерб интересам союзников. Ответственность за заключение договора была возложена на фаворита Вильгельма лорда Портленда, видных деятелей вигской партии лордов Сомерса и Галифакса.

В палате общин депутаты-тори подчеркивали, что именно заключение второго договора о разделе подтолкнуло Карла Испанского к составлению завещания в пользу Филиппа Бурбона. Критике подвергались методы заключения договора – парламент не был поставлен в известность о переговорах и их содержании, «разрушительном для торговли королевства, бесчестном для Его Величества, в высшей степени вредном для протестантской религии и ведущем к нарушению всеобщего мира в Европе» <21>. Тори считали, что договор мог привести к превращению Средиземного моря во «французское озеро», то есть к вытеснению английского купечества из средиземноморской и левантской торговли. Торийский публицист, экономист Ч. Давенант писал о вигах: «Те, чьим принципом было утверждать, что парламент имеет право быть осведомленным о союзах и лигах, и с ним следует советоваться в вопросах войны и мира, сейчас изменили этому принципу и говорят только о королевской прерогативе. Те, кто называл себя лучшими патриотами, этим договором отдали слишком много Франции. Старые враги этого королевства неожиданно стали его близкими друзьями» <22>. В другом памфлете Ч. Давенант подчеркивал, что «старые виги», виги времени Реставрации Стюартов, придерживались иной точки зрения по вопросу об отношениях с Францией: «Старые виги выступали против неограниченного усиления Франции, сегодняшние виги готовы признать французского короля всемирным монархом» <23>.

Показательны разъяснения, которые давал в парламенте лорд – канцлер вигского правительства Сомерс. Он ссылался на письмо Вильгельма III, в котором король просил его совета по поводу соглашений о разделе. По существу Сомерс ссылался на указание короля. Министр счел, что препятствовать заключению такого договора значило «слишком много на себя брать», и высказал королю свое мнение, «протестуя против многих частностей и сделав ряд предложений в интересах Англии» <24>. Сомерс утверждал, что договор был вынужденным шагом, в противном случае Филипп мог предъявить свои права, и война стала бы неизбежной. Это утверждение нашло отражение и в вигской публицистике. Позднее Ф. Хар, оправдывая Сомерса, писал; «Участие в договорах о разделе, в которое был вовлечен король, было меньшим из двух зол» <25>. Он писал о миролюбии Вильгельма и о его стремлении избежать войны.

Воцарение Филиппа в Испании затронуло не только купцов, торговавших по Средиземному морю, но и другие группы английского купечества. Филипп предоставил французам ассиенто – право монопольного ввоза чернокожих рабов в испанские колонии в Америке. Испанское правительство запретило импорт табака из Виргинии. Еще до признания Якова-Эдуарда Людовиком XIV в парламенте звучали голоса представителей буржуазии, в частности, «старой Ост-Индской компании и Сити, утверждавших, что объединение Франции и Испании приведет к разрушению торговли, следовательно, нации» <26>. Все это позволяло многим историкам считать, что в основе войны за испанское наследство лежали экономические причины. Еще К.Маркс замечал, что «войны против Людовика XIV были чисто торговыми войнами с целью уничтожения французской торговли и французского морского могущества» <27>. Русский дореволюционный ученый Я. Г. Гуревич также придавал главное значение экономическому фактору <28>. В советской историографии англо-французское соперничество ХVIII в. объяснялось преимущественно экономическими мотивами. Речь идет о том, что внешняя политика Англии была прежде всего подчинена интересам зашиты национальной промышленности и торговли, а также, со второй половины ХVIII в., обеспечению расширения Британской империи.

Экономический подход был характерен не только для марксистской историографии, но и для многих работ западных авторов. Хорн заключал свое фундаментальное исследование европейской политики Англии в ХVIII веке следующим выводом; «Если спросить, какие факторы формировали британскую политику в ХVIII веке, можно получить разные ответы. Главным является торговая и колониальная экспансия, с одной стороны, и сохранение баланса сил в Европе, с другой. Нетрудно видеть, что ни один из этих факторов не доминировал в течение всего века. Первый из них скорее преобладал во второй половине века, оставаясь относительно слабым в первой половине, когда еще сохранялся страх перед якобитством, возникший после угроз Людовика XIV изменить политическое устройство в Англии, сложившееся в результате Славной революции» <29>. В этом Хорн видел объяснение тому, что англо-австрийский союз сохранялся на протяжении всей первой половины XVIII в., хотя у Великобритании и Империи отсутствовали общие экономические интересы.

Более последователен в оценке роли экономического фактора Дж. Симкох. В статье, посвященной взаимоотношениям между Великобританией и Савойей, он писал: «Я надеюсь доказать сильнейшую взаимосвязь между обоими фундаментальными элементами английской внешней политики, слишком часто рассматриваемыми отдельно и независимо один от другого: поиск политического и стратегического баланса и устремление к торговой экспансии. Я утверждаю, что британские правительства тогда рассматривали войны как средство экономического роста, а военное и дипломатическое равновесие как важное условие дли поддержания и расширения торговли» <30>. Как видим, если Хорн разделял «торговые интересы» и «политический баланс», то в понимании Симкоха оба эти фактора находились в неразрывной связи, причем второй фактически вытекал из первого. О первостепенном значении соображений, связанных с торговлей, для внешней политики писали и многие другие исследователи. В свое время Е. Малколм-Смит подчеркивал: «Вопросы коммерции и торговли занимали главное место в британской внешней политике и служили как нить Ариадны в европейском лабиринте» <31>.

Иную точку зрения высказывают многие современные исследователи. Блэк, не отрицая того очевидного факта, что забота о торговле стояла на одном из первых мест во время дебатов по вопросам внешней политики, тем не менее усомнился в том, что фактор защиты торговых интересов, как он рассматривается в историографии, действительно играл основополагающую роль. В обобщающей статье, в которой проанализирован поиск новых подходов к изучению внешней политики Великобритании, он писал: «Не приходится сомневаться, что торговля была важным лозунгом в дебатах по внешней политике, а дипломаты получали инструкции защищать интересы купечества. И все же было бы ошибкой акцентировать внимание на том, что политика Великобритании была мотивирована главным образом соображениями торговли. Этот взгляд ведет к утверждению, будто бы страна после «Славной революции» была чем-то вроде буржуазного государства, управлявшегося в соответствии с интересами буржуазии» <32>. Нетрудно заметить, что в этом вопросе позиция Блэка во многом сближается с концепцией «традиционного общества» Кларка.

В других работах Блэк дал более детальное изложение своей точки зрения. Он подчеркивал, что само понятие торгового интереса является в известной степени абстрактным, на самом деле существовало много глубоко различных интересов, подчас противостоявших один другому, что ставило правительство в сложную ситуацию, особенно если эти интересы были представлены в парламенте. Блэк утверждал, что внешняя политика не была «просто средством улучшения торговых и промышленных позиций» Великобритании, и приводил ряд аргументов. Во-первых, действия правительства были часто лишь случайным реагированием на давление коммерческих кругов. Всегда ли соответствовали интересам Великобритании интересы купцов, например, Русской или Ост-Индской компаний? Можно ли видеть за отдельными проявлениями дипломатической и государственной помощи отдельным коммерческим группам более или менее систематическую программу поддержки национальной экономики? Во-вторых, Блэк считал, что такого рода действия чаще были второстепенными по отношению к соображениям «большой политики». В-третьих, необходимо учесть, что в британской дипломатической службе существовало явно неблагоприятное отношение к претензиям со стороны коммерческих кругов, что нашло свое отражение в официальной и частной переписке <33>. В вопросе о влиянии коммерческого фактора на внешнюю политику позиция Блэка близка взглядам Дж. Джонса, считавшего, что внешняя политика зависела от активности различных «групп давления», отстаивавших те или иные коммерческие интересы <34>.