Текст книги "Маленькая Луна (сборник)"

3

Кличка Бизон не была для него секретом. Еще лет десять назад, когда трясла факультет история со слиянием кафедр (пришла кому-то в голову гениальная мысль: объединить направления, по-новому рассадить музыкантов), он услышал в столовой, как Роголевский, который пребывал в ту пору ученым секретарем, рассказывает возбужденным шепотом за спиной: Ну, наш Бизон рогом уперся, его не сдвинуть… – и внезапно понял, что это говорят про него.

Дома он некоторое время рассматривал себя в зеркало. В самом деле бизон: массивная голова, вросшая в плечи, грива волос, складки тяжелых щек, какие-то выпуклости на лбу, маленькие, утопленные в морщинах, очумелые глазки. Так и кажется, что боднет. Когда, скажите на милость, успел стать таким? Когда в начале шестидесятых годов из ничего, из воздуха образовывал кафедру – буквально лбом, костью, тупым упрямством, проламывал одну инстанцию за другой? Или позже, когда вопреки ожиданиям, ориентированным, согласно эпохе, на немедленный результат, взялся за муторную, внешне невыигрышную работу по картированию онтогенеза – сведению в общий ряд бесчисленных вариантов развития? Все может быть. Человек – это то, чем он занимается. Годам к сорока, к пятидесяти начинаешь выглядеть так, как живешь.

Его это практически не задело. Бизон так Бизон. Бывают прозвища и похуже. Доркина, например, за глаза называют Дыркиным, поскольку дырка и есть, не человек – гулкая пустота. А у Кудилова вообще кличка такая, что при женщинах неудобно произносить. Это за его мучительные выступления на собраниях: жует, жует, ни одну мысль не может довести до конца. Пусть будет Бизон. Он был скорее доволен. Что же до некоторого пренебрежения, чувствовавшегося в подтексте – дескать, одним упорством берет, не способен к прозрению, полету мысли, – то на это, господа и товарищи, можно ответить так: наука, господа и товарищи, не состоит из одних прозрений. Наука – это не только Эйнштейн с его теорией относительности, не только Николай Лобачевский, у которого вдруг замкнуло параллельные линии, не только Коперник и Галилей, но и Линней, открывший и описавший полторы тысячи видов растений, и Грегор Мендель, как проклятый, не рассчитывая ни на что, скрещивавший свой горох. Работа, кстати, была забыта, обнаружена лишь через тридцать пять лет. Да и старик Морган, занимавшийся сцеплением генов, вряд ли видел в этот период что-нибудь кроме дрозофил. Ничего плохого в упорстве нет. И потом скажите, пожалуйста, господа и товарищи, где те, кто когда-то блистал? Где Черемисов, которому прочили чуть ли не Нобелевскую? Где Киршон с его теорией генной диффузии? Где Полонец, считавшийся тогда же восходящей звездой? Уже и фамилий таких никто не помнит. А тут – пожалуйста, три атласа, каждый по восемьсот страниц: талмуды с таблицами, графиками, колоссальным справочным материалом. И по крайней мере еще два атласа выйдут. Только ссылок на них набирается около тысячи. Вот, а звезды – полыхнули и сгинули.

Он уже тогда понимал, что внешность – это своего рода дополнительный капитал. Считают тупым упрямцем – значит побоятся связываться. Называют Бизоном – значит будут время от времени уступать. А вдруг и в самом деле боднет? Мелкое, но важное преимущество в восхождении по ступеням жизни. И потому начал вполне сознательно культивировать эти черты: гриву отращивал специально, чтобы тусклые волосы утяжеляли лицо, приучался сидеть набычившись, поводя из стороны в сторону настороженными глазками, к собеседнику старался поворачиваться не головой, а всем туловищем, иногда, правда не часто, взрыкивал, как бы предупреждая о готовности нанести удар. Удивительно, сколько раз это ему помогало.

Единственное, от чего такая защита спасти не могла, – это от самой жизни. Уже третий месяц, внутренне холодея, он замечал, как плавают в жарком воздухе прозрачные тени. Будто выдувало откуда-то с небесного чердака паутину, и она, покачивая лохмотьями крыльев, странствовала по городу. Светлый зной не мог ее растопить. Пару раз он даже видел, как прилипает эта паутина к стенам домов – всасывается, растворяется в рыхлой толщине штукатурки, потом еще несколько дней сохраняется на этом месте пятно – точно плеснули водой, и теперь она медленно просыхает.

Он догадывался, что это значит. В пятьдесят четвертом году на конференции, организованной Саратовским университетом, он разговорился с Гольдвайзером, который стажировался еще у Мечникова в Пастеровском институте, и Гольдвайзер, видимо ошалевший от словопрений первых двух дней, суховато сказал, что это все чепуха. Вот Роня Слуцкий когда-то занимался здесь делом. Жутковато, конечно, но интересно. А у этих – ничего кроме тщеты… Махнул рукой, пошел сквозь толпу почтительно расступающихся участников.

Его тогда будто сдернуло сквозняком. Уже через полчаса он знал, как добраться до Заводи. Транспорт туда, естественно, не ходил, однако у магазинчика, стиснутого лебедой, он договорился с шофером, едущим примерно в том направлении. Шофер, правда, предупредил, что в саму Заводь не повезет:

– Высажу у Дубков, оттуда – километр по проселку. Вот только как ты, парень, потом обратно?

– Как-нибудь доберусь.

– Ну, мое дело – предупредить…

От Дубков, представлявших собой несколько завалившихся изб, действительно вел проселок, поросший жестковатой травой. Колея посередине него еле угадывалась. Просторы, комариная тишь. Лет тридцать, наверное, тут не ездили… Усадьба открылась нагромождением закопченного камня. Пристройка справа таращилась в мир тьмой оконных проемов. Пристройка слева провалилась в себя и поднимала из кирпичных руин лишь уступчатую печную трубу. От флигеля, расположенного неподалеку, остался один фасад: дверь, просевшая до земли, была распахнута в никуда. Далее – широкий склон с морем ромашек, дымка воды, сливающаяся на горизонте с небом, и в неимоверной дали, на пределе зрения – темная, будто из пластилина, зубчатая кромка леса.

– Посмотреть желаете?..

У него чуть не лопнуло сердце. Низенький тощий дедок в малахае, в тулупе вырос будто из-под земли.

Что это он вырядился в такую жару?

– Нечего там смотреть… В тридцатом годе приехали солдаты на грузовиках – вывезли все…

– А ты, дед, что тут делаешь?

– Сторожу.

– Кого сторожишь?

Дедок стащил малахай. Открылся поджаристый гребень лысины с тремя волосками.

– И то – как сказать… Вдруг выйдет оттуда товарищ Слуцкий, спросит: Ты где, Ерофей? – Вот он – я…

Оба они обернулись к развалинам.

И в эту секунду Бизон заметил, как из пролома на втором этаже выплыла паутинная тень и, повторяя изгибами токи жары, заскользила к реке. Будто потусторонняя птица.

– Не дремлем… – сказал дедок…

Теперь такие же тени плавали в городском воздухе. Их было немного, но они сразу бросались в глаза. И потому он нисколько не удивился, когда в понедельник, перед рутинным совещанием у декана, его на входе в административную часть перехватил Дергачев и, очень вежливо, но решительно притормозив у окна, понизив голос, поинтересовался, что там у них происходит? Какие-то якобы политические эксцессы, какие-то нездоровые настроения среди студентов? Он ждал чего-то подобного. И, в свою очередь, ответил ему на том языке, который освоил еще лет тридцать назад. То есть сокрушенно признал, что отдельные недоработки, конечно, имеются. Он лично, как заведующий кафедрой, несет за это ответственность. Ослаблено было внимание к важной идеологической сфере. Однако тут же добавил, что преувеличивать опасность не стоит. Это именно отдельный эксцесс, изолированная случайность, ни в коей мере не влияющая на общее положение дел. Коллектив кафедры в целом занимает правильную позицию и уже дает соответствующую оценку данному проявлению негатива.

– Надеюсь, эта оценка будет зафиксирована в документах? – спросил Дергачев.

– Разумеется, Виктор Игнатьевич. Все бумаги я вам пришлю в ближайшее время…

Через час, переговорив с Береникой, он уже знал, в чем там дело. И, несмотря на очевидные неприятности, которые теперь предстояли, даже испытал некое удовлетворение. Потому что он оказался прав. Еще год назад, когда к нему впервые неизвестно откуда явился этот юнец и напряженным голосом, заметно волнуясь, стал нести какую-то ахинею насчет происхождения жизни – дескать, можно проверить данную идею экспериментально, – он ощутил прикосновение чего-то такого. Будто тоненькая металлическая ворсинка тронула сердце. Странно, что он тогда все-таки уступил. Видимо, потому, что за звонким от волнения голосом, срывающимся на писк, за мальчишеским легкомыслием, за бодрой категоричностью формулировок угадал тот пылкий энтузиазм, которым когда-то горел и сам. Кстати, не только он – вся страна, пожалуй весь мир. Какие тогда были сияющие надежды! Освоена ядерная энергия, предвещающая могущество, протоптаны тропки в дебрях загадочных элементарных частиц, запущены спутники, человек вышел в космос. Вот-вот, еще шаг – и он достигнет ближайших планет. Точно раздвинулись сковывающие горизонты. Взошло солнце науки, открылись необыкновенные перспективы. Скоро – мир во всем мире, преображение, счастье! И ведь никто ни сном ни духом не вспомнил, что вслед за богами на землю приходят демоны. Вслед за христианством – крестовые походы и инквизиция, вслед за мечтами о равенстве – страх, эпоха большого террора. Изнанка всякого света – тьма. Город Солнца всегда превращается в место принудительного заключения.

В общем, этого следовало ожидать. Ворсинка вновь ожила и ужалила сердце. Никуда она, оказывается, не делась. Он хорошо помнил, как она впервые проявила себя. Вовсе не в тот момент, когда выплыла из пролома зловещая потусторонняя тень. В тот момент, как ни странно, он еще ничего не почувствовал. Болезненный укол пришел несколько позже. А именно когда дедок в тулупе и малахае, покряхтев, почесав горку лысины скрипучим ногтем, неожиданно повернулся и, не сказав больше ни слова, побрел к стене флигеля. Толкнул плечом дверь, шагнул в светлый проем. Он должен был появиться с другой стороны. За фасадом, который непонятно на чем держался, простирался пустырь битого кирпича. Как будто расколотили здание гигантской кувалдой. Однако не появился, исчез, точно сдернутый пустотой. Ни одна песчинка не шелохнулась на пустыре. Ни одного звука не раздалось в травяном горячем пространстве. Он был – и его не стало. Вот только тогда Бизон ощутил, как тонкий металлический волосок тронул сердце.

Жизнь между тем продолжалась. В конце весны, едва освоившись с новыми для него обязанностями лаборанта, он получил второй очень серьезный урок. Началось, как водится, с пустяков: в переполненном, жарком троллейбусе, ползущем по Невскому, он неожиданно встретил Регину. Их так и толкнуло друг к другу. Ты где, откуда, пропала, почему не звонишь?.. А сам ты откуда и где? Тоже куда-то пропал…

Выяснилось, что у нее все в порядке: замуж не вышла, зачем мне замуж, зато без особых проблем поступила в Финансово-экономический институт. Это здесь, который у Банковского моста… Сейчас тоже на третьем курсе, и знаешь, пока, тьфу-тьфу-тьфу, ничего. Сначала растерялась, конечно: вдруг эти цифры, расчеты, теории не для нее? Потом как-то привыкла, стала соображать. Вот, целый день сидела в библиотеке, готовила реферат.

Регина так и сияла. Арик был несколько озадачен. Почему вдруг в экономический? Меньше всего Регина походила на экономиста. Представление об экономике у него было такое: сидят два бухгалтера в нарукавниках и перекладывают бумажки. Или кассир из окошечка взывает: Следующий!..

– Нет-нет, что ты, экономика – это основа всего! Это первично, фундамент, без которого никакое здание не стоит. Вспомни хотя бы реформы Рузвельта тридцатых годов: Америка в глубокой депрессии, производство остановилось, банки в коллапсе, лопаются один за другим, миллионы безработных, голодных, всеобщее обнищание, паралич… И вот тут он делает гениальный ход. Все советуют, согласно классическим образцам, в первую очередь финансировать производство. Заработают фабрики – будет и остальное. А он, вопреки всем советам, вкладывает безумные деньги в людей. Представляешь, какой это риск? Организовывает по всей стране общественные работы: прокладку дорог, строительство, ремонт школьных зданий… И что ты думаешь? Люди, которые в эти работы вовлечены, вдруг начинают что-то себе покупать. А раз покупают – значит, надо производить. А если производить, то, в свою очередь, – нанимать рабочих, платить. Так и пошло… А реформы Тюрго, которые преобразили Францию? А реформы Бисмарка, сделавшие Германию великой державой? А реформы Эрхарда в той же Германии – уже после войны? Из разоренной нищей страны, пережившей фашизм, выросло крепкое государство… В случае кризиса, катастрофических обстоятельств экономисты нужны больше других…

– Ну, кризис нам не грозит, – сказал Арик.

Его эта горячность смутила. Видимо, он тут случайно что-то задел. Впрочем, уже через секунду все благополучно забылось: главное было видеть Регину, слышать, как она говорит. Складывалось неотвратимо, будто во сне. Они, не сговариваясь, как привязанные, вытолкались из троллейбуса в начале Невского, свернули налево, обогнули Исаакиевский собор, пересекли площадь, нырнули под тополя на другой ее стороне, прошли по одному переулку, по второму, по третьему, внезапно оказались у мостика, ведущего через канал, опять куда-то свернули, опять что-то пересекли, через какое-то время опять очутились на жаркой набережной, опять – переулок, опять – мостик через канал… Они точно попали в заколдованный лабиринт. Мир асфальта и камня кружил их по весеннему блеску. Тут можно было бродить бесконечно, не ведая о времени и пространстве: забыть обо всем, слушать только друг друга. Неясно было, морок это или реальность. Дома возникали как призраки и бесшумно отодвигались в небытие. Прохожие, попадавшиеся навстречу, их, по-видимому, не замечали. Транспорт был где-то там – за дымкой жары… Остановиться было нельзя… Мы никогда не выберемся отсюда, – чуть задыхаясь, говорила Регина… А зачем выбираться, давай останемся, – отвечал Арик… Ему казалось, что он беззвучно куда-то проваливается. Или, напротив, восходит – с легкостью преодолевая подъем. Блестела вода, блестели огненные чешуйки окон, воздух искрился от взвеси переливающейся пыльцы. Каким-то чудом они выбрели на нужную улицу.

– Вот здесь я живу, – сказал Арик, щурясь на верхние этажи.

– Вот здесь? Как я тебе завидую, – сказала Регина.

Она стояла, ладонью прикрыв от солнца глаза. Вдруг судорожно вздохнула и шагнула вперед. Арик придержал перед нею тяжелую дверь. У него даже в мыслях не было, что они могут сейчас расстаться.

Регине это, видимо, тоже не приходило в голову. Как-то позже она призналась, что когда видит его, то у нее будто подскакивает температура. Ничего не могу с собой сделать, – сказала она. – Как в лихорадке – перестаю что-либо соображать… И у него было нечто подобное. Стоило Арику хоть на мгновение представить ее, как разливался по всему телу жидкий огонь, сердце срывалось, в крови начинали лопаться мелкие пузырьки, мир чуть-чуть проворачивался: краски, звуки, предметы подергивались пеленой. Регина была везде. Сидел ли Арик на лекции, записывая, за Шомбергом например, материал по теории эволюции, работал ли в своем закутке, просматривая в сотый раз соединения трубок и шлангов, пытался ли освоить очередную статью, подсунутую ему Горицветом, вдруг – какое-то выпадение, стрелки перепрыгивают минут на тридцать вперед, буквы шевелятся, как муравьи: непонятно, что означают. Удивительная особенность: он всегда чувствовал, что она здесь – в любой толпе, за углом, со спины, не глядя, не видя. А однажды был случай, когда Арик бежал куда-то, опаздывая, по набережной Фонтанки, и вдруг – тишина, все распалось, в мозгу – слабо ощутимые шорохи. Он заметался, как таракан: куда? откуда?.. – через проходной двор, забитый машинами, выскочил на соседнюю улицу, вновь заметался в растерянности, пританцовывая на месте, и вот, действительно, из переулка. навстречу – Регина.

Откуда, кстати, такое имя взялось? Оказывается, назвали в честь матери деда, приехавшей в свое время из Швеции. Фамилию она уже, конечно, не помнит. Только не говори никому. Не надо, чтоб знали…

Он это слегка понимал. Не надо, чтобы знали о предках, когда-то явившихся из другой страны. Не надо, чтобы знали о родственниках за границей, если таковые имеются. Не надо вообще касаться подобных тем. Это было как газ без цвета, без запаха, которым они дышали. Впрочем, он о таких вещах особо и не задумывался. Какое отношение это имело к тому, что почти каждый день начинался теперь с легкого головокружения? Какое значение тут имели родственники, предки с полузабытыми именами, свершения, о которых писали газеты, война в далекой стране? Никакого значения это не имело. Воспринималось как шум, назойливо сопровождающий жизнь. Ему это было не нужно. Так же, как и Регине, которая иногда с удивлением посматривала по сторонам: где это мы? как здесь очутились? откуда взялись все эти люди вокруг?.. Доходило порой до смешных вещей. Как-то раз она явилась с подругой, видимо, снедаемой любопытством: что-то такое настороженное, остроносое, с гладкой короткой стрижкой, с внимательными глазами, ощупывающими каждый предмет. Словно примериваясь к нему по качеству и цене. Арик неразборчиво пробормотал, что, конечно, рад познакомиться. Ни хрена, разумеется, он был не рад. И уже минут через десять стало понятно, что подруга здесь ни к чему. Они забывали о ней, точно это был манекен, неловко спохватывались, выдавливали из себя две-три вежливых фразы, опять забывали, опять неловко спохватывались. Кончилось тем, что просто потеряли ее где-то за Казанским собором. А может быть, подруга отстала сама: сфотографировала их цепким взглядом, впитала детали, насытилась, все поняла, переместилась туда, где назойливый шум.

Им никто был не нужен. Регина, приняв его под руку, рассказывала о трудностях в своем институте: ужас как тяжело, один толстенный учебник, затем сразу другой. Голова как из дерева, ни вот столько не соображает. Сгибала палец, постукивала себя по виску: тук-тук-тук… – звук, слышишь, какой?.. Арик, в свою очередь, переживал из-за заморочек на кафедре: опять барахлит дозатор, то и дело начинает идти не тот солевой раствор. Приходится добавлять его буквально по каплям. Камера с газовой смесью тоже течет: раз в неделю он перематывает каждое соединение липкой лентой. На несколько дней вроде бы помогает… А вообще, ты знаешь, старик Макинтайр был прав. Жизнь создать очень легко. Надо взять планету земного типа, содержащую свободные углеводы, поместить на стационарную орбиту неподалеку от Солнца и подождать четыре-пять миллиардов лет. Есть, правда, одно безусловное требование: активной органики на этой планете быть не должно. Именно здесь решение известного парадокса: если жизнь на Земле когда-то зародилась «из ничего», то почему она не возникает сейчас? А потому и не возникает, что этому препятствует уже имеющееся давление. Биота, то есть живая материя, заполнила собой все. И если даже где-то, например, в области подводных вулканов, в специфических «водяных котлах», образуются иногда примитивные белковые соединения, то они мгновенно уничтожаются: становятся пищевым субстратом для более сложных биологических форм. Возникнуть жизни не дает сама жизнь. И для того, чтобы эта искорка вновь начала сиять, чтобы она разгорелась и по-настоящему утвердила себя, нужно создать для нее чистое небытие, нечто такое, в чем не содержится ни малейшей примеси жизни.

Регину эти его рассуждения почему-то тревожили.

– Как же так? – спрашивала она, глядя на него слегка расширенными зрачками. – Ведь если исключить жизнь, останется только смерть, если устранить нечто, придет ничто, нам абсолютно враждебное. Как мы будем с ним жить?..

Арик в таких случаях начинал горячиться.

– Наука – вне морали, – провозглашал он, вытягивая, как учитель, указательный палец. – Человек всегда будет стремиться за грань известного, в ту бескрайнюю пустоту, которая бросает нам вызов. Не принять этот вызов, не поднять перчатку, брошенную в лицо, – значит перестать быть человеком, превратиться в насекомоядное существо, не желающее знать ничего, кроме своей теплой норки. В этом и заключается вечная сила разума. Все, что можно открыть, непременно будет открыто. Всякий эксперимент, который можно поставить, обязательно будет поставлен. Всякий горизонт, пусть даже кажущийся недостижимым, в конце концов будет достигнут и пересечен. Нас не остановит ничто. Если бы мы не выглядывали иногда из уютной норки, если бы время от времени не делали опрометчивых шагов в неизвестность, то так и остались бы полуразумными обезьянами: не было бы ни электричества, ни машин, ни лекарств, ни Декарта, ни Ньютона, ни Эйнштейна…

– Ну, не знаю… – с сомнением отвечала Регина. – Все равно, мне кажется, как-то это не так…

Разговаривать они могли по многу часов. В их общении не было тягостных смысловых пауз. Как будто сблизившись они не сложили сугубо арифметически один и один, а перейдя к какой-то другой математике, умножили бесконечность на бесконечность. В этом, кстати, заключалась разница с Ольчиком. Там был оглушительный голод, томление, однако – наелся и сыт, о чем еще говорить? А здесь утолить голод было нельзя: чем больше подкармливаешь огонь, тем он сильней. Однажды в конце апреля Регина целый день провела у него в квартире: приехала к девяти, сказав, что бог с ними, с лекциями, как-нибудь обойдется, и уехала только в начале двенадцатого, когда уже начал меркнуть и выцветать фосфорический воздух. Четырнадцать часов провели они вместе. Арик тоже махнул рукой и никуда не пошел. Казалось бы, должно надолго хватить. И все равно, когда, проводив Регину, он потом вернулся к себе, то продолжал, не в силах остановиться, мысленно с ней говорить. Заснул, успокоился лишь часа через два. Хотелось, чтобы скорей наступил завтрашний день.

Его это даже немного пугало. Что происходит? Откуда такие жар, слабость, нетерпеливая дрожь, сладкие пузырьки, лопающиеся в глубинах сердца, звон крови в висках? Ведь это же чистая биология, заложенная природой, гормональная лихорадка, вызванная мечтательными сновидениями. На месте Регины могла быть любая другая. А если бы они не учились в одном классе? А если бы не столкнулись случайно в троллейбусе, ползущем по Невскому?.. И вместе с тем было ясно, что это не так. Гормональная лихорадка – это у него с Ольчиком. Сновидения, будоражащие мечты – от девушек, которых он вдруг стал замечать. А здесь требовались какие-то иные слова: сошлись звезды, задрожали струны судьбы. Никто другой, кроме Регины, тут быть не мог. Пусть не учились бы вместе, пусть не столкнулись бы в случайном троллейбусе, все равно какими-нибудь путями нашли бы друг друга. У него не было в этом никаких сомнений.

Сомнения начинали мучить его только на кафедре. Неожиданно выяснилось, что Шомберг, предрекавший им трудности с воспроизведением, оказался прав. Прав был, прав, учуял-таки главную слабость. В течение полугода со времени своего первого эксперимента Арик предпринял около семидесяти аналогичных попыток. Стараниями Горицвета ему поставили дополнительные стеллажи, водрузили на них аквариумы, накрытые стеклянными колпаками, и он кропотливо, выдерживая соотношение ингредиентов, пытался вывести хотя бы одну из сред в фазу «крахмала». Итоги этой работы были обескураживающие. Несмотря на сходство начальных условий вновь запущенные аквариумы вели себя абсолютно по-разному. Часть из них сразу же протухала, поскольку, как ни старался он обеспечить полную герметичность, грубоватые переходники, изготовленные за спирт в мастерской, пропускали, по-видимому, наружный воздух. Тут уж ничего сделать было нельзя. Однако и остальные среды тоже не радовали. Одни из них следовали уже знакомым путем, то есть мгновенно желтели и образовывали пластинки кристаллов, выстилающих дно. В таком состоянии они могли пребывать неопределенно долго. Другие, напротив, вдруг наливались удушливо-винной, сумеречной краснотой, где при боковом освещении можно было различить какие-то хлопья. Впрочем, эти среды потом тоже расслаивались. И наконец, в части экспериментов процессы вроде бы даже шли в нужную сторону: среда становилась коричневатой, в ней начинали вскипать мелкие сернистые пузырьки. Однако тем дело и ограничивалось. Фаза осветления не наступала. Торфяная муть еще некоторое время выглядела живой, а затем по ее поверхности начинали расползаться бактериальные пленочки.

Горицвет в конце концов пришел к выводу, что это в порядке вещей.

– Я имею в виду, что обычным экспериментальным путем нам этот результат действительно не воспроизвести. Давай больше не будем тратить на это ни время, ни силы. Здесь, вероятно, работает такое количество неизвестных факторов, такое множество сочетаний различных веществ, что метод тыка, метод перебора возможностей, просто неприменим. Это все равно как сантиметровой линейкой мерить расстояние до Луны. Природа может на это пойти, в ее распоряжении вечность. В нашем распоряжении вечности нет…

Арик, слыша это, неопределенно хмыкал.

– Ничего-ничего, – утешал его Горицвет. – Какие-то результаты мы все-таки получили…

Главный вопрос, который перед ними стоял, это что дальше. Пока что «крахмал», покоящийся на дне, сохранял прозрачную живую упругость. Ничто, кажется, не предвещало кристаллизации. С завидным постоянством образовывались в толще его лунки водоворотов, неизменно, каждые десять-пятнадцать часов, распускались, вырастая почти до поверхности, лунные пепельные «цветы». И вместе с тем было понятно, что до бесконечности так продолжаться не может. Как бы ни был сбалансирован данный цикл, обладающий, вероятно, неким потенциалом стабильности, как бы ни пытались они его поддержать, рано или поздно он себя исчерпает. Накопление флуктуаций, ничтожных микроскопических изменений, избежать которых нельзя, обязательно сдвинет его в область распада. Это было лишь делом времени.

Горицвет придерживался сходного мнения. Согласно современным воззрениям, жизнь есть состояние устойчивого неравновесия. Каждое мгновение оно нарушается именно из-за трансляции флуктуаций и каждое мгновение вновь восстанавливается на более высоком функциональном уровне. Кстати, ничего нового в этом нет. О неравновесности как фундаментальном признаке жизни еще в тридцатых годах писал Эрвин Бауэр. Ты, наверное, об этом не слышал? Он в связи с некоторыми обстоятельствами исчез из научной литературы. Так вот, чтобы продвинуться к новому структурному состоянию, чтобы выйти на уровень, который представляет собой следующую фазу развития, системе необходим некий толчок, нечто такое, что сместит ее к соответствующей траектории, переведет из одного функционального модуса в принципиально иной.

– Что это должен быть за толчок? – спрашивал Арик.

И Горицвет пожимал плечами:

– Откуда я знаю…

Вот где зарождались мучительные сомнения. Даже не сомнения, а тревога, царапающая коготками в груди. Арик просмотрел, вероятно, тонну литературы, относящейся к проблемам развития, и по многословию посвященных этому вопросу работ понял, что ответа здесь не найти. Многословие – признак бессодержательности. Если существуют десять гипотез, значит, ни одна из них не верна. Если высказываются двадцать различных точек зрения, значит, ни на какую положиться нельзя. Правда, через некоторое время его точно ударило – это же единый процесс! Ну конечно, как он раньше не понимал! Большой взрыв, приведший к возникновению нашей Вселенной, ее осцилляции, которые, как полагал Горицвет, и были перебором различных версий, далее – утверждение антропных координат, образование звезд и планет из первичного вещества, собственный их генез, то есть «химическая эволюция», и, наконец, как вершина всего – мерцающая искорка жизни.

Его эта картина ошеломила. Будто высвеченная рентгеном, проступила из темноты таинственная механика бытия. Мерцали отдаленные смыслы, протягивались между ними ниточки соответствий, бесшумно, овеществляя грядущее, разворачивалась громадная вселенская закономерность, результатом которой был и он сам. «Мы сделаны из пыли погасших звезд». Несколько дней он ходил потрясенный. Ослепительное видение вытеснило собою все. Он был как тот, кто первый в смятении ощутил присутствие в мире бога. Так вот что означает метафора «венец творения»! Так вот что светит ему оттуда, с другого края Вселенной!..

И все же легче от этого не становилось. Как когда-то, задолго до начала нашего времени, жизнь, едва затеплившись, готова была угаснуть от первого же дуновения, от необозримого вселенского холода, сковывающего ее, так она могла развеяться и сейчас: скользнуть в темноту, оставить после себя только дым.

Он отчетливо сознавал, что если протухнет или расслоится «лунный пейзаж», то повторить данный эксперимент уже не удастся. Им и в самом деле исключительно повезло. Из безбрежного хаоса, из танца случайностей неожиданно, по капризу судьбы, выпала нужная карта. В следующий раз такой шанс возникнет через миллиард миллиардов лет.

Фактически – никогда.

Вот что держало его в постоянной тревоге. Вот что прошибало ознобом и окунало в отчаяние. Один шаг, пылинка, колебание воздуха – и ничего больше нет. Сдернется как мираж, рассеется, улетучится – никакими силами не вернуть.

Так было оно или не было?..

Его это мучило непрерывно. Днем он бродил как в дреме, прикрывая глаза, не слыша, что ему говорят, а ночью, уставившись в потолок, вдруг видел предательскую желтизну, выстланную кристаллами.

Он не представлял, как этого избежать.

В самой атмосфере, сгущенной до дурноты, уже начинали проскакивать колкие электрические разряды.

Началось опять-таки с пустяков. В конце мая после экзамена по сравнительной анатомии, который Арик благополучно сдал, к нему в коридоре подошел Костя Бучагин, видимо, дожидавшийся специально, и вполне обыденным тоном поинтересовался, почему это он не был на праздничной демонстрации. Арик, если честно, не помнил. На какой демонстрации? Ах да, демонстрация, в самом деле… Объяснил, что именно первого мая, так уж выпало, ему нужно было восстановить баланс микроэлементов в среде – операция трудоемкая, занимает почти весь день, он как сел утром, так до вечера и не вставал. И перенести тоже было нельзя: уровень некоторых компонентов уже понизился до критического… А почему пропустил субботник в апреле?.. Опять же, какой субботник? Ах да… Там было что-то связанное с профилактическими замерами. Особенность данного эксперимента заключается в том, что время от времени необходимо производить некоторые стандартные измерения: уровень кислотности, например, уровень свободных ионов, так можно определить степень лизиса… Причем ведь, по сути, он все равно работал: провел на кафедре целый день.