Текст книги "Клуб Элвиса Пресли"

19

Знаете, тут ведь неважно, что за музыка, неважно. Из любой музыки можно выйти не куда-нибудь в окрестности, а именно что прямо к себе самому. Вот Витя однажды, пьяный, нес портвейн друзьям и заблудился, можно сказать, в трех соснах – забыл обратную дорогу от магазина к полянке над городом, где его ждали друзья. Стоит на мосту, как приезжий, с бутылками в карманах и не помнит, куда ему идти дальше. Это потому что он покурил травку.

И от травки у него возник в голове такой эффект – как только он вспоминал с облегчением, что ему надо с вином идти на полянку, так сразу же и забывал про это и опять мучился, пытаясь вспомнить, куда он идет. Так он стоял на мосту довольно долго, трудно морщил лоб и пучил страшно глаза.

И тут подходят трое молодых и высоких и говорят: отдавай портвейн.

– Не дам, – сказал Витя и стал соображать, как бы от них убежать, но убежать было нельзя. Витя решил, что можно ударить первого бутылкой, но сообразил, что бутылка может разбиться и вино пропадет, и друзья с девушками, которые ждут его там, наверху, так ничего и не дождутся.

Тогда обошлось – один из них Витю признал, в одной школе учились. Витя обнял его, как родного, посетовал, что никогда времени нет, чтоб отпраздновать как следует встречу, и ушел. А дальше – вот. Дальше он решил вспомнить лучшую музыку – и вспомнил. Стал напевать, отбивая такт, и тут словно пелена сошла у него с глаз. Он теперь больше не проваливался в беспамятство, как Савва, а усмехнувшись, легко взбежал по горным аллейкам на вершину, где ждали его товарищи и девушки.

Хороший тогда вечер получился. С музыкой все получается там, где уже ничего не могло бы получиться.

В этот день они ушли довольно далеко в горы. Горы это такие большие холмы, иногда зеленые, а иногда скалистые, белокаменные. Их никто не надувал, они появились сами, и никто не знает, откуда: то ли кому-то приснилось, что они есть, то ли их вытянули своим желанием наверх из глыбы земли прозрачные лески звезд. В горах много такого, что сразу не понять. В горах случаются вещи и события, каких на побережье никогда не увидишь. Вот думаешь, например, что справа у дороги лунный блик запутался в кустах шелковицы, ан нет. Это хрусталем сияет река, текущая в глубине бездонной пропасти и посылающая оттуда сквозь черные тернии и веревки зарослей свой живой трепещущий блик. Кто б мог подумать, что в этих кустах затаилась такая глубина – такая пропасть. Шагни – и не станет тебя, только шорох по воздуху пронесется.

– Отойди, – сказал Савва. – Лева, отойди.

Но Лева не отходил, стоял на самом краю пропасти и слушал, как там, в глубине, шумит речка.

– Лева, не надо, – сказал Савва. – Не смотри туда, пожалуйста.

– Если бы мы могли узнать себя, ничего не было бы жалко, Савва, – сказал Лева.

– Зачем, Лева, тебе надо себя узнать? – спросил Савва.

– Тогда бы все стало ясно, все! – сказал Лева и наклонился ниже, разглядывая ртутный блеск далеко внизу.

– Все равно что-нибудь бы еще осталось, – сказал Савва. – Я вот думал, что мне мозги совсем отшибли, и успокоился, а оказалось, что еще много чего осталось. Наверное, – тут Савва задумался, – наверное, даже больше осталось, чем пропало. Только другого.

– Я помню это место, – сказал Лева, показывая рукой на темный сарай у дороги. – Там чачу продают и мед. Мы давно уже идем, Савва?

– Давно, – сказал Савва, – наверно, несколько дней. Слышишь, как кузнечик поет?

– А куда мы идем, я что-то забыл.

– Мы идем по двум делам, Лева. Спасать Офелию и выйти на встречу с Богом Цсбе, сыном Уашхвы.

– Зачем?

– Цсбе хочет, чтобы люди жили дальше. И чтобы они все спаслись от своих кошмаров.

– Каких кошмаров?

– Разных, – задумчиво сказал Савва, – разных, Лева. Ты от края-то отойди, пожалуйста. А то земля поедет и сверзишься туда к чертовой матери, что тогда хорошего будет?

Тут Савва внезапно просветлел.

– Слушай, Лева, – сказал он, – как только ты встретишь Цсбе, ты сразу узнаешь себя.

– Да? – недоверчиво спросил Лева.

– А то!

– Ты мне правду говоришь, Савва?

– Я тебе правду, Лева, говорю. Узнаешь себя всего, как ты есть. И тогда можешь сигать куда угодно, и уже ничего с тобой не будет, а если и будет, то не больно.

Тут глаза Левы на миг зажглись желтым, как это бывает в фантастических фильмах про вещих ягуаров, и сразу погасли.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо, Савва. А что такое случилось с Офелией?

– Ты, Лева, чего? – встревожился Савва, – ты чего это, тоже все забываешь, что ли?

– Нет, – сказал Лева. – Я помню. Офелия пропала где-то в здешних местах. Приехал профессор Воротников, и мы пошли ее искать. Я только не помню, давно мы здесь ее ищем?

– Дней восемь, – сказал Савва, – а может, и около месяца.

20

Под утро стало холодно, костер погас. Эрик обошел спальник, из которого торчала курчавая голова Вити, и спустился к речке. Здесь уже было солнце, пахло свежестью, и в бурунах метались искры и радуги, как будто в утреннем зеркале с отбитым краем. Эрик наклонился над потоком и умыл лицо. И тут он все понял.

А что он понял, напрямую рассказать никому невозможно, и поэтому нам придется прибегнуть к запрещенному приему.

Во-первых, надо понять, что эти воспоминания пишут сразу несколько человек, в том числе и сам Эрик, и каждый из них, конечно же, вносит в повествование свой стиль, манеру изложения и качество слога. А во-вторых, вы, скорее всего, согласитесь со мной, что есть вещи, которые словами не передать. Вот например, вы влюбились первый раз, стоите на мерзлой аллейке напротив аэровокзала, весенний снег идет, а губы вашей любимой – легкие, как цветы, тяжкие, как росы, полуоткрыты, а на лицо ее колдовское падает свет фонаря. И вы качнетесь вперед, и обнимите, и пропадете в этом лице, в его росах и цветах, и тогда вас какое-то время больше не будет на свете, а будет то, что словами как раз и не взять.

Вот поэтому то, что понял Эрик, напрямую, конечно, не выразить, но это можно выразить при помощи магической картинки, в которой больше правды, чем во всех описаниях сразу.

Вот стоит Эрик с непросохшим лицом, с подбородка и с носа у него капает на рубашку, а видит он не только реку с бурунами и словно бы хрустальным дымом над ними, и даже не голое плечо Марины видит сейчас Эрик, а то, что иной человек и не увидит никогда за всю жизнь, сколько б ни напрягался. Да и то сказать, разве у каждого не своя собственная Марина, или речка, или видения! Впрочем, неважно.

Но Эрик-то видит свое!

Сначала он увидел петуха в виде костра на заборе. И этот петух сказал ему такое слово, что у Эрика дрогнули его белые неутомимые ноги, и едва не упал он в бурлящую под ногами речку. И после этого открылись его глаза. Вот лежат на траве его друзья – Савва, профессор Воротников, Лева, Николай, Медея, Витя, и на первый взгляд спят мирно и видят сны. Савва скрючился, как младенец в утробе, и редко вздрагивает. Николай чего-то закашлялся, перевернулся на другой бок и снова задремал. Медея… она прекрасна и смуглолица, она спит и видит свои матовые сны с луной и зеркальными витринами в драгоценностях. Но вот подходит к ним высокий человек и начинает их по-хозяйски ощупывать и переворачивать. Вот он перевернул Леву, распахнул у него рубашку на груди и начал укреплять там какие-то шарниры и деревянные втулки. Человек этот большой, спина у него широкая и сильная, движения точные. Он достал из своей сумки несколько фарфоровых лиц и задумался. Потом снял с Левы его лицо и укрепил на Левиной шее другое и задумался. Поднял Леву с чужим лицом на руках и повел его тоже к речке. Странная вещь! Как только он сделал первый шаг, так сразу и стал невидим, а видим стал только один Лева с чужим лицом, бредущий к воде, чтобы напиться или умыться. И сколько Эрик не вглядывался, Кукольника он разглядеть больше не мог, хотя точно знал, что тот здесь, рядом, сбоку от Левы.

Вот Лева наклоняется рядом с Эриком к речке и умывает свое чужое лицо, и у него тоже капает вода с носа и подбородка. Лева пытается войти в речку поглубже, но течение здесь быстрое, а камни скользкие, и он теряет равновесие и шлепается в воду, поднимая веер брызг.

– Тьфу ты! – говорит Лева и, судорожно балансируя руками, идет к берегу. Тут растет самшит – деревья, обросшие зеленым, свисающим с ветвей мохом, тут сумрачно и холодно. Лева идет под деревья, садится на землю и начинает стаскивать полные воды кроссовки. Тут Эрик снова увидел Кукольника. Как тот наклонился над Левой, свинтил ему новое лицо и поставил старое обратно. А потом исчез. Лева же продолжал стаскивать с ног кроссовки и выливать по очереди из них воду. Потом он снова надел их на ноги и зашнуровал. Эрик понял, что Лева даже не заметил, что у него только что было одно лицо, а потом другое, и вот теперь снова прежнее.

– Лева, – говорит Эрик, – ты чего это, упал?

– Ага, – улыбается Лева. – Хорошо, что мелко было.

Эрик думает, что сейчас что-нибудь случится и произойдет, ну, например, окажется, что это ему снится или еще что – например, что он вчера грамотно вмазался и ему до сих пор представляются всякие вещи, приятные, или не очень, – но ничего не случается. Эрик, вообще, знает, что когда ждешь, что вот-вот что-то случится, никогда ничего не произойдет, хоть до гроба жди. А вот если ничего не ждешь, то с тобой незаметно случаются такие вещи, что потом только диву даешься, как такое вообще могло с тобой, а не к кем-то другим, стрястись.

– Пойдем Эрик, – говорит Лева, – у Саввы кофе есть в рюкзаке растворимый, взбодримся. – Эрик идет за Левой, они приходят в лагерь, и тут Эрик останавливается, потому что не знает, как ему быть дальше со своими друзьями. Понятно же, что если тут хозяйничает Кукольник, то все его друзья не больше, чем какие-нибудь куклы, у которых отвинчиваются головы и руки, и тогда все не только лишь бессмысленно, но вдобавок и очень обидно, что тебя столько времени водили за нос. И еще Эрик думает, что раз его друзья – все куклы, то не кукла ли и он сам, Эрик? И еще он думает, упрощает ли такой подход ситуацию, или усложняет. В смысле, делает ли такой подход, что и он сам – кукла, ситуацию более терпимой, или нет. Эрик знает, что здесь все равно что-то не так, что не может быть на самом деле того, что он увидел… Но, дорогие дамы, преуспевшие в постижении поэтических тонкостей, вы-то должны знать, сколько вещей происходит на свете, несмотря на то, что на самом деле они вовсе и не происходят. Вот, например, муж избил жену за то, что она ему изменила, а она ему вовсе и не изменяла – так, пококетничала слегка в ночном клубе с тем парнем с серьгой в ухе, и всех-то дел. Т. е. этот самый муж живет так, как будто бы что-то произошло, несмотря на то, что этого вовсе и не происходило. И что же из этого следует? Что следует из того, что этот прямой и вспыльчивый человек живет в мире, где ничего не происходило, так, как будто живет он в мире, где это произошло. А это, думает Эрик, означает, что человек живет в вымышленном мире.

– Понимаешь, Лева, – бормочет Эрик, – если человек думает о себе то, что о нем думают другие, или, например, пытается думать вопреки им, то это значит, что он живет не своим умом, а заемным. В принципе заемный ум возможен. Некоторые философы, так они, вообще, утверждают, что не заемных умов, например, не бывает, что умы – все заемные. И это правильно. Но тогда какая разница – заемная у тебя голова или нет. Ведь если нет беды в заемном уме, то почему его, Эрика, так потрясло заемное лицо. И Эрик понимает, что его не заемное лицо потрясло, а тот хозяйственный подход, с которым Кукольник свинчивал и навинчивал на Леву голову, словно Лева не человек, а какая-то тряпка. Что обидно и невыносимо было смотреть на эту деловитость, превращающую Леву в какую-нибудь еще одну вещь, а Лева – пусть даже и с другим лицом – все равно единственный и неотменимый, и Эрик это твердо знал, и готов был плакать об этом, и драть обидчика когтями, если надо, и есть землю, если потребуется. И он подошел к Леве поближе и поцеловал его в мокрый затылок. От Левы пахло речкой и молоком.

21

А вот спрошу я вас, уважаемые дамы, посвященные в тонкие законы красоты, сидели ли вы хоть однажды с буддийским колокольчикам в руках – двумя звонкими металлическими получашками с выпуклыми китайскими драконами на них, соединенными кожаным ремешком. А если сидели, то пойдите со мной в это начало звука. Стукните эти два диска друг о дружку и послушайте, как возник между двумя драконами чистый и немного вибрирующий звук. А теперь поймите, пожалуйста, что вы и есть этот звук. Что и ваши глаза, и руки, и все ваше тело, а особенно сердце – соединились с этим вибрирующим и постепенно затухающим звуком.

Вот он уходит вместе с вами и вашим телом, с вашей душой и с вашими воспоминаниями во все стороны и одновременно в тоннель, похожий на тот, что у санатория «Красный штурм», с сосной и плеском моря на берегу, – уходит и затухает. И вы, и ваше тело затухают вместе с ним. Вот они становятся все тише и тише, ваше тело истончается до невозможности, затихает, вибрируя напоследок почти неуловимо для слуха, и исчезает. Остановитесь. Вы исчезли. Вас больше нет. Нет больше вашего звука.

И вот тут-то вас настигает первый тихий взрыв радости. Это первое ваше прикосновение к стране, в которую ушел звук и вы ушли вместе с ним. Из этой страны вы когда-то вышли и теперь снова прикоснулись к ней. Некоторые люди называют ее Ничто, но разве это не глупо? Разве может эта тихая и полная радость принадлежать ничто? Разве может этот бескрайний восторг, который вы сейчас ощущаете, быть ничто?

И вы понимаете, что из этого края родом не только звук колокольчика и не только вы сами – но все, что вас окружает и могло бы окружать: птица, сидящая на столбе террасы – ласточка, говорящая вам про жизнь своих птенчиков, и рыба, плывущая глубоко под мраморной гладью озера, раздвигая своим лбом темно-серебряные струи чистой воды… Или вот кабан в чаще, хрюкающий, весь в свалявшейся бурой шерсти, дерущий травяной наст, чтобы добраться до корешков, – и он тоже оттуда; и его поросята тоже, и бегемот, похожий больше на чудовищную субмарину с выпуклыми глазками и кожей, словно натянутой на нескончаемый диван, вот и он, бегущий, покачиваясь, к водопою под колющейся тонкой звездочкой – и он тоже родом из той тишины, которая полнее любой полноты, блаженней любого блаженства.

Зажмите же губы и глаза, дорогие дамы, и идите омыться к серебряным родникам под Мантуей или Флоренцией, ибо везде они текут и везде они ждут вас.

– А почему ты назвал меня дамой, – спросил Савва Эрика. – Разве я дама?

– Савва, – сказал Эрик, – так обращался великий Данте в своих сонетах к своим слушательницам, которым он доверял душу и сердце.

– Пускай, – сказал Савва, – пускай. Я люблю Данте. Я был во Флоренции. Я ходил и искал дом Данте, а потом выпил. Потом я выпил еще, а дома так и не нашел. Я лег спать в парке на той стороне реки, забыл, как он называется. Потом я проснулся, пошел искать дом Данте и снова выпил. Я позвонил в гостиницу жене, и мы встретились за столиком.

– У тебя была жена? Ты не говорил мне об этом, – сказал Эрик.

– Была. У нее были розовые губы, и мы все время ссорились, даже когда я не пил. Она пришла, села за столик, что стоял прямо на тротуаре, и мы начали ссориться. Вышла хозяйка и спросила, может, вам чем-то помочь. Но жена ее даже не заметила.

Она достала листок бумаги и перечислила мне все мои недостатки, которые туда выписала. Я тогда понял, что я ужасный, и заплакал.

– Ты мне ничего такого не рассказывал Савва. Надо же, жена, – и Эрик, сам того не замечая, презрительно улыбнулся. – Надо же…

– И потом я долго не мог жить на свете. Я тогда ушел от нее и начал дружить с бабочками и собаками. Бабочки полетели за мной сразу, как я понял, что я чертово отродье. Я тогда пошел в музей, пьяный немного, но не сильно, и они полетели за мной. Я ходил по залам с какими-то статуями – там залы, длинные, как тоннели, а они все за мной летали и шуршали, как дерево под ветром. А когда я вышел на улицу, за мной увязались собаки. Целая свора. Не знаю, почему это произошло. Они за мной целый год потом ходили, потому что я целый год плакал. Я думаю, они мне сочувствовали.

– За тобой целый год ходили итальянские собаки?

– Не знаю. Может, и итальянские. Я тогда много пил, я их не различал.

– Слушай, Савва, – сказал Эрик, – а ты знаешь, что наш профессор с Данте общается. И не только. Он еще общается с разными людьми из прошлого и будущего. С Гельдерлином, например…

– Кто такой? – спросил Савва, – я не знаю, кто это такой. Я Данте знаю, а этого нет.

– А что профессор с ними общается, знаешь?

– Знаю, – сказал Савва. – Это ты, наверное, про Общество живых говоришь. Конечно, знаю. Я тоже с ними общаюсь. Я недавно с одной бабушкой общался – у нее все померли, а она смеется. Дело говорит не в этом. Я ей чашку чая с пирожком принес.

Накануне они шли целый день и, когда уже садилось солнце, вышли к альпийскому озеру с цветущими высокогорными фиалками по берегу. Озеро было похоже на зеркало, которое давно здесь лежало, отражая облака, птиц, а может, и звезды ночью. Потому что есть такой вопрос – что отражает озеро, когда в него никто не смотрит. Это вопрос трудный, и мне не хотелось бы в него вдаваться (понятно, что эту часть текста писал Савва), – но мы пришли к нему как раз вовремя. Еще оно было большое, красивое и будто запыленное, но это от облаков, которые в нем отражались. (А может, и не Савва, для Саввы слишком художественно.)

Мы остановились на берегу, разожгли костер и умылись в озере. Медея плавала и визжала – вода была очень холодная, а она плавала в одних трусиках – тоненькая, с грудью, как у богини Афродиты, и прекрасная, как сама жизнь (Савва, конечно, а кто же еще?).

22

Солнце зашло и стало холодно. Через час, словно та самая Афродита, наверху выбрались наружу, на поверхность, звезды, засияли над лагерем, замигали длинными ресницами. Если ночью затоптать костер, разбросав его остатки по земле, и прибивать их ногами, то вся земля покрывается огнями и огоньками, большими и маленькими, пульсирует, дышит. Таким же было и небо, только огоньки на нем были не красноватые, как от костра, а зеленые, белые и синие, и они разгорались и замирали, но все равно хотелось перевернуться вниз головой, чтобы они оказались под ногами и можно было бы по ним пройтись.

Николай лежал на земле и воображал, что вот он сейчас идет по небу, и все в его жизни налаживается – огоньки тлеют, разгораются, уходят в глубину, ему под ноги, откуда кто только не приходил невидимый, и кто только в нее не уходил, в эту гулкую до тишины бездну, похожую на опрокинутый муравейник, а он вот идет по этой звездной муке и кострищу, и сердце его успокаивается, а душевные раны заживают. Словно бы и в голове у него расширилось и прояснилось, разошлись мысли во все стороны, как светила, и легче стало дышать.

– Слушай, Николай, – позвал Витя, лежащий рядом. Ему было немного холодно, и поэтому он согнул ноги в коленках.

– Чего ты, Витя, не спишь?

– Ты знаешь, кто такой профессор? Как он, и вообще?

– Из Москвы приехал, – отозвался человек-лось, продолжая рассматривать, как стелется под его мерно бегущими копытами звездная стезя.

– А я знаю. Мне Савва рассказал. Он сказал, что профессор сначала совсем спился, а потом с ним что-то произошло такое, что он теперь вроде Будды Амиды или самого Иисуса Христа. Только в это никто не верит.

– Савва расскажет. У него любое дерево – Будда.

– А вдруг он правду сказал?

– Если он чуть не спился, то какой же он Будда, – сказал Николай, все еще следя за бегом млечных огней под копытами. Ему было жалко их терять из-за Витиной болтовни. – Либо ты спился, либо ты Будда. Будда спиться не может. Если ты спился, то, конечно же, ты в случае чего можешь и Наполеоном стать, и Буддой, но сам понимаешь, Витя, что это не серьезно. Что это белочка и ерунда.

– Так ты что, – загорячился Витя, – думаешь, если человек ошибся в жизни, украл или там спился, так он и Буддой стать не может?

– Нет, не может, – сказал Николай. – Грех не даст.

– А как же раскаяние, как же переоценка? – Витя от волнения даже сел. – Что ж, если тебе кранты, так и уже и с концами, что ли? Не… так быть не может. Перед человеком открыты все возможности – хочет, станет вором, хочет – Буддой, а хочет – огурцом.

– Что еще за огурцом?

– Это я к слову, – сказал Витя, – к слову. – Голос у Вити дрожал, было видно, что он волновался. – Если человек может быть алкашом, то он и всем другим может быть – звездой, или бабочкой, или огурцом. Иначе какая же это справедливость, иначе ведь труба получается, сплошные, блин, сумерки, а не жизнь.

– Вот ты, – сказал Николай, подумав, – ты хочешь быть огурцом?

– Я, например, не хочу, – сказал Витя, – а вот кто-то, например, захочет. И сможет, если очень захочет, – должен смочь.

Если человек не сможет стать, чем захочет, то все несправедливо и никого нет.

– Кого никого? – не понял Николай.

– Никого. И Бога нет, – тихо сказал Витя, и Николай услышал по голосу, как тот ужаснулся.

С озера долетел какой-то утробный звук, и Николай подумал, что, наверное, в озере сейчас хорошо видны звезды и что в нем живет странная говорящая рыба, которая, может, хочет сказать людям про них, но у нее отчего-то не выходит.

– В общем, он чуть не спился, а до этого у него много чего в жизни было. Семья, потом другая. Потом консерватория. А потом он спился.

– Чего ты заладил, – разозлился Николай, – спился, спился. Смотри сам не спейся.

– Я не сопьюсь, – угрюмо сказал Витя. – У меня дело есть, саксофон.

С озера снова долетел нехороший гулкий звук, словно кто-то кого-то проглотил.

– Вот ты говоришь, Будда спиться не может, а откуда ты знаешь, может Будда спиться или нет?

Николай прикрыл глаза, и теперь перед ними стояло бледное лицо Маши, такое, как у нее было той первой ночью, когда она его любила на открытой веранде его дома, ночью, в доме над кладбищем и тоже под звездами. Маша! – позвал Николай молча, – вернись, пожалуйста. Я один без тебя пропаду. – Потом он открыл глаза и сказал:

– Вообще-то Иккю закладывал. И Хотей тоже может заложить при случае, мама не горюй!

– А кто это? – спросил Витя.

– Будды, – сказал Николай, – просветленные люди.

– Вот я и говорю, – оживился Витя. – Тут не может быть такого, что раз ты пьяница, то тебе кранты на все времена.

Он помолчал, глядя, как в небе словно бы кто-то тихо прошел, качнув занавеску, но так, что его никто не заметил. Витя сказал:

– Савва говорит, что профессор необычайный святой человек и что сейчас уже никто не отличит святого от просто чувака, обыкновенного лабуха. Он сказал, что он необычный, что он даже и не святой, а Христос.

– Достал ты меня, Витя, – отозвался человек-лось. Он закрыл глаза, и теперь они с Машей бежали по звездной дороге вдвоем, и хоть им там было хорошо и свободно, как прежде, как тогда, на веранде, но Николай отчего-то все равно плакал, хоть и не мог понять, отчего именно. Наверное, оттого, что лицо у Маши было очень красивое и бледное, а ноги белые, и дорога не кончалась и никогда не могла кончиться.

– Он людей исцеляет музыкой и просто молчанием. Савва сказал, что он одного мужика исцелил от паралича, а еще бабку от алкоголизма. Что он сам видел. Причем, заметь, ничего не делал. Савва еще про Общество живых говорил, – тихо закончил Витя.

– Что за общество? – неожиданно заинтересовался Николай. – Что за живые? Ну-ка, ну-ка давай поподробнее.

– Общество живых, – обрадовался Витя, – это…