Текст книги "Сила книги"

Протоиерей Андрей Ткачев
Сила книги

Следом за героем

ОДИН мне знакомый человек в пору нежной и восприимчивой юности прочел трилогию Теодора Драйзера. Ту самую, где есть «финансисты», «титаны» и «стоики». Внимательно прочел. Умилился размаху, позавидовал глубине страстей и способам их удовлетворения. Сложностям устрашился, но и смелости преодоления сложностей позавидовал. Возжелал, конечно, последовать примеру идеально выведенного на страницы неидеального персонажа – и стал со временем бизнесменом. Книга, так сказать, воплотилась в читателе. Он – не подумайте – не только Драйзера читал. Он многое читал и ограниченным в познаниях не был. Но Драйзерова трилогия – бац! – и сделала с его сердцем то, что сделал сыр с Лисой у Ивана Андреевича Крылова:

 
Вдруг сырный дух Лису остановил:
Лисица видит сыр, —
Лисицу сыр пленил…
 

Пленилось сердце. Остановилось прежнее течение жизни. И однажды плененное «сырным духом» сердце будет, пожалуй, всю жизнь искать воплощения своих грез поры первой любви. И найдет что-то, и разочаруется в чем-то, и утешится чем-то (не без того). Но это будет движение поезда вслед за локомотивом, паровозиком даже, где роль поезда сыграет жизнь, а роль паровозика – в юности прочитанная с любовью большая книга.

Другой известный мне человек прочел Федора Михайловича Достоевского. Раньше, чем Драйзера. (Тут ведь важно, чтó раньше прочтешь.) И не всего Достоевского он прочел, а только «Братьев Карамазовых». Да и не все его там увлекло. Но мушкетерский точечный укол в сердце произвела глава о русском иноке в первой части романа. И то, что нужно пострадать; и то, что нужно всю тварь благословить, к любви через покаяние прийти; и то, что из тишины и безвестности придут всенародные помощники, как и раньше приходили… В общем и целом эта глава заставила его плакать, бегать по друзьям с открытым фолиантом, убеждать, ссориться и спорить. Из друзей одни вступали в спор, другие смеялись, третьи попросту не открывали двери. Но да пусть их, друзей. Дело не в них, а в том, что одна глава из одного романа привела (непредсказуемо, как говорят – совершенно случайно) мирского молодого человека со временем в монастырь. Потому что если есть такое явление как русский инок и если в нем могут быть разрешены все вопросы русской и мировой истории, то нужно быть не до конца честным человеком, чтобы плакать над романом, а жизнь не менять. Честный человек, если уж что, обязан жениться. И если уж заплакал над строчками, через око в душу заползшими и там разлившими свет, то надо делать что-то. Даже этим самым русским иноком становиться надо. А как иначе?

Своя мера

ИНАЧЕ никак. И так или иначе человека делают книги. Или их отсутствие. Человек лепится буквами и страницами, как лепится глина руками гончара. Вернее, не буквами и страницами, а смыслами, которые в них живут и через них дышат. Есть и другие пути. Есть Авраам, говоривший с Богом и не читавший книг, потому что ему не была подарена письменность. Есть Антоний Великий, спросивший философов: «Что раньше – книги или ум?» – «Ум, – отвечали философы. – Ведь из ума – книги». – «Следовательно, – сказал Антоний, – очистившему ум не нужны пергаменты». Философы умолкли, умолкнем на время и мы.

Помолчав, продолжим. Антоний был прав. Дело только в мере человеческой. Один – глубокий колодец, каков Антоний. О нем будут писать книги, и он станет причиной появления обширной литературы. Но много ли таких, как Антоний? Опять помолчим. Таковых единицы в истории, не только в эпохе. Нельзя норму великих вменять в обязанность малым. Малые под нормой великих согнутся и переломятся, отчаются и взбунтуются. Не только святости не достигнут, но и элементарной человечности рискнут лишиться. Малым нужна книга. Хорошая. Правильная. И не одна. Пусть Авраам книг не читал. Зато Моисей при дворе фараона уже читал, и ни одна из них не была Божественного происхождения. А потом и писал, и диктовал, и заповедовал не отпускать книгу закона от очей во все дни. Потому что у всех разная мера. И если вы соберетесь в театр (только проверенный, ибо там всякое бывает), а вам с упреком скажут, что святой Серафим или святой Сергий в театр не ходили, то будьте спокойны. Отвечайте, что вы со святыми себя не меряете; что отцы в пустынях ели твердую пищу, а мы в городах едва молочную перевариваем. Говорите, что мы еще не в гору идем, а едва на ногах стоять учимся. Нам разжиженная эстетикой нравственная пища куда полезнее неподъемной подчас аскетики. На время, конечно. Не навсегда. Такова же и литература.

Проект «Робинзон»

ОНА, литература, целые страны рождает. Вот что такое, к примеру, США, как не воплощение «Робинзона Крузо»? Человек, далекий от святости и одержимый жаждой заработка, попадает на безлюдный остров. Мучится, плачет, потом смиряется. Осознает все произошедшее как действие Промысла. Начинает обживаться. На помощь ему – целый сундук инструментов из старой жизни. Там и топор, и винтовка, и сухой порох, и даже зерна для посадки. Цивилизация Робинзона, как капля семени, высадилась на острове в лице его одного. И он пошел засеки рубить, землю копать, семена сеять, одежду шить, дичь стрелять… Библию читать. До этого он набожен не был, а на острове по неизбежности стал. У протестантов монашества нет, так Робинзон стал невольным анахоретом. А там и проповедником. В христианской истории именно монахи и были самыми успешными проповедниками и «культуртрегерами». Таков по необходимости и протестант Робинзон. Он сам кается, молится и читает Писание, а потом и находит местную паству в лице Пятницы.

Вроде бы невинная фантазия. Однако как велика сила идеи! Разве белые колонисты, пересекшие Атлантику на корабле «Мейфлауер», не везли с собой в новую землю всю свою цивилизацию? Везли. Эта цивилизация была материализована и в Библии, и в орудиях труда, и в представлениях о жизни, которые вместе с людьми (в их головах и сундуках) пересекали Атлантику. А разве беглецы и переселенцы не чувствовали себя новыми людьми на новой земле, как некий новый коллективный Адам или новый Израиль? Чувствовали. Они и обнуляли историю, сознательно делали все, чтобы начать ее заново. А разве местные индейцы не были в их глазах дикарями на манер Пятницы или филистимлян, которых нужно либо привести к христианской вере, либо уничтожить? Были. Именно по такому мысленному стандарту и развивалась колонизация Новой Англии. И это вовсе не значит, что книгу Дефо колонисты считали за бизнес-план. Это значит, что литература предугадывает шаги всемирной истории, пробивает в умных чащах мысленный путь прежде того, как по этому пути пойдут ноги странников или поплывут корабли искателей приключений и (или) религиозной свободы.

Троянский конь литературы

Чтобы не затеряться в джунглях

В ПОДРОСТКОВОМ возрасте нужно читать о путешествиях, пиратах, приключениях. Фенимор Купер, Жюль Верн, Роберт Стивенсон… Какая-то невосполнимая потеря угадывается там, где подросток не зачитывается за полночь, не мечтает над книгой, не представляет себя одним из ее героев. Потом, когда его обожжет изнутри неукротимо просыпающаяся сила пола, когда он начнет томиться и грустить, ему может не удаться взять в руки томик поэзии или серьезную книгу о той жизни, где не так много приключений, зато много слез и ошибок. А как же не сойти с ума в период созревания без умного шепота хорошей книги? И в зрелом возрасте, не привыкший читать, он не потянется к философии, к религии, к истории. Он просто останется недоразвитым. И только потому, что у него нет навыка того молчаливого собеседования с автором, спрятавшимся в буквах, – навыка, именуемого чтением.

Наша эпоха, бегущая в пропасть стремглав и теряющая по дороге накопленные столетиями навыки, должна знать, что́ вырастает из человека, не привыкшего к чтению. И что́ представляет собой общество, состоящее из нечитающих людей. Образ затерянного в джунглях некогда цветущего города появляется в воображении при этих мыслях. Вспомните мультфильм «Маугли» или фильм Фрэнсиса Копполы «Апокалипсис сегодня». В первом случае бандерлоги скачут по увитым лианами руинам храмов и дворцов. Во втором – сумасшедший белый вождь чинит суд над жителями джунглей среди развалин древней цивилизации. А ведь раньше и там, и там кипела иная жизнь: звучала музыка, выслушивались советы мудрых. Теперь все кончилось. И чем сменилось? Новым варварством на треснувших камнях никому не понятного прошлого. Так уже бывало в истории, и кто поклянется, что так более быть не может? Может. Мы уже сегодня топчем треснувшие камни непонятного прошлого, которое до тех пор не заговорит с нами, пока мы не подружимся с книгой.

24 буквы – и Слово

ЧТО бы ни читал человек, он читает Евангелие. Пусть эта мысль не кажется ни дерзкой, ни наивной. Впрочем, она и дерзка, и наивна одновременно, потому что она истинна. Христос в Откровении Иоанна назвал Себя Альфой и Омегой, Началом и Концом. Альфа и омега – это первая и последняя буквы греческого алфавита. И надо же, чтобы Слово Отца и Премудрость Божия добровольно вместили Себя полностью в рамки алфавита и, как камень оправой, ограничили Себя буквами первой и последней! Между альфой и омегой, включая их самих, всего 24 буквы. И все богатство мира внешнего, а также богатство мира внутреннего, человеческого, может быть закодировано при помощи самых разных сочетаний этих 24 малых знаков. Да и Сам Господь, однажды воплотившийся от Девы, вновь воплощается, но уже в письменных знаках, поддается записи. Теперь можно думать, что все записанное буквами человеческими недалече от Бога. Всюду, где есть альфы и омеги, беты и гаммы, всюду, где есть текст, должен быть и Христос.

Собственно, изначально люди к письменности так и относились. Письменность не для утренних газет придумана, а для фиксации Откровения. Справа ли налево, как у семитов, или слева направо, как у нас, или столбиками, как на Востоке, она, письменность, всегда сверху вниз и никогда снизу вверх. Она не вверх растет, как Вавилонская башня, а вниз опускается, как дождь на пашню.

Один знакомый человек, физик по образованию, окончил курсы, позволяющие преподавать Закон Божий. Но работает по-прежнему в школе учителем физики. Его спрашивают: «Что ж вы Закон Божий не преподаете?» Он отвечает: «Как же! Преподаю». – «Так вы же физику преподаете!» – «А это чей закон? Разве не Божий?»

Физика, без сомнения, есть Божий закон. И химия, и биология, и география тоже. К любой книге о природе могут быть эпиграфом слова: Взгляните на птиц небесных (Мф. 6, 26); или Посмотрите, как растут полевые лилии (Мф. 6, 28). Почему бы учебники астрономии не надписывать словами из псалма: Когда взираю я на небеса Твои – дело Твоих перстов, на луну и звезды, которые Ты поставил, то что есть человек, что Ты помнишь его, и сын человеческий, что Ты посещаешь его? (Пс. 8, 4–5).

Таковы дела и с музыкой, и с математикой. Таковы дела с историей и литературой. И сказка о золотом ключике есть все та же притча о блудном сыне, только оформленная языком сказки. Притча о блудном сыне – это и «Кружной путь, или Блуждания паломника» Клайва Льюиса. В эту притчу вообще рискует поместиться вся великая литература, где есть и утрата себя, и стремление вернуть утраченное счастье. Да и как не вместиться в эту притчу доброй половине литературы, если вся жизнь отдельного человека и всего человечества в нее вмещается?

Много, но не многое

ЕСТЬ люди, не умеющие собирать грибы. Они их просто не видят. Опытный грибник идет следом за неумелым новичком, и у него полное лукошко, тогда как у новичка пусто. Так же и с литературой. Прочесть книгу – это все равно что в лес сходить. А вот понять книгу – значит вернуться домой с грибами: с лукошком собранных смыслов. Кто, к примеру, не читал «Мертвые души» Гоголя? Но многие ли из читавших поняли, что они имели дело именно с мертвыми душами? То есть с душами, которые по дару Творца бессмертны, однако же умирают своей особой смертью, если отлучаются от Бога и живут вне Его о них замысла.

Или «Ревизор» того же Гоголя. Мимо всех нюансов фабулы, мимо исторических условий возникновения комедии это – апокалипсическое видение. Хлестаков ничтожен, но возведен на неслыханную высоту (на кратчайшее время) страхами измаравшихся в грехах людей. Таков механизм поклонения антихристу и всякого временного торжества грандиозных обманов. А между тем настоящий Ревизор есть и Он близ, при дверех. «Ревизор» – это книга, говорящая о Христе и антихристе гораздо точнее и больше, чем одноименная трилогия Мережковского в тысячу страниц.

Чтобы возвращаться из леса с грибами, а не просто ходить в лес, нужно читать «много, но не многое». Так говорили древние: «не многое, но много». Именно так один из друзей моей юности и учил меня читать. Сам он прочитывал раза по три в год все те же «Мертвые души» и «Братьев Карамазовых». Эффект более действенный, нежели если бы он прочел всю «Британскую энциклопедию».

Там ум растекся бы по всей Вселенной, а здесь заострился и закалился, не обременяясь фактами, но вырастая по сути. Много, но не многое. Это вполне относится и к Евангелию с Псалтирью.

Парадокс Уайльда

ТО, ЧТО богословие в литературе подобно начинке пирога, начинке, без которой пирог не пирог, а лишь буханка хлеба, не должно нас смущать. Это не пропаганда и не заранее придуманная клерикалами каверза. Это просто жизнь души внутри евангельских интуиций. Это чудо творчества, наконец. Творчества, которое от благодати Святого Духа. Писатели не состояли на службе у Церкви. Они могли спорить и даже воевать с нею. Но в лучших творениях своих выходили на иные пласты бытия, где Божие вступало в свои права, а человеческое подчинялось.

Прочтите непредвзято сказки Корнея Чуковского. Про то, как Айболит летит на орле (!) – символе евангелиста Иоанна – к бегемотикам в Африку. Про то, как крокодил Солнце проглотил. Про Федору, которой воспротивились бездушные вещи. Всюду вы почувствуете намек на духовную проблематику. Не важно, зашифрованный это сознательный намек или плод творческого бессознательного. Так или иначе, там повсюду евангельская парадигма. А раз так, то смело цитируйте Чуковского там, где люди хотят насильничать над миром, и тушить солнце, и маленьким тараканом запугивать больших животных.

Или Оскар Уайльд. Сам по жизни далекий от христианской нравственности, он тем не менее чуток к совести и прикосновениям Бога к совести. Вот он пишет «Портрет Дориана Грея». Пишет о том, как гниет душа, проданная за красоту тела и телесные же наслаждения. Ведь это учение апостола Павла! Тот пишет о внешнем и внутреннем человеке, об их антагонистичных отношениях, о борьбе. Но стоит нам пойти к людям со словами о борьбе внешнего тленного человека и внутреннего нетленного, как на нас зашикают и заставят замолчать. Нас обзовут ретроградами и ненавистниками земной любви. На нас ополчатся всем арсеналом заржавелых пик и алебард, доставшихся в наследство от безбожного гуманизма. Но мы не будем так поступать. Мы призовем на помощь певца эстетики, несчастного красавца Оскара. Уж с ним-то спорить вы не будете. Не его ли надгробие обцеловано на Пер-Лашез миллионами уст поклонниц? Не он ли жертва ханжества и гомофобии? Однако вот он говорит о том же, о чем и апостол Павел, только облекая смысл в одежды художественного текста, а не проповеди. Ну, вы согласны с ним? А раз с ним, то и с Павлом. А раз с Павлом, то и с Иисусом, распятым за наши грехи. Так литература превращается в доброго троянского коня, завозя спецназ евангельских идей на территорию озлобленного и враждебного небу города.

И что тут добавить, кроме банального: «Учиться надо. Читать и думать».

Когда книги жгут

ЕСЛИ бы книги были безделицей, их бы не жгли. А так жгут. Жгут регулярно и аргументированно. Халиф Омар ибн Хаттаб сжег Александрийскую библиотеку, сопроводив поджог сакраментальной фразой: «Если во всех этих книгах есть то, что есть в Коране, то зачем они? А если в них нет того, что есть в Коране, то тем более зачем они?» Жег книги Гитлер. Жег марксистов и ленинистов, но также Брехта, Ремарка и еще многих, кого считал вырожденцами и выразителями бессмысленности.

Вообще везде, где есть законченное, откристаллизованное мировоззрение, люди будут с удовольствием печатать одни книги и с удовольствием сжигать другие. Печатать Новый Завет и сжигать сонники и гороскопы. Или печатать Коран и сжигать Евангелие. Или печатать «Майн Кампф» и сжигать все остальное. Печатать документы пленума и жечь все, где говорится о Боге. Речь не о гонениях на людей. Речь о неприятии враждебных идеологий. Огонь и вода не мирятся.

Ловушка всеядности

МЫ, ХРИСТИАНЕ, не исключение. В книге Деяний описывается сожжение оккультных книг покаявшимися после проповеди апостолов людьми. Это не варварство. Это – добровольный акт уверовавших людей, переоценивших свое прошлое. Да мы и сейчас отдали бы с радостью огню справочники по идольским требам, чернокнижие, всякие источники разврата и соблазна – все то, что портит души, сквернит умы, множит соблазны. Сегодня, как и всегда, если некто, покаявшись, спрашивает: «А что мне делать с той бесовской литературой, которую я собирал и которой зачитывался?» – мы отвечаем: «Сожги». Людей никогда не жги, но сожги книгу, содержание которой есть яд, от действия которого ты исцелился. Именно так и не иначе.

А вы что хотели? Вы хотели бы в духе новейших поветрий: чтобы христиане любили всех без разбору и были душечками? Этакими хомячками, милыми, безобидными? Хорошо бы, но грех любить христианин не должен. На грех он может быть зол. И ларек с печатной порнографией для него совсем не то же самое, что ларек с мороженым. А вот что поистине странно и неестественно, так это соседство «Playboy» и Житий святых на одной магазинной полке. Всеядность едва ли лучше однобокого фанатизма. Слово больше ценилось в эпоху самиздата и цензуры, чем в эпоху свободы и книжных лавок, забитых чепухой. Всеядность и безразличие – симптомы духовной анемии. Это безжизненность. И если сегодня все можно: и порножурнал, и Евангелие со святоотеческим толкованием стоят рядом, – то завтра, не ровен час, будет все нельзя. То есть ничего вообще нельзя, потому что крайности сходятся. Есть у крайностей такое свойство. Вчера – все вообще можно. А сегодня – все вообще нельзя. Именно так и бывает.

Память не горит

В ТОМ ГОДУ, когда умер Сталин, в 1953-м, в Америке вышел в свет роман Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Американцы, они, знаете ли, консерваторы еще те. Наши литры и километры им до лампочки. У них свои пинты, галлоны, баррели, мили и т. п. У них и градусы не по Цельсию. По Фаренгейту. Температура, указанная в заглавии, – это температура горения бумаги. А бумага – тот самый твердый материал, на котором оттискиваются эфемерные, как кажется поначалу, но всесильные, как оказывается в итоге, мысли.

В романе Брэдбери книги жгут. Все как-то неожиданно получилось. Строили-строили общество счастья, давали блага, облегчали доступ к наслаждениям. И потом случилось то, о чем говорил в мультике Чебурашка: «Мы строили, строили и наконец построили!» Построили общество зомбированных идиотов, которые живут в виртуальной реальности больших домашних экранов (уже в 1951 году в США было 10 миллионов домашних телеприемников!). Книги стали не то что не нужны, а просто опасны. Читающий человек мало ли чего придумает и отчудит… Не надо книг. Их сначала перестали печатать. А потом стали сжигать. Для сжигания привлекли пожарные команды. Кто не знает, это в сознании американцев – герои. Герои-добровольцы. Вот эти герои-добровольцы стали ездить по городам с баками, полными керосина. Тушить уже нечего. Технологии так ушли вперед, что ничего уже не горит. Техника обогнала этику, и пожарники теперь жгут, а не тушат. Жгут они книги.

Сюжет закручивается лихо. Пожарник утаскивает с пожара (сжигания) пару книг, читает их и… прозревает. Далее – конфликт с системой, внутреннее расследование, угроза смерти, бегство… Но жизнь приводит главного героя в некое гетто или некие катакомбы. Там живут люди, сбежавшие от «нового мироустройства». И они хранят в памяти главные тексты умирающей цивилизации. Один человек всего запомнить не может. Но я могу выучить 40 псалмов (могу), а ты – еще 40. Кто-то может выучить наизусть «Гамлета», а кто-то – «Онегина» (у нас будто бы и Маяковский знал «Онегина» почти наизусть). Так запоминаются Евангелие Иоанна, Екклесиаст, Иов, Притчи Соломона, Толстой, Достоевский и т. д. Перед нами катакомбное человечество времен нового варварства. Не хватает только апостола Петра, как в «Камо грядеши» у Генриха Сенкевича. Но отсутствие апостолов вполне компенсируется апостольским духом тех, кто противится (без крови и восстаний) новому безбожию со всесилием телевидения.

Эту книгу надо прочесть. И еще надо (даже не читая книгу Брэдбери) заучивать наизусть псалмы Давида и сонеты Шекспира. Это спасет. А если и не спасет некоторых (которых уже ничто не спасет, но они и читать не будут), то все же поможет многим остаться людьми. Или стать ими. Человеком нельзя быть. Им нужно сначала стать. И без книг это невозможно.