Текст книги "Таинство чтения. Как книги делают нас значимыми людьми"

Страна чудес

Я думаю, что православному человеку обязательно нужно потоптаться на культурном поле. В качестве читателя, в качестве исследователя, в качестве человека, который ищет то, что напитает его ум и душу.

Сепарация сфер жизни культурной и церковной, которая многим представляется как необходимая и нормальная, на самом деле очень ненормальная и совсем не необходимая. В лучших своих произведениях светская литература питается Богом, хотя может не понимать этого сама. То есть сам автор может не понимать кое-чего и пишет то, что умнее его самого.

Литература говорит о предельной трагичности человеческого бытия, о том, что человек парадоксален, о том, что он вне рая, о том, что он изнывает и мучается. Великая литература говорит о Боге и о человеке и больше, в принципе, не говорит ни о чем. Оторванность, добровольная оторванность от литературы как таковой обрекает людей на онемение, а немой человек не может поклоняться Богу-Слову Воплощенному.

Сама словесная стихия нашей жизни должна быть окультурена, преображена, должна быть соединена со сферой этих огненных мыслей, которые связаны с Господом. Все, что касается вечной жизни, Страшного Суда, совести, – этого внутреннего жжения совестного, – и всего того, что делает человека человеком, все это – как раз дети великой литературы, которую нужно читать, а если Бог благословит, то даже и писать.

Великая литература говорит о Боге и о человеке, и больше, в принципе, не говорит ни о чем.

Поэтому перед нами стоит серьезная культурная задача: войти в пору ученичества, начать читать то, что мы не прочитали. Всякая книга, которую мы не прочитали, для нас новая. Если вы не читали Гомера, то Гомер для вас – новая книга. Если вы не читали, скажем, Джойса или Кафку, Тургенева – это для вас новая книга. И нам нужно читать, нам нужно засесть за книги. Это не шутейный разговор, это совершенно определенная цивилизационная задача: люди должны подружиться с книгой. И потом мы начнем писать их сами.

Священник, пишущий книги – это у нас большая редкость, и это жалко, потому что в такой культуре, например, как английская, священник-писатель – совершенно органичное явление. У нас, например, Александр Порфирьевич Бородин был химиком и по совместительству великим композитором. Допустим, Алексей Хомяков был офицером гвардии в отставке и вместе с тем – великим богословом. Многие вещи совмещаются и в нашей культуре тоже. Но вот священство и писательство совмещаются туго.

Я с большим стыдом доверяю этому слову – «писатель» – и по совести отказываюсь от этого звания, потому что в моих глазах писатель – это нечто большее, чем есть я. «Поэт в России – больше, чем поэт», – сказал Евтушенко.

Мне кажется, что священники должны учиться говорить, должны учиться писать, и не только риторические, не только проповеднические вещи, но также, возможно, стихи и прозу. Разножанровую прозу: очерки, заметки, фельетоны, рассказы – здесь всякая вещь пригодится. Здесь всего должно быть много. Пусть растут все цветы.

Вот один абзац из моей книги «Страна чудес», из рассказа «Маленький городок на границе»:

«Разговоры бывали разные. Могли спорить на исторические темы, могли обсуждать толкования на священные тексты, разбирали богослужение, размышляли о смерти. Примерно через полчаса, когда чай уже остыл или был выпит, торт съеден, а от конфет оставались обертки, отец Станислав начинал суетиться. Он счищал остатки с обоих блюдец в одно, собирал фантики, сдувал со стола крошки, он пододвигал посуду к краю стола, чтобы официантке было легче убирать. Он делал это, не переставая слушать собеседника, и вовремя отпускал реплики по поводу Вселенских Соборов, влияния балканизма на богословие, важности Великого поста и прочее. Бывало, что увлеченный беседой гость говорил собирающему блюдца священнику: “Да бросьте, отче – она сама уберет!”, и это был самый главный момент в экзамене.

Расплатившись и выйдя на улицу, они медленно шли к вокзалу, и отец Станислав говорил: “Рано вам креститься. Вы людей не цените и не замечаете. Если покреститесь – будете фарисеем, а это плохо – они Бога убили”».

Желаю читателям каждый год обогащаться дюжиной новых прочитанных книг – для того, чтобы душа ваша росла и крепла и мысли ваши созревали до молитвы и хвалы Единому Премудрому Богу!

ВРЛ

Великая литература в России – это незаконнорожденный плод молчащего духовенства. Если бы не появилась литература (та самая, Великая Русская), то, очевидно, пришлось бы камням завопить. Или – народу умереть от немоты и неестественности. Третьего не вижу. То, что уже сказано, тянет на предисловие к диссертации.

Великая русская литература (далее – ВРЛ) по преимуществу глаголет о людях, сидящих на месте, аки гриб; или о людях, путь творящих, то с целью, то без нее.

Без цели у нас путь творят те, кто сознательно ничего не пишет – юродивые, странники, Божьи люди или «косящие» под последних. Те же, что письму обучены, путь творят намеренно, вооруживши глаз лорнетом (фотоаппаратом), а десницу – пишущим инструментом. Примеры: Карамзин – в Европу, или Радищев – из одной столицы в другую.

Пушкин путешествует в Арзрум, хотя мечтает о берегах Бренты. Гоголь мчится на тройке, едко улыбаясь из окошка, и Ерофеев никак не доедет до Петушков. Чехова неспокойная совесть на Сахалин несет, и даже Ильф с Петровым пересекают на корабле океан и строчат фельетонные отчеты об Америке в один этаж ростом. Все, кто может думать, умеет писать и способен пересекать государственную границу, пишут, мыслят, анализируют, рефлектируют. Вот одно из мощных крыльев той птицы по имени ВРЛ (расшифровку читай выше), что долетит и до середины Днепра, и весь его перелетит не запыхавшись, и дальше путь продолжит, зане в небесах нет ни ГАИ, ни светофоров. А только их и боятся русские путешественники.

Но кто же те, кто на месте сидит, аки гриб? Это жители обветшавших поместий, старые, добрые и смешные люди, думающие и говорящие не иначе, как по-старому. Вся остальная ВРЛ сообщает нам о происшествиях внутри помещичьих усадеб. Там гоголевские старики спрашивают друг дружку, не поесть ли им грушек? Там Онегин «на бильярде в два шара играет с самого утра». Там Базаров с Кирсановым-младшим путешествуют из одного поместья в другое, приближая неожиданную развязку романа. В эти усадьбы постоянно входит и въезжает Бунин, обоняя сладкую смесь ушедшей эпохи и обреченности. Там на стенах бумажные обои, а кабинетах – кипы неразрезанных (!) книг. Там у нечищеных прудов стоят скамейки, помнящие шепот признаний. И не забыть бы Коробочку с Маниловым и Собакевичем! Не забыть бы!

Короче. Если главный герой, или (и) автор не мчатся по дорогим для них местам, то они живут оседло, вплоть до героев Чехова, Островского и Горького; обедают в урочный час и говорят, говорят, говорят… Вдохновенными перстами, так сказать, дерзают прикасаться к нервам мира.

ВРЛ действительно велика. Но городскому быту в ней не место, и это ее (ВРЛ) – грех. Есть место в ней путешествиям в карете, на пароходе, подшофе – в электричке. Есть место спорам на террасе, объяснениям в саду, семейным ссорам при свете керосиновой лампы, когда прислуга спит. Но горожанин вытеснен, пренебрежен, не допущен во святилище лучшей в мире литературы. Как не озлобиться Раскольникову? Как Ипполиту не харкать кровью прямо на глазах у дам и не манкировать неумолимой смертью?

А что же ныне? Помещиков боле нет. Их быт разрушен до того основанья, за которым в старом гимне стоит слово «а затем». Значит, литература наша, как вырождающийся отпрыск благородных кровей, остается при одних путешественниках. Наш горожанин так и не залезает в литературу, по крайней мере – в ВРЛ. Он залезает в советскую «пикареску» под видом Остапа Бендера или Бени Крика. Он залезает в окопы фронтовой литературы. Он стоит за станком заказной пошлятины на темы трудового героизма. Он окончательно сходит с катушек в атмосфере богемы и модерна (одинаково дешевых, надо добавить). Еще он сидит в тюрьме (он там оказался прямо с барских задворок) и проклинает земной ад устами Шаламова или вещает нечто устами Солженицына. Но талантливо и прозорливо, достойно прежних образцов, он в ВРЛ не залезает. Но ведь так не должно быть! Ведь лицо современного жителя Земли – это лицо горожанина. Это довольно усредненное лицо существа, могущего говорить на разных языках, но мыслящего на любом языке довольно похожими категориями. И его нужно очеловечить средствами самого гибкого и самого неподатливого языка! Ух, и задачу мы откопали, случайно ковыряясь лопаткой в песочнице.

Значит, нужно искать героя. Искать, чтобы мир не умер от немоты и чтобы камням не пришлось разговаривать. А до того, как герой найдется (с подводной лодки ему деться некуда), нужно отрабатывать первую часть ВРЛ, а именно – путешествия. Сентиментальные ли карамзинские, или пафосно-обличительные радищевские, может, даже игорно-рулеточные и одновременно профетические достоевские… Пусть растут все цветы, включая ерофеевские, за исключением выпитого. Нужно не дать ей умереть. Ей – русской речи, которая (о диво!) чудотворно живет посредством воплощения даров, потенциально в ней находящихся. Даров, которые лучше всего было бы являть с кафедры и амвона. Но поскольку те, от которых это зависит, могут не понять, о чем здесь сказано, ей нужно жить иначе – посредством «говорящих камней». То есть всех творящих литературу и кормящихся от нее, обязанных своим бытием только одному факту нашей духовной истории, а именно – молчащему духовенству.

Неужели и Саул во пророках?
Об Андрее Платонове

Можно сказать, что сердце перегоняет кровь, а печень вырабатывает желчь. Но нельзя сказать, что мозг рождает мысли. Совершенно неизвестно, откуда они берутся, мысли. Тем более, когда речь заходит о словах, приоткрывающих завесу над будущим, словах, выходящих далеко за пределы времени, в котором они были произнесены. Когда святой человек очищенным умом стоит на страже у входа в свое сердце, там он может по временам слышать Божии слова, обращенные к нему лично. Бог ищет таких людей. Ему нужно найти кого-то одного среди многолюдства, чтобы, разговаривая с одним, обратиться к многим. Таков закон, и его стоит повторить: Бог ищет одного, чтобы через него говорить со всеми, влиять на всех. Таков был Авраам, таков был Моисей, таков был Павел.

Но есть другие случаи. О них сказано: «Неужели и Саул во пророках?» (1 Цар 10:12) Это говорится в тех ситуациях, когда пророчествует человек непостоянный, верный не до конца, не умеющий оправдать призвание. Пророчествовать способен, к примеру, Каиафа. Он предсказывал искупительную смерть Иисуса Христа, не понимая своих собственных слов. Эта последняя разновидность пророчеств повторяется часто и не связана только с чином архиерейским.

Богу нужно найти кого-то одного среди многолюдства, чтобы, разговаривая с одним, обратиться к многим, влиять на всех. Бог ищет таких людей.

Подобным пророчествам уютно в литературе и поэзии. Работники этого цеха нередко дописываются или договариваются до таких вещей, которые не входили в их непосредственные творческие планы и которые могут быть верно истолкованы только с высших позиций, с позиций исполнившихся пророчеств. В буколиках Вергилия христиане увидели предвосхищение Новой эры, эры Христа. Там, где римлянин читал: «Мальчик, мать узнавай и ей начинай улыбаться» («Буколики», IV. 60), он, вероятно, не выходил умом за пределы трогательных представлений о семье и о нежности, царящей между матерью и ребенком. Христиане увидели в подобных отрывках словесную икону «Умиления». Имели ли они на это право? Нет ли в подобных прочтениях натяжки? Судите сами, но для большей полноты исходной информации познакомьтесь с отрывками одной из ранних статей Андрея Платонова.

Статья называется «Душа мира», и говорится в ней о материнстве. Вернее, о вечной тайне материнства в связи с ожиданием полного обновления мира (автор был в те годы восторженным поклонником идеи социального переустройства, революции). Платонов пишет: «Некому, кроме ребенка, передать человеку свои мечты и стремления; некому отдать свою великую обрывающуюся жизнь. Некому, кроме ребенка. И потому дитя – владыка человечества». То, что дитя – владыка человечества, вполне уместно звучало бы из уст волхвов, пришедших к Христу с дарами, или из уст епископа, проповедующего с кафедры в Рождественскую ночь. Прочтем еще.

«Женщина осуществляет ребенка, своею кровью и плотью она питает человечество» (NB!).

«Если дитя – владыка мира, то женщина – мать этого владыки, и смысл ее существования – в сыне, своей радостной надежде, творимой сыном». Стоит лишь написать в этом тексте «сын» с большой буквы, и получится совершенно христианский смысл. Но пойдем дальше.

«В женщине живет высшая форма человеческого сознания – сознание непригодности существующей вселенной, влюбленность в далекий образ совершенного существа – в сына, которого она уже носит в себе, зачатого совестью погибающего мира, виновного и кающегося».

Конечно, эти слова рождены верой в эволюцию, в грядущее улучшение человека. В них – наивное признание того, что якобы каждое поколение людей ценно не само по себе, но лишь в качестве ступеньки для восхождения потомков или в качестве гумуса для будущих растений. Но, согласитесь, в этих страстных строках есть нечто от прозорливости. Автор утверждает веру в тот самый момент, когда вера кажется отброшенной за ненадобностью. Саму лексику автор берет неосознанно у веры и Евангелия. Его сострадательный пафос, надо думать, родом оттуда же.

«Но что же такое женщина? Она есть живое действенное воплощение сознания миром своего греха и преступности. Она есть его покаяние и жертва, его страдание и искупление». Итак, по Платонову, мир через женщину осознает свою греховность, в ней страдает за грехи и через нее получает искупление.

«Женщина – искупление безумия вселенной. Она – проснувшаяся совесть всего, что есть. И эта мука совести с судорожной страстью гонит и гонит все человечество вперед по пути к оправданию и искуплению. Перед взором улыбающейся матери отступает и бежит зверь».

Женщины бывают разные, и Платонов знает это не хуже нас. Есть Иродиада и Иезавель, есть Крупская и Коллонтай, есть мадам Бовари и госпожа Каренина. Вряд ли о них думал Платонов, называя женщину «проснувшейся совестью» и прочими высокими словами. Огромно число таких женщин, которые не «искупают безумие вселенной», а увеличивают его. Есть вообще только одна Непорочная в женах и Благодатная, к Которой могут быть отнесены возвышенные прозрения и обобщения молодого автора. Пафосные его речи ярко подтверждают ту мысль, что наша корневая связь с христианством может быть прочнее, чем кажется нам самим, и некоторых строк иначе не написать, как только будучи крещеным и помнящим из детства свет лампадки в углу перед образами.

Дадим еще слово неверующему проповеднику.

«Женщина – тогда женщина, когда в ней живет вся совесть темного мира, его надежда стать совершенным, его смертная тоска.

Женщина тогда живет, когда желание муки и смерти в ней сильнее желания жизни. Ибо только смертью дышит, движется и зеленеет земля.

Нет ничего в мире выше женщины, кроме ее ребенка. Это она знает и сама.

Ибо, в конце концов, женщина лишь подготовляет искупление вселенной. Свершит же это искупление ее дитя, рожденное совестью мира и кровью материнского сердца».

Стоит заметить, что, говоря о ребенке, Платонов всюду говорит о «сыне», которого мне лично так и хочется написать с большой буквы. Хотя по части крови, боли, страхов и трудов вынашивание и рождение девочки ничем от вынашивания и рождения мальчика не отличается, автор везде пишет о «матери и сыне» и нигде о «матери и дочери». Это не гендерная несправедливость. Это дань Слову Божьему и благодати, просочившейся в сердце. Там, в сердце, благодать может продолжать жить и действовать даже тогда, когда голова напичкана идеями, отказывающими благодати в праве на существование.

Когда совестливый человек взволнованно и горячо говорит о том, что его тревожит, слушать его нужно внимательно. Его слова способны вырваться далеко за пределы предполагаемого смысла и открыть нечто новое, нечто такое, с чем автор сам не согласился бы, но что, однако, утверждает против воли.

Литература, прочитанная под этим углом зрения, может преподнести много удивительных и неожиданных подарков.

Пророчества Старой Европы

 
Вы слышали, что Данте был в аду?
И жив остался… Не могу поверить…
– А Фауст душу дьяволу продал!
– Какой кошмар!
Зато мсье Онегин не торговал душой,
Чертей не полошил,
Но лишь сумел не угадать свой жребий,
И вот итог: трагедия страшней,
Чем выдумки и Гёте, и тосканца…
 

Данте, Гёте и Сервантес медленно, но неуклонно превращаются в динозавров. Приходит время, когда мир египетских мумий становится понятней и милее любознательному европейцу, чем мир собственных великих предков. Среди голосов, взывающих к нам из прошлых столетий, какие еще способен расслышать читатель XXI века? Великие предки, обчитавшиеся рыцарскими романами, могли быть смешны. Они могли безумствовать, заключая договоры с темной силой. Они могли слишком много брать на себя, помещая в ад современников, приписывая себе общение с небожителями… Но они жили в мире, в котором слова «Бог», «покаяние», «благодать» были наполнены конкретным смыслом.

Христианский мир держал их в своих объятиях, и даже если они не обнимали его в ответ, а вырывались из объятий, то и тогда оставались детьми этого мира – сложного, хитросплетенного, основанного на Евангелии, хотя грешить не переставшего. Но ныне, ныне…

Сняв с шеи крест и разучившись понимать катехизис, человек неизбежно выпадает из смыслового поля той культуры, которая должна быть ему родной и по сути, и по имени. Поэтому содержимое египетских пирамид будет человеку без нательного креста и катехизиса интересней и пророчества майя покажутся ему весьма способными осуществиться. Не нужно уже спускаться в ад, земную жизнь пройдя до половины. Напротив, рискуя не дотянуть до благословенных тридцати пяти, европеец может много лет прожить, например, в наркотическом аду, созерцая стенающие тени современников.

Если Бог не нужен и нет молитвы, если в храме ты не более чем турист, то ад поспешно вступает в свои права и дает знать о себе не запахом серы, но тоской и чувством бессмыслицы. Так, Данте в опаленном плаще становится и не нужен, и непонятен со всей своей эрудицией, страстными обличениями и философскими обобщениями. Та же ситуация, если не хуже, с Гёте и его Фаустом. Заложить душу? Это уже не проблема. И целью заклада может стать уже не постижение сути бытия, а банальное желание заработать денег ради выплаты кредита.

Закрываю глаза и вижу объявление в газете: «Продается душа. Хорошая, симпатичная. Цена выгодная. Владелец души, в силу атеистического воспитания, имеет некоторые сомнения в ее (души) существовании. Однако на твердость сделки это не влияет». И номера контактных телефонов. Я даже могу представить, как инфернальный покупатель, одетый в черное, похожий на Де Ниро из «Сердца Ангела», приходит по указанному адресу и встречается с продавцом. Продавец – не высохший над книгами магистр юриспруденции и богословия, но молодой мужичок, работающий в баре, так и не вышедший из детства, слушающий рок и бродящий среди хаоса своей квартиры в трусах и с бутылкой пива. «Кто там?» – спрашивает он и слышит в ответ: «Я по объявлению». Покупатель входит в дом, с трудом находит место, чтобы сесть, и разговор начинается. Они перебрасываются парой дежурных фраз, которые не стоит выдумывать по причине их малоценности. А в конце посетитель произносит слова, никак не возможные у Гёте, но совершенно возможные у нас и оттого приобретающие характер приговора. Гость говорит: «Глупец!» (да-да, так и говорит, пока без злого хохота и не обнажая клыков). «Глупец, тебе нечего продавать. Твоя несчастная душонка давно ничего не стоит. Она и так уже моя. Ты продавал ее всю жизнь до этого момента. Ты продавал ее по частям, хотя душа и не делится, чего тебе, впрочем, не понять. Я давно владею тобой, твоими мыслями, желаниями; я верчу тобой, как связкой ключей на пальце. Разве ты написал бы это безумное объявление, если б я не имел доступа к твоим примитивным мыслям, внутри которых даже мне скучно?»

Не хочу развивать этот воображаемый диалог. Я дарю эту идею кинематографистам и лишь подчеркиваю вывод: сюжет Гёте, погруженный в современность, сильно меняется. Меняется из-за качественной перемены, произошедшей в человеке. Не в лучшую сторону эти перемены, ой не в лучшую.

Если Бог не нужен и нет молитвы, если в храме ты не более чем турист, то ад поспешно вступает в свои права и дает знать о себе не запахом серы, но тоской и чувством бессмыслицы.

А Дон Кихот – где он? Где в нашем мире сей антипод Гамлета, как звал его Тургенев? Где эта поэтическая душа, желающая надеть доспехи и сесть на коня не ради захвата нефтяных скважин и торжества демократии, а ради утирания невинных слез и усмирения злодеев? Где этот чудак-идеалист, смешной и трогательный, но великий посреди самой своей наивности? Я не вижу его. Он убит стрелами позитивной философии. Он расчленен газетными насмешками. Он закопан в землю лопатой практического смысла, и на его могиле нет креста. В нее вбит осиновый кол мелкой выгоды и материализма. Плачь, Санчо. Такого хозяина у тебя уже никогда не будет, и если даже ты станешь губернатором небольшого острова, тоска съест тебя. Твой единственный выход – на могиле рыцаря надеть его доспехи и, пришпорив иного Росинанта, отправиться туда, где есть беда и где ждут храброго заступника.