Электронная библиотека » Андрей Ткачев » » онлайн чтение - страница 5


  • Текст добавлен: 26 мая 2022, 20:37


Автор книги: Андрей Ткачев


Жанр: Религия: прочее, Религия


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Честертон, Льюис, Антоний

Кем-то было удачно подмечено, что в XX веке среди всех проповедников Евангелия в Великобритании (а их там в то время было немало) лишь голоса троих были расслышаны и глубоко приняты. Это Гилберт Кит Честертон, Клайв Льюис и митрополит Антоний (Блум). Стоит присмотреться к этим трем «последним из могикан», поскольку именно в трудах, подобных тем, что понесли они, нуждается любое общество, сохраняющее свою связь с Христом и Церковью.

Честертон и Льюис – миряне. Они не занимают никакого места в церковной иерархии, не связаны корпоративной этикой, на них не лежит печать школьного, специального образования. Поэтому они специфически свободны. Там, где епископ и священник трижды оглянутся на мнение вышестоящих, на возможный общественный резонанс и прочее – эти двое говорят что думают, подкупая слушателей простотой и смелой искренностью. Они говорят не в силу необходимости и не в силу обязательств, наложенных саном и положением в обществе, а в силу одной лишь веры и сердечной обеспокоенности. Невольно вспоминается наш отечественный «рыцарь веры», как называли его с уважением даже враги, а именно – Алексей Хомяков. Он боролся за Церковь не потому, что окончил академию, а потому, что жил в Церкви и Церковью. В области учения о Церкви никто из иерархов не мыслил так свежо, как этот мирянин.

Впрочем, Хомяков, хотя и поэт, в богословии был именно богословом, а отнюдь не богословствующим сочинителем. Он писал не статьи и очерки, а большие, серьезные труды. Честертона же и Льюиса вряд ли можно назвать богословами. Каждый из них начинал как поэт. Но известность они приобрели: один – как журналист, эссеист и критик, другой – как писатель и истолкователь христианских основ, некий катехизатор с академическими знаниями.

В отличие от них обоих, митрополит Антоний – не писатель и не профессор, не журналист и не полемист. Он – свидетель. Его слова – это всегда свидетельство о том, что, казалось бы, известно с детства. Но владыка-митрополит умеет всегда дать известному ту глубину, на которую редко кто погружался. Прочувствованно, с большой силой достоверности, проистекающей из личного опыта и глубокой убежденности в правде произносимых слов, он всякий раз заново открывает слушателю Евангелие. Слово Божие в его устах никогда не сухо и никогда не скучно. Он не размахивает цитатами, словно дубиной, устрашая несогласных. Но он возливает слово, как елей, он врачует души от язв неверия, суетности, безответственности.

Все трое не родились христианами, но стали ими. Каждый из них способен на честный рассказ о своих сомнениях, о поиске Бога и обретении Его. Эта подкупающая честность способна прикоснуться к самой сердцевине современного человека, который боится традиции, для которого христианство «слишком отягчено» грузом минувших эпох. Изнутри традиции, не отвергая ее вовсе, скорее утверждая, трое благовестников воскрешают чувство евангельской свежести. В их устах Новый Завет поистине Новый, а Евангелие – Благая Весть, и лучше не скажешь.

Любопытно, что, в отличие от Честертона и Льюиса, митрополит Антоний ничего не писал. Он действовал сократически, спрашивая, отвечая, замолкая по временам и размышляя вслух перед лицом Бога и собеседников. Это потом его речи превращались в книги благодаря усилиям друзей и почитателей. Благо, он жил в эпоху средств аудиозаписи и усилия скорописцев не требовались. Кстати, об эпохе: это технический прогресс, увеличение народонаселения, распавшаяся связь времен и общее смятение. Кто не ругал новейшую историю и духовную дикость современного людского муравейника? «Железный век – железные сердца». Но эта эпоха все же позволяет тиражировать речи мудрых с помощью технических средств и доносить эти речи до тысяч и миллионов слушателей.

По-хорошему нужно, чтобы в каждом городе был свой митрополит Антоний, в каждом университете – свой Льюис и в каждой газете – свой Честертон. Но это – по-хорошему. А если по-плохому? А по-плохому люди такие на вес золота, и мир бы понес непоправимую утрату, если бы их слышало только ближайшее окружение. В Средние века, при неграмотности большинства паствы, при дороговизне книг и отсутствии массовых коммуникаций все зависело от возможности послушать мудрого человека вживую. Сегодня, удаленные друг от друга временем и расстоянием, мы можем получить назидание благодатным словом при помощи книг и различных аудио– и видеозаписей. Все трое это понимали. Все трое в разное время и с разной интенсивностью выступали по радио с беседами, лекциями и проповедями.

Они вполне современны, чтобы быть понятыми живущими ныне, и вполне устремлены в вечность, чтобы не угождать минутному вкусу, но защищать Истину или возвещать ее.

Для простых людей нужны простые проповедники. Но простота исчезает. На ее место приходит недоучившаяся спесь, всегда готовая спорить с Богом по причине недоученности.

Нам нужны эти трое – конечно же, с другими фамилиями. Нужны фехтовальщики, подобные Честертону, готовые извлечь из ножен отточенную шпагу неоспоримых аргументов и принудить к сдаче любого скептика или недобросовестного критика, хулящего то, чего не знает. Этот формат наиболее подходит для всех видов журналистики. Нужны профессора, которым гораздо уютнее в компании древних рукописей, нежели на автобусной остановке. Они, призвав на помощь бесчисленный сонм живших ранее писателей и поэтов, способны представить взору людей, учившихся «чему-нибудь и как-нибудь», христианство как плодотворную силу, во всех эпохах зажигавшую сердца и дающую радость. Нужны, наконец, епископы, способные говорить о Христе, глядящие на стоящего рядом не сверху вниз, а лицом к лицу, не как учащие, а как независтно делящиеся Истиной.

Эти трое нужны для общества, считающего себя образованным и умным; общества, даже несколько уставшего от своего всезнайства и, подобно Пилату, спрашивающего, пожимая плечами: «Что есть Истина?» Для простых людей нужны простые проповедники. Но простота исчезает. На ее место приходит недоучившаяся спесь, всегда готовая спорить с Богом по причине недоученности. Приходит привычка произносить легкие слова о тяжелых темах и давать чужие, лично не выстраданные ответы на вечные вопросы. Вот им-то, людям, заразившимся метафизической несерьезностью, и полезно было бы за одним из жизненных поворотов повстречать кого-то из этих троих: Честертона, или Льюиса, или митрополита Антония. С другими фамилиями, конечно.

Драматурги во власти
О Жорже Клемансо, Жорже Помпиду, Даге Хаммаршёльде, Джавахарлале Неру, а еще о Наполеоне и других политиках

В юности я читал одну философскую пьесу. Суть ее в следующем (в деталях могу ошибиться, виною время). В почтенном семействе, окруженный любовью и заботой, живет слепой мужчина преклонных лет. Он – муж и отец. Тот мрак, в который погружены его глаза, с избытком компенсируется душевным теплом и светом, которые обеспечены заботой родни. И вот однажды, когда все домочадцы были заняты делами вне дома, а глава семьи сидел один у открытого окна, то ли лекарь, то ли факир с улицы завел со слепцом разговор. Незнакомец отрекомендовался целителем всех болезней и пообещал вернуть мужчине зрение. Вскоре глаза несчастного вновь ясно видели свет и окружающие предметы.

Однако чудесную новость хозяин решил на время утаить и продолжил вести себя, как слепой, чтобы сильнее удивить семейство. Каков же был его ужас, когда он, подглядывая за своими любезными родственниками, обнаружил, что вся их любовь к нему – одно притворство! Опять-таки, я не помню всех деталей, но нетрудно вообразить, как именно можно смеяться над слепым. Дети были циничны, жена изменяла мужу с одним из его друзей, свои мелкие пакости ежедневно творила прислуга. Одним словом, несчастный слепец жил в атмосфере «вежливого ада». Потрясение его было так велико, что вскоре, сидя у окна, он вновь увидел своего целителя и, не колеблясь, попросил того забрать назад чудесно подаренное зрение. Так правда, которой мы иногда столь страстно добиваемся, способна убить человека или оказаться неподъемной.

Память, как море, сама себя чистит. Мы забываем огромные объемы информации и этим сохраняем психическое здоровье. Вот и моя память упустила множество деталей и сохранила только фабулу. Но фабула эта, на мой взгляд, гениальна. Только человек, переживший ряд тяжелых жизненных разочарований, но не утративший ни ума, ни чуткости сердца, может писать такие пьесы. Память удержала и имя автора. Это – Жорж Клемансо, видный французский политик XX века, бывший и военным министром и даже возглавлявший в одно время кабинет.

Правда, которой мы иногда так страстно добиваемся, способна убить человека или оказаться неподъемной.

Успешный политик и одновременно – драматург. Возможно ли это? В нашей истории во времена, предшествующие катастрофам, люди типа Савинкова нередко совмещают писание стихов с террористическими актами. Потом, когда катастрофа вполне совершится, бывшие интеллектуалы вроде Луначарского получают портфели министров образования. Люди типа Горького мечутся между Сорренто и Горками, то благословляя Буревестника, то приходя в ужас от того, что они благословили. Но Горький никогда не был во власти. Наша местная традиция ставит писателей на довольствие, рекрутирует их и использует, «к штыку приравнивая перо», но в саму власть не пускает и не посвящает. На Западе иначе. Известный недавний пример – Вацлав Гавел, и драматург, и политик, успешно возглавивший Чехословакию после распада советского блока и перед распадом самой Чехословакии.

Безусловно, всем писателям в политике делать нечего, да и большинство из них слово «политика» произносят с содроганием. Но и полная автономизация политики от интеллектуальной жизни, полное отсутствие интеллектуалов во власти тоже подобно диагнозу.

Когда мы в очередной раз слышим о евроинтеграции, то должны думать и о том, что дело не только в создании общей законодательной базы или в наращивании промышленных мощностей. Дело еще и в наличии некоторого интеллектуального разрыва между мирами, благодаря которому в одном мире писатели могут становиться успешными премьерами (именно успешными, а не бесполезными мастерами красивой фразы), а в другом мало кто понимает, зачем вообще что-то читать.

Вот еще один пример.

Есть в Париже центр современного искусства, именуемый Центром Помпиду. Свое имя центр получил от имени основателя – премьер-министра Пятой республики, а затем, вслед за де Голлем, и президента ее. Главной любовью Помпиду (тоже – Жорж, как и Клемансо) всю жизнь была не политика и власть, а французская поэзия! Он был ярким литературоведом и сам о себе однажды сказал: «Обычно считается, что я занимаюсь политикой. Но, кроме того, я испытываю не только что вкус, но настоящую страсть к поэзии. И я задался следующим вопросом: не два ли человека живут во мне, как сказано в одном из псалмов? Один стремится к Богу, то есть к поэзии, а другой подвержен дьявольскому искушению, то есть политической деятельности? Или же можно утверждать, что поэзию и политику можно примирить?»

Пока читаем цитату, позволим пожужжать над ухом одному любопытному вопросу, а именно: можем ли мы представить у нас политиков наивысшего ранга, рассуждающих на подобные темы? Ответ, скорее всего, будет не в пользу евроинтеграции. Но послушаем, что говорит дальше Помпиду о пресловутой несовместимости политики и любви к поэзии.

«Я прихожу к убеждению, что сходства между тем и другим поражают и что разница заключается только в темпераменте. Поэты и политики должны глубоко интуитивно знать человека, его чувства и стремления. Но в то время как поэты излагают их с большим или меньшим талантом, политики стремятся их удовлетворить с большей или меньшей удачей. И поэтов, и политиков должно вести некоторое представление о смысле жизни и, не побоюсь этого слова, жажда идеала».

Вот как. В то время как мы привыкаем рифмовать политику с беспринципностью и полным вытеснением идеалов выгодой, другие люди, не по слухам знакомые с политикой, утверждают, что политике, как и поэзии, присуща жажда идеала.

В то время, когда были написаны эти строки, информагентства бесстрастно сообщали о разгоне демонстрации на Елисейских полях в Париже. Демонстранты – сторонники традиционного брака и противники, соответственно, усыновления детей семьями геев, равно как и противники пропаганды гомосексуализма в целом. Полиция их разгоняет с помощью газа и дубинок. Так закатывается солнце разума над Европой. Подозреваю, что у многих возникнет соблазн сказать: «И что? Помогли им политики-интеллектуалы? Не смердит ли на весь мир смертными грехами хваленая западная ученость и утонченность?». Вопрос уместный и серьезный. Но если мы совершим бегство в сторону подчеркнутой простоты, граничащей с добровольным невежеством, то вряд ли это защитит нас от грехов. Поэтому я продолжаю тему.

В 1961 году в авиакатастрофе погиб Генеральный секретарь ООН, швед по национальности Даг Хаммаршёльд. По образованию филолог, этот политик мирового уровня был по совместительству эссеистом и поэтом, да к тому же очень религиозным человеком. И я вновь упрямо подчеркиваю: если жадность, хитрость и ограниченность нашему обывателю кажутся привычными характеристиками власть предержащих, то не везде это так и не обязательно это так. Швед Хаммаршёльд тому подтверждение. Через два года после его гибели свет увидели дневники генсека ООН под названием «Путевые знаки». Название взято из Книги пророка Иеремии (31:21). Вот этот текст. «Поставь себе путевые знаки, поставь себе столбы, обрати сердце твое на дорогу, на путь, по которому ты шла; возвращайся, дева Израилева, возвращайся в сии города твои. Долго ли тебе скитаться, отпадшая дочь?» В дневниках перед читателем предстает обаятельный, скромный и образованный человек, избегающий шума и славы, любящий книгу и глубоко мыслящий.

Люди, не по слухам знакомые с политикой, утверждают, что политике, как и поэзии, присуща жажда идеала.

А вот еще пример, уже не европейский. Джавахарлал Неру. Этот первый премьер-министр независимой Индии был долго преследуем колониальными властями и более 10 лет провел в тюрьме. Там Неру мучило то, что он никак не влияет на воспитание единственной дочери (небезызвестного впоследствии политика Индиры Ганди). В итоге отец пытался хотя бы при помощи писем влиять на воспитание ребенка. Современники сразу «раскусили» масштаб переписки, и вскоре письма были собраны воедино. Так родилась книга-трехтомник о всемирной истории, а точнее – «Письма к дочери, содержащие свободное изложение истории для юношества».

Неру учился в метрополии, то есть в Англии. На учебе брюк даром не протирал и был способен к такому цельному и всеохватному историческому мышлению, что уже один лишь перечень писем-глав с названием тем дает понять – перед нами творение человека с умом обширным и цельным, каким и должен быть ум государственного мужа.

Как хороший продавец знает все товары в своей лавке, знает их предназначение и способен их рекомендовать покупателю, так Неру свободно рассказывает о греческих городах-государствах, о противостоянии Рима и Карфагена, о распространении ислама от Испании до Монголии, об открытии морских путей и о многом другом по порядку. Он не в библиотеке сидит и выписок не делает. Все, чем пользуется автор – память. При этом мышление Неру не европоцентрично. Это европеец может подробно изучать историю своего континента, совершенно не беспокоясь о знакомстве с историей Индокитая или Японии. Неру свободно рассуждает о китайских династиях, о цивилизациях Латинской Америки до пришествия испанцев. Обширны его знания и об историческом пути родной Индии.

Варваром чувствуешь себя, знакомясь с такой литературой, рожденной в тюрьме (!). А ведь она написана не профессором, а политическим деятелем. В последнем письме отец говорит дочери: «Это не история, это лишь мимолетные зарисовки нашего долгого прошлого. Если история тебя интересует, если обаяние истории немного коснулось тебя, ты сама найдешь путь ко многим книгам, которые помогут тебе распутать нити прошлых эпох».

Древние думали, что философ на троне – это спасение от всех бед. Мы должны быть далеки от этой иллюзии, потому что исторические прецеденты говорят обратное: империи рассыпаются, города приходят в запустение, если правитель более философствует, чем правит. Но и отрыв правящих элит от знания для народной жизни убийствен. Все-таки у Александра Македонского учителем был Аристотель, а Наполеон в походах читал не свежую прессу, а Гомера в оригинале.

Если в кабинете начальника долго не гаснет свет, то важно, почему он не гаснет. Засиделся ли шеф с секретаршей, или, может, он читает? И если он читает, то важно, что именно он читает. От того, какой ответ прозвучит на этот вопрос, ой как много зависит в нашей с вами жизни.

Чем занимаются переводчики
О важности владения языками и о пламенном Леоне Блуа

Придумать мелодию и записать ее нотными знаками я не умею. Еще не умею поднять в воздух и посадить на землю гражданский или военный самолет. И китайскую поэзию переводить на русский язык я тоже не умею.

Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя! Вещи, делать которые я не умею, исчисляются тысячами. Здесь и проектировка зданий, и забой скота, и селекция растений, и управление яхтой, и составление бухгалтерских отчетов… Так почти до бесконечности. Живи я допотопной (буквально до Потопа) жизнью с их семью-восемью сотнями лет, все могло бы быть иначе. Но наши ничтожные пятьдесят-шестьдесят лет таковы, что внутри них не разгонишься. Как станешь за прилавок или сядешь за баранку в двадцать лет, так и уйдешь на пенсию оттуда же. И весь мир промчится мимо, дразнясь и раздражая, а к тебе подберутся усталость и дряхлость, в чьей компании придется окончить суетные дни.

От чувства поражения спасает только Бог. Стоит вспомнить о Нем и прочесть пускай самую короткую молитву, как дело мало-помалу выравнивается. В конце концов, ведь Бах сочинял музыку как никто, но не на это опирался. Он писал в начале каждой партитуры «Иисус! Помоги!», а в конце – «Во славу Божию». Бах опирался на Господа.

Игорь Иванович Сикорский поднимал в небо самолеты и изобрел целую кучу разных вертолетов, но всегда держался за веру, и молился, и даже написал толкование на молитву «Отче наш».

От чувства поражения спасает только Бог. Стоит вспомнить о Нем и прочесть пускай самую короткую молитву, как дело мало-помалу выравнивается.

А отец Серафим (Роуз) в поисках истины учил не только китайский, но и санскрит. И знания у него прибавлялись, диковинные буквы складывались в слова, иероглифы развязывали язык и сообщали о тайнах, древность становилась понятной, но… сердце не успокаивалось. Пока он не зашел случайно – есть такое глупое слово – в маленький православный храм и вдруг почувствовал, что он наконец дома, а двери за спиной тихо закрылись. Таких примеров много.

Бог уравнивает гениев и простаков. Он уравнивает тех, кто исколесил весь мир, с теми, кто не высовывал носа из своего поселка. Уравнивает тех, кто с детства ел на серебре и говорил на трех языках, с теми, кто ел руками из глиняной миски и изъяснялся на местном диалекте, плохо понятном даже в соседнем городе. Бог всех уравнивает, никого при этом не унижая. Это так красиво и успокоительно. Это так мило для уставшего ума и издерганного сердца, что можно ни о чем не жалеть. Вот я и не жалею. Так, разве что по мелочам.

Сегодня, к примеру, истинно «по мелочам», я жалею, что не читаю свободно по-французски. Искренно жаль. Потому что в очередной раз я набрел на имя Леона Блуа и цитаты из его произведений. Первый раз я встретил это имя в дневниках отца Александра Шмемана. Там что-то говорилось о неистовости этого писателя, о его ужасающей бедности, длившейся всю жизнь, о несгибаемом характере и ненависти к ценностям буржуазной Франции. Там была неожиданная цитата о том, как в доме Блуа не было ни гроша, и он бродил по Парижу, молясь. А дома холодно и голодные дети. И вдруг он увидел на мостовой кем-то оброненные 35 сантимов (надо полагать – не очень большие деньги). Писатель воспринял эту находку как подарок лично от Христа. Но это была такая ничтожная сумма! И тут Блуа услышал внутренним слухом слова Господа: «Терпение и мужество, Леон! Больше сейчас не могу. Я распят!»

Естественно, личность писателя меня заинтересовала. Да и кем нужно быть, чтобы такие слова не заинтересовали?

«Нет ли у вас Леона Блуа?» – стал я обращаться к продавцам различных книжных магазинов. «К сожалению, ничего нет», – звучал неизменный ответ. Прям как с сырокопченой колбасой в Советском Союзе. Действительно, оказалось, что Леон Блуа – непереведенный автор. Хочешь с ним познакомиться – надо бегло читать по-французски без словаря.

И тут Блуа услышал внутренним слухом слова Господа: «Терпение и мужество, Леон! Больше сейчас не могу. Я распят!»

До эпохи исторического материализма в русской образованной среде это было дело обыденное до скуки. Александр I Благословенный Евангелие читал только по-французски, поскольку русского перевода еще не было, а со славянским у него не сложилось. На языке же галлов во дворцах лопотали с детства. Чудный Алексей Степанович Хомяков (реально чудный! Всем прочесть немедленно!) по-французски и за границей печатал – из цензурных внутри России соображений – некоторые свои богословские труды («Несколько слов православного христианина о западных верованиях»). А вот и святитель Игнатий (Брянчанинов) в переписке с Муравьевым-Карским пишет: «Примите мой искреннейший совет: займитесь глубоко чтением всех сочинений святого Иоанна Златоустого; они все есть на французском языке; толкование на евангелиста Матфея, на Послание к Римлянам; еще кое-что есть и на русском» (Письмо 185 в Полном собрании писем).

То есть на русском есть только «кое-что», а все вообще есть на французском, и человек тот владел языком настолько, что мог «глубоко заняться» этим чтением.

Вот таким людям тогда было легко что Паскалем вдохновиться, что Вольтером «отравиться». А мы, сиромахи, ныне целиком зависим от труда переводчиков.

«Почтовые лошади цивилизации» – так назвал переводчиков какой-то острослов прошедших времен. Я бы добавил об этих животных: «Но что-то кони мне попались привередливые». Судите сами. Полное собрание сочинений Золя эти лошади нам на спине давно принесли. Бальзака, Флобера, Мопассана тоже. Не поленились. Даже Монтеня принесли и Франсуа Рабле. И Сартра, и Камю. И Франсуазу Саган. А вот Леона Блуа не принесли («Кровь бедняка», сборник, вышел в 2005 году в издательстве «Русский путь»).

Не знаю, как насчет Гюисманса, Бернаноса и Клоделя. Может, их тоже обошли вниманием из политических соображений (а это оригинальные и крупные христианские писатели, которых так не хватает в атмосфере атеистического идиотизма), но Леона Блуа переводчики и их заказчики явно обнесли чашей на читательском пиру. Чем они там только занимаются? Неужели одним Гарри Поттером? Стыдно же, право.

«А что такое этот ваш Леон Блуа? – вы меня спросите. – И чего ради нам всем вокруг него всполошиться? У нас и так рай изобилия и бум перепроизводства. Хочешь душу спасти – читай святых отцов. Хочешь время убить – читай Акунина. Хочешь за умного сойти – вот тебе Пелевин или Водолазкин. Еще есть макулатура для «личностного роста» и так далее. Есть даже глянцевый журнал “Волосы и ногти”! Чего же вам еще?»

Но я, простите, никак не могу вот так просто пройти мимо человека, который однажды вскричал: «Господи! Почему Ты молишься за тех, кто Тебя распинает, и распинаешь тех, кто Тебя любит?!»

Ведь в одном этом крике помещается половина книги Иова. А про Гарри Поттера я просто молчу. На фоне этого крика он тает, как первый снег, вместе с ногтями и волосами.

У Бердяева есть книжечка «Рыцарь нищеты», посвященная Леону Блуа. Примечательная книжечка. Бердяев густо насыпал в нее цитат из Блуа, всюду делая перевод самостоятельно и впервые, поскольку, как сам пишет, Блуа совершенно незнаком русскому читателю. Собственно, об этой книжице на безрыбье и придется говорить.

Бердяев описывает Блуа как человека, живущего культом величия, героизма и гениальности, ставших вовсе не нужными ни миру буржуазному, ни миру католическому, вполне приспособившемуся к миру буржуазному. «Самые тяжелые раны были нанесены ему единоверцами. В них встречал он чудовищное, леденящее равнодушие и непонимание». «Когда Блуа сказал одному иерарху, что у Элло (религиозно ориентированный писатель-современник) были настоящие прозрения, тот ему ответил, что блаженный Августин и Фома Аквинат все сказали и что католический мир не нуждается в прозрениях Элло».

Имеющий уши пусть слушает. Способный же к мышлению пусть проведет аналогии. У нас таких «мудрецов» море разливанное, только вместо Фомы и Августина звучат другие славные имена.

Вот и еще одна цитата, заставляющая замедлить ход: «Ненависть самая страшная, самая неумолимая, самая коварная пришла ко мне со стороны моих братьев по вере».

Нет, положительно, этот француз актуален для всякой эпохи, а не только для Франции XIX века.

Я никак не могу вот так просто пройти мимо человека, который однажды вскричал: «Господи! Почему Ты молишься за тех, кто Тебя распинает, и распинаешь тех, кто Тебя любит?!»

Блуа, как сказано, был нищим всю жизнь. Своей нищетой он дорожил не меньше Франциска из Ассизи. Разница только в том, что (пишет Бердяев) «жутка нищета в буржуазном Париже. В современной буржуазной культуре много страшней она, чем бедность в прекрасной долине Умбрии или в Фиваидской пустыне». «Нищета Франциска светлая и блаженная. Нищета Леона Блуа – черная и кровавая». «В XX веке францисканская бедность много труднее, сложнее и страшнее, чем в XII веке. Она не так прекрасна, не так умиляет. И те, которые эстетически восторгаются святым Франциском, отвращаются от Блуа. Он – христианин, переживший новую историю, и в нем не осталось живого места».

«Новая история» – это смерть короля на гильотине, парламенты, конвенты, гражданский брак и тотальная власть мещанства. От всего этого и многого другого душа воистину обугливается.

«Он всегда называет Христа Le Pauvre, для него Христос прежде всего Бедняк». Богачи же, по его мнению, питаются кровью бедных, и это единственная Страшная Евхаристия, к которой они приступают с любовью. Мимо этих слов тоже трудно спокойно пройти.

Блуа, конечно, чрезвычайно горд. Горд именно в глубине своего длительного житейского унижения. Он бичует всех и вся, и к нему трудно подойти, не попав под хлыст. И ладно бы мучился он один. Но он обрек на безвылазные муки жену с детьми.

«Основным и чудовищным противоречием жизни Леона Блуа было то, что он имел семью и детей. Он не должен был быть человеком рода. Но жена его претворила эту страшную жизнь нищеты и покинутости в божественную мистерию. Все претворялось в красоту в их союзе».

Это единственный солнечный зайчик на поверхности его жизни.

Даже в скромной по объему рецензии Бердяева напичкано столько взрывоопасного материала, что я опасаюсь продлевать цитирование. Как он беспощаден к салонному христианству, пахнущему дорогим одеколоном! Как резок по отношению к иезуитам! Это они, говорит Блуа, ввели в обиход разъедающий анализ, и вот, люди всю жизнь созерцают себя, а не Бога! А что он говорит о женщинах! Разве можно это молча пережить? Вот он разводит их по полюсам, на одном из которых святость. Святость женского монашества и святость верного и многочадного материнства. Что такое женская жертвенность, приближающаяся к святости, Блуа знал и видел в своей супруге. На втором полюсе – пропасти сладострастия, продажная любовь, грязь и погибель. Но в середине помещается так называемая «порядочная женщина» буржуазного общества, на которую Блуа не жалеет ни черных красок, ни полемического яда, ни гневного пороха! Он пишет: «Святая может низко пасть, и падшая может вознестись к свету, но никогда ни та, ни другая не может стать “порядочной женщиной”. “Порядочная женщина” буржуазного общества никогда не бывает с Бедняком-Христом – она всегда на стороне денег и мира».

Если Христос – Бедняк, то мир – это Деньги. Любящий Деньги отвергает Бедняка. И внутри этой темы от Блуа достается не только буржуазии, но и богоизбранному народу. Как и в женском вопросе, от его слов бросает в жар.

Евреи отвергли Божественного Бедняка и, «укрепленные в неприступной крепости упрямого отчаяния, оставили себе Деньги». «После этого Деньги выпали из Божественного бытия в мир сей и стали безбожным царством мира сего». Деньги – это мистерия, а не металл и не бумага. Их обращение в обществе, их практическая сила, их сосредоточение в немногих руках – великая тайна. Блуа ужасается тому факту, что для покупки (!) Второго Лица Троицы их нужно так мало – всего 30 серебряных монет! И он хотел бы написать, как главный труд всей жизни, книгу о Деньгах, о тайне Денег. Книга не написана, но и того, что он успел высказать, вполне достаточно для самых глубоких погружений.

Отдельная и близкая тема – книга «Толкование общих мест». Блуа тщательно подбирает расхожие афоризмы, которыми в быту прикрывается леность, алчность и нечистоплотность. Он составляет словарь мнимой буржуазной мудрости, чтобы затем разбить этого идола в прах. Вот буржуа оправдывает свои потуги разбогатеть словами «Я не хочу умереть, как собака». Блуа возражает ему: «Странно, что не хочет умирать как собака тот, кто прожил жизнь как свинья».

Буржуа вечно торгуется, в том числе – с Богом. Свое неверие он одевает во фразу: «Бог больше не творит чудес». Или вот, он говорит: «Бог столько не требует» (это о воздержании, милостыне, молитве). Или: «Все мы грешны», «Никто не совершен», «Человек есть только человек», «Я не святой» и так далее. Этими «перлами мудрости» он хочет добиться, чтобы Бог требовал все меньше и меньше, а в конце концов вовсе отказался от требований к человеку. «Когда он говорит, что смотрит на жизнь по-философски, это всего лишь означает, что он набил брюхо, что у него бесперебойное пищеварение, что бумажник у него пухлый и, следовательно, на все остальное ему наплевать».

Поскольку «Обеспечить детей», «Здоровье превыше всего», «С волками жить – по-волчьи выть», «Я вам в отцы гожусь» и прочее давно обосновались на правах житейской мудрости в нашем лексиконе, переводчикам (чем они там только занимаются?) можно бы начать перевод Блуа на русский с книги «Толкование общих мест».

Денежный вопрос, женский вопрос, еврейский вопрос, обмирщение Церкви, превращение бывших христианских народов в сытую банду врагов Креста Господня, торжествующая пошлость и изящное мещанство, сон разума и порожденные этим сном чудовища, социальное расслоение, исчезновение любви и святости – все это интересует писателя, прожившего 71 год и умершего в год Октябрьской революции. Кроме Бердяева его творчество притягивало к себе внимание таких переборчивых и досужих читателей, как Кафка и Борхес, а также замеченного в заинтересованности христианской тематикой Бёлля. Послужит ли это дополнительным стимулом для появления Блуа в русском переводе, мне неизвестно.

Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации