Текст книги "Таинство чтения. Как книги делают нас значимыми людьми"

Данте сегодня

Если бы Данте жил сегодня, написал бы он «Божественную комедию»? Хороший вопрос. Думаю, вряд ли. Просто эта книга рисковала бы остаться без читателя: пишется вовсе не то, что ты хочешь или можешь написать, а то, что могут прочесть и понять. Читатель всегда успешно обойдется без писателя. Не будет этого – будет другой. Что-нибудь прочитаем. Зато писатель без читателя не обойдется. И дело не в том, что писатель заранее выводит себя на суд обывателя, знакомого с радостью печатного слова. Дело в том, что писатель не столько творит, сколько ловит порхающие в воздухе идеи. Он ловит их, словно бабочек, и помещает на писчую бумагу, как в специальный альбом. Что порхает, то со временем и замрет, распластавши крылья. А что не порхает, того не поймаешь.

Понюхайте ветер. Откуда он веет и что с собой приносит? Купите прибор, проверяющий воздух на наличие высоких идей, если вы знаете, где этот прибор продается. Чувствуете? В воздухе не машут цветастыми крыльями грандиозные идеи. И мир не целостен. В сознании современника он фрагментарен, раздроблен. Он – скорее конструктор «Lego», нежели средневековый собор. И, значит, современный опус, родись он, не охватит собою небесное, земное и преисподнее, а только срисует один из поворотов одного из коридоров то ли Ада, то ли Чистилища. Что бы, следовательно, делал Данте? Во-первых, сменил бы дресс-код. Как проигравший боксер – перчатки, он повесил бы на гвоздь свой лавровый венок, а пахнущую серой тогу сменил бы на мятую футболку с надписью: «Don’t worry». Ничего красного и вызывающего. Только серые тона. Так же и в творчестве.

Его «Новая жизнь» была бы наивна. Его «Комедия» раздражала бы уже одним названием, поскольку в ней безуспешно искали бы поводов для смеха, а смеяться там, как известно, не над чем. Пришлось бы объяснять – почему «Комедия» и почему «Божественная». Чем бы он зарабатывал на жизнь? Аналитическими статьями и политическими памфлетами в Corriere della Sera или La Stampa.

Люди строят соборы не спеша и начинают в них молиться задолго до окончания работ. Роман пишут неспешно и читают так же неспешно. Выход романа в свет похож на окончание строительства собора, и после его прочтения жизнь не может не поменяться. Если же выходят сотни «романов», но жизнь не меняется, да и сами книги проглатываются, как гамбургеры, плохо запоминаясь, то стоит подумать над поиском нового имени для старого жанра. Все великое делается долго, чтобы стоять по возможности вечно. Все ничтожное выходит из моды через неделю после массовой распродажи. Так что бы делал Данте?

Что делал, что делал… Раздавал бы автографы.

Вороны могут играть в орлов и репетировать перед зеркалом орлиные повадки. А вот орлы вряд ли уживутся с воронами. Вместо того чтобы усесться на падаль, они усядутся скорее за липкий столик в винном подвале. Там, в подвале, со временем из них изготовят распластавшее крылья чучело и у входа повесят табличку: здесь с такого-то по такой-то год частенько бывал… Орлиный профиль появится и на бутылочных этикетках.

Все великое делается долго, чтобы стоять по возможности вечно. Все ничтожное выходит из моды через неделю после массовой распродажи.

Последней надеждой для Данте была бы Церковь. Высокие души, чувствуя шаткость почвы под ногами, часто бегут в храм, в эти по определению «зернохранилища вселенского добра», в эти «запасники всего святого». Когда Данте творил “La Divina Commedia”, он слушал проповедников, читал трактаты, смешивался с говорливой толпой. И сама эпоха клокотала. Астрономы смотрели в небо, богословы женили Библию на Аристотеле, политики наводили страх и сами жили в страхе. И Церковь, то грозная, как полки со знаменами, то кроткая, как голуби при потоках, одушевляла все вокруг. Без нее нельзя было бы писать такие книги, сам сюжет которых вписан в литургический круг, связан с Пасхалией.

Он обязательно заходил бы в храмы города, из которого когда-то был изгнан. Шутка ли? Санта-Мария-дель-Фьоре уже достроен и вокруг него – разноязыкая туристическая толчея. Многих храмов при нем не было. Например, Сан-Марко. Зато Сан-Лоренцо стоит, с пристройками, с изменениями, но стоит. Его нетрудно узнать тому, кто любит здесь каждый камень. Этот храм прост и массивен, как святая вера далеких времен, и чем меньше на нем украшений оставил архитектор, тем сильнее, неколебимей была его вера. И Санта-Кроче тоже стоит, правда, не упираясь в землю, как силач, а красуясь. Здесь есть его, Данте, пустая могила. Само тело в Равенне, в земле изгнания, чает воскресения мертвых и жизни будущего века. В тяжбе флорентийцев с равеннцами за мертвое тело поэта нет и третьей доли волнения за историю и литературу. Лишь борьба за «Его Величество туриста». Но стойте. Если тело в Равенне, а во Флоренции, в базилике Креста, – кенотаф с надписью, то кто же это с орлиным профилем и воспаленным взглядом ходит по улицам в майке с надписью: «Don’t worry»? Это – идея поэта, тень и имя человека, полного великих мыслей и не знающего, с кем ими поделиться. Он походил по церквам, которые стали музеями; по церквам, оставшимся верными молитве и лишь из вежливости терпящим туристические орды. Он послушал проповеди и посмотрел по телевизору выступление Его Святейшества папы. Это уже третий папа не итальянец, и кого ни спроси, никто не скажет внятно, за что гвельфы боролись против гибеллинов и кто такие те и другие. Зачем и сам он жил, страдая, споря, становясь изгнанником и населяя Ад тенями политических противников? Странно, что мир не рухнул, так изменившись. Странно, что папа не итальянец. Одно он понял точно: судя по услышанным проповедям, новой «Комедии» уже не написать, да и та, что написана, мало кому понятна. Человек обмельчал. Как доспехи могучего воина на тощих костях дистрофика висят остатки былой культуры на ссохшемся человечке и давят его к земле. Значит, иди, caro. Иди, дорогой, обратно в винный подвал и пиши заметку о суде над Берлускони. Только не помещай его сразу в Ад. Это может иметь непредвиденные последствия для громкого процесса. Иди. Vai. Там уже ждет тебя советник Гёте. Прикладываясь к бокалу Pilsener, он пишет в «Die Welt» статью о перспективах Евросоюза.

Честное слово

Если Церковь просто «дана», то данное надо просто защищать. Как Брестскую крепость, сколь героическую, столь и обреченную. Спорить тут не о чем. Но если Церковь не только дана, но и задана, то спорить есть о чем.

Российскую империю разрушили газеты. Га-зе-ты! Вслушайтесь в фонему! Пушками в газету не стрельнешь, поскольку – без толку. Мысль в мозги залезла – либо мозги выстрелом вышибай, либо вытесняй из этих мозгов одну идею другой. Последний вариант сложнее, но надежней. Иначе – репрессии, сколь масштабные, столь и безнадежные. Теперь сравним газетную эру считанных грамотеев с нашим временем и – вздрогнем!

Мы живем в царстве обесцененного слова, и при этом поклоняемся Богу-Слову Воплощенному.

Перечитайте, прошу вас, сказанное выше.

Человек верит не столько тому, что поистине есть, сколько тому, что в нем есть. То есть человек, ложью пропитанный, верит лжи охотнее! Или вы этого не знали? Знали это вы все. Человек гораздо больше знает, нежели понимает и держит в активном запасе. (Эти слова тоже перечитайте.) Итак, все всё знали, только «включали дурака» и делали вид, что все в порядке. Ну, и сколько еще будем делать вид, что все в порядке?

В Царстве слова есть место и для церковного слова. И как ему не быть, если первые слова, написанные кириллицей, были: «В начале было Слово». Глянем-ка туда.

В XX веке Розанов писал: «Светская литература полна самобичевания, но возьмите духовные журналы: это сплошное счастье, самоуверенность, самодовольство» (О духовенстве, 1902–1903 гг.).

Человек верит не столько тому, что поистине есть, сколько тому, что в нем есть. То есть человек, ложью пропитанный, верит лжи охотнее!

Времена изменились, а с ними – и нравы. Светская литература давно уже не «самобичуется». Она самовыражается. Все самовыражаются, не замечая, что выражать нечего. А церковная пресса привычно, как и в веке XIX-м, «рапортует» о великих свершениях. Для нас времена не изменились. Мы храним Истину и отчитываемся о надежном хранении.

Честное слово! Читаешь нашу прессу и хватаешься за сердце. Не лучше ли отдать деньги, потраченные на печать, в руки нуждающихся? Мы все еще «выдаем на гора» и «засыпаем в закрома» свои успехи, словно отчитываемся перед кем-то из статистического отдела.

«Что за гадость?» – хочется спросить. Кто внушил нам мысль, что церковная пресса должна на всех страницах хвалить окружающий мир и себя в нем? Себя в нем – особенно! «Вот мы – то», а еще «мы – это». Тут «мы даже вот это успели», а здесь «у нас вот что получилось». Ну не чудо? Возникает вопрос: почему это мир все еще во зле лежит? И возникает ответ: «Видимо, оттого, что к нам не приобщился». Таков неумолимый вывод. Но ведь он ложен, ло-жен!

Да, неужели же вопросы есть только к министерству образования, да обороны, да культуры, а к нам самим вопросов нет никаких и быть не может?

Дело в той мысленной константе, о которой вскользь упомянуто. «Церковь, дескать, дана изначала готовой (как Коран у магометан с неба упал), а мы – Ее охранители. Все, что надо, по описи получили. Теперь ни дать кому – чего, ни взять у кого – чего, равно – не полагается!» Не положено!

Прошу вас, всмотритесь в эту картинку! Она ужасна правдивостью. Но это не просто картинка. Это – смертный приговор! За это в прошлом веке сотни тысяч людей расстреляли. «Такой-то и такой-то за полное пренебрежение к жизни, кипящей на улице, за безразличие к ней и нуждам ее приговаривается к расстрелу! Приговор исполнить немедленно».

Заметьте также, что лучших людей у нас расстреливали первыми. Это потому, что лучшие люди понимали всю лживость общего направления, понимали до дна и делали, что могли, до изнеможения, но саму систему не меняли. Не могли потому что. Слишком сильны были «охранители исторических ошибок», мнившие себя защитниками святынь. Оттого благие делатели и врагам заметны были, и «своими» пренебрегались. Они были заметны, как носители черной рясы на фоне белых снегов. Их и расстреливали первыми.

Хватит хвалиться. Хватит!

Хватит делать вид, что это только «мир слетел с катушек», а у нас самих все «в ажуре». Ложь это, и на лжи ничего не построишь. Нужно взять на себя нравственную ответственность за все происходящее, коль скоро у нас этой ответственности ни с кого, кроме Церкви, и не спросишь. И самобичеваться не надо! Враги быстро нашу чувствительность в слабость запишут. Шиш им, а не самобичевание! Нужно только быть хоть на каплю честнее перед Богом, и перед собой, и перед собратьями, окружающими Престол. А честное слово, да в простоте, да со слезами, каких стен не ломало?

Только будем внимательны. То есть – вонмем! Всякое дело предварим молитвой, и только потом – вперед!

Библия и газета

Не так давно ушедший на покой архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс сказал, что хотел бы видеть своим преемником человека, всходящего на кафедру проповедника с Библией в одной руке и со свежей газетой – в другой.

Хорошие слова.

Потому хорошие, что в них преодолевается неестественный разрыв между миром веры и миром вообще, тем, который «во зле лежит». Такое скрытое манихейство многим по душе: мы, дескать, с Богом живем, а мир пущай себе погибает – ну его. Мы его спасти не можем, а он нас пусть не трогает. Есть в этих словах правда, спору нет. Но есть в них и ложь. Кто имеет разум, тот сочти число зверя.

Мир свежей газеты и мир Библии – это один и тот же мир, только описанный разными языками. Кто читает только газеты, то вряд ли что-то понимает до глубины, а может, и вообще. Но кто читает Писание, а затем просматривает газеты, тот способен (если Бог благословит) понять сегодняшнюю жизнь в контексте больших процессов, обозначенных в вечном Слове. Это и означает, пребывая в мире, мыслить не мирскими категориями. Не о том ли говорил преподобный Серафим, когда отмечал, что человек, прочитавший всю Библию разумно, получает от Бога разум понимать вокруг происходящее.

Мир свежей газеты и мир Библии – это один и тот же мир, только описанный разными языками.

Многие, даже и «верующие как бы», отодвигают значение Библии в область преданий, сладких сказок и тяжко исполнимых нравоучений. А жизнь полагают в той «падшей конкретике», из которой так же трудно выползти, как и мухе – из меда. В Библии, мол, змея с Евой разговаривает, Ной бегемота в ковчег заводит и два соглядатая прогибаются под тяжестью одной виноградной кисти. А в жизни из-за выезда на встречку вдребезги разбиваются автомобили, банки поднимают ставки по ипотеке, и очередной гомосексуалист пиара ради якобы женится на кукле Барби с силиконовой грудью. Что общего между этими двумя мирами? Вопрос якобы провокационный, но ответ на него еще провокационнее. Это два тождественных мира. Мир Библии в красках и ярких эпитетах именно и повествует о сумасшедшем мире сегодняшнего дня. Тот, у кого «глаза его – в голове его» (Еккл 2:14) видит, что мир Библии можно читать, как утреннюю газету.

Открыли хронику смертей на дорогах, или от удара током, или еще от чего, вспомните сказанное Христом по поводу тех, которых побила рухнувшая башня Силоамская: «Если не покаетесь, все так же погибнете» (Лк 13:3). То есть тайны открывать – кто, за что и зачем пострадал – Господь нам не намерен. Не нашего это ума дело. Но врачевство и защиту Он нам предлагает: кайтесь, чтобы не погибнуть так же. Вот – лейтмотив при просмотре криминальной хроники и происшествий.

Или всплывает информация о торговле людьми или их органами. Говорит ли что-нибудь Библия об этом? А как же. Описывая гибель Вавилона, автор Откровения говорит, что «никто уже не покупает» у погибающей Вавилонской блудницы товаров из золота, серебра, жемчуга, шелка… А потом – «скота, овец, коней, колесниц» и (внимание) – «и тел, и душ человеческих» (см. Откр 18:12–13). То есть Вавилонская блудница торгует всем. И если вы заметили, что все продается, и все покупается, и всему назначена цена, а бесценного ничего вроде бы нет, значит, мы живем в Вавилоне.

А как присоединяют дом к дому, словно присоединяющие одни живут на земле, вы видели? Я видел, и это у Исаии описано (см. Ис 5:8–9). Разве не об этом ведутся журналистские расследования?

А как дочери человеческие ходят «надменно, подняв шею, и обольщая взорами, и выступают величавою поступью» (Ис 3:16), вы видели? Конечно, видели, об этом тоже написано. В тексте перечислены далее двадцать предметов роскошного туалета тех гордых мерзавок, которые со временем будут иметь вместо пояса – веревку и вместо завитых волос – лысину.

Обо всем остальном тоже написано. Написано о том, как притесняют вдову и сироту; как презирают бедного; как разгорячаются вином с утра до вечера и после снова – до утра. Написано, как пророки пророчествуют ложь и священники поддерживают руки злодеев. Написано о том, что «нет правдивых между людьми. Лучший из них, как терн, и справедливый – хуже колючей изгороди» (Мих 7:3–4). Написано и то, что будет всем за это. Плохо будет всем, и странно было бы, если бы всем при этом было бы хорошо. Но речь не об этом только. Речь о том, что все, происходящее в повседневности, до мелких подробностей описано в библейских книгах. И тот, кто с любовью к Писанию получил и понимание его, тот видит вокруг себя не хаос случайностей, но исполнение написанного. Кто умеет читать Писание и внимательно просматривает сводки телевизионных или газетных новостей, тот разумеет происходящее. Для того мир трагичен, но понятен. А в непонятом мире человек, пожалуй, и жить откажется. Человек сходит с ума или кончает самоубийством в мире, где ему ничего не понятно. Поэтому чтение Писаний (пророков, пророков – в особенности!) есть средство спасения людей от неминуемого сумасшествия и способ осмысления мира. Осмысления единственно правильного.

Ну и напоследок. Роуэн Уильямс нам не указ. Он – англиканин. А наш Левша завсегда английскую блоху подкует, хоть она после этого и плясать перестанет. О возможности сочетать чтение Библии с разумным отношением к повседневным новостям отмечал и великий православный иерарх – Николай Сербский. Он тоже не раз говорил, что читает газеты внимательно (тем же и митрополит Филарет Дроздов занимался), и все прочитанное старается пропустить сквозь сито евангельского сознания. Такое чтение погружает человека здесь и сейчас в мир Промысла Божия и сбывающихся пророчеств. Такое чтение соединяет сбывшееся прошлое с предсказанным будущим в точке настоящего. Мало что можно поставить рядом с этими словами по степени пользы.

Мир Библии и мир окружающий – это не два отдельных мира. Это один и тот же мир, на который нужно научиться смотреть глазами веры.

Мы живем в мире Библии. Мы погружены в нее, и доказательства этих слов сами лезут в глаза на каждом шагу. Другое дело, что мы часто не замечаем «времен посещения» и смотрим на мир не сквозь призму Нового и Ветхого Заветов, а сквозь солнцезащитные фраерские очки или контактные линзы. Ну так тогда и пенять нам на себя, а не на кого-либо. Слепому только и пути что до ближайшей ямы. Но я дерзну еще раз повторить: мир Библии и мир окружающий – это не два отдельных мира. Это один и тот же мир, на который нужно научиться смотреть глазами веры. Помоги, Господи, тем, кто не ленится учиться!

«Се, стою у двери и стучу!»

В 1854 году английский художник Уильям Холман Хант представил на суд публики картину «Светоч мира». Вы наверняка знакомы с ее сюжетом по многочисленным подражательным вариациям, год от году имеющим тенденцию становиться все слащавее и слащавее. Лубочные подражания, как правило, называются «Се, стою у двери и стучу…» (Откр 3:20). Собственно, на эту тему и написана картина, хотя названа иначе. На ней Христос ночью стучится в некие двери. Он – путник. Ему негде «главу приклонить», как и во дни земной жизни. На главе у Него венец из терния, на ногах – сандалии, в руках – светильник. Ночь означает тот мысленный мрак, в котором мы живем привычно. Это «тьма века сего». Двери, в которые стучит Спаситель, давно не открывались. Очень давно. Свидетельство тому – густой бурьян, растущий у порога. Зрители в год представления картины публике восприняли полотно враждебно и смысл его при этом не поняли. Им – протестантам или агностикам – почудились в картине навязчивые отзвуки католицизма. И нужно было, как это часто бывает, кому-то зрячему и внимательному рассказать о смысле полотна, расшифровать его, прочесть как книгу. Таким умным толмачом оказался критик и поэт Джон Рёскин. Он объяснил, что полотно аллегорично; что Христос до сих пор удостоен такого же внимания, как и нищие, стучащиеся в двери, и что самое главное на картине – дом – это наше сердце, а двери ведут в ту глубину, где живет наше сокровенное «я». В эти-то двери – в двери сердца – и стучится Христос. Он не вламывается в них на правах Хозяина мира, не кричит: «А ну, открывай!» И стучит Он не кулаком, а фалангами пальцев, осторожно. Напомним, что кругом ночь… И мы не спешим открывать… И на главе Христа – венец из терния.

Отвлечемся теперь на минуту, чтобы сказать несколько слов о многочисленных подражаниях и вариациях на тему. О тех самых, которые вы, несомненно, видели. Они отличаются от оригинала тем, что, во-первых, убирают ночь. На них Христос стучит в двери дома (догадайтесь-ка, что это – сердце) днем. За Его спиной виден восточный пейзаж или облачное небо. Картинка радует глаз. По причине ненужности светильника в руке у Спасителя появляется посох Доброго Пастыря. С головы исчезает терновый венец (!). Двери, в которые Господь стучит, лишены уже тех красноречивых зарослей бурьяна, а значит, их открывают регулярно. Молочник или почтальон, видимо, стучат в них каждый день. И вообще, домики имеют тенденцию становиться чистенькими и ухоженными – этакими буржуазными, из канона «американской мечты». На некоторых изображениях Христос просто улыбается, словно пришел к другу, который Его ждет, или как будто Он хочет подшутить над хозяевами: постучит – и спрячется за угол.

Как это часто бывает в подделках и стилизациях, трагическое и глубокое смысловое наполнение незаметно уступает место сентиментальному наигрышу, по сути – издевке над первоначальной темой. Но издевка проглатывается и подмена не замечается.

Если Христос стучит в двери нашего дома, то не открываем мы Ему по двум причинам: либо мы просто не слышим стука, либо слышим и сознательно не открываем.

Теперь к смыслу. Если Христос стучит в двери нашего дома, то не открываем мы Ему по двум причинам: либо мы просто не слышим стука, либо слышим и сознательно не открываем. Второй вариант рассматривать не будем. Он вне нашей компетенции, а значит, пусть существует до Страшного Суда. Что же до первого варианта, то у глухоты есть много объяснений. Например, хозяин пьян. Его пушкой не разбудишь, не то, что осторожным стуком нежданного Гостя. Или – внутри дома громко работает телевизор. Не беда, что двери заросли бурьяном, то есть давно не открывались. Кабель протянули через окно, и теперь футбольный чемпионат или социальное шоу гремят с экрана на всю катушку, делая хозяина глухим к остальным звукам. Ведь правда же, есть у каждого из нас такие звуки, слыша которые, мы глохнем для всего остального. Это очень возможный и реалистичный вариант – если не для 1854 года (года написания картины), то для наших 2020-х. Еще вариант: хозяин просто умер. Нет его.

Вернее, он есть, но он уже не откроет. Может быть такое? Может. Наше внутреннее «я», подлинный хозяин таинственной хижины, может находиться в глубокой летаргии или в объятиях настоящей смерти. Кстати, прислушайтесь сейчас: не стучит ли кто в двери вашего дома? Если вы скажете, что у вас звонок на дверях есть и он работает, а значит, к вам звонят, а не стучат, то это лишь обличит вашу непонятливость. В двери сердца никто к вам не стучит? Прямо сейчас? Прислушайтесь.

Ну и напоследок. На дверях, в которые стучится Христос, нет наружной ручки. Это заметили все при первом осмотре картины и поставили художнику на вид. Но оказалось, что отсутствие дверной ручки – не ошибка, а сознательный ход. У сердечных дверей нет наружной ручки и наружного замка. Ручка есть только внутри, и только изнутри дверь может быть открыта.

Когда писатель и мыслитель Клайв Стейплз Льюис говорил, что ад заперт изнутри, он, вероятно, отталкивался от мысли, заложенной в картину Ханта. Если человек заперт в аду, то он заперт там добровольно, как самоубийца в горящем доме, как старый алкоголик-холостяк в бедламе пустых бутылок, паутины и сигаретных окурков. И выход наружу, на стук, на голос Христа возможен только как внутренний волевой акт, как ответ на Божий призыв. Картины – это книги. Их читать надо. Не только в случае полотен на евангельский сюжет или христианских аллегорий. В любом случае, пейзаж ведь тоже текст. И портрет – текст. И умение читать не ограничивается умением разбирать слова в газете. Читать нужно учиться всю жизнь. О чем это говорит? О том, что работы у нас много, и жизнь наша должна быть творческой, и неосвоенные поля для деятельности давно заждались тружеников. Если вы согласны, то, может быть, мы расслышали стук?