Текст книги "Черные тузы"

Казалось, где-то рядом, в самом здании офиса громко замычала корова. Или корова мычала под окном? Верочка снова оторвалась от работы, выключила машинку, прислушалась. Что за черт? Откуда тут корова? Чья корова? Здесь офис, а не колхозная ферма. Верочка хотела встать, но осталась на месте. Из коридора кто-то тонким бабьим голосом прокричал «а-а-а-а-а». Все смолкло. Но тут же раздались громкие тяжелые шаги. Дверь приемной распахнулась настежь. Верочка вжалась в кресло.

На пороге стоял какой-то человек с закопченной грязной физиономией в костюме и белой расстегнутой на груди и перепачканной красной краской сорочке. Опаленные, видимо, огнем волосы встали дыбом, из разорванного на плече пиджака вылезли ошметки ватина. Человек, не двигаясь с места, всхлипывал, дико вращал круглыми вылезшими из орбит глазами. Только теперь она узнала Павла Куницына. Верочка вцепилась ногтями в подлокотники кресла. Куницын согнул в локтях руки, выставил вперед темные беспалый обрубок левой руки, с которого падали на паркет кровавые капли. Секретарше показалось, она вот-вот лишится чувств.

– Скорую-ю-ю-ю-ю, – заорал Куницын таким тонким, таким пронзительным голосом, что Верочка вновь пришла в себя.

Она, оторвала гипнотический взгляд от изуродованных рук Куницына, придвинула ближе телефонный аппарат, но от волнения долго не могла попасть пальцем в отверстие на телефонном диске. Короткие гудки. Верочки снова накрутила номер – опять гудки.

– Скорую-ю-ю-ю-ю.

Куницын бросился вперед, к письменному столу, поливая кровью письма, сводный отчет, пишущую машинку, он сгреб, придвинул к себе телефонный аппарат, но, что-то сообразив, оттолкнул его от себя

– Господи, кровь, кровь, кровь, – Верочка, вновь готовая лишиться чувств, едва шевелила белыми помертвевшими губами. – Что вы делаете? Это кровь… Это отчет… Что вы делаете? Не пачкайте, не пачкайте… Пожалуйста. Это отчет.

– Скорую, сука ты, – Куницын взмахнул руками, забрызгал кровью лицо Верочки, дверь в кабинет Марьясова, белые стены приемной. – Убью, тварь. Скорую… Убью… Вызывай…

На пару секунд Куницын замолчал, и стали слышны тяжелые шаги на лестнице. На крики Куницына поднимались от парадных дверей охранники.

Режиссер Лепский, решивший, что сейчас в этом страшном месте, где в человеческих руках взрываются видеокассеты, безопасно можно передвигаться только на карачках, перебирая руками и ногами, добрался до порога кабинета Куницына, толкнул дверь головой и оказался в коридоре. Стоящий на четвереньках Лепский издали напоминал большую неухоженную собаку, не весть как попавшую в серьезное учреждение и собравшуюся прямо здесь, на серой ковровой дорожке, нагадить. Режиссер, осматривая пустой коридор, повертел головой и решил, что теперь, когда явная угроза жизни миновала, можно и на ноги встать. Хватаясь руками за дверной косяк, он поднялся, ступая на носки, пошел вперед, к ведущей вниз лестнице, опасливо косясь на испачканные кровью светлые стены.

Бесшумно прошагав коридор, он прибавил хода, уже почти добрался до первого лестничного марша, но тут, бессильный побороть любопытство, заглянул в распахнутую дверь приемной Марьясова. Лепский окинул взглядом забрызганные кровью стены приемной, скомканные бумаги на рабочем столе, телефон со снятой трубкой. Посредине приемной лицом вниз лежал Куницын. Два подпоясанных офицерскими ремнями охранника в темной униформе взгромоздились на спину пресс-секретаря, заломили назад его руки. Бледная, все-таки лишившаяся чувств секретарша, сидела в кресле, запрокинув голову к потолку. Куницын извивался, как червяк, пыхтел, стараясь вырваться.

– Эй, ты, – один из охранников заметил Лепского, – вызови «скорую», – охранник назвал номер местной службы.

– Это вы мне? – тупо спросил Лепский.

– Тебе.

Охранник, продолжая заламывать руку Куницына, поднял красное от натуги лицо.

– А, что сказали мне делать? – Лепский сглотнул слюну.

– Говорю же, вызывай «скорую». А то он кровью изойдет.

– Хорошо, – к режиссеру уже вернулся дар речи и способность соображать.

Он шагнул в кабинет, поднял перепачканную кровью трубку.

Глава шестнадцатая

Оставив машину за забором дачи, Росляков глотнул влажного, пахнущего снегом и солнцем воздуха, переложил тяжелую сумку в левую руку, распахнул калитку. По узкой, едва приметной тропинке дошагал до крыльца и, прежде чем подняться вверх по ступенькам, осмотрелся вокруг. Яркий день, выползшее из облаков солнце пригревает дальний лес, из трубы сруба, занятого семьей сторожа, валит белый дым. Тишина. Только вдалеке тявкает сторожевая собака, восточная овчарка, облаявшая машину Рослякова ещё у ворот садового товарищества. Ветер шевелит макушки старых яблонь, в жестяную бочку у водостока летит с разогретой шиферной крыши первая капель. Дачный поселок Академии наук спит губоким зимним сном, и проснется ещё не скоро, поздней весной. Поднявшись на крыльцо, Росляков дернул на себя ручку обитой потрескавшимся дерматином двери, шагнул в сени.

В просторной нижней комнате никого. Но из кухни проникает сюда запах жареной картошки и свежесваренного кофе. Поставив сумку у порога, Росляков сбросил с плеч куртку, стянул шарф, пристроил одежду на вешалке, толкнул кухонную дверь. Тихо играет приемник. Из кастрюли с мутным, кипевшим на плите бульоном, выглядывает желтая кость. Савельев, в майке без рукавов и широких тренировочных брюки с красными генеральскими лампасами, заканчивал поздний завтрак. Он поднял голову от тарелки, кивнул Рослякову. Накануне Савельев постриг перед зеркалом длинную челку, сбрил бороду и ещё не привык к своей новой внешности. Он погладил голые щеки, подбородок, поднес ладонь к глазам, будто хотел что-то на ней разглядеть.

– Я тебя ещё вчера вечером ждал, – сказал он вместо приветствия. – Картошка с мясом в сковородке вон, на плите.

– Спасибо, я уже позавтракал, – Росляков уселся на стул, скрестил на груди руки и стал разглядывать физиономию Савельева. – А вы изменились за те два дня, что мы не виделись. Очень изменились в лучшую сторону. Точнее, помолодели эдак лет на десять, а то и пятнадцать.

– Слушай, я ведь не какая-нибудь там увядшая раньше срока знойная женщина, – Савельев неторопливо жевал картошку с мясом, запивая еду крепким чаем. – И слова «помолодел на пятнадцать лет», мне до фонаря. Я пожилой человек и чувствую себя пожилым человеком. Так почему ты не приехал вчера?

– Не успел купить все из того списка, что вы написали. Вы велели достать алюминиевый порошок. Но как раз алюминиевого порошка нигде не было. Но сегодня утром еле достал через знакомого. Что мне, взять в руки напильник и самому настрогать этот чертов порошок из куска алюминия?

– А хоть бы и так. Хотя… Алюминиевый порошок не понадобится, без него обойдемся.

– Ну вот, а я столько времени потратил, искал-искал. Я стараюсь, как могу, достаю всю эту лабуду… Кислоту, щелочь, аммиак, мел, известь, гипс. Ношусь по Москве, как угорелый…

– Ладно, ты не сердись, – Савельев вылизал тарелку хлебным мякишем. – Я просто всегда думаю о худшем из того, что может случиться. У нас мало времени. Не знаю точно, сколько времени в запасе, но его совсем немного. В один прекрасный день ты не приедешь сюда, значит, случилось худшее, я не успел. Ты меня пугаешь.

– Вы меня тоже пугаете, вся эта ситуация настолько странная, даже дикая, что голова у меня идет кругом. Не могу до конца поверить, что мне угрожает серьезная опасность, и я должен защищаться. Не могу поверить, что становлюсь соучастником убийства человека, совершенно незнакомого, которого и видел-то всего раз в жизни.

– Есть такая старая как мир истина: мертвых надо хоронить, – Савельев глубокомысленно закатил глаза к потолку. – Хоронить их надо, такова логика жизни: мертвых непременно хоронят. Но я от себя кое-что добавлю: многих из ныне живущих и здравствующих похоронить тоже не мешает. Совсем не мешает. Никому из окружающих от этого вреда не будет. Сплошная польза и удовольствие.

– В смысле, Марьясова надо похоронить?

– Не только его одного, многих. Твой отец отвез этому деятелю предупредительную бандероль, видеокассету лично от меня. Пострадал его пресс-секретарь. Повредил себе руки. То есть пальцы ему оторвало, вчистую. Это одна шайка. Марьясов должен понять, если не совсем дурак, что его предупредили. Но вряд ли он остановится. Как ни крути, надо до него добираться. Нужно много взрывчатки. А взрывчатка пока что не готова.

– А вам не жалко этого несчастного секретаря?

Савельев не ответил, он зевнул, с шумом отхлебнул крепкого чая и стал тереть ладонью голое лицо, ставшее таким чужим. Стоявший на подоконнике радиоприемник все мяукал любовную песенку. Савельев, отложив вилку, покрутил ручку настройки, песня оборвалась. Из приемника вылетели какие-то странные шипящие и булькающие звуки, будто в радиостудии перед самым микрофоном опускали в воду раскаленные железяки. Савельев снова повертел ручку настройки, постучал ладонью по крышке. Извергавшееся из динамиков бульканье постепенно затихло, зато усилились треск и шипение. Мужской голос, пересиливая помехи, пропел куплет знакомой песни, но вдруг оборвался.

– Вот всегда с ним так, то работает, то вдруг шипеть начинает, – Савельев добавил в чашку густой заварки. – А вообще дача у мужа твоей матери хорошая. Будь здоров дача, академическая. Отопительная система, городская ванная, газ. Будто специально для моей работы условия созданы. У меня ведь тоже есть участок, но далеко от Москвы и удобств никаких. Сарайчик небольшой, душ – вот и все постройки. Вода, правда, проведена.

Росляков взял с полки чашку, налил в неё заварки и кипятка из чайника, бросил пару кубиков сахара. Он сделал глоток, блаженно вздохнул и тут заметил на голом плече Савельева два глубоких кривых рубца. «Да, Савельеву, судя по всему, довелось поучаствовать в таких переделках, какие нормальному человеку в страшном сне не привидятся, – думал Росляков, не отрывая взгляда от больших уродливых шрамов с рваными краями. – Что довелось пережить этому человеку? Многое довелось пережить. Досталось ему, потрепала мужика жизнь, покрутила, побила. Война? Конечно, война. Это она, безжалостная, оставляет на человеческом теле такие нестираемые страшные меты».

Росляков на секунду закрыл глаза, представляя себе, светло-голубое, выцветшее от зноя афганское небо, обожженные солнцем камни и песок, пропитавшуюся солью солдатскую гимнастерку, горящий свечкой бронетранспортер у поворота горной дороги. Сухие автоматные очереди режут воздух. Смерть рядом, над твоей головой, справа и слева, внизу, плотный огонь душманов с ближней высоты не дает подняться… И один человек, один раненый офицер, спасая товарищей от верной гибели, прикрывает отход поредевшей роты. Раскаленный ствол пулемета, враги в прицеле… Пули входят в плечо Савельева, вылетает наружу, вырывая, унося с собой куски живой человеческой плоти. Натуралистичная, отталкивающая картина. Страшное зрелище. Савельев, перехватив этот долгий взгляд Рослякова, помрачнел, видимо, вспомнил тот день, те пули, смерть, стоявшую рядом.

– Здорово вас зацепило, – прервал молчание Росляков.

– Да, здорово, – мрачно кивнул Савельев. – Мало не покажется. Врагу такого не пожелаю.

Савельев отвел глаза, его взгляд, кажется, обратился в собственную душу, в собственное прошлое. Вздохнув, он потер шрамы ладонью.

– Туго вам тогда пришлось? – Росляков покачал головой.

– Туго пришлось, – как эхо отозвался Савельев. – Очень туго.

– Это ведь пулевые ранения?

– Что эти, на плече?

Савельев погладил рукой шрамы и поморщился, будто плечо по сей день все ныло, все болело непреходящей не утихающей болью.

– На плече, где же еще? Известно, пуля дура…

– Не пуля дура, а свинья дура, – Савельев прекратил трогать шрамы.

– Какая свинья? При чем тут свинья?

– Как при чем? Кто же тут тогда при чем? В позапрошлом году завел свинью на даче своей, на участке. Зашел к ней в клеть, покормить и поскользнулся на свином дерьме, пролил таз со жратвой. А она меня в плечо укусила. Хорошо хоть не в горло, а то бы помер от укуса свиньи. Так клыками прихватила, будь здоров. Тебя никогда свинья не кусала?

– Бог миловал.

– Тогда ты счастливый человек, – сказал Савельев.

– Неужели человеку так мало надо для счастья, только то, чтобы его свинья не укусила? – Рослякова удивил этот жалкий масштаб мысли.

– Это я так сказал про свинью, а ты к словам цепляешься, – выставив вперед губы, Савельев шумно потянул чай из чашки. – Еще человеку надо, чтобы жена была хорошая. Ты женат?

– Собирался на одной жениться, я уж и кольца золотые купил, до свадьбы оставалось – плюнуть. Но тут эта история с трупом. И другие события. Все закрутилось и пошло кувырком.

– Она красивая, твоя бабец?

– Красивая. А она, Марина, понимаете ли, скучать не привыкла, видит, что я куда-то пропал, не появляюсь, не звоню, завела себе какого-то мужика. Он поэт, стихи пишет…

– Я, честно признаться, тоже поэт, – сказал Савельев. – Только стихов не пишу, потому что не умею. Поэт это состояние души, а не профессия. Повезло тебе, что жениться не успел. Нет худа без добра. Я тоже в данный момент не женат. А так вообще жена у меня редкой красоты женщина. Была в молодости.

Росляков хотел спросить, не умерла ли жена Савельева от укуса свиньи, но не рискнул задать ещё один глупый вопрос.

– Сейчас вы сами, наверное, мечтаете о том, чтобы молодость вернулась?

– Тебя на работе, в твоей газете, учат задавать такие умные вопросы?

– Может, вопросы и не очень умные, – обиделся Росляков. – Но я ведь от чистого сердца спрашиваю, искренне интересуюсь. Я пишу о людях, мне люди интересны, поэтому я и спрашиваю. Должна же у человека быть мечта или какое-то сокровенное желание.

– Тут, пожалуй, ты прав, и вопрос твой совсем не глупый. Должна, обязательно должна быть у всякого человека своя большая мечта. И у меня она, наверное, есть мечта эта. Так я понимаю, человек без большой мечты и жить не может, потому что иначе смысла нет в его жизни. Правильно? Я раньше об этом в книгах читал. Только я никогда об этом всерьез не думал, о мечте своей.

Савельев наморщил лоб. Мечта? Уволившись из столярной мастерской при церкви, он получил под расчет хорошие деньги. Он долго раздумывал, как распорядиться этими деньгами. Тут спешить ни к чему, расчетливо, без эмоций, следует обмозговать, как их с толком потратить. Существует два разумных, достойный рассмотрения варианта. Можно отправиться к протезисту и поставить коронки на четыре задних зуба. Можно, наконец, достроить на дачном участке начатую пару лет назад пристройку к сараю. Да ещё навес под дрова сколотить, да ещё сортир. В лес не набегаешься. Метров триста до леса и обратно, как ни крути, те же триста метров. Одно из двух, тут надо выбирать: или коронки на зубы, или дачное строительство. Такие деньги, что дали под расчет в мастерской, попадают в руки не часто.

– Надо бы сортир на даче построить, да ещё веранду добить, – сказал он. – Вот она, мечта моя. И ещё коронки на зубы. Жалко на все денег не хватает. Впрочем, в твоем понимании мечта – это что-то большое и чистое. А веранда с сортиром – семечки нашего быта. А ты сам, о чем мечтаешь, небось, о повышении по службе? Или чтобы зарплату прибавили?

– В данный момент мечтаю остаться живым после этой переделки. А если уж эта мечта осуществится, тогда… Тогда даже не знаю. Только насчет дачного сортира я вам все равно не поверил. Не может нормальный человек мечтать о такой глупости.

– Вообще-то у меня и другая мечта есть, большая, настоящая, – глаза Савельева затуманились. – Иногда лежу ночами в постели, сон не идет, а мысли всякие в голову лезут. И мечтаю я взорвать весь этот мир к чертовой матери, ну, не весь мир, хотя бы одну Москву. Ненавижу этот город. Все города ненавижу, потому что все они одинаковы. Я даже представляю себе, как он разлетается на куски, на мелкие осколки. Нравится тебе моя мечта?

– Не очень.

– Ну и дурак ты. Прекрасная мечта. Если бы к Богу на страшный суд можно было пронести килограмм двадцать динамита, я бы с радостью взорвал всю небесную канцелярию. Но к Богу с динамитом не пускают. А жаль…

Росляков от удивления вытаращил глаза.

– Шучу, – Савельев вдруг засмеялся раскатистым смехом. – Не пугайся, я шучу. Просто шучу.

Рослякову показалось, что сейчас, в эту самую минуту, Савельев не шутит, а говорит слова, идущие прямо от сердца.

* * * *

В просторной ванной комнате, превращенной Савельевым в химическую лабораторию, трудно было повернуться, не задев какой-нибудь штатив на высоких металлических ножках. Две полочки под зеркалом, очищенные от пузырьков с шампунем, стаканчиков с зубными щетками и другой мелочи, сияли блеском реторт и колб с реактивами.

Савельев, заявив, что хорошую взрывчатку можно приготовить из любого дерьма, даже из сала той свиньи, что тяпнула его в плечо, натянул черные прорезиненные перчатки, закрывавшие предплечья чуть не до самых локтей. Нагнувшись, он сдвинул на середину ванной плоский деревянный щит, на котором стояли трехлитровые бутыли с кислотой, плотно закрытые стеклянными пробками. Росляков, вжавшись в противоположную стену, боясь лишний раз пошевелиться, тревожным взглядом следил за манипуляциями Савельева. Тот, оглянувшись через плечо, добродушно посмотрел на молодого помощника.

– Ты не стесняйся, – сказал Савельев. – Задавай вопросы, если что-то не понятно. А я тебе стану объяснять то, чем занимаюсь. Главное, не стесняйся задавать вопросы.

– Я не стесняюсь.

Росляков, подумав над первым вопросом, уже хотел спросить, нельзя ли ему уйти из ванной комнаты и больше сюда не возвращаться, но побоялся, что Савельев сочтет его маменькиным сынком, малодушным трусом и вообще сволочью.

– И еще: быстро выполняй то, о чем я буду говорить. Сейчас иди и принеси с улицы наколотый лед. Он в двух больших корзинах под крыльцом.

Росляков с руками, оттянутыми пудовыми корзинами, вернулся через пару минут, снова плотно прижался спиной к стене, наблюдая, как Савельев рассыпает колотый лед по дну ванной, наливает в большую мензурку красной азотной кислоты из трехлитровой банки и ставит мензурку на лед.

– Не слышу твоих вопросов, – проворчал Савельев не поворачиваясь.

– Как раз хотел спросить, что вы сейчас делаете? – решил поиграть в заинтересованность Росляков. – В смысле, чем занимаетесь.

– Смотри и можешь даже записывать. Я налил в склянку азотной кислоты и охлаждаю её до температуры примерно вдвое ниже комнатной, – Савельев сунул в мензурку термометр. – А вообще мы с тобой занимаемся самым опасным делом на свете – изготавливаем нитроглицерин, основной компонент взрывчатки бризантного действия. Вещество крайне опасное из-за своей нестабильности. Может взорваться, например, потому что температура в помещении повысилась на несколько градусов или от легкого удара. А может просто взорваться, когда ему вздумается, без всяких причин. Но без этой дряни нам не обойтись.

Савельев налил в пустую мензурку прозрачной кислоты из другой банки. Над склянкой поплыл прозрачный ядовитый пар.

– Следи за мной, это девяносто девяти процентный раствор серной кислоты, – он показал черным резиновым пальцем на прозрачную мензурку. – Здесь серной кислоты втрое больше, чем азотной кислоты, ну, той, что на льду стоит. Теперь мы медленно соединяем кислоты.

Вооружившись стеклянной ложечкой, Савельев наклонился над ванной и очень медленно, следя за тем, чтобы смесь не вспенилась, слил серную кислоту в соляную. Помешал ложечкой в мензурке так осторожно, чтобы та не касалась стенок склянки. Савельев выпрямился, поставил освободившуюся мензурку на прежнее место на деревянном щите.

– Теперь мы ждем, когда смесь охладится градусов так до пятнадцати, – пояснил он. – Вообще-то я давно не занимался этими опытами, но руки ещё кое-что помнят. Если ты выключишь в ванной свет, думаю, смогу все сделать вслепую.

– А может, все-таки попробовать достать готовую взрывчатку, а не химичить тут, на даче? Ведь одно неверное движение – и мы взлетим на воздух, костей наших потом не соберут.

– Готовую взрывчатку? – ухмыляясь, переспросил Савельев. – А что, у тебя лучший друг работает кладовщиком на армейском складе и готов отоварить тебя с черного хода? Или ты сам и есть этот кладовщик? Если бы даже была возможность купить взрывчатку, я бы сразу вышел из дела. Взрывами занимается ФСБ. Там работают серьезные парни и оборудование у них серьезное, новейшее. После того, как мы уделаем Марьясова фабричным динамитом, в их экспресс-лаборатории за несколько часов определят, на каком предприятии и даже в какую смену изготовлена взрывчатка, где именно она хранилась, кто имел к ней доступ, кто похитил, кто продал и кто купил. По этой цепочке быстро доберутся до нас. Усек?

– Если бы все можно было так просто определить, исполнителей терактов всегда бы находили.

– Ты не знаешь закрытой статистики. Таких почти всегда находят, в крайнем случае, устанавливают личности. И нас найдут, если мы свяжемся с взрывчаткой, изготовленной промышленным способом. Тебе не хочется провести лучшие годы в лагере особого режима? Мне вроде бы и терять нечего, потому что я почти ничего не имею. Но у меня остается жизнь, её жалкий огрызок. Но даже этот огрызок я не хочу терять. Понял?

Савельев встал на корточки, вытащил из мензурки с кислотой градусник, поднес его к глазам и снова сунул в мензурку, проворчав под нос: «Минул тридцать два, охладилась». Он снял крышку с банки, стоящей на деревянном щите, зачерпнул стеклянной ложечкой белого кристаллического порошка и, медленно вытрусив этот порошок в сосуд с кислотой, снова полез ложечкой в банку. Росляков, знакомый с основами химии и уже понявший, что происходит нечто крайне опасное, ещё плотнее прижался спиной к стене, зажмурил глаза.

– Смотри, я небольшими порциями добавляю в кислоту глицерин, – комментировал Савельев. – Происходит процесс его азотирования или нитрирования, называй, как хочешь. Сверху мензурки слоем формируется живой нитроглицерин, вещество огромной разрушительной силы. Вместо глицерина можно в принципе использовать любую дрянь, что попадется под руку. Скажем, сахар, зерно пшеницы, опилки или свиное сало. Ты любишь сало?

– Люблю, – сказал Росляков, не подумав.

– Тогда в следующий раз мы станем нитрировать сало, – пообещал Савельев. – Вот он нитроглицерин, вот он. Видишь?

– Вижу, – ответил Росляков, борясь с желанием прикрыть закрытые глаза ещё и ладонями.

– Теперь я помешиваю эту смесь, очень медленно и осторожно, – говорил из темноты Савельев. – Вот так, ложечкой. Теперь мы переносим нашу мензурку в банку с холодной водой, эта среда теплее, чем ледяная ванна. И что мы теперь видим? Что?

Росляков не видел ничего. Он стоял возле стены на немых ногах, чувствуя, спина как вспотела под тонким свитером и сорочкой. Язык сделался сухим и шершавым. «Одно неверное движение – и все. Что испытывает человек, разлетаясь на мелкие части? Интересно, это очень больно? Или не очень? Бах – и ты уже на уровне элементарных частиц», – мысли, беспокойные и сумбурные, метались в голове.

– А происходит вот что, – отвечал на свой вопрос Савельев. – Нитроглицерин выпадает в осадок, оседает на дно. Кислоту я сливаю на лед, она смешается с талой водой и уйдет в канализацию. А нитроглицерин извлекаю ложечкой из мензурки, кладу в баночку с содой, чтобы нейтрализовать кислотные остатки. Вот, сода гасит кислоту, процесс очистки завершен.

Росляков мысленно осенил себя крестным знамением, открыл глаза и стал наблюдать, как Савельев ложкой извлекает нитроглицерин из баночки с содой, пальцем прижимает к нему лакмусовую бумажку. Промокнув ладонью влажный лоб, немного пришедший в себя Росляков, перевел дух. Савельев, поместил нитроглицерин в плоскую склянку, закрыл сверху стеклянной крышечкой и обернулся.

– Какой-то ты бледный, Петя? С тобой все в порядке?

– Разумеется, – Росляков улыбнулся жалкой улыбкой кролика. – Разумеется, все в порядке. Это само собой.

– Не волнуйся за свою жизнь, я выполняю эту процедуру примерно двадцать раз в день, и рука набита, не дрожит, – Савельев присел на табурет возле ванной. – Все, операция закончена.

– Взрывчатка готова?

– Нет, готов нитроглицерин, который мы должны соединить со стабилизирующим агентом, – Савельев вытянул ноги. – Видишь ли, я не могу за несколько дней или часов научить тебя тому, чему сам учился всю жизнь. Но кое-что, некоторые важные вещи ты поймешь. Когда мы соединим нитроглицерин со стабилизирующими веществами, будет готов мощный первоклассный динамит. Формула в весовом соотношении примерно такая. Тридцать процентов веса – нитроглицерин. Тридцать процентов – нитрат калия, проще говоря, селитра. И сорок процентов древесные опилки. И все – большой привет господину Нобелю. Но мы добавим в нашу смесь немного мела или карбоната кальция и немного вазелина, для лучшей вязкости. Это я сам сделаю. Горячее блюдо готово.

– Может, тогда пойдемте на кухню? – Росляков, радуясь тому, что опасный урок, наконец, подошел к концу, пошевелил занемевшими от долгого стояния на месте ногами. – А то тут душно и курить хочется.

– Пойдем, – Савельев поднялся с табуретки. – В следующий раз я научу тебя изготавливать детонаторы и запальные капсюли. Это уж совсем простой процесс. Ты на лету схватишь.

– Хорошо, но только в следующий раз.

Росляков на непослушных ногах уже выскочил из ванной комнаты в коридор.