Текст книги "Флегетон"

Возле какой-то хаты я приказал остановиться, достал пачку «Сальве», и мы, усевшись на завалинку, закурили. Он оказался сыном учителя из-под Липецка. Учился в высшем начальном, не доучился и пошел воевать. Против нас. Член их большевистской партии. Он спросил обо мне. Я ответил.

Докурив, мы пошли назад. Наше появление вызвало немалое удивление и, как мне показалось, облегчение. Ольга, во всяком случае, сразу повеселела, а поручик Усвятский принялся угощать меня самогоном. Отказавшись пить, я занудно напомнил господам офицерам их обязанности, велел позаботиться о прапорщике Геренисе и предупредил поручика Усвятского, что за пленного тот отвечает головой. Затем я прослушал в исполнении прапорщика Немно нечто вроде цыганской баллады про то, как кто-то ехал с ярмарки, и ушел спать, заработав, вероятно, репутацию сухаря и зануды.

Наутро стало ясно, что мои кордоны оказались вполне проходимыми, и половина нижних чинов в полной мере воздала дань Дионису в его таврийской ипостаси. Пришлось устраивать проверку с мытьем голов и шей, после чего господа офицеры немного пришли в себя и занялись делом. Внешне теперь все выглядело благопристойно, но я очень жалел, что нельзя тут же увести отряд из Уйшуни куда-нибудь в степь и подержать его там под открытым небом, покуда нервы у всех не успокоятся.

Как чуял – на следующий день случилась беда. Двое юнкеров из первой роты изнасиловали и убили девочку-татарку. Их поймали, когда они закапывали труп за хатой, в которой квартировали. Я не стал дожидаться следствия и суда, выстроил отряд на майдане и заставил подлецов признаться. Они не отпирались. Я вытащил револьвер и уложил их на месте прямо перед строем.

Конечно, с моей стороны это было самоуправством. Вернувшись в тот же день штабс-капитан Докутович впервые в жизни наорал на меня и заявил, что отправит дело в суд. Я согласился и предложил лично подать рапорт командиру корпуса.

Пока же меня отрешили от командования ротой, а тем временем пришел приказ возвращаться в Воинку. Перед отправлением я отозвал поручика Усвятского, который теперь стал ротным, и посоветовал ему содрать с нашего краснопузого его командирские нашивки и включить его в очередной транспорт с пленными. Поручик заколебался, но я объяснил, что даже если мы попросту отпустим господина красного преферансиста, он не сможет добраться до своих – Перекоп занят конницей Морозова, и любого подозрительного, да еще без документов, попросту зарубят на месте. Это убедило поручика, и его партнер по преферансу отправился в качестве рядового красного бойца по джанкойской дороге.

Позже поручик Усвятский узнал, что в горах пленные из этого транспорта разбежались, причем большую часть поймать так и не удалось. Мне показалось, что поручика эта весть даже порадовала.

В Воинке меня вызвали к какому-то полковнику – военному следователю. Я рассказал все, как было, полковник покрутил головой, пообещав мне, в лучшем случае, разжалование. Потом добавил, что за меня заступаются офицеры роты, а юнкера-однокурсники тех, кого я шлепнул, написали письмо командующему, в котором оправдывают мой поступок. Затем мы вместе со следователем пошли к подполковнику Выграну, и тот, узнав, что я чернецовец и участник Ледяного похода, глубокомысленно хмыкнул и отослал обратно в отряд, оставшись наедине со следователем.

На следующее утро я узнал, что временно перехожу в особый отряд подполковника Выграну, который в тот же день отправлялся в район Ялты для борьбы с красно-зелеными.

В этом отряде я пробыл больше месяца. К сожалению, свой дневник я оставил в Воинке, отдав на хранение поручику Усвятскому, и записей, относящихся к этим неделям, у меня не осталось. Тогда, признаться, писать у меня попросту не было настроения, а вот теперь жалею. Это были лихие недели. Теперь уж и не вспомнить все по порядку: засады, погони, когда они гнались за нами, погони, когда все было наоборот, перестрелки в горных ущельях, ночевки у костра. Одним словом, Майн Рид. Прапорщику Геренису определенно такая жизнь пришлась бы по душе.

Тут надо опровергнуть одно широко распространенное среди крымских офицеров заблуждение. Красно-зеленые вовсе не были связаны с командованием Рачьей и Собачьей. Я и сам много слыхал про какой-то мифический партизанский штаб во главе с чудо-богатырем Мокроусовым, но ни с чем подобным нам сталкиваться не пришлось. Красно-зеленые были, в основном, вульгарными дезертирами, которые прятались от мобилизации и жили грабежом. Вели они себя нагло, пользуясь слабостью нашего тыла и чудовищной продажностью полиции и господ интендантов. Правда, уже в марте красно-зеленых прижали крепко, и они реже высовывались из своих горных убежищ в долины.

К нашему счастью, горы эти господа знали скверно. Татары давали нам проводников, и несколько раз мы крепко брали эту шантрапу за горло. Хотя огрызаться они умели и в конце концов подстрелили из засады самого подполковника Выграну, которого пришлось направить в госпиталь.

Ходили самые разнообразные слухи. Говорили о мифических шаландах, прибывающих к крымским берегам то ли с Тамани, то ли из Турции с грузом оружия и огнеприпасов. Мы даже как-то две ночи простояли в засаде у Профессорского Уголка, но кроме греческой шхуны с контрабандными чулками и прочей дамской ерундой, никого задержать не удалось. Затем нас послали ловить какого-то капитана Макарова, который якобы служил адъютантом у генерала Май-Маевского, а потом переметнулся к зеленым. Капитана Макарова мы поймать не смогли, да и, признаться, не очень верили в его существование. Зато во время рейда прикончили знаменитого бандита Камова, изловив его у Адым-Чокрака, где находился штаб его «2-го Повстанческого полка». За Камова мы получили личную благодарность Якова Александровича, а Макарова было велено ловить дальше. С большим удовольствием я бы поохотился за Орловым, но он притих и где-то скрывался.

Стоял апрель, и мы сняли шинели, и самые смелые уже рисковали купаться в море. Наш отряд был, в основном, офицерский, жили мы дружно, но я скучал по своим и потому рад был услышать приказ о своем возвращении в Воинку.

Честно говоря, к радости примешивалась и тревога. Обидно терять погоны из-за двух мерзавцев! Но – обошлось. В Воинке меня вызвали к какому-то незнакомому генералу, и тот сообщил, что дело прекращено по личному распоряжению командующего, я восстанавливаюсь в прежней должности и возвращаюсь в наш отряд.

20 апреля я сделал очередную запись в моем дневнике. В этот день я принял роту от поручика Усвятского, помирился со штабс-капитаном Докутовичем и выслушал делегацию юнкеров, которые, на этот раз лично, выразили полную поддержку моему поступку.

Тем дело и закончилось.

За те недели, пока я был в отряде Выграну, у нас ничего особого не произошло. Мы стояли на той же ферме в Воинке, и штабс-капитан Докутович в меру возможностей проводил обучение нашего пополнения. Нам прислали еще три десятка весьма подозрительных пленных, от которых я бы на месте штабс-капитана попытался все же как-нибудь избавиться. Но наш штабс-капитан на все мои, да и не только мои, доводы отвечал, что в отряде нужен каждый человек. По этому вопросу спорить с ним было бесполезно.

Итак, у нас в отряде шла тихая, почти что мирная жизнь, зато в Крыму за эти недели изменилось очень многое. О назначении Барона главкомом Вооруженных сил Юга России я узнал еще в отряде Выграну, но тогда мы только удивились – нам было не до политических дискуссий. Повторюсь – Барона мы совсем не знали, так как он воевал вначале у Царицына, а затем сменил Май-Маевского. Впрочем, ежели боем у Токмака мы обязаны его стратегическому таланту, то радоваться было нечему.

Яков Александрович по-прежнему командовал корпусом, который теперь был переименован в Крымский. Всем нам, участникам зимней обороны, были обещаны памятные медали, каковые нам выдали уже осенью. Впрочем, теперь прошедшую зиму вспоминали редко: в Крыму царила большая политика, а понаехавшие сюда генералы могли бы организоваться в Отдельный Генеральский Батальон. Во всяком случае, такого количества лампасов я никогда не видел ни до этого, ни после.

Прибыло и войск. С Кавказа эвакуировались остатки Добрармии, и наши скромные погоны с вытертым золотом затерялись в калейдоскопе петлиц и нашивок новой гвардии – господ марковцев, алексеевцев, корниловцев и дроздовцев.

Приходится прерываться. Закружилась голова, а с левой рукой творится что-то неладное.

23 апреля.

Вчера вечером меня опять скрутило: голова кружилась, в затылке ныло, а левая рука начала дергаться самым непотребным образом. Впрочем, к утру все прошло, и теперь я снова вполне здоров.

Днем я вновь зашел в военно-историческую комиссию наших славных «дроздов». Володя Манштейн развивал грандиозные планы написания истории дивизии о двух десятках томов с приложением корпуса документов такого же объема. Я порадовался этакому энтузиазму и подумал о том, что историю Сорокинского отряда писать некому. Разве что поручик Усвятский сподобится. Но он в отряде только с весны 19-го. Из тех, кто вышел с подполковником Соркиным из Ростова, я остался один.

Впрочем, я не мог удержаться и задал собравшимся вопрос, который их чрезвычайно шокировал. Меня интересовало, насколько справедлива услышанная мной год назад история о похождениях «дроздов» в Крыму. Ее рассказал, помнится, прапорщик Немно, ездивший незадолго до моего возвращения в отряд по личным делам в Севастополь.

Так вот, господа дроздовцы, высадившись на Графской пристани, первым делом устроили облаву на всех штатских в округе, забирая тех, кто был призывного возраста, в рекруты. Вслед за этим, они окружили редакцию «Севастопольских ведомостей» и взяли всех находившихся там в плен. Пленники, невзирая на пол и возраст, были выпороты, после чего «дрозды» направились на вольную охоту в город за часами и кошельками.

Генерал Туркул, услыхав сие, поспешил заверить меня, что ничего этого не было и быть не могло. А ежели что-то случилось, то не с дроздовцами. А если и с дроздовцами, то не так или не совсем так. При этом Володя Манштейн весьма странно хмыкнул, а остальные присутствующие потупились.

Затем мне была предложена дроздовская версия этих же событий. Облава, действительно, имела место, но не по всему городу, а только в Морском саду. И ловили не штатских, а укрывающихся от мобилизации офицеров.

Редакцию, действительно, выпороли, но это была не редакция уважаемых «Севастопольских ведомостей», а один-единственный редактор какого-то местного радикального листка, известного мерзкими пасквилями против «цветных» войск.

(Генерал Туркул специально пояснил, что «цветные» части, то есть носившие форму разных цветов – это лучшие, старейшие части Добрармии, и клеветать на них великий грех.)

К тому же было добавлено, что дроздовцы редактора не пороли. Пороли его, по его собственному свидетельству, некие офицеры в золотых погонах, а вовсе не в малиновых.

При этих словах Володя Манштейн вновь хмыкнул, а полковник Колтышев рубанул, что это была провокация, и что эта штатская сволочь выпорола сама себя.

Покончив с севастопольским вариантом истории унтер-офицерской вдовы, Туркул заключил, что грабежи действительно имели место, но ограничились лишь конфискацией золотых часов у одной почтенной дамы. Виновные были лично им, генералом Туркулом изобличены и преданы военно-полевому суду.

Позабавившись таким образом, мы заговорили на куда более серьезную тему. Кто-то из «дроздов» задал непростой вопрос: имела ли смысл сама наша крымская эпопея?

Речь шла, конечно, не о необходимости борьбы с красной сволочью. Но сам Крымский плацдарм, наша «бутылка», настолько неудобен в стратегическом отношении, что целесообразнее, по его мнению, было все же удержаться на Кавказе, и оттуда весной 20-го начинать сначала. А может быть, стоило из Новороссийска уходить прямо за границу, чтобы через полгода высадиться на Дону и Кубани, где мы всегда находили поддержку.

Ему тут же возразили, правда, в основном, с нравственной точки зрения. Володя Манштейн сказал, что мы обязаны были драться на любом клочке России, а не отсиживаться, ожидая удобного момента. Туркул напомнил о том, что все попытки удержаться на Кавказе зимой 20-го были неудачны, а десант на ту же Кубань летом был и вовсе провальным – господа казаки не поддержали генерала Улагая. Хотя, конечно, добавил он, крымская «бутылка» – заранее проигрышный вариант, который лишь затянул нашу агонию на год, и в этом понимании, действительно не имел смысла.

Тут вмешался я, позволив себе не согласиться с Туркулом и остальными. С крымской «бутылкой» все, конечно, ясно. Но дело не в «бутылке».

Тогда, зимой 20-го, мы дрались в Крыму, защищая собственные жизни. Иной цели, вообще-то говоря, у нас не было. Позже, с апреля, когда остатки Добрармии эвакуировались из Новороссийска, появилась смутная надежда на создание нового антибольшевистского плацдарма или – это мы вспоминать теперь на любим – на почетную капитуляцию. Ничего из этого, как известно, не получилось, но теперь, через год, наша борьба в безнадежном крымском тупике выглядит иначе.

Зимой 20-го красные, раздавив наши армии, начали готовить то, ради чего они затеяли российский ад – Мировую Революцию. И уже не в теории, а на практике. Как первый, но очень важный этап, планировался поход в Европу, пролетарии которой, несмотря на миллионные субсидии Коминтерна, не спешили подниматься на борьбу с «буржуями». А посему в апреле трехмиллионная армия уже стояла на польской границе. Дальнейшее известно: приказ «на Варшаву! На Берлин!» – и красный потоп, захлебнувшийся у Вислы. В этом свете наш Крымский плацдарм видится уже не бутылкой, а капканом, который не пускал несколько большевистских армий в Европу. Тогда, на Висле, был дорог каждый солдат, и, может быть, мы, отвлекшие не самые худшие силы Рачьей и Собачьей, дали возможность коннице Пилсудского и танкам Фоша опрокинуть орды Тухачевского и погнать их вспять. Кто знает, может, наши безнадежные атаки в таврийских степях сорвали, дай Бог, чтобы навсегда, Ее Величество Мировую Революцию. Или, по крайней мере, здорово этому помогли.

А раз так, то Яков Александрович, удержавший зимой Крым, вполне может быть назван, наряду с Пилсудским и Фошем, спасителем Европы от коммунистического рая с бесплатной селедкой.

Тогда, у замерзшего Сиваша, мы вершили Историю. Странно звучит, но это так.

Со мной согласились, но Туркул добавил, что главные бои за Крым произошли все же в апреле, когда в Севастополе уже сидел Барон, а на фронте совершала свои очередные подвиги Дроздовская дивизия.

Я не стал спорить – генерала Туркула в этом вопросе не переубедишь. Об апрельских боях надо писать отдельно. Я их тоже не забуду. Правда, «дрозды» тогда были под Хорлами, а наш отряд все там же, у осточертевшего всем нам Сивашского болота.

Нет, это просто никуда не годится! Левая рука опять безобразничает, да и правая, признаться…

27 апреля.

Три дня не брался за бумагу. Увы, не по своей воле. Меня скрутило всерьез, и я даже позавидовал тем, кто успел поймать свою пулю прошлой осенью. Самое противное – руки. Дрожат, как большевик в контрразведке. Голова, признаться, тоже просит гильотины. Чорт знает что!

Похоже, я здорово напугал моих соседей, поскольку к вечеру, несмотря на мои энергичные протесты, поручик Усвятский и оба наших «дрозда» побежали за помощью. Поручик приволок какого-то марковца, прослушавшего два курса на медицинском факультете в Петербурге, а дроздовцы приконвоировали целого полковника. Этого полковника я часто видел у Фельдфебеля, он там чем-то вроде придворного врача.

Консилиум цокал языками, меня вертели, как косулю над очагом, а затем потребовали подробно доложить о моих болячках. Я честно пересказал невеселую сагу о первой контузии, полученной еще у Горлицы и о двух свежих, заработанных под Екатеринодаром и Волновахой. За это я был наказан приемом каких-то микстур, достойных применения исключительно в «чеке» для пыток капитана Морозова и поручика Дроздова.

На следующий день все как рукой сняло, и я, веселый и довольный, отправился гулять по берегу, но не тут-то было. Вестовой меня нашел и поволок к самому Фельдфебелю.

Я решил, что час расплаты настал. Фельдфебелю меня любить не за что, а мне его и подавно. Одного визита на улицу Де-Руни хватит за глаза. В общем, я приготовился к чему угодно. Даже к тому, что он предложит мне возглавить отряд смертников для захвата Царьграда.

Вышло, однако, иначе. Фельдфебель был настолько вежлив, что предложил мне сесть и даже назвал по имени-отчеству. После этого, по идее, должен был последовать приказ о разжаловании, но вместо этого Фельдфебель заявил, что мое здоровье вызывает опасение, а посему мне следует немедленно показаться хорошему специалисту. Тут в кабинет вошел вчерашний медицинский полковник, и я понял, кому я всем этим обязан.

Я начал вежливо возражать, а Фельдфебель не менее вежливо настаивать. В разговор включился эскулап, выдавший целый этап по-латыни, но это меня не сломило, и я вновь отказался. Тогда Фельдфебель зарычал, поставил меня по стойке «смирно» и гаркнул, что ему не нужен еще один покойник в лагере. Затем последовал приказ не умничать и завтра же отправляться в Истанбул.

Я пулей вылетел из кабинета, полковник выскочил вслед за мной и начал рассказывать, как и где найти в Истанбуле некое медицинское светило. Светило оказалось швейцарским, работающим по линии Красного Креста. Затем эскулап вручил мне послание, позволявшее не идти в клинику, а нагрянуть прямо на квартиру к ничего покуда не подозревающему земляку Жана Кальвина.

Я надел парадный френч, дабы не выглядеть оборванцем, и отправился первым же утренним катером в град Св. Константина. Светило должно было пребывать дома до полудня, посему я тут же направился по указанному мне адресу. Честно говоря, идти туда не хотелось. Навидался я на фронте контузий и разбираюсь в них не хуже любого профессора. А услышать что-нибудь приятное я, признаться, не надеялся.

Во дворе дома я был облаян собакой, затем меня долго держали в передней, покуда светило знакомилось с посланием нашего эскулапа, и, наконец, меня провели в святая святых – огромный кабинет, набитый хитрой медицинской механикой.

Светило заговорило со мной по-французски. У меня отлегло от сердца, поскольку, будь он германо-швейцарцем, мне пришлось бы беседовать с ним по-немецки. А мой немецкий, после трех лет Германской, приобрел несколько окопный оттенок.

Меня долго оглядывали, ощупывали и обстукивали. К счастью, пересказывать свою Илиаду мне не пришлось – видать, полковник изложил все в письме. Затем владелец кабинета что-то долго писал в чудовищного вида гроссбухе, а потом самым естественным тоном поинтересовался, есть ли у меня деньги.

Я бодро вытащил свой тощий бумажник и спросил, сколько я ему должен за визит. В ответ светило рассмеялось, назвало меня шутником и пояснило, что деньги требуются не для оплаты визита. Деньги нужны будут в швейцарском санатории, куда меня следует направить, и, по возможности, немедленно. Приблизительная сумма была мне тут же названа. Естественно, не в лирах и, само собой, не в рублях, выпускавшихся казначейством Русской Армии.

Я замешкался с ответом, и светило повело речь о том, что, в конце концов, мое командование должно мне помочь. Что, насколько он понимает, я заслуженный офицер, ветеран войны, имею награды. Он готов написать господину Врангелю…

Я не стал дискутировать на эту тему, а он, качая головой, настрочил целое послание нашему эскулапу, затем последовала целая серия рецептов и советов относительно режима дня и питания. Я выслушал его до конца, после чего предложил ему ответить прямо – сколько мне осталось.

Он долго молчал, а потом сказал, что об этом не говорят даже смертельно раненым. А мне просто надо лечиться, в Швейцарии же это будет быстрее и лучше. Я кивнул и повторил вопрос. Он долго мялся, мне даже стало жаль его, но, в конце концов, после десятка оговорок, приговор был назван. Я не стану его записывать. Все мы ошибаемся, в том числе и светила. Может быть, он ошибся, и я проживу еще сто лет.

Мне было очень важно узнать еще одну существенную подробность. Тут он ответил сразу, и я несколько приободрился. Паралич в любом случае мне не грозит, а это очень хорошо. Валяться без рук, без ног в Голом Поле я не хочу – и не собираюсь. Тогда уж лучше сразу.

Вот так! Съездил к доктору…

После этого я часа два гулял по весеннему Истанбулу, поглядывая на белые дувалы, резные двери и редкие деревья, так похожие на те, что растут у нас в Крыму. В конце концов, я махнул на все рукой и решил провести остаток дня с большей пользой, а посему отправился в местный Музей Древностей. Когда я был здесь в последний раз перед войной, его только собирались открывать, и наши турецкие коллеги постоянно обращались в Русский Археологический институт за консультациями.

Музей работал, но был почти пуст. Это оказалось даже к лучшему, мне никто не мешал, и я отвел душу – осмотрел неплохо составленную экспозицию, которая была, конечно, беднее, чем античный отдел Императорского Эрмитажа, но выглядела вполне достойно.

Кое-что было знакомо. Некоторые экспонаты мне показывали еще до войны, а одну надпись на скверном малоазийском мраморе я приветствовал как старую знакомую. Уж ее-то я знал! Решив себя проверить, я не стал глядеть на мрамор и, закрыв глаза, прочитал про себя весь текст с указанием двух лакун и ошибки резчика. Открывать глаза мне не очень хотелось – все-таки пять лет войны, контузии, и я мог ошибиться. Но – нет, такое не забывается.

Затем я прочел сопроводительный текст, чуток поморщился – можно было написать полнее, и тут только заметил, что рядом со мной стоит молодой симпатичный турок, естественно, в феске, зато в костюме и при галстуке. Турок вежливо поклонился и спросил по-французски, не может ли он чем-нибудь помочь господину офицеру. Ну, хотя бы прочитать и перевести эту надпись.

Я поблагодарил его, заметив, что эту надпись мне уже доводилось в свое время переводить и даже публиковать. А перед этим довелось лично выламывать ее из стены полуразрушенного дома на окраине Конии, предварительно сунув «бакшиш» двум сарбазам, дабы те закрыли глаза на эту акцию.

Турок вежливо выслушал и сказал, что, насколько ему известно, эту надпись опубликовали профессор Кулаковский и его молодой коллега по фамилии… Последовала пауза, но фамилию он воспроизвел верно. Но, добавил он, ему также известно, что господин Кулаковский умер.

Я представился. Он чрезвычайно удивился, поглядел на мой далеко не академический вид с некоторым сомнением, и тогда я, отвернувшись от надписи, прочитал ее целиком, на этот раз вслух. А затем указал на две неточности в висящем рядом французском переводе.

Турок оказался господином Акургалом, заместителем директора по научной части. Я тут же был отконвоирован в его кабинет, напоен настоящим турецким кофе и засыпан вопросами. Господина Акургала интересовала масса вещей: от того, почему мы с профессором Кулаковским датировали эту надпись второй четвертью третьего века от Рождества Христова, до того, где теперь его русские коллеги, с которыми из-за этой ужасной войны прерваны все связи. И над чем теперь работает античный отдел самого великого музея мира – Императорского Эрмитажа.

С надписью было проще: я указал на особенности написания «тэты» и «эпсилон», посоветовав заглянуть в «Corpus graecarum», где есть точные аналогии. Про Эрмитаж я знал лишь, что с 18-го там располагалась питерская «чека», которая, вероятно, и работает с его сотрудниками. Ну, а насчет коллег… Видит Бог, я и сам хотел бы знать, что с ними случилось!

Профессор Кулаковский умер, не дожив, к счастью, до Армагеддона. Академику Федору Усвятскому, однофамильцу моего поручика, повезло меньше – умер от голода весной 18-го. Михаилу Ивановичу Ростовцеву удалось, кажется, уехать за границу. Туда же успел вырваться в 19-м и профессор Виппер. Об остальных я ничего не знал. Впрочем, я спросил, помнит ли господин Акургал публикации профессора Лепера.

Господин Акургал всплеснул руками и гордо заявил, что знаком не только с публикациями, но и с самим господином Лепером, что он чрезвычайно гордится этим знакомством; и я его очень обяжу, сказав, где сейчас господин Лепер и как его найти.

Я объяснил ему, как найти господина Лепера. Господин Акургал испуганно поглядел на меня, и несколько минут мы оба молчали. Затем он поинтересовался, где и над чем работаю я. Когда я объяснил, где и над чем я работаю, господин Акургал заявил, что это неправильно и даже нелепо. Даже правительство Его Величества Султана считается с тем, что специалистов по древней истории в мире не так уж много. И даже если, от чего храни Аллах, войска Кемаля войдут в столицу, он и его коллеги могут быть спокойны – Кемаль-эффенди – европейски образованный человек и весьма уважает ученых. И он, то есть господин Акургал, не может понять, как правительство большевиков смеет так относиться к русским историкам, которых он и его коллеги всегда считали своими учителями.

Я даже не улыбнулся, слушая эту несколько цветистую речь. Многого здесь не могут понять господа турки с их верой в европейскую образованность!

Между тем господин Акургал оставил велеречивый слог и заговорил вполне по-деловому. У них нет свободных штатных должностей (война, увы, увы!). Зато у них есть свободная ставка консультанта. Конечно, господин директор – человек с некоторыми предрассудками, но даже он не откажется от услуг бывшего сотрудника Русского Археологического Института.

Я поправил его, заметив, что был лишь сотрудником вне штата, но господин Акургал уже допивал кофе, явно собираясь направляться к директору. На какое-то мгновенье я подумал, как это было бы здорово. Может, швейцарец ошибся, и у меня есть еще несколько лет. Тихий музей, который через некоторое время вполне может стать серьезным научным центром. Отсюда можно связаться с теми из коллег, кто сумел уехать, можно даже попытаться разыскать что-нибудь из фондов и коллекции института…

Я помотал головой, отгоняя наваждение. Поздно, поздно! Еще бы пару лет назад! Правда, как раз два года назад мы вели бои на подступах к Донбассу…

Господин Акургал решил, вероятно, что я претендую на нечто большее, чем место консультанта, виновато развел руками и просил обязательно зайти через несколько дней. Я поправил френч и сослался на служебные обязанности, которые едва ли позволят мне часто бывать в Истанбуле.

Эта встреча несколько успокоила. Во всяком случае, я отчасти пришел в себя. Ну что ж, Института нет, но есть господин Акургал и его молодые коллеги. Есть даже Кемаль-эфенди, ценящий европейски образованную интеллигенцию. А эта надпись на скверном малоазийском мраморе все равно впервые была издана в ежегоднике «Известия Русского Археологического института в Константинополе» профессором Кулаковским и выпускником Харьковского императорского университета Пташниковым.

В Истанбуле мне было делать больше нечего. Конечно, я мог бы зайти на улицу Де-Руни, но сегодня меня там не ждали. Тем более, в последний раз Яков Александрович явно что-то недоговаривал. А между тем, я к этому никаких поводов не давал.

Я пересчитал лиры, и решил перекусить в каком-нибудь приличном ресторане. В конце концов, будет что вспомнить в нашей офицерской столовой за ужином. Нет, спасибо, конечно, господам французам за продукты, но лучше бы они ели их сами.

Трудность состояла в том, что приличный ресторан в Истанбуле – это не Музей Древностей. Где находится Музей, я знал, а вот с приличными ресторанами дело обстояло сложнее. Я уж совсем было собрался спросить об этом самым наглым образом у первого встречного британца, но затем в голову пришла иная мысль. В конце концов, не торчать же одному за столиком, пережевывая шашлык по карски или азу-измит. И я направил свои грешные стопы к гимназистке седьмого класса.

Я помнил, где она живет – в ту ночь, вернее, в то утро я проводил ее домой, точнее, в тот многоэтажный домище, где она снимает комнатку у какой-то мрачноватого вида старухи. Конечно, Татьяны вполне могло не оказаться дома, но попытка, как известно, не пытка. Тем более, не пытка в чеке.

Татьяна была дома, но ее вид мне сразу же не понравился. Допуская увидеть ее с очередным кавалером, просто подшофе или после понюшки кокаина – с позволения сказать, nobless oblige. Но она была совершенно одна, без всяких следов боевой раскраски, а комната имела весьма заброшенный вид и чуть ли не поросла мхом.

Я решил было, что она прихворнула, но Татьяна заявила, что чувствует себя вполне прилично. Тогда я поглядел на нее внимательнее и поинтересовался, сколько дней она не ела. Оказалось, что всего день. До этого она питалась на то, что удавалось продать на местной барахолке.

В общем, она не последовала моему дурацкому совету, и не пыталась топиться в Золотом Роге. Правда, пришлось все продать. А вчера это «все» кончилось. Но, в любом случае, она благодарна мне за добрый совет.

Мне бы возгордиться, но я не стал. Моя дурацкая проповедь едва ли могла наставить на путь истины даже безгрешного лорда Фонтлероя. Просто, у каждого человека есть свой предел, за который невозможно переступить. Дурной пример, конечно, но бравый подпоручик Александр Михальчук не мог есть конину. Это было зимой 19-го, когда всем нам приходилось подражать татарам. А Михальчук конину не ел. Один раз попробовал – и чуть не помер. Видать, такой предел есть и у Татьяны. А встреча с моей нескромной персоной – только последняя капля.

Однако же, помирать с голоду – тоже не лучший выход!

Я поглядел на нее критическим взором и поинтересовался, где тут можно купить приличное платье. Она усмехнулась и сказала, что я несколько опоздал. Раньше мне стоило заплатить две лиры. А теперь и платье ни к чему. Лучше она и вправду искупается в Босфоре.

Пришлось объясняться. Я сообщил, что нас того и гляди переведут в Занзибар, и напоследок мне хочется посидеть с дамой в приличном ресторане. Истанбульских ресторанов, однако, я не знаю, а знакомая дама у меня здесь одна. Что же касается платья, то после посещения ресторана его можно продать. Или сжечь, дабы никаких вопросов не возникало.

С платьем вопрос решился быстро, труднее оказалось найти пристойный ресторан. В конце концов, мы остановили свой выбор на «Бристоле», невдалеке от Британского посольства. Это меня успокоило – господа островитяне любят чистоту, и по крайней мере, тараканов там не встретишь.

«Бристоль» оказался весьма респектабельным заведением. Швейцар с подозрением посмотрел на мой френч. Я мысленно возмутился – френч был английский, и перед поездкой я его специально выгладил. Но блестевшие на нем кресты – Св. Владимира и Ледяной – убедили цербера, и вскоре мы сидели за столиком, производя изыскания в меню. Многие не любят британскую кухню, а, признаться, напрасно. Впрочем, тут был достаточный выбор турецких деликатесов. А уж тех, кто не приемлет турецкой кухни, я вовсе не понимаю.