Текст книги "Жизнь Изамбарда Брюнеля, как бы он рассказал ее сам"

Андрей Волос
Жизнь Изамбарда Брюнеля, как бы он рассказал ее сам

© Текст. Волос А. Г., 2017

© Иллюстрации. Храмов В.В., 2017

© Предисловие. Липа К.В., 2017

© Послесловие. Гуга В.А., 2017

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

* * *

Я слышал, что кое-кто считает меня гением. Это приятно, конечно, но на самом деле я всего лишь изобретателен и великодушен.

Изамбард Кингдом Брюнель

Из письма сестре

Предисловие

Уважаемый читатель!

Я рад представить книгу о знаменитом английском конструкторе, предпринимателе, главном инженере британских железных дорог Изамбарде Кингдоме Брюнеле (1806–1859). Личность этого человека была настолько же одарена разнообразными талантами, насколько удивительна и насыщенна была его эпоха – время революционных научных открытий и беспрецедентных технических инноваций.

Изамбард Брюнель умел не только принимать локальные конструкторские решения, но и осуществлять крупномасштабные инженерные проекты, такие как строительство Большой Западной железной дороги, связывающей Юго-Западную Англию, западные земли и Южный Уэльс с Лондоном, или возведение мостов в местах очень неблагоприятного ландшафта. Именно Изамбард Брюнель стал инициатором расширения железнодорожной колеи с 4 футов 8½ дюйма (1435 мм) до 7 футов (2135 мм) – смелого нововведения, повышающего рентабельность и безопасность движения составов. Для реализации этого проекта, осуществленного частично, Изамбард Брюнель потратил немало времени и энергии.

Сохранились сведения об очень смелой, но утопической попытке английского инженера строительства и эксплуатации пневматических железных дорог. Сегодня этот проект кажется более чем странным, но тогда, в первой половине XIX века, инженерная мысль двигалась в самых разных направлениях, выбирая с помощью проб и ошибок верный путь. В число коллег Брюнеля входил легендарный Джордж Стефенсон – изобретатель паровозов, один из «отцов железных дорог». Эти два великих инженера открыли дверь в новую эру мировой истории промышленности – эру железнодорожных коммуникаций. Догадывались ли они, какое колоссальное значение будут иметь составы, двигающиеся по рельсам, в экономике, в военной обороне, в транспортной сфере?

Конечно, они прекрасно понимали, что их работа, их открытия кардинально меняют мир, но в то же время они отдавали себе отчет в том, что основную пользу от их труда ощутят уже не они, а представители многих последующих поколений.

Риск для собственной жизни и возможность оказаться в долговой яме в те времена являлись таким же привычным условием в деятельности инженера, как, скажем, работа за чертежной доской. Изамбард Брюнель, как и многие его коллеги, был и инженером, и организатором коммерческих мегапроектов. Он защищал свои детища в беспощадных инвестиционных конкурсах, одновременно с этим принимая личное участие в технических работах, во время которых несколько раз оказывался на краю гибели.

Мы знакомы с общими сведениями о жизни и деятельности героев Промышленной революции благодаря энциклопедиям и справочникам, но мало кто из нас догадывается о деталях их непростого пути. А мельчайшие подробности, которые так любят принимать во внимание «технари», – основа рассказа о достижениях знаменитых инженеров.

Эта книга не разочарует тех, кто любит точность в описаниях технических проектов и замыслов. Не разочарует она и гуманитариев, так как ее автор – известный российский прозаик. Я уверен, что книга «Жизнь Изамбарда Брюнеля» будет любопытна всем, кто интересуется историей науки и техники, биографиями замечательных людей, ищет достойный пример в деле осуществления серьезных и важных проектов. Ведь новаторам, которые ставят себе задачу организовать нечто большее, которые хотят идти впереди своего поколения, требуются точные и подробные знания об опыте предшественников.

Желаю вам приятного чтения!

Кирилл Липа

Предуведомление

К сожалению, кое-каких результатов своей деятельности я не увидел. Мое самое любимое детище – великий пароход с гордым именем «Грейт Истерн» – только начинало свое первое грандиозное шествие через Атлантику, когда я, почувствовав недомогание, был вынужден сойти с борта, чтобы с горьким сожалением умереть десятью днями позже – 15 сентября 1859 года. Меня похоронили на лондонском кладбище Кенсал-Грин. Разумеется, рядом с отцом. Над нами нет ни ангелов, ни муз с разбитыми кувшинами – только мраморный куб, на лицевой грани которого выбиты соответствующие надписи.

Может быть, врачи были правы, когда говорили, что не стоит курить по сорок сигар в день – начиная с девятнадцати лет и до пятидесяти трех. Однако есть и другая сторона медали: сорок сигар ты выкуриваешь, пять, одну или, возможно, не куришь вовсе, но так уж устроен мир, что в одну прекрасную минуту ты приходишь, в другую – покидаешь его, неважно, курящим или нет.

Впрочем, на самом деле я хотел рассказать не о своей смерти, а о своей жизни.

Я часто воображал, как буду писать эту книгу. Настанет пора, я отойду от дел. Моим главным занятием станут воспоминания. И раздумья. Книга будет складываться неспешно – строка за строкой и лист за листом.

Правда, сам литературный труд виделся мне довольно туманно. Зато я отлично представлял себе стол, за которым стану им заниматься.

Он должен был вполне отвечать моим потребностям: большой, широкий, даже, возможно, на взгляд непосвященного, несколько громоздкий дубовый стол. Обе внушительные тумбы оснащены выдвижными ящиками канцелярского образца. За верхним правым я предполагал соорудить потайное отделение. Я в совершенстве продумал его устройство – оно вряд ли позволило бы проникнуть туда непосвященному. Но даже если бы он догадывался о существовании секрета, то все равно, благодаря изобретенному мной устройству запора совершенно нового образца, злодей не смог бы добраться до цели, не разобрав перед тем большую часть всего сооружения.

Сверху должен был возвышаться стильный и удобный «кабинет», насчитывающий десять-пятнадцать выдвижных ящичков разной величины, предназначенных для хранения как рукописей, так и всякого рода мелочей, неизбежно сопровождающих жизнь всякого пишущего: перьев, чернильниц, склянок с чернилами, из которых пополняются сами чернильницы, баночек с сухим песком для просушки свежей писанины и прочая, прочая, прочая. Левую часть проектируемого «кабинета» я отводил под миниатюрный двустворчатый шкаф во всю высоту, представлявший, на мой взгляд, неоценимое удобство тем, что в нем можно было бы держать рулоны чертежей и рисунков.

Оставшегося свободным пространства стола вполне хватило бы и для письма, и для чтения, и для того, чтобы разложить в нужном порядке варианты будущих рукописей и необходимые в работе книги. Саму столешницу покрывало бы зеленое сукно. Это представляет собой определенное неудобство для того, кто не рассчитывает, что его рейсфедер, полный китайской туши и готовый вести идеальную линию, будет то и дело запинаться и протыкать ватман. Однако использовать для работы столешницу вовсе не было бы нужды: из-под нее выдвигалась бы настоящая, идеально твердая чертежная доска, размер которой удовлетворил бы запросы даже самого требовательного чертежника или рисовальщика.

В том же, что идея что-либо нарисовать могла возникнуть (и непременно бы за этим чудным столом возникла), я ни минуты не сомневался.

Рисование было и оставалось моим любимым занятием лет с четырех. Мой дорогой батюшка, cэр Марк Изамбард Брюнель, много порадевший для образования сына, говаривал, помню, о моих рисунках, что они удивительно точны и аккуратны и, с другой стороны, полны энергии и яркости, если таковые допускает предмет изображения. Его слова никак нельзя списать на проявление отцовской снисходительности или гордости за успехи отпрыска. Уже тогда мои работы вызывали не только однозначное одобрение тех, кто имел возможность увидеть и рассмотреть кое-какие из них, но даже и некоторое недоверие, касавшееся того, что их мог сделать мальчик столь нежного возраста.

Я помню, как кто-то из гостей недоуменно качал головой, разглядывая один из моих рисунков и бормоча что-то вроде: «Да, сэр, но разве это дитя может обладать несомненным умением столь невероятно точно оценивать пропорции? Разве может ребенок обладать таким чувством формы, что проявляется здесь в каждой линии?..»

Мне в ту пору было в общем-то все равно, как сильно меня хвалят, но я невольно обратил внимание на слова насчет оценки пропорций. Они буквально запали в душу и до сих пор то и дело маячат на горизонте моего сознания. Прошло много лет, однако и теперь я уверен, что умение точно оценивать пропорции – это одно из главных умений, какими только может обладать человек.

Рисование помогало мне всю жизнь, я не расставался с карандашом, и всегда все те мысли, что позднее воплощались в строгие линии чертежей, сделанных суровыми профессионалами, поначалу находили отражение в моих свободных эскизах, более художнических, чем инженерных…

Помещение, где должен был стоять мой стол, в отличие от стола, на самом деле существовало. На этапе подготовки строительства дома я сам предусмотрел эту большую просторную комнату.

Высокие потолки украшала богатая лепнина, но для меня важнее было то, что три из ее четырех стен радовали глаз широкими окнами, из которых всегда, даже в пасмурную погоду, столь частую в этой береговой, приморской части Англии, лился свет, достаточный для работы или иных творческих занятий.

Отсюда открывались чудесные виды – быть может, самые живописные в Девоншире, где, предполагая в скором времени отойти от дел (а почему этого не случилось, о том речь впереди), я купил себе поместье.

Левое окно смотрело на море. В тихую погоду слышался мерный шум прибоя, в ненастье – возмущенный рев яростно разбивающихся о скалы валов. Из противоположного правого были видны живописные холмы Дартмура. Взгляд с наслаждением скользил по их изгибам: зелень рощ сменялась еще более яркой зеленью травяных склонов. Тут и там их оживляли то заросли вереска на небольших пустошах, то розовые пятна обнаженного гранита. А за тем окном, перед которым в один прекрасный день должен был стать мой писательский стол, расстилалась волнистая местность, понемногу нисходящая к Торбейской бухте. На ее дальнем берегу тоже высились живописные холмы, а сама бухта казалась озером, вдобавок отчасти закрытым окраинными домишками небольшого города под названием Торки.

Когда я приобретал поместье, местность вокруг будущего дома выглядела диковато. Это были все поля и поля, кое-где разделенные живыми изгородями. Взгляду можно было зацепиться разве что за силуэт чайки, скользящей между равниной земли и столь же – в ясную погоду – пустынной равниной неба. Чтобы разнообразить и оживить окружающее, мне пришлось немало сделать. Значительная часть теперешних чудных пейзажей являются рукотворными. Они представляют собой роскошный сад, разбитый вокруг дома по моему проекту и раскинувшийся на площади в добрый десяток акров.

Надо сказать, что от этих занятий – вдумчивого обустройства, приведения в порядок того, что было рождено природным хаосом, – я всегда получал истинное наслаждение. И хотя мне – увы! – лишь изредка удавалось оставаться в моем любимом Девоне хотя бы даже на несколько дней, у меня нет никаких сомнений, что счастливейшие часы жизни пролетели именно там: когда я в сопровождении жены и детей прогуливался, будто по кущам Рая, по аллеям этих чудных садов, созданных моими собственными помыслами и волей.

Но вернемся к главной идее замысла, которая, как я сказал с самого начала, состояла в том, чтобы в один прекрасный день отдать на суд читателя (надеюсь, благосклонного) книгу, посвященную описанию перипетий не столь уж долгой, но чрезвычайно насыщенной жизни вашего покорного слуги.

Так вот.

С годами я стал подозревать, что моя созидательная энергия носит несколько иной характер, чем тот, что свойствен творческим силам писателя. Как ни печально в этом признаваться, но возможностям моего художнического воображения всегда чрезвычайно мешали возможности воображения технического. Увы, мне было интереснее думать не о том, в какой последовательности рассказать о той или иной череде жизненных случаев, рисующих характер героя, а о том, каким образом можно способствовать более разумному устроению окружающего меня мира. Гораздо охотнее, чем о том или ином сочетании слов, я размышлял о способах избавления человека от рутинной, однообразной, иссушающей душу работы. Или как помочь ему двигаться более удобными путями и тратить меньше времени и сил на свои передвижения. Или как обезопасить его во время морского путешествия – ну и так далее.

Вот хотя бы с этим столом. Примеряясь к своей будущей книге, я не тем, так иным способом скатывался с той стези, на которую десять минут назад вставал, полный решимости и воли, и неожиданно обнаруживал, что рука сама потянулась к листу бумаги и карандашу – и вместо того, чтобы набрасывать начальные строки рукописи, я снова предаюсь инженерным раздумьям о столе, за которым моя книга должна будет когда-нибудь появиться: рисую наброски, без устали воображая устройство будущего сооружения и изобретая все новые и новые его особенности. И дело идет точно так же, как идет оно всегда, когда касается каких-либо изобретений или усовершенствований: вот уже замысел почти оформился, можно считать, что все готово, – но вдруг ты ловишь новую мысль, отвергаешь прежние варианты и начинаешь заново…

Чего я добивался в случае с этим столом, идея которого никогда не воплотилась в жизнь, как не появилась и та книга, что должна была быть за ним написана?

Да того же, чего и всю жизнь, когда работал над своими изобретениями и проектами. Бесконечно улучшая свой будущий стол в собственном воображении, я стремился не к тому, чтобы по моему рисунку или чертежу мастер мог бы когда-нибудь соорудить этот предмет мебели. Вовсе нет, моя цель была иной: я должен был достичь такой вершины совершенства, которая позволила бы изобретенному мной столу стать не просто столом, а Столом, то есть сделаться образцом разумности и удобства, стать недосягаемым идеалом – и в конце концов по праву войти в историю!

Я не написал задуманной книги, потому что был изобретателем, а не писателем.

Но что же стало причиной, что явилось первотолчком, повернувшим мою натуру на стезю изобретательства? Благодаря чему она получила именно такое развитие?

На мой взгляд, это рассказ отца о его первой встрече с Генри Модсли.

Они стали друзьями задолго до моего рождения, лет до восемнадцати я знал о нем только со слов отца, а когда мы тоже познакомились, наше общение носило довольно формальный характер, и Модсли не показался мне столь уж выдающимся человеком. Но когда я был ребенком, отец так щедро и красочно расписывал обстоятельства, при которых они столкнулись, с таким восхищением рисовал передо мной его образ, что, кажется, именно это раз и навсегда определило мою жизнь.

Может быть, я ошибаюсь. Существует мнение, что человеческая натура формируется задолго до первых впечатлений, и при этом настолько тверда и неподатлива, что внешние обстоятельства способны оказать на нее разве что самое незначительное влияние. Может быть, если бы того, о чем я сказал, в действительности не происходило, я бы все равно стал тем, кем стал, – изобретателем Изамбардом Кингдомом Брюнелем, занявшим одно из самых почетных мест в ряду выдающихся уроженцев Англии…[1]1
  В настоящее время Брюнель является вторым по популярности человеком в Англии после Черчилля. – Прим. А. В.


[Закрыть] Может быть.

Ну а поскольку в данном случае нельзя аргументированно доказать ни одну, ни другую точку зрения, следует завершить это затянувшееся предуведомление и приступить к рассказу о том, как все происходило на самом деле.

Глава 1
Начало

Жизнь моего отца, сэра Марка Изамбарда Брюнеля, привела его к достижению значительных общественных высот: он стал вице-президентом Лондонского королевского общества по развитию знаний о природе, заслужил премию Эдинбургского королевского общества, а 24 марта 1841 года был посвящен в рыцари юной тогда королевой Викторией.

Для всякого, кто отдает себе отчет в его исключительных дарованиях и работоспособности, все это было бы вовсе и не удивительно, если бы не обстоятельство, которое превращает эти факты в нечто довольно исключительное: Марк Изамбард Брюнель был иностранцем.

Да, он родился в 1769 году во Франции, в семье преуспевающего нормандского фермера из деревушки Аквиль. В ту пору порядок наследования, называемый майоратом, устанавливал, что после смерти отца все имущество семьи переходит к старшему сыну. Младшие, как правило, искали счастья на стезе священничества. В соответствии с этим отец ориентировал Марка на получение классического образования. Однако тот, вместо того чтобы корпеть над латынью и греческим, предпочитал совершенствоваться в черчении и математике. Музыка тоже серьезно его привлекала. В одиннадцать лет его взяли в духовное училище. К счастью, настоятель семинарии позволил ему учиться столярному делу, и вскоре еще совсем юный Марк, вопреки своему малолетству, достиг известного мастерства в производстве мебели. Еще ему нравилось мастерить корабли и пускать их в плаванье по тамошнему заливу. Убедившись, что сын никак не желает учиться тому, что необходимо для будущего служителя церкви, отец отправил его к родственникам в Руан, где его обещали натаскать по морскому делу.

Так и случилось. В результате этой натаски семнадцатилетнему Марку удалось поступить гардемарином на один из французских фрегатов. За шесть последующих лет службы ему пришлось несколько раз оказаться в Вест-Индии, как назывались тогда острова Карибского моря. Мне кажется настолько несомненным, что его путешествия были тяжелыми и опасными, что рассуждать об этом представляется излишним. Служил он честно, а о том, как повернется его судьба в будущем, говорило разве что не совсем обычное для гардемаринов умение смастерить медный секстант, который он с успехом использовал на службе. Шкала секстанта была выточена из слоновой кости.

Когда началась Великая французская революция, одним из ее промежуточных итогов стало то, что в 1792 году команда фрегата была распущена, и отец вернулся в Руан. Как большинство нормандцев, он симпатизировал роялистам. В начале 1793 года ему пришлось не совсем кстати оказаться в Париже, и 21 января, во время объявления на площади Революции смертного приговора Людовику ХVI, мой отец, возмущенный происходящим, имел неосторожность прямо там, при большом стечении публики, во всеуслышание предсказать давно ожидаемую и скорую гибель Робеспьера. Марк Брюнель считал революцию делом совершенно беззаконным, а Робеспьер был одним из ее лидеров. Все же отцу удалось кое-как унести ноги и вернуться в Руан. Однако было очевидно, что после случившегося ему лучше покинуть Францию. Именно в этот напряженный момент жизни отец встретил в Руане мою будущую мать, Софию Кингдом, юную англичанку, – она была сиротой и работала у кого-то служанкой. Их счастье оказалось крайне быстротечным, отцу пришлось покинуть ее: он бежал в Гавр, чтобы сесть на судно «Либерти», порт приписки – Нью-Йорк.

В город, который позже стали называть Большим яблоком, отец прибыл 6 сентября 1793 года.

Он кое-что рассказывал об этом, но деталей я все равно не помню. Так или иначе, его занесло сначала в Филадельфию, затем в Олбани. Каким-то образом он оказался вовлечен в проект по строительству канала между Гудзоном и озером Шамплейн. Вероятно, его одаренность ярко проявилась уже тогда. Во всяком случае, он даже участвовал в конкурсе по строительству здания Капитолия в Вашингтоне. Отец с усмешкой говорил, что хотя некоторые члены конкурсной комиссии жарко высказывались в том духе, что весьма впечатлены его архитектурными идеями, однако его проект все же не смог победить.

Тем не менее в 1796 году, как только отец получил американское гражданство, его назначили главным инженером города Нью-Йорк. Он проектировал жилые дома, доки, деловые здания, построил арсенал и пушечную фабрику.

Двумя годами позже, обедая с товарищем, имевшим отношение к флоту, отец услышал о тех трудностях, что сопровождают поставки блоков.

Как вы, вероятно, знаете, блок – это устройство, состоящее, грубо говоря, из двух более или менее плоских пластин, между которыми расположено свободно вращающееся на своей оси колесо. По всей окружности колеса сделан желоб. Использование блока позволяет изменить направление движения и натяжение каната, а желоб нужен именно для того, чтобы канат не соскальзывал с колеса. Блоки чрезвычайно широко использовались на судах с парусным вооружением – а, как вы понимаете, никаких иных судов, кроме парусных, в ту пору не было.

Так вот, по словам товарища, только чтобы удовлетворить потребность в блоках для оснащения своих военных кораблей, Англия ежегодно закупала 130 тысяч этих простых, но крайне необходимых приспособлений.

При этом все они изготавливались вручную столярами. Каждый блок последовательно проходил около сорока пяти технологических операций. Работа требовала определенной квалификации, отнимала много времени, а потому стоила довольно дорого. Механизирована была только распиловка бревен на заготовки.

Все это, на слух отца, звучало настолько вдохновляюще, что он в тот же вечер набросал проект устройства, которое могло бы полностью механизировать производство блоков.

Разумеется, приступать к реализации его идеи нужно было именно в Англии, имевшей тогда самый большой в мире флот. Поэтому уже в начале марта 1799 года он ступил на ее берег, собираясь незамедлительно представить свой проект в Адмиралтейство.

Между тем, пока отец совершал подвиги в Америке, София Кингдом, моя будущая мама, оставалась в Руане. Ее положение складывалось самым незавидным образом. Во время Террора, развязанного якобинцами против врагов Революции (его символом стала гильотина, пожравшая в общей сложности более 25 тысяч французов), Софию арестовали как английскую шпионку, и некоторое время она ожидала неминуемой казни. Ее спасло падение Робеспьера в июне 1794 года, но только почти через год ей было позволено покинуть Францию и вернуться в Лондон.

Там они с отцом и встретились снова.

Венчание состоялось 1 ноября 1799 года в Англиканском соборе святого Андрея, что в Холборне. Три года спустя родился первый ребенок – дочь София, еще через два – дочь Эмма.

А в 1806 году на свет появился и я, Изамбард Кингдом Брюнель.