Текст книги "Рассказы из кофейной чашки (сборник)"

Она кинулась на него снова. Сгорбившись, он свесил ногу, торопливо нащупывая предыдущую развилку и одновременно высвобождая шест из переплетения веток.

Удары были сильны. Честно сказать, он не на шутку испугался. Шест оказался на свободе. В сущности, можно было просто швырнуть его вниз и не возиться. Она с радостью, как ему показалось, бросилась на верхнюю часть шеста, ударив его грудью, и снова взмыла. «Теперь она будет сражаться с ним», – подумал он. Ворона опять с криком бросилась вниз и вперед. «Ах ты фурия!» – подумал он и еще вдобавок поддал шестом ей навстречу, чтобы удар получился смачнее: хватит, в самом-то деле, пусть она тоже немного испугается!..

Он заметил, как птица дернулась в сторону. Что-то помешало ей… она забила крыльями… и тут правое странно и резко вывернулось назад.

«Гвоздь!» – сообразил он с невольно сжавшимся сердцем.

Птица падала, поскольку назвать это полетом уже было нельзя; падала, кренясь и выворачивая шею; падала, крича, кое-как планируя и безуспешно пытаясь поднять тело в воздух лихорадочным биением целого крыла…

Она упала метрах в трех от дерева и закружилась по земле, слепо подпрыгивая и почти опрокидываясь при каждом взмахе. Потом отбежала в сторону, волоча по жухлой серой траве кончики перьев, и замерла, втянув голову с полуоткрытым клювом.

Человек спрыгнул вниз, отбросив в сторону шест, и шагнул к ней. Ворона снова забилась. Он обернулся и посмотрел вверх, на гнездо. Потом подхватил палку, помедлил было, но вот повернулся и торопливо пошел вдоль дома, часто озираясь и поглядывая на окна.

Гнездо рассыпалось только к следующей зиме. Даже недостроенное, оно выдержало и майские бури, и осенние дожди.

Я к своему мастеру

Войдя в парикмахерскую, он спросил крайнего, занял очередь и разделся, получив гнутый алюминиевый номерок взамен плаща. Пригладил у зеркала волосы и сел на лавку.

Пахло тем, чем всегда пахнет в парикмахерских: мешаниной одеколонов и немного сыростью. Из-за двери доносилось стрекотание машинки.

Когда подошла его очередь, Ноготков заглянул в зал, а затем попросил пройти следующего, объяснив это тем, что он стрижется всегда у одного и того же мастера.

– Заходите, кто там!.. – послышалось через несколько минут.

Вздрогнув и наклонив голову так, будто хотел до поры остаться неузнанным, он быстро прошагал к свободному креслу и сел.

Увидев Ноготкова, Галя резко выпрямилась, несколько секунд смотрела на него в упор, потом сорвалась с места и, швырнув по дороге простынку, скрылась в подсобке.

Ноготков поерзал в кресле и сел прямо.

Через минуту вышла другая женщина – полная, в белом, хрустящем, как свежая вафля, халате, наброшенном на плечи поверх красной мохеровой кофты. Она его давно знала. И он ее давно знал – это была заведующая.

– Пересядьте в другое кресло, – сухо сказала она и подчеркнуто вежливо добавила: – Пожалуйста. Пересядьте. Мастер Ноготкова вас стричь не будет.

– Здравствуйте, – тоже подчеркнуто вежливо сказал Ноготков, глядя на ее отражение в зеркале.

– Здравствуйте, – механически ответила она.

– Мне мастер Ноготкова нужна, – хотел сказать Ноготков совершенно ровно, однако в самом конце фразы голос все-таки предательски дрогнул.

Заведующая была почти равнодушна.

– Вы задерживаете, – заметила она. – Не задерживайте. Попрошу вас…

– Дайте, пожалуйста, жалобную книгу, – сказал Ноготков.

Это была самая трудная реплика. Ему всегда приходилось силой выталкивать из себя эти слова. Дальше все шло гладко, но этой фразы он стыдился.

– Вы издеваетесь, – бесстрастно сказала заведующая.

– Я не издеваюсь, – возразил Ноготков, расправляя полы пиджака нервными пальцами. – Я просто хочу вписать жалобу. Я имею право стричься у одного и того же мастера. Вы мне это почему-то запрещаете. На каком основании? Дайте книгу, я впишу жалобу.

– Вы лучше на себя пожалуйтесь! – посоветовала заведующая.

– Вы меня не учите, на кого жаловаться, – сухо сказал Ноготков. – Я сам знаю, на кого жаловаться.

– Почему же не поучить, если вы себя вести не умеете! – победно съязвила вдруг заведующая, выходя из роли. – Вам хоть стыдно-то бывает?

– Что вы себе позволяете? – спросил Ноготков. – Дайте книгу!

В дверном проеме торчали головы клиентов, ожидавших своей очереди. Они не роптали на задержку. Напротив. Ноготков понимал – жизнь бедна развлечениями.

Он повел шеей так, словно она была в щетинном воротнике, и стал смотреть на свое отражение.

– Зачем вы так часто стрижетесь? – спросила заведующая и добавила озабоченно: – Это вредно для волос.

– Ничего, – сказал Ноготков. – Не облысею. Позовите мастера Ноготкову.

– Облысеете, – вздохнула она. – Скорее бы.

Ноготков промолчал.

В подсобке слышались смех и громкие голоса, но что именно говорили, понять было невозможно.

Наконец вышла Ноготкова.

Она появилась в дверях и шагнула к тому креслу, в котором сидел Ноготков. Он жадно и немного испуганно смотрел в ее злое, почти некрасивое сейчас лицо, читая в нем презрение и тоскливую скуку. Тем не менее движения ее были прекрасны, прекрасен был ее белый и не совсем свежий халат с вышитыми на кармашке инициалами «Г.Н.», и пальцы, резко швырнувшие на подзеркальник задребезжавшие ножницы, тоже были прекрасны.

– Как стричь? – спросила она кого-то в противоположной от него стороне.

– Мне только самую малость подправить, – объяснил Ноготков. – Буквально на миллиметр, если можно. Височки и вот тут… А все остальное можно не трогать.

– Ну зачем, зачем ты приходишь? – резким шепотом спросила она, протягивая руку за машинкой. – Ну зачем?!

– Подстричься, – ответил Ноготков.

Она слабо махнула рукой и включила машинку.

Сжавшись, как перед уколом, он ждал того мига, когда пальцы коснутся волос. Он иногда жалел о том, что волосы растут слишком медленно. Из-за этого он не мог приходить чаще, чем раз в месяц. Двенадцать раз в год. Шестьдесят раз за пять лет. Расческа коснулась головы, потом машинка зажужжала над самым ухом, мелко-мелко теребя и срезая кончики волос. Ноготков вздохнул, расслабился и закрыл глаза, чтобы не видеть в зеркале ее раздраженно-усталого лица и закушенной губы – это мешало быть счастливым.

Машинка монотонными движениями касалась шеи, проезжала немного вверх, отрывалась и снова проезжала двумя сантиметрами правее.

– Твое счастье, что ты не ходишь ко мне бриться, – сказала она.

– Если можно, помедленней, – ответил он, не открывая глаз.

Машинка жужжала, стригла что-то. Что именно – ему было безразлично. Она могла, если бы догадалась, постричь его наголо: он бы этого поначалу не заметил.

Ноготков чувствовал кожей лица ее тепло рядом, а иногда она задевала случайно нос или щеку рукавом халата.

Волосы дергало. То ли ножницы были тупыми, то ли она слишком торопилась.

– Послушай, – сказал он тихо. – Ну разве…

Она метнула ножницы на стол и через мгновение окутала его ядовитым облаком одеколона. Ноготков снова зажмурился. В следующий миг она выдернула простыню, молниеносно встряхнула, осыпав его волосами, и крикнула в сторону:

– Пятнадцать рублей! Следующий!

Ноготков приподнялся, неловко разглядывая себя в зеркале.

– Галя, – сказал он просительно. – Ну послушай же…

– Следующий!.. – враждебно и звонко повторила она, отступая. – Да следующий же!..

К ним уже приближался старичок, хлопотливо прислюнявливал десяток волосков вокруг конической лысины.

Ноготков положил два червонца и повернулся к дверям.

– Сдачу возьмите! – взвизгнула она.

Старичок по-воробьиному усаживался в кресло. Он наклонял голову то вправо, то влево и рассматривал свое отражение с явным неудовольствием.

Ноготков принял сдачу, на миг коснувшись при этом ее руки. Отшатнувшись, она принялась лихорадочно обряжать старичка в свежую простынку. Тот тянул кверху морщинистую шею. Загудела машинка. Ноготков повернулся от дверей и в последний раз увидел ее лицо. Оно было уже немолодым.

Пока гардеробщица подслеповато разглядывала номерок и искала плащ, он как следует изучил себя в зеркале. Стричь она так и не научилась. Вздохнув, он взъерошил свои короткие седые волосы, исторгнув при этом целый клуб одеколонных паров. Потом оделся и вышел из парикмахерской. У крыльца лужа волновалась под каплями мелко сеющего дождя, ветер гонял от одного берега к другому покоробленный кленовый лист.

Закурив, Ноготков нагнулся, притормозил лист, осторожно проткнул его горелой спичкой. Получилась мачта. Ветер торопливо погнал кораблик к другому берегу.

Он поднял воротник и пошел прочь.

Расплющив носы об оконное стекло, его провожали глазами заведующая и две мастерицы женского зала. Лица их рябили за струйками стекающего по окну дождя, но казалось все же, что они были совершенно серьезны.

Момент бифуркации

Сергею Устинову

– А знаешь… – сказала она, поигрывая потертой туфлей.

Лиза сидела нога на ногу, и при каждом покачивании туфля, державшаяся на самых концах пальцев, грозила сорваться и упасть на пол; Финистов отчетливо представил звук, с которым она коснется паркета: легкое такое туканье.

– Ты не поверишь, наверное… но мне с ним по-настоящему хорошо!

Она встряхнула седеющими волосами и посмотрела на Финистова с презрительным вызовом: знала, что он ей ничего значительного в ответ сказать не сможет.

– Почему же не поверю, – он пожал плечами. – Пожалуйста…

– Одиночество вдвоем, – мечтательно произнесла она. – Ты даже и не знаешь, что это такое!..

Он промолчал и посмотрел на часы. По идее, таксист должен был позвонить в дверь. На ее месте он бы воспользовался автобусом.

– Может быть, адрес неправильно записали? – подумал он вслух.

– А ведь он старше тебя… Лет на пять, на шесть, наверное, – рассеянно произнесла она, помедлила и продолжила доверительным, если не заговорщицким тоном: – А каждую ночь он меня… ну, ты понимаешь, о чем я… три раза, а иногда и четыре!..

Финистов молчал.

– И ты представляешь, я делаю все, что он захочет! – заключила она со смущенной усмешкой.

Финистов поднес кулак ко рту и покашлял. Туфля упала на пол ровно с тем звуком, которого он ждал.

– Нет, ну ты представляешь!.. – повторила Лиза, округляя глаза. – Я и подумать не могла!..

– Бывает, – пробормотал он.

Она тяжело выпрыгнула из кресла и наотмашь ударила его по лицу сумкой.

– Что ты! – вскрикнул он, закрываясь руками. – Ты что!..

– Чурбан! – визжала она, стараясь добраться до него ногтями. – Какая же ты сволочь!..

Он отшвырнул ее к дивану, и она повалилась, завыв.

– Сво-о-о-олочь!.. – выговаривала она сквозь рыдания. – Ну почему, почему ты такой!.. Ну почему-у-у-у!.. – Она принялась бить кулаками подушку. – Почему-у-у-у!.. Ну скажи мне хоть что-нибудь! Ну скажи ты хоть что-нибудь человеческое!.. Я останусь!.. Ну почему-у-у-у!..

– Что ты заладила – почему да почему!.. – сказал он и снова потер щеку, по которой пришелся удар.

Почему, почему… Что он мог ей сказать? Она и сама прекрасно знала почему: потому что он такой человек. Почему, почему… Он такой, потому что такой. Она такая, потому что такая. И дело с концом.

Нет, конечно, про каждого можно объяснить, как он таким сделался. Именно таким, а не другим. Она-то про себя никогда не думала – почему она такая. А он знал про себя – почему он такой. И ей рассказывал. Когда-то это ей нравилось. Она говорила: ученый ты мой… мыслитель… Ласково смеялась.

Финистов вздохнул.

К тому времени, когда ему удалось понять весь механизм мира, наконец-то избавившись от томительного ощущения потерянности и осознав себя единственно верно – элементом неохватной по размерам и сложности, но все же законопослушной машины, он полюбил копаться в памяти, обнаруживая подчас пустяковые обстоятельства жизни, по прошествии времени приобретшие иной смысл и превратившиеся в события огромной важности. Главным из них было, конечно, то, что он увидел железочку на тротуаре.

Ему было тогда тринадцать лет… или четырнадцать? Шатался по городу, заметил блестящую железочку, поднял и побрел дальше, рассматривая изгибы и дырки и раздумывая об их техническом назначении. Кто-то тратил время и силы, выделывая ее с помощью неведомых ему станков и инструментов. Придуманная, чтобы жужжать и крутиться в какой-то полезной людям машине, она бессмысленно ржавела на панели. А полезная машина, может быть, вышла из строя, потому что не было под рукой вот такой мелкой железки, и теперь люди страдали или – кто знает! – даже погибали из-за этого!

В тот-то момент и представился его воображению некий огромный каталог, список всего на свете, в котором будет учтен каждый элемент мира – до самых незначительных, до самых бросовых железочек, валяющихся на асфальте!

Ему было тринадцать или четырнадцать; идея обожгла мозг и он остановился, потрясенный. Конечно, придется потратить много сил, чтобы составить каталог, но зато сколько пользы можно будет потом из него извлечь! Например, арктический ледокол попал в аварию из-за поломки машины, и нет возможности поправить дело без пустяковой запчасти. Толстые льды вплотную подойдут к его бортам, грозя гибелью и кораблю, и экипажу. Но капитан посоветуется с механиком, раскроет этот волшебный каталог и поведет пальцем, ища нужную графу; и вот найдет и с победной улыбкой покажет механику: вот же она! есть такая! она точь-в-точь подходит взамен вышедшей из строя! она лежит на тротуаре в городе Хуррамабаде, на улице Гоголя, сразу за баней! И тут же отдаст короткий приказ, и застрекочет вертолет, поднимаясь с палубы, и помчит в нужном направлении, чтобы скоро вернуться со спасительной железочкой!..

В дверь позвонили.

– Такси вызывали? – спросил человек в кепке, когда Финистов отпер.

– Сейчас, сейчас, – ответил он. – Минуточку.

И придвинул чемоданы к самому порогу.

– Нести, что ли? – угрюмо спросил таксист. – Это за отдельную плату.

– Она заплатит, – сказал Финистов.

Лиза стояла перед зеркалом в ванной и пудрила нос.

– По-хорошему, тебе нужно лечиться, – сказала она, щелкнув замком сумки. – Ты клинический псих. Ты сумасшедший, понимаешь? У тебя тараканы в голове всегда были, а уж теперь…

Она махнула рукой.

Напоследок обернулась от лифта и сказала с горечью:

– Прощай, придурок.

Финистов захлопнул дверь и несколько секунд стоял, не выпуская из пальцев прохладный металл собачки.

По чести сказать, она сама была с придурью. Его это всегда поражало до глубины души: существо, в крашеной голове которого нет мысли серьезнее, чем о котлетах на ужин, всерьез считает его умалишенным! Тьфу, дура!.. Чего стоит одна только ее бесконечная болтовня! Трандычит, трандычит, потом запнется, вытаращится и спрашивает: «Да что же ты всегда молчишь?!» Что ему сказать? Котлеты вызывали у него интерес разве что гастрономический, да и то в чисто потребительском аспекте. А то, о чем он не прочь был побеседовать, ее наводило на мысль о сумасшедшем доме.

Нет, он вовсе не был сумасшедшим. Ну вот, например, что касается каталога. Даже в свои тринадцать лет он хорошо понимал, что потребуется воистину титаническая работа! И не только для составления, но и для дальнейшего поддержания этого всеохватного списка в должном порядке. Придется неустанно редактировать его, приводить в соответствие с изменением положения предметов в пространстве. В этой области виделись ему и такие проблемы, которые вовсе не могли быть решены вполне и грозили вечно маячить, портя своим присутствием его совершенство. Как, например, поступать с вещами, самим предназначением которых является движение, – автомобилями, самолетами, кораблями? Как ни спеши, пытаясь внести в каталог изменения, соответствующие их нынешнему положению, а все же не поспеешь – и всегда из-за этого в каталоге будут досадные неточности… Или птицы, животные: с ними тоже предвиделось много мороки, их беспрестанная суетливая беготня грозила стать серьезным препятствием на пути поддержания списка в должном порядке, а это, в свою очередь, могло внести сумятицу в деятельность многих учреждений. Например, охотхозяйств: в списке отмечено, что такой-то и такой-то зверь располагается там-то и там-то, а ловцы, руководствуясь этими данными, обнаруживают в указанном месте его полное отсутствие – и все лишь потому, что тот успел переместиться со времени последней редакции списка!

То же касалось и насекомых. Вообще, чем мельче предметы, тем сложнее за ними следить. Трудно было с морями, с океанами: мало того, что их глубины слабо изучены, так они еще и набиты всякой полуневидимой мелочью!.. А между тем совершенный список, полный и последовательно составленный, должен был, по его тайному разумению, включать в себя все вплоть до пылинок, причем каждую следовало описать отдельно. Только тогда, размышлял он, появится уверенность в том, что в ковше экскаватора, который грузит строительный песок, не потеряется ни одной золотой крупицы…

Он поднял трубку зазвонившего телефона и сказал:

– Алло!

Через секунду на лбу стали заметны две глубокие морщины.

– Нет, все нормально, – сказал он. – А что?

Морщины сделались глубже.

– Нет, я не могу сейчас, – сказал он и сел на стул.

За окном, оказывается, моросило.

– Нет-нет, не получится, – сказал он и добавил после паузы: – А я-то что могу сделать!

Комната была почти пустой, и эхо его голоса гуляло по углам.

– Завтра, – сказал он. – Или даже послезавтра.

Слушая, Финистов снова наморщил лоб.

– Нет-нет, откуда… Послезавтра.

Было слышно, как в шахте загудел и поехал лифт.

– А Верка-то где? – спросил он. – Ну вот видишь. Я же не виноват, что она в командировке. А если бы я был в командировке, тогда что?

«Может быть, это ко мне», – подумал он. Но лифт проехал мимо.

– У меня и денег-то нет… Ну что ты, в самом деле!..

Он ерзнул на стуле.

– Ну ладно, ладно… если отдашь… Сколько? Два, что ли? Хорошо, минут через пятнадцать… не знаю.

Положил трубку и стал смотреть в окно. Потом надел плащ, сунул в карман авоську, захлопнул за собой дверь и проверил, хорошо ли она закрылась.

Ему нужно было купить два пакета молока, и уже через пять минут Финистов встал последним в небольшую очередь к молочному отделу.

С годами он стал понимать, что, как это ни обидно, никакие усилия по созданию мыслимого им каталога не могут привести к успеху. Очевидная несообразность мирового устройства терзала его слабый мозг полной своей неразрешимостью. К сожалению, мир был настолько подвижен, что не мог уложиться в сколь угодно полное, но статическое содержание списка. Погруженный в поиски решения и подавляемый отсутствием такового, он бы, наверное, в конце концов сбился с круга, если бы не был однажды озарен светом идеи, устраняющей все противоречия.

Он в ту пору размышлял о колебаниях. По его разумению, они хоть и являлись элементами предметного мира, но не требовали каталогизации, поскольку все – от трепетания листа на ветке до пульсирования электромагнитного поля в мультивибраторе – описывались одним строгим законом. Зная этот закон, можно было расчислить каждое из них… Тут-то его и ослепило, и он едва не потерял сознание от мучительной, болезненной простоты своего решения: не только колебания, но и все другое подчинено единому закону!

Мир встал перед ним, похожий на чудовищно сложный, но все же исправно действующий часовой механизм. Мириады колесиков, цепляясь друг за друга, гармонично вращались – не выходя из строя, не спеша и не отставая. Некоторые из них, отработав свое, превращались в другие, меняя форму, но по-прежнему четко находя затем свое место в этих часах.

Все зависело от всего, и зависело однозначно. Слово «случайность» потеряло смысл, поскольку ничего случайного никогда не происходило. Каждый атом являлся шестеренкой, вращение которой было строго закономерным; молекула представляла собой набор шестеренок и, в свою очередь, выполняла роль шестерни покрупнее; цепляясь друг за друга, они образовывали еще более крупный элемент механизма, который был жестко связан с подобными ему, – и так до солнечных систем и галактик. Зная закон, можно было расчислить все – форму тучи, которая проплывет завтра над крышей, количество капель дождя, траекторию каждой из них и время, когда можно будет увидеть радугу. Никакой каталог, никакой список не был нужен, потому что местоположение всех на свете железочек и всего вообще можно было узнать и так.

– Два пакета молока, – сказал он, протягивая деньги.

Движение его руки было единственно возможным: рука движется потому, что подан сигнал из коры головного мозга и есть энергетические ресурсы, необходимые для этого движения; они, в свою очередь, строго обусловлены возможностью расщепления питательных веществ и тонким химизмом тех процессов, что идут в мозгу: молекулы сцепляются на время, а потом расстаются, обменявшись атомами и обоюдно изменившись… Все это происходит единственно допустимым образом, который может быть заранее расчислен, если знать закон. Поэтому слово «воля» тоже не имеет смысла – ни применительно к движению его руки, протягивающей деньги продавщице, ни по отношению к продавщице, выставляющей на прилавок два пакета молока… Что есть воля, если она – всего лишь элемент в жесткой цепи привязанных друг к другу событий?

Он вошел в подъезд дома, в котором пролетело детство, и стал подниматься по лестнице.

В сущности, открытие Финистова можно было бы назвать Богом – если только представление о Боге допускает его полное отсутствие.

Щелкнул замок.

– Костюша, ты? – слабо спросила мать из комнаты.

– Я, я, – сказал Финистов, разуваясь. – Что Верка-то по командировкам все мотается без конца… Не надоело?

– У нее же работа такая, Костюша, – сказала мать извиняющимся тоном, когда он вошел в комнату. – Как же быть-то ей? Войди в положение: сестра тебе все-таки…

– У нее работа, а я отдувайся, – негромко сказал он. – Да ладно, чего уж. Вот молоко. Куда его?

Мать, как почти всегда последние два или три года, лежала на диване под вытертым одеялом. В детстве Финистов тоже любил валяться под ним, бездумно теребя шелковый ярлычок, на котором было написано «Одеяло п/ш». «Мам, что такое пэшэ?» – спрашивал он. «Сынок, ну какое еще пэшэ! – говорила мать. – Отстань! Ты уроки сделал?» В конце концов он сам догадался – полушерстяное, вот что такое «п/ш».

– Лиза от меня уехала, – неожиданно для самого себя сказал Финистов. Ему хотелось всхлипнуть. Наклонив голову, он выставлял пакеты на стол.

– Куда? – удивилась мать, приподнявшись на локте.

– Совсем уехала, – ответил он, посмотрев ей в глаза. Глаза у матери за время болезни совсем выцвели и стали голубыми, как простокваша. – Бросила она меня, – равнодушно добавил он. – Я один теперь живу – вот и все.

– Да как же так, Костюша! – ахнула она, ласково и жалостно рассматривая его сухое, скуластое, с близко посаженными глазами лицо. – Нехорошо одному-то!..

– Хорошо, нехорошо, – отмахнулся он. – Какая разница… Уехала – вот и все. Не любила она меня. Что я могу сделать?

– Злыдни, злыдни! – горячо прошептала мать, не сводя с него глаз. – И мать-то у нее такая была! Бывало, скажешь: Наталья Михайловна, а как ваше здоровье-то? А она – фырк! Хорошо, мол! Злыдни! Да ты не убивайся так, Костенька, – сказала она почти плача. – Ты себе лучше найдешь! Еще лучше! Разве мало женщин кругом? Ты ведь видный такой мужчина, добрый… У тебя образование!

Он молчал, глядя в окно. Что вообще можно сделать, если сделать ничего нельзя?

– Ладно, пойду я, – сказал он, комкая авоську.

– Может быть, ко мне переедешь? – спросила мать и закашлялась.

Финистов терпеливо ждал – сейчас она бы не услышала его ответа.

– Нет, – сказал он, когда приступ утих. – Я люблю один жить.

– Ой, а я вот не люблю, – сказала она, слабо улыбаясь. – Вот и не знаю уже… Может, к кому-нибудь из вас-то и пойду. К тебе или к Верке, что ли.

– Лучше к Верке, – сказал Финистов после короткого раздумья. – У нее там магазины хорошие. И рынок недалеко.

– Что мне магазины! – Она махнула рукой. – Тяжело мне одной, Костюша! Забрали бы вы меня! Или уж хоть бы в дом престарелых какой устроили.

– В дом престарелых? – задумчиво переспросил он. – Ну, как тебе лучше, так и сделаем. Хочешь к Верке – давай к Верке. Хочешь в дом престарелых – давай туда попробуем… Тебе как лучше-то?

– Не знаю, – шепнула мать, закрывая глаза. – Прямо не знаю.

– В общем, пойду я. Деньги-то где, мам?

– Ох, правда, деньги! – слабо всполошилась она. – Вон на столе возьми! Чуть не забыла.

Финистов смел в ладонь монеты.

– Тебе пенсию-то носят? – спросил он от двери, суя ногу в ботинок.

– Давно уже не было, – прошелестела мать. – Задерживают все… Вот жду.

– А-а-а, – протянул он, внимательно рассматривая в зеркале собственное отражение. – Ладно, пока.

Пройдя два квартала, Финистов остановился на углу и задрал голову. Дождь моросил, но было тепло. Последние несколько лет его мучил вопрос: каким было начало? кто запустил механизм? кто пригнал друг к другу его подвижные части?

В сущности, это был вопрос побочный, не практический. Главным было другое: познать закон, понять и постигнуть его численно и обладать полным знанием обо всем.

Он помедлил, глядя в сторону киоска и размышляя, не выпить ли кружку пива. Кто-то махнул ему, и Финистов сощурился, вглядываясь. Неужели Костровский?

– Не узнаешь, старый черт! – Костровский располнел, раздался, морда стала красная. – Давай, давай! – Он крепко взял Финистова за рукав и потянул. – Не раздумывай! Тебе пару, что ли?

– Да у меня и денег нет, – сказал Финистов, смеясь и пожимая ему руку. – Честно!

– Вот удивил! – Костровский захохотал и хлопнул его по плечу. – Вот уж удивил! Ты бы меня удивил, если бы сказал: Серега, я тебя сейчас пивом напою! Вот бы удивил! Когда у тебя деньги-то были? Пару, спрашиваю?

– Давай пару, – согласился он. – С деньгами – это да… А что я могу сделать? Это же не от меня зависит… куда деваться?

Костровский качал головой, сдувая пену.

– Ты где сейчас?

Финистов неопределенно пожал плечами.

– Да так, не особенно занят. А ты?

– Там же все. В том же болоте! Эх, Костяк, жизнь-то как быстро летит, а! – Костровский уже принял, и настроение у него было отчетливо философское. – И каждый день уносит, как говорится… А впереди-то у нас что? Вот ведь дело в чем: темнота, Костяк, темнота!

– Ни черта не темнота, – возразил Финистов. – Полная ясность. Нам мешает только недостаток информации. Будущее знать можно. Фактически оно уже как бы есть, поскольку описывается единым законом. Можно даже сказать, что существует его проект, от которого никоим образом нельзя отклониться. Понимаешь – закон! Дело за малым: собрать информацию, обобщить и закон этот вывести. И все! Полная ясность.

– Как это? – удивился Костровский.

Финистов вздохнул, отставил пустую кружку, придвинул полную и стал рассказывать – как.

Когда он закончил, Костровский неожиданно захохотал, хлопая его по плечу и толкая пузом.

– Что с тобой? – недовольно спросил Финистов, брезгливо отстраняясь.

– Неучем ты, Костяк, был, неучем и остался, – добродушно сообщил тот, досмеиваясь. – Ну, уморил! Давай еще по одной, что ли?

– Чем я тебя уморил? – холодно спросил Финистов, глядя в его заплывшие глаза.

– Да ладно, что ты, в самом деле! Давай еще по одной!

– Нет, уж ты скажи! Чем это я тебя уморил?

– Чем уморил? – переспросил Костровский, опасно сощурившись. – Чем уморил, говоришь? Ты про моменты бифуркации слышал когда-нибудь?

Тон его был неожиданно серьезен. Финистов отчего-то весь похолодел.

– Нет, – ответил он, пытаясь презрительно улыбаться.

– То-то и оно, что нет… иначе бы не стал нести такую ахинею. – Костровский фыркнул. – В любой более или менее сложной системе наступает момент, когда нельзя определить, по какому из альтернативных путей пойдет дальнейшее развитие. Принципиально нельзя. Даже обладая всей информацией! Вот именно в твоем смысле всей: до последней железочки!.. Знаешь все про железочки – а толку чуть! Ты понял? Вещь важная…

– И что? – тупо спросил Финистов, помимо собственной воли поняв почти все.

– Да ничего! – Костровский рассердился: – Ничего! Кроме того, что мир принципиально непредсказуем! Вот и все! А больше – ничего!.. Ну что, еще давай по одной, что ли, – предложил он, остывая.

Это было так страшно, что Финистов почему-то выплеснул остатки пива в его жирную физиономию и двинулся прочь по абсолютной прямой.

Костровский что-то орал ему вслед, но он не слышал. Кружка выпала из его руки на пятом шаге, а на седьмом он ступил на мостовую.

Визг тормозов был совершенно бесполезен.

Его подбросило вверх, а затем швырнуло на асфальт в трех метрах от остановившегося грузовика.

– А-а-а-а! – заорал Костровский, срываясь с места. – Костя-а-а-ак!..

Голова Финистова, со стуком ударившись о гранитный бордюр, неожиданно легко раскололась на две примерно равные части.

– Да что же это! – пролепетал Костровский, тяжело падая на колени и заламывая руки. – Что же это!..

Водитель заглушил двигатель.

Воздух дрожал от напряжения, и было похоже, что из расколотой головы Финистова сыпались миллионы золотых шестереночек.