Текст книги "Рассказы из кофейной чашки (сборник)"

5

Музыканты вернулись на эстраду, и теперь оттуда текла негромкая музыка. Ее тягучий медленный поток не бурлил – только вздыхал, а то еще волновался, как будто огибая камень или корягу.

– Нет, – сказал Мурик, морщась и мотая головой. Он выдернул из серебряного стаканчика зубочистку и сунул в рот. – Нет, это не по мне. Кисель какой-то. Даже противно.

– Я же говорю – ты дикарь, – разнеженно констатировала Ева. Она полулежала, откинувшись на спинку удобного кресла. – Тебе и устрицы не нравятся.

– Устрицы! – возмутился он. – Что там может нравится? Сопля в ракушке. Вот у нас, бывало, в Протвино…

– Ну, началось! Во-первых, не в Протвино, а в Протвине, я тебе тысячу раз говорила, грамотей несчастный… Мне нравится: у них в Протвине! Ну просто диву даюсь!.. Нет, ну откуда это? – Она повторила, дразня: – У них в Протвине! Тоже мне, пуп земли! Протвино! Законодатель мод! И вкусов!

Мурик недовольно засопел – по-видимому, собираясь с мыслями для достойного ответа.

Неслышно появился низкорослый служитель.

– Хуа? – деловито переспросил метрдотель, когда тот шепнул ему что-то. – Хинцы?

Служитель утвердительно кивнул и пояснил:

– Кариц хуару ганциг. Кариц царуг.

– Кариц дуци-и-иг, – неодобрительно протянул метрдотель, а потом приказал: – Кариц прициг!..

Служитель кивнул и также бесшумно удалился – медленная тень, плывущая в зеленоватом струении благовоний.

Ева ласково взглянула на фарфоровый кувшинчик. Официант безмолвно наполнил чашечку.

– Всякую дрянь жрать – большого ума не надо, – заметил Мурик. – Это у них с голодухи. Если нормальной хавки нет, так и кузнечиков начнешь трескать. Вон, Сявый с пацанами в «Пекине» червяков жрал. И мне заказал, урод… Чуть не стошнило… а разве откажешься?.. Не знаю… Нет, а на фиг надо? – оживился он. – Мать, бывало, напечет пирогов. Другое дело. С луком – раз! – загнул мизинец. – С картохой – два!.. Как навернешь со сметанкой!.. – Разочарованно цыкнул и заключил: – Тоже мне – цыхуциг!

Ева рассмеялась.

– Повторил! Ты обучаем, Мурочка. Тебе бы глаза поуже, росту поменьше… и разносил бы тут обезьянок как миленький! Ага, Муренок?

Мурик хмыкнул. Неторопливо налил себе водки.

– А что, – вздохнул он, выпив. – Ко всему привыкаешь.

– Тебе бы хватит, – наставительно заметила Ева.

Убедившись, что она не собирается продолжить фразу, метрдотель поклонился и залопотал, странно кося глазами:

– Простите, госпожа… Прошу прощения, господин… Позвольте угостить вас, госпожа… Это харцин… это входит в церемонию. За счет заведения, госпожа… Пожалуйста, господин.

– Что это? – подозрительно спросил Мурик.

– Бери, бери, – приободрила она. – Не отравят.

Улыбаясь, Ева тоже взяла с подноса синюю пиалу.

Поверхность парящего напитка масляно колыхнулась, мгновенно исказив отражение двух золотых драконов. Голова закружилась от пряного аромата горячей жидкости. Первый глоток ей понравился: хотелось пить еще и еще – цедя по капле, ловя сладостные оттенки густых цветочных запахов… мир начал радостно покачиваться… хотелось еще, еще…

Метрдотель ловко вынул пиалу из ее готовых разжаться пальцев.

Ей нужно было возмутиться!.. крикнуть: «Мурик!..»

Но пространство вокруг уже трепетало, превращаясь в переливающееся переплетение жемчужных воронок.

6

Справа что-то влажно цокнуло.

Она открыла глаза.

Свет был тусклым.

В полуметре от нее, по-стариковски сгорбившись и обхватив лапами колени, большая черная обезьяна сидела на низком стуле, горестно раскачиваясь, как на молитве. Золотая цепочка на шее моталась из стороны в сторону.

Ева зажмурилась – зажмурилась изо всех сил.

Конечно, этого не может быть! Этого не может быть по многим причинам. Во-первых, обезьяна не должна сидеть на стуле – по крайней мере, живая. Во-вторых… во-вторых, это сон. Просто глупый и страшный сон. А на самом деле они еще идут, идут по тротуару… скоро она увидит горящую огнем вывеску ресторана и скажет: «Хочу сюда!» А Мурик ответит: «Кукленочек, ну что ты гонишь? Что это за место? Опять какой-нибудь дрянью накормят. Давай-ка лучше в «Бочку». Нет, ну а что? – мясца, севрюжки…» И тогда она не станет капризничать и настаивать на своем, а скажет, нежно беря его за руку: «Конечно, милый!.. Ты прав – мне здесь тоже не нравится!..» Да, именно так. А то, что ей сейчас мельком привиделось – так это просто сон. Или бред. Конечно. Наверное, она заболела. Ей мерещится. А на самом деле она не здесь. На самом деле они идут по тротуару, сейчас она увидит вывеску ресторана, но не…

– Йа-а-а-а! – негодующе проревела обезьяна.

Ева вздрогнула и снова раскрыла глаза.

Подвал был залит желто-серым светом потолочной лампочки, забранной стальным намордником.

Сорвавшись со стула, обезьяна металась от стены к стене, как будто не находя себе места. Скачки сопровождались резкими звуками – цоканьем, скрежетом когтей по бетону, хрипом; вот она задела стул, и он с грохотом повалился; а тень ее сигала со стены на стену совершенно беззвучно, и это было еще жутче. Вдруг, словно осознав бессмысленность своих действий, обезьяна остановилась как вкопанная; вот медленно села на пол и помотала башкой; протяжно завыла в припадке отчаяния, по-собачьи задирая морду к потолку; потом повернула голову и ее круглые желтые глаза встретились с глазами Евы.

Взгляд обезьяны был так пронзителен, что Ева попыталась вскочить. Должно быть, однако, действие дурмана еще сказывалось: тело казалось слепленным из какой-то тяжелой и сырой субстанции; ватные ноги не послушались, и единственное, что она смогла сделать, это лишь плотнее прижаться к стене.

Негромко заурчав, обезьяна решительно двинулась к ней. Сгорбившись и опираясь на длинные черные лапы, она сделала всего два или три быстрых и по-зверьи легких шага. Ева успела подумать, что повадки обезьяны стали иными – казалось, она чем-то обрадована; да и шагала теперь как-то иначе – по-хозяйски.

Обезьяна приблизилась и, снова низко заурчав, потянулась к ней широкими мокрыми губами.

Ева не закричала.

Странно, но она испытывала не ужас и не брезгливость. Да, ей было неприятно, что обезьяна обратила на нее внимание, подошла и теперь тянется к ней губами. Но это было не омерзение, не гадливое чувство, в котором пронзительный страх мешается с гневом, а обычное, нормальное неудовольствие субъекта, которому досаждают ненужным ему сейчас вниманием.

– Отстань, – фыркнула она, отворачиваясь. – Голова болит.

Обезьяна заурчала настойчивей и схватила ее за руки.

– Ну что же это такое! – слабо вскрикнула Ева.

Но у нее не было сил сопротивляться, и поэтому через несколько секунд вялой борьбы она подчинилась. Ласково ворча, обезьяна неторопливо овладела ею раз и другой, а потом села рядом и стала искать у нее в голове, подтверждая свое расположение добродушным уханьем.

Это продлилось недолго. Послышались невнятные голоса… какое-то громыхание… Обезьяна вскочила, угрожающе рыча. Резкий скрежет ударил по нервам.

Дверь распахнулась.

Ева тоже попыталась подняться на ноги – но тело снова ее не послушалось.

Вошедших было двое.

Официант с грохотом поставил клетку на пол. Метрдотель прислонил к стене украшенное куньими хвостами золоченое древко.

Ева с ужасом смотрела то на одного, то на другого.

Обезьяна прыгнула в дальний от них угол и сжалась там, рыча и скалясь.

– Хуа? – спросил официант.

– Хардациг, – ответил метрдотель, пожав плечами.

– Хуа прициг?

– Прициг нут, – сказал метрдотель и безразлично махнул рукой в сторону Евы.

Официант наклонился и просунул ладонь под ее плечи.

– Цигуа анциг, – заметил метрдотель.

Когда они затолкали безвольное тело в клетку, официант прижал голову Евы к круглому отверстию и, сморщившись от усилия, чем-то щелкнул. Одна полукруглая железка жестко схватила подбородок, вторая – затылок. Ей показалось, что голова вот-вот расколется. Облегчить страдание можно было лишь одним способом, заранее обреченным на неудачу: изо всех сил заталкивать темя как можно глубже в эту проклятую дыру.

Губы не шевелились. Она стонала беззвучно.

– Хацуг! – приказал метрдотель.

Оркестр построился у дверей. Тот, кто управлял медным листом, ударил в него железкой, и звон наполнил все помещение. Музыканты двинулись за ним: первый бренчал по струнам, второй пронзительно дудел, третий молотил в барабаны.

Официант просунул древко в кольцо, приваренное к верху клетки.

Обезьяна в углу горестно завыла, отчаянно стуча себя кулаками по голове.

– Хицаг! – скомандовал метрдотель и первым подставил плечо под свой конец древка.

Клетка раскачивалась.

Хрипло скуля, Ева бесполезно хваталась морщинистыми лапами то за один прут, то за другой. Шерсть на загривке стояла дыбом. Она злобно скалилась, и перламутровая слюна пузырилась на клыках.

Музыканты уже выходили в зал. Шагающим следом приходилось поспешать.

Древко прогибалось и угрожающе поскрипывало.

Плешь

За те двадцать лет, что незаметно прошли со времени их последней встречи, Черепицын сильно изменился. Тем не менее Боровеев узнал его с первого взгляда. Так уж устроена память – что-то провернулось в ней, переместилось, и она, вернув сидящему на стуле облик былых времен, то есть слизнув лишний жир и в мгновение ока покрыв плешь пышным убором волос, индентифицировала его с необыкновенной быстротой и точностью.

Да, это был Костя Черепицын. Когда-то сбитый плотно и крепко, словно ящик для гвоздей, сидел он теперь на стуле боком к Боровееву оплывшим огарком свечи.

Двадцать лет назад Боровеев недолюбливал Черепицына. Скажи ему тогда кто-нибудь, что довольно скоро волосы Кости – бывшие, кстати, предметом зависти Боровеева, обладавшего смолоду шевелюрой жидкой, но, как ни странно, почти без ущерба сохранившейся доныне, – осыплются и обнажат лишь кое-где покрытую пушком кожу, он бы засмеялся от восторга. Но сейчас, увидев ее – глянцевитую и полого-рельефную от змеящихся под ней синих сосудов, Боровеев ощутил только блеклую, неинтересную тень злорадства, тотчас же уступившую место чувствам и мыслям иного порядка.

– Значит, время-то идет! – растерянно подумал Боровеев. – Значит, время вооружено коготками и щипчиками и действует ими с невиданной быстротой, коль успело за этот срок так ловко оголить Костин череп!..

Сам того не замечая, он смотрел на Черепицына, как смотрят, вертя в руках осколки любимой и так бездарно разбитой чашки: прикладывают друг к другу… отнимают и снова прикладывают – в нелепой надежде, что разновеликие дребезги возьмут и срастутся, как было.

– А время-то, значит, того, – повторял про себя Боровеев. Он, как и прежде, не чуял хода времени, но вдруг заметил рытвины, оставляемые его мягкими лапами. – Того, значит, время-то… ну и ну!.. – лепетал он, повторяя все одно и то же, – и вдруг содрогнулся от дикой мысли: а ведь, должно быть, не одного Черепицына все эти долгие годы утюжило время своими железными колесами!

– А я? – подумал он с ужасом. – А как же я?!

Был момент, когда Боровеев едва не бросился к однокашнику, движимый удивлением и жалостью – жалостью не столько к нему, сколько к себе: он остро понял сейчас, что тоже подвержен ходу времени! Может быть, даже не в меньшей степени, чем Черепицын!.. и поэтому им надо держаться вместе!.. Раз так, он мог бы обнять его и, горячо и бестолково хлопая по плечам, сказать несколько слов, конкретный смысл которых не имел бы ровно никакого значения, поскольку в той или иной форме они несли бы одно и то же содержание, а именно: «Держись, Костя! Ну что еще – время! Подумаешь! Главное, мы с тобою были и есть! Так давай же обнимемся, чтобы с нами не так просто было сладить!» И оторопевший от неожиданности Костя точно так же хлопал бы его по мягким от малоподвижного образа жизни плечам, и они стояли бы, обнявшись, над угрюмыми серыми волнами неспокойного, грозного времени, и в эти мгновения оно не смогло бы причинить им никакого вреда!..

Но Боровеев не любил случайных поступков. В конце концов он имел право на рассуждение. В конце концов почему он должен был очертя голову бросаться в сомнительные объятия не любимого им человека, пусть даже этот человек и лыс как колено. В конце концов не пацаны какие, а солидные люди. Вот сам Боровеев, например. К своим сорока трем годам он достиг кое-какого положения; и потом: здравый смысл, чувство собственного достоинства… ведь не мальчик; заметное брюшко (бегать, бегать по утрам!), довольно изношенные сосуды – и бляшки на них, бляшки; двое детей, похожи – как две капли воды; жена, любовница… что еще?.. много чего еще, много… всего не вспомнишь сразу… доверие… честность… ссуда… долг… и миозит – да, пустячный приступ миозита, в связи с которым он и забрел сегодня в поликлинику. И что же, все это отдать на откуп случайности? Той самой случайности, с которой Боровеев всю жизнь боролся как мог? С возрастом борьба становилась все более успешной, случайность отступала, и Боровеев надеялся в самом скором времени окончательно над ней возобладать, а возобладав – искоренить. Но подчас приходилось констатировать, что случайность и поныне еще совершенно случайна. Вот как видно на примере этой встречи. И вместо того, чтобы поддаться первому импульсу, Боровеев начал торопливо рассуждать, ища осмысленный и достойный образ действий.

Во-первых, он мог, руководствуясь старой неприязнью, дождаться, пока Черепицын его заметит, а затем не подать ему руки, а, напротив, отвернуться, свернуть за угол, там на лестницу – и поминай как звали. Но если с расстояния в двадцать лет причины неприязни выглядят воистину смехотворными, то Боровеев поставит себя в ложное положение, а у Черепицына будут все основания пожалеть его как глупца.

Во-вторых, он мог бы подать Черепицыну руку, поздороваться, улыбнуться, легонько потрепать по жирному плечу. Мол, что там, старина, какие между нами счеты, двадцать лет, срок давности, сам понимаешь, все забыто… Но если при этом причины неприязни весомы даже с расстояния в двадцать лет, то Боровеев потеряет некоторую часть собственного достоинства, дававшегося ему и в юности с некоторым трудом. Разве стоит предоставлять Черепицыну повод почувствовать свое превосходство? Боровееву-де плюй в глаза – все божья роса… Нет, это не годится.

Боровеев почувствовал, что у него вспотел затылок. Спокойно. Есть, в конце концов, и третий путь – не заметить Черепицына, и все; устраниться, не глядеть в ту сторону, не ждать его взгляда, молчком повернуть за угол, и опять же – поминай как звали. Мир не перевернется, если они не встретятся еще лет двадцать… Но тем самым Боровеев должен был неминуемо отдаться случайности. Что значит – не заметил? Случайно не заметил. Отдаться, смириться перед случайностью, уступить, трусливо повернуться спиной и – не исключено! – услышать ее глумливый смешок, если Черепицын, паче чаяния, сам уже увидел однокашника…

Между тем толстая шея Кости Черепицына дрогнула и пошла складками. Возможно (и даже скорее всего), он еще не заприметил Боровеева. Но уже поворачивал шею, чтобы посмотреть в его сторону, посмотрев – увидеть, а увидев – узнать. Вероятно, он ощутил на себе пристальный взгляд и теперь хотел понять, откуда исходят беспокоящие его флюиды.

Так, так, так, так! – лихорадочно размышлял Боровеев. На поверхности нет ни одного подходящего образа действий. Надо лезть вглубь. Никуда не деться. Да, лезть вглубь и разбираться, что к чему!..

Хорошо же. Так, так, так! Значит, Костю Черепицына двадцать лет несло и било о камни в реке времени. В результате Костя не стал красивее и моложе. Допустим. Но искупил ли он перед временем те грехи, в которых был повинен когда-то перед Боровеевым? Да и могло ли время эти грехи искупить? Что за проступки, что за обиды родили нелюбовь? Вот в чем вопрос! Для того чтобы решить, как себя вести, Боровееву следовало, сорвав покрывало с поверхности неразличимо далекой и имеющей ореол чего-то светлого юности, эти самые обиды найти и беспристрастно взвесить. Для чего их требовалось немедленно вспомнить.

Боровеев напрягся – и не вспомнил.

Еще раз напрягся – и опять зря.

Оформив нулевочку Косте, время столь же ловко стерло из памяти некие важные строки, пропажу которых он не замечал ранее и с растерянностью обнаружил сейчас. Причины неприязни не отыскались. Сама же неприязнь, будучи, вероятно, по природе своей менее подвержена разрушительному действию времени, осталась почти нетронутой.

Память продолжала бежать по прошлому, спешно пролистывая страницы в поисках той, на которой была записана обида.

Памяти приходилось нелегко. Юность слежалась, ссохлась; требовались немалые усилия, чтобы расслоить эту однородную массу, в целом рождающую в душе умиление и грустную радость. Память спешила. Казалось, до бесконечности долго будут мелькать перед глазами (а Черепицын между тем все еще поворачивал голову) эти писавшиеся когда-то начерно листы, писавшиеся в спешке, спустя рукава, и не перебеленные по сию пору. Но вдруг его обожгло почти физически, он вздрогнул, отшатнувшись. Вот оно! Очередная страница несла с собой бешеный, пламенный, неукротимый стыд, бросившийся жаром в лицо. Где прежде хранился этот случай? Почему никогда раньше Боровеев его не вспоминал?

Картина была так отчетлива и свежа, что он снова зажмурился и дернул головой, тщетно надеясь уберечься от слепящей струи вина, направленной в физиономию, – и тут же почувствовал бег ледяных ручьев за воротом. Лицо так пылало, что если бы по нему текли не иллюзорные, рожденные памятью, а действительные винные струи, они неминуемо должны были вскипеть и испариться. Ах, как неожиданно, как резко она взмахнула стаканом! И за что, за что?! Шумный круг приятелей и подруг, распавшийся едва ли не двадцать лет назад, остолбенел на секунду в полумраке танцевальной комнаты. Боровеев как будто снова видел их вокруг себя, как будто снова, непроизвольно поеживаясь, пытался натянуть на мокрое лицо улыбку. Ах, сука! За что?.. Содрогнувшись от ненависти, он горько и бессильно пожалел, что не ударил ее, сдержался, дурак, оторопел, упустил секунду!..

Бывает, что царапина по липкой патине пыли и жира на лежавшем годами в кухне за шкафом осколке разбитой некогда фарфоровой чашки, поражает вдруг острой голубизной и золотом первоначального чистого цвета – и осколок кажется гораздо ярче самой чашки. А какова была чашка? Он не смог вспомнить, что чувствовал тогда. Терзал ли его стыд так же, как сейчас? Не помнил. Прошлое сквозь патину пыли и жира виднелось довольно смутно – мерцало опасными сполохами. Единственное, что отчетливо всплыло, это что Кости на той чертовой вечеринке не было, да и вообще они тогда, кажется, еще не были знакомы. А если так, то Черепицын не участвовал в этом унижении Боровеева.

Так что же? Дальше, дальше!

Однако память, обжегшись раз до волдырей, не больно-то спешила снова нырять в омут, обманчиво сияющий с поверхности, но таивший в себе, как выяснилось, всякое.

Что же, – подумал он, осторожничая, – может быть, и не стоит искать никаких причин? Не смог вспомнить сразу – значит, они несерьезны. Да и вообще, он же знает хорошо: то, что выдается людьми за причины нелюбви, никогда не является ее причинами в действительности. Нелюбовь столь же необъяснима, как и любовь. Какие причины? Разве что расположение звезд на небе… Нелюбовь (или любовь) существует изначально, и, руководствуясь ею, мы населяем душу ближнего всеми мыслимыми пороками (или добродетелями). И не хотим знать, прописаны ли они там на самом деле. И объясняем свои чувства тем, что сами и построили в собственных фантазиях. Фундамент подводится под готовое здание…

Верно, верно… все так, но сейчас-то ему что делать? Подать руку или свернуть за угол? Потерять достоинство или поставить себя в ложное положение?

Мысли путались.

Он буквально поедал Черепицына глазами, пытаясь теперь уже хотя бы по внешности угадать, с кем имеет дело. Может быть (торопливо рассуждал он), стоит забыть прошлое (которого все равно не помнишь) ради того, чтобы воспользоваться настоящим (которого он не знал). Боровеев сам удивлялся мелочности мыслей, но уже не успевал подумать о чем-нибудь другом… Нет, ну правда: может быть, Черепицын – чем черт не шутит! – стал за эти годы членом коллегии министерства? Или известным драматургом?..

Но мятая куртка на молнии, выглядывающая из левого, чуть надорванного кармана пачка сигарет и замшевые туфли ничего не сказали ему об успехах или неудачах их обладателя. Для похода в поликлинику так мог одеться кто угодно. И лысина, громадная плешь тоже, к сожалению, не была показательной, ибо время чешет всех под одну жесткую гребенку – даже членов коллегии министерства, даже самого Боровеева!..

Боровеев почувствовал себя беспомощным и окончательно смешался.

Черепицын почти совсем повернулся. Правая рука, безвольно висевшая ранее, сгибалась и плыла к колену, чтобы упереться в него; вот уперлась, и Боровеев разглядел массивный перстень, отягчающий своей желтизной безымянный палец. Ему уже не хватало времени вогнать этот перстень в какую-либо систему. Он понимал, что случайность возобладала. И думал о том, что прошлое окаменело, как ил карбона или юры, и надежно спрятало в себе какие-то истины. А чтобы его расслоить, нужно время – не тот краткий миг, за который человек успевает повернуть голову, а много времени – пять лет… или год, что ли… или хотя бы месяц… И жалел о том, что в этом отношении двадцать прошедших лет были совсем бесплодны.

А сейчас он не успевал. И не знал, что делать. А Черепицын все поворачивал голову.

Боровеев заметался.

Что говорить, – думал он, – ведь юность!.. всякое бывало… песенки там разные… дружба… заря жизни… что уж там напраслину!.. всякое… ну, бывало, что и… но ведь прошло!.. но ведь ничего особенно плохого не было!.. во всяком случае, кажется, что не было… а тогда кой толк рыться в этом хламе?.. если он и так прекрасно знает: ничего плохого он не делал Черепицыну!

Экая ерунда! – думал он. – Ну не любил и не любил, ну и ладно, ну и что, времени-то прошло сколько, Черепицын-то уж весь лысый, да и я, стало быть, того… Просто смешно: вспомнить невозможно, из-за чего не любил… так стоит ли тогда обращать на эту нелюбовь внимание? Сколько воды утекло!.. как они оба, должно быть, переменились с тех пор!.. Ну положим, упало когда-то зерно неприязни, взошло, выбросило пышный стебель. Но теперь-то ни зерна не видно, ни стебля, одни только ни к чему не прикрепленные махровые листья нелюбви висят в воздухе и качаются сами по себе! Стебель пропал, с ним пропало и зло, остались листья. Но это же неправильно, черт возьми! Разве это правильно? – думал он. Время должно стирать не причину неприязни, оставляя в целости саму неприязнь! Напротив! Пусть бы оно срывало эти вот листья неприязни, оставляя причину невредимой – и то для того лишь, чтобы можно было при встрече переоценить ее за бутылкой очищенной, посмеяться над тем, как чисты они были когда-то!..

Черепицын повернул голову, и взгляды их пересеклись.

Боровеев стоял и смотрел ему в глаза, готовый сам не знал к чему – то ли сбежать, то ли кивнуть и раскрыть широким жестом студенческие объятья.

Черепицын его узнал – это было видно по тому, как вдруг сузились зрачки его только что безразличных глаз, как дрогнули губы и непроизвольно шевельнулась ладонь, покоившаяся на колене.

Затем он встал, сделал несколько быстрых шагов к лестнице и, не оглянувшись, застучал каблуками по ступеням.

Мелькнула лысая голова в просвете между пролетами – и поминай как звали.

Боровеев стоял и смотрел вслед – туда, где еще кружились в чахлом солнечном луче потревоженные Черепицыным пылинки.

Он еще не осознал, что произошло, но через мгновение время, в момент пересечения взглядов двинувшееся было своим обычным ходом, снова взбрыкнуло, уперлось всеми четырьмя ногами и почти остановилось – для того, чтобы, пока еще были слышны шаги на лестнице, дать возможность перестроить мысли на новый лад.

Черепицын не захотел с ним разговаривать.

Почему-у-у-у?!

Черепицын его тоже не любил.

– Да за что-о-о-о?! – мысленно крикнул Боровеев.

Что-то толкнуло его, Боровеев подбежал к перилам, перегнулся через них, сморщившись от боли в плече, и закричал вниз:

– Костя! Черепицын! Ко-о-о-остя!..

Крик, поплескавшись в пролетах, стек вниз и погас.

Постояв еще минуту, Боровеев отер лоб, откашлялся, уже не понимая, какая была надобность кричать, и направился в другую сторону.

В гардеробе, осторожно вдевая в плащ больное плечо, он выругался и пробормотал:

– Черт возьми, да за что же я его не любил?!

Он так и не вспомнил – за что. Но теперь, после оскорбления, нанесенного ему этим лысым, лысым, да, именно – безобразно лысым Черепицыным, Боровеев чувствовал, по крайней мере, что любить его было не за что.