Текст книги "Слепой. Я не сдамся без боя!"

Глава 5

– Ну, извини, – слышался в телефонной трубке голос Глеба. – Кто же мог знать, что у них здесь такой кавардак в документации? Черт ногу сломит, честное слово! И я, как обычно, должен ковыряться в этом мусоре до тех пор, пока окончательно во всем не разберусь и не расставлю все по своим местам… Ты себе представить не можешь, какая это скука!

Слышимость, несмотря на огромное расстояние, была превосходная, и Ирина Быстрицкая уже не впервые подумала, как далеко и стремительно ушли технологии на протяжении жизни всего одного поколения. Она еще очень хорошо помнила, как звонок по межгороду приходилось заказывать у оператора и часами ждать соединения. А тех, кто не имел у себя дома телефона (то есть подавляющее большинство населения огромной страны), вызывали на переговоры специальной телеграммой, и людям приходилось идти на почту и, опять же, терпеливо ждать зычного оклика телефонистки, которая укажет номер кабины, а потом, вполне возможно, станет просто так, от скуки, подслушивать разговор. Впрочем, вольно или невольно эти разговоры подслушивали все, кто находился в здании почты: качество связи тогда оставляло желать лучшего, голоса терялись и глохли в тысячах километров проводов, и приходилось орать во всю глотку и по сто раз переспрашивать одно и то же, теряя драгоценные, строго лимитированные минуты соединения…

– Это хорошо, что скука, – сказала Ирина, прижимая трубку к уху плечом. В руке у нее был нож, которым она быстро и сноровисто нарезала овощи, на холодильнике мерцал цветным экраном работающий телевизор. Звук был выключен, чтобы не мешал разговору, и диктор, как рыба в аквариуме, беззвучно шевелил губами, открывая и закрывая рот. – Есть стимул поскорее закончить работу и вернуться домой. Что это такое, в самом деле? Я тут уже две недели одна, а он там прохлаждается и кормит меня байками про путаницу в документации! Я вот позвоню твоему генералу и поинтересуюсь, с каких это пор ты заделался специалистом по делопроизводству!

– Молодец, что предупредила, – деловитой скороговоркой пробормотал Глеб. – Надеюсь, я успею дозвониться ему первым и попросить, чтобы он меня прикрыл. Федор Филиппович не откажет, он добрый. Должен же я помочь девочкам… эээ… разобраться с бумагами!

– Болтун, – усмехнулась Ирина. – Виски седые, а все туда же: девочек ему подавай!

– Ты же сама говорила: седина в бороду – бес в ребро, – напомнил Глеб.

Продолжая перешучиваться с мужем, который, насколько ей было известно, в данный момент находился где-то за Уральским хребтом, разбирая завалы, возникшие в работе местного управления ФСБ, Ирина параллельно думала о том, что в их с Глебом случае угроза позвонить начальству и вывести, таким образом, подозрительно долго отсутствующего супруга на чистую воду есть не что иное, как пустой звук. Глебу незачем просить генерала Потапчука, чтобы тот его прикрыл; у них все заранее обговорено до мелочей, и добиться от этой парочки правды, верно, не сумела бы даже святая инквизиция с ее богатейшим пыточным арсеналом. Бумаги какие-то выдумали… Ах, как хорошо и удобно было бы верить, что все именно так и есть, что свое рабочее время Глеб проводит в тиши уютного кабинета или среди пахнущих бумажной пылью архивных полок, занимаясь, как он утверждает, сугубо умственной аналитической работой!

Временами Ирина действительно начинала в это верить, потому что ей очень этого хотелось. Конечно, для аналитика Глеб слишком часто выезжал в длительные командировки, но, с другой стороны, ФСБ – это не отдел демографической статистики при окружной управе, и анализировать мужу приходится не перспективы роста финансовых инвестиций в малый бизнес. А, да что об этом думать! Пытаться понять, чем он занимается в этих своих командировках, это то же самое, что гадать, как выглядят обитатели какой-нибудь Проксимы Центавра или Бетельгейзе: сочинить можно все, что угодно, а проверить ничего нельзя. Оружия в доме не осталось – по крайней мере, на виду, – и, может быть, Глеб не лжет, утверждая, что уже давно не стреляет за пределами тира и стрельбища…

Закончив разговор, Ирина положила трубку и взялась за овощи всерьез, торопясь поскорее покончить с готовкой. Нож так и мелькал у нее в руках, поблескивая в падающем из окна солнечном свете и мелко постукивая по разделочной доске. Диктор на экране телевизора продолжал беззвучно шевелить губами; спохватившись, Ирина взяла пульт и включила звук: бормочущий телевизор создавал эффект присутствия в квартире кого-то еще, заполняя пустоту, которая с годами все сильнее ее тяготила. Многие знакомые Ирины считали, что, чем меньше времени муж проводит дома, тем лучше – лишь бы деньги приносил исправно и не шастал по бабам, а так пусть хоть и вовсе не появляется, не мозолит глаза. Разумеется, оставаясь одна, Ирина умела себя занять и развлечь, но без Глеба все это казалось пустым, скучным и ненужным.

По телевизору передавали выпуск криминальных новостей. Ирина хотела переключиться, но после криминальной хроники должен был начаться неплохой, по отзывам, фильм, и она решила потерпеть. С приходом в нашу жизнь кабельного телевидения с его изобилием каналов и программ вечера перед телевизором превратились в пытку. Ты переключаешь канал, чтобы избавиться от назойливой рекламы; по другому каналу тоже идет реклама или очередной бредовый сериал, и ты снова и снова нажимаешь кнопки на пульте, пока окончательно не забываешь, что смотрел перед тем, как пуститься в это странствие. И ты весь вечер смотришь какие-то обрывки фильмов и программ, постепенно тупея от калейдоскопического мелькания пейзажей, интерьеров и лиц, и в конце концов ложишься спать измотанный, как после тяжелой и скучной работы. Наперечет зная все ловушки и капканы, расставляемые на неосторожного зрителя неугомонными рекламодателями, Ирина предпочитала браться за пульт, как за оружие, только в случае крайней необходимости. И вообще, Глеб, конечно, прав: телевидение – опиум для народа, причем опиум далеко не высшего качества…

– Главным управлением внутренних дел Москвы разыскивается гражданин Стрельников Федор Петрович, – с серьезным и даже мрачным видом вещал диктор. – В марте месяце текущего года гражданин Стрельников был задержан при попытке закладки самодельного взрывного устройства в здание силовой энергетической подстанции на Юго-Западе столицы. При задержании подозреваемый оказал сопротивление сотрудникам охраны и прибывшему по вызову наряду милиции, причинив двоим милиционерам телесные повреждения. Поведение задержанного во время следствия вызвало у сотрудников правоохранительных органов сомнения в его вменяемости. Стрельников был направлен на судебно-психиатрическую экспертизу и совершил дерзкий побег. Всех, кто располагает информацией о местонахождении этого человека, просят звонить…

– Вот уж, действительно, сумасшедший дом, – сказала Ирина.

Не выдержав, она все-таки взяла пульт и переключилась на другой канал. При этом ей пришлось повернуться лицом к экрану и посмотреть на телевизор, который она до сих пор просто слушала, как радио, занятая приготовлением воскресного обеда. Палец механически выполнил действие, на которое был заранее запрограммирован, нажав кнопку на пульте; экран мигнул, фотографическое изображение беглого доморощенного террориста сменилось видом штормового моря, снятым с мостика военного корабля. Но предыдущая картинка, прежде чем стереться из памяти, осталась в мозгу ровно на столько времени, сколько понадобилось Ирине, чтобы осознать, ЧТО она только что видела. Вернее, кого.

Не веря себе, она нажала кнопку возврата. Фотография невменяемого бомбиста все еще была на экране; она почти сразу пропала, сменившись рекламной заставкой, но единственный быстрый взгляд убедил Ирину в том, что увиденное не было шуткой разыгравшегося воображения.

Террорист Стрельников выглядел довольно неприятным типом. Он был нестрижен, лохмат и зарос бородой, выглядевшей не как дань моде, а как следствие элементарной неопрятности и полного равнодушия к своему внешнему виду. На нем был какой-то свитер с растянутым горлом; на правой щеке виднелся длинный прямой шрам, похожий на след автомобильной аварии или удара ножом. Взгляд у террориста Стрельникова был тупой, тяжелый и мутный, рот приоткрылся, как у слабоумного, позволяя всем желающим насладиться видом вставной верхней челюсти из нержавеющей стали. Даже на фотографии было заметно, что он сильно сутулится; вдобавок ко всему, беглый псих и неудавшийся террорист Стрельников был ярко выраженный блондин.

И при всем при том этот запущенный, неприятный и, похоже, и впрямь скорбный умом тип был как две капли воды похож на Глеба. Да и звали его Федором Петровичем; чтобы не запутаться, Глеб так часто пользовался этим привычным псевдонимом, что его знала даже Ирина. И даже в фамилии Стрельников чудился намек на прежнюю профессию агента по кличке Слепой.

Прежнюю ли?

Помертвевшей рукой Ирина выключила телевизор, взяла с подоконника телефон и набрала номер мужа. Телефон Глеба, как и следовало ожидать, находился вне зоны доступа.

– Аналитик, – с горечью произнесла Ирина. – Архивист. Делопроизводитель, чтоб тебя! Ну, вернись только домой!..

То, что прозвучало, как угроза, на самом деле было мольбой: только вернись! С ненавистью покосившись на телевизор, отнявший даже ту призрачную иллюзию покоя, которой она до сих пор себя тешила, Ирина снова потянулась за телефоном, но передумала: звонить Потапчуку было бесполезно. Механизм уже запущен, и его невозможно остановить, пока не кончится завод, и очередная «командировка» Глеба так или иначе не завершится.

Выдвинув верхний ящик кухонного шкафчика, Ирина достала из самого дальнего угла открытую пачку сигарет. Очередная попытка бросить курить пошла прахом – опять же, как и следовало ожидать.

Взяв пепельницу, она присела боком к кухонному столу. В марте Глеб был здесь, дома. Конечно, он уходил на работу и даже исчезал на пару дней, но пары дней маловато для того, чтобы неповоротливая машина российского следствия не только пришла к выводу, что подозреваемый не в себе, но и в официальном порядке, с соблюдением всех процессуальных тонкостей направила его на психиатрическую экспертизу. Значит, никакого задержания на самом деле не было, и можно выбросить из головы мысль о том, что Глеб снова, как это уже случилось однажды, сорвался и объявил безнадежную войну всему миру…

Намного легче Ирине от этого не стало. Конечно, если бы Глеб и впрямь подался в террористы, ему незачем было бы обрастать, как бомж, обзаводиться шрамом – несомненно, фальшивым, красить волосы и вставлять поверх своих собственных, абсолютно здоровых зубов этот чудовищный железный протез. Кроме того, если бы Глеб Сиверов решил что-то взорвать, он не стал бы возиться с трансформаторными будками и, уж конечно, не попался бы в лапы сонной охране…

Да и какое, в сущности, все это имеет значение? Что он не террорист, Ирина знает и так, безо всяких доводов и доказательств. Значит, этот жуткий образ, в котором он предстал перед миллионами телезрителей, – просто маска, прикрытие, необходимое для очередной операции. А что это за операция, для которой необходимо такое прикрытие?

Она судорожно затянулась теплым дымом. Открытая пачка лежала в ящике почти год, сигареты пересохли и выдохлись, утратив и вкус, и крепость, и аромат, но Ирина этого не замечала. Связать попытку Глеба сойти за террориста со взрывами в метро было не труднее, чем сложить два и два. Собственная проницательность не доставила Ирине никакого удовольствия. С того самого дня, когда шахидки из Дагестана разом убили сорок человек, а заодно и себя, она молча радовалась тому, что Глеб остается в стороне от этого дела, и боялась, что такое положение вещей долго не продлится. Теперь оказалось, что боялась она правильно, а вот радовалась, наоборот, напрасно. Сфабрикованное на Лубянке дело о попытке обесточить густонаселенный московский Юго-Запад означало, что Глебу поручили внедриться в среду террористов. А это, на взгляд Ирины, было куда опаснее, чем пытаться сплясать гопака в клетке с кобрами.

За стеной, в кухне соседней квартиры, бубнило радио. Поначалу Ирина не вслушивалась в его болтовню, занятая собственными мыслями, но случайно проникшая в сознание фамилия – Стрельников – заставила ее вздрогнуть и замереть в напряженной позе. По радио тоже передавали известие о побеге из психиатрической лечебницы. Здесь пошли дальше – видимо, из-за отсутствия необходимости экономить золотое эфирное время, а также потому, что широкая публика не знала диктора в лицо, – и попытались связать неудавшуюся попытку минирования подстанции с диверсиями на станциях «Лубянка» и «Парк Культуры». Как сказал поэт: «…но если хочешь довести людей до горьких слез, их безопаснее всего по радио дразнить»…

Ирина решительно поднялась, зажав в уголке губ дымящийся окурок, и открыла холодильник, где с самого Дня Победы скучала недопитая бутылка водки.

* * *

Кондиционер в магазине не работал. Здесь было жарко, душно, тесно, сильно пахло сукном и галантереей, и Мамед Джабраилов люто заскучал, как только убедился, что за полками с косметикой и вешалками с одеждой не прячутся бородатые боевики в камуфляже, мечтающие сию минуту рекрутировать его сестру в шахидки.

Залина, напротив, получала от посещения магазина видимое удовольствие. Она даже перестала вздрагивать от каждого резкого движения и неожиданного звука и, к неприятному удивлению Мамеда, вдруг повела себя, как современная европейская женщина – то есть, воспользовавшись ситуацией, принялась азартно скупать разную блестящую дребедень, без которой представительницы прекрасного пола не мыслят себе нормальную жизнь. Она купила два пакетика хны, новые сережки, очень похожие на золотые, такой же браслет и ожерелье, усеянное таким количеством сверкающих камешков, что, будь они настоящими, к Залине пришлось бы приставить не меньше роты автоматчиков для охраны.

Мамед терпел, давая сестре возможность насладиться не только покупками, но и маленькой местью. Уговорить ее принять участие в этой рискованной затее оказалось непросто: она все понимала и разделяла его чувства, но ей было страшно, и Мамед не мог ее за это винить. Зато теперь, дав себя уговорить, она вовсю пользовалась ситуацией, опираясь на простую и неуязвимую логику: брат сам привез ее в город, сам привел в этот магазин и дал денег, велев изображать заинтересованную покупательницу, так чем он теперь недоволен?

Утешало лишь то, что денег у Залины немного, а значит, скупить весь товар она не сумеет даже при всем своем желании. Мамед терпеливо ждал, подсчитывая в уме убытки (мизерные, конечно, но, если ты молодой врач, не берущий с пациентов взяток и считающий зазорным в двадцать пять лет сидеть на шее у родителей, то не такие уж и незначительные), и время от времени через стеклянную дверь магазина поглядывал на улицу. «Уазик» Рамзана, стоящий с работающим двигателем на той же стороне улицы, что и магазин, был отсюда не виден, но Мамед знал, что он рядом, и от этого на душе становилось немного спокойнее. Рамзан не одобрял его затею, но по старой дружбе согласился помочь. А если Рамзан Якубов пообещал помочь, он сделает все, что окажется в его силах, и даже немножечко больше, чтобы не дать Залине попасть в беду по вине своего чересчур предприимчивого брата.

Мамед испытывал перед школьным приятелем сильнейшую неловкость и, будь у него выбор, конечно же, справился бы с делом сам или обратился к кому-нибудь другому. У Рамзана и без него хватало неприятностей, и при прочих равных условиях Мамед Джабраилов ни за что не стал бы толкать друга на должностное преступление, которое тот совершал в данный момент.

Выступая за сборную Дагестана по вольной борьбе, Рамзан Якубов без особенных усилий окончил университет и вместе с дипломом получил на руки лейтенантские погоны. В спорте он к этому времени уже достиг своего потолка и сам это прекрасно понимал. Пойти работать по специальности означало бы поставить и себя, и своих уважаемых родственников в очень неловкое положение, проявив полнейшую некомпетентность. Некоторым людям удается успешно совмещать учебу и большой спорт, но Рамзан Якубов не относился к числу этих счастливчиков: в университете он появлялся только во время сессий, всякий раз в сопровождении тренера, а бывало, что и кого-нибудь из городской администрации, которая очень им гордилась и всячески его поддерживала. Преподаватели были люди понимающие, земляки, болельщики и патриоты, так что ни одну из книг по специальности Рамзан Якубов не прочел дальше начала первого параграфа, порой и вовсе ограничиваясь тем, что было написано на обложке.

В силу вышеизложенного он не стал возражать, когда его пригласили на работу в махачкалинскую милицию. Здесь он автоматически получил звание старшего лейтенанта, поступил заочно на юридический и в два счета дослужился до капитана. А потом случился тот злополучный юбилей военного коменданта, на который в числе прочих сослуживцев пригласили и Рамзана. Военком тоже был из местных, но служил в армии так давно, что успел заразиться широко распространенной среди российских офицеров болезнью, проявляющейся через ярко выраженную склонность к злоупотреблению крепкими напитками – чаще всего, как водится, водкой.

Хорошенько злоупотребив (на этот раз, по случаю юбилея, хорошим коньяком), военком слегка потерял берега и решил, что ему как юбиляру можно все – даже то, чего нельзя никому и ни при каких обстоятельствах, особенно если живешь на Кавказе и хочешь сохранить уважение окружающих. Раздухарившийся генерал-майор начал цепляться к женщинам – в основном, женам русских офицеров, поскольку присутствующие мусульмане, хорошо зная о прискорбной слабости юбиляра, предпочли в данном случае сохранить верность традициям и явились на торжественный ужин без жен.

Поначалу пьяные приставания военкома сходили ему с рук: присутствующие справедливо полагали, что, коль скоро речь идет об эмансипированных и в достаточной мере бесстыдных русских женщинах, то это дело касается только их и их мужей. Видно было, однако, что долго это продолжаться не может и кому-то все же придется остановить продолжающего упорно и целенаправленно позорить себя, свой род и весь Дагестан юбиляра.

Случай был из ряда вон выходящий, но все, возможно, кончилось бы миром, если бы неблагодарную миссию умиротворения разбушевавшегося генерала взял на себя кто-то другой. Да Рамзан, на плечах которого скромно поблескивали капитанские звездочки, и не собирался указывать старшему не только по званию, но и по возрасту земляку на его, мягко выражаясь, некорректное поведение. Однако воля Аллаха в тот вечер была такова, что капитану милиции Якубову пришлось-таки сделать замечание армейскому генерал-майору Джураеву. Произошло это, когда его превосходительство на глазах у Рамзана ущипнул за грудь проходившую мимо женщину. Видимо, щипок получился не только оскорбительным, но и весьма болезненным; женщина вскрикнула, чего за громом музыки и гулом разговоров не услышал никто, кроме стоявшего буквально в двух шагах Рамзана, и попыталась отвесить генералу пощечину.

Среди мусульманских женщин не принято принародно хлестать по физиономиям мужчин. Правда, среди правоверных мусульман также не принято напиваться до свинского состояния и принародно же лапать посторонних женщин, более того, чужих жен. Одурманенный коньяком, его превосходительство забыл про второе, но хорошо помнил первое. Сочтя себя глубоко оскорбленным, он перехватил за запястье руку, едва не осквернившую пощечиной его раскрасневшееся от алкоголя лицо, и нацелился сделать с женщиной то, что она не сумела сделать с ним.

И очень удивился, осознав, что его карающую длань тоже кто-то перехватил и удерживает, причем с силой, намного превосходящей все, чем мог похвастать он сам.

– Не надо, уважаемый, – вежливо попросил Рамзан, – люди смотрят.

Убедившись, что причиной досадной помехи стал всего-навсего милицейский капитанишка, генерал дал волю своему раздражению. Он назвал женщину, за которую вступился Рамзан, русской шлюхой, а самому Рамзану, не стесняясь в выражениях, сообщил, что он не мужчина, иначе не отирался бы по чужим праздникам, набивая брюхо дармовым угощением и оскорбляя хозяев, а прославлял бы родину спортивными достижениями или, на худой конец, ловил бандитов. Он многое успел сказать и наверняка сказал бы еще больше, если бы в какой-то момент Рамзан не заткнул ему рот кулаком.

Скандал получился грандиозный. Некоторые считали, что Рамзан Якубов вспылил, не справился с собой. Мамед, знавший его, как облупленного, подозревал, что это не так, и Рамзан, ничего не утверждая прямо, все-таки не отрицал, что ударил генерала сознательно. А однажды, когда разговор опять коснулся этой темы, сказал: «Если бы я действительно вспылил, его бы похоронили, а меня посадили. А что разжаловали, так плевать мне на это с высокого дерева. За удовольствие надо платить, а знал бы ты, какой это был кайф!»

Посадить его, тем не менее, могли. Во всяком случае, господин генерал на этом настаивал, упорно расценивая полученный удар кулаком в лицо как террористический акт. Рамзан целый месяц провел под арестом, его затаскали по допросам, но свидетелей того, как все было на самом деле, оказалось предостаточно, и версия о злонамеренном покушении на жизнь военного коменданта рассыпалась раньше, чем успела обрести хоть сколько-нибудь четкие, зримые очертания. Если бы не тупое упорство мстительного военкома, который подключил все свои обширные связи и в своем стремлении стереть драчливого мента в порошок дошел до самой Москвы, Рамзан, вероятнее всего, уже был бы майором. Но из-за поднятого генералом шума спустить дело на тормозах не удалось, и разжалованный в сержанты капитан Якубов сел за руль умирающего от старости «уазика». Первое время он стеснялся приезжать в Балахани в своем новом качестве, но дома его поступок всячески одобряли и даже пытались выступить в его защиту (каковая попытка была пресечена самим Рамзаном, справедливо полагавшим, что землякам ни к чему наживать неприятности с федералами из-за такого пустяка, как капитанские звездочки). Военком торжествовал победу, но радость его была недолгой: очень скоро он заметил, что его больше не зовут в гости, а некоторые просто перестали при встречах подавать ему руку. Какое-то время он держался, а потом все-таки подал в отставку и уехал – куда именно, никто не интересовался.

Таков был Рамзан Якубов – друг, за которого Мамед, не раздумывая, отдал бы жизнь.

У Залины, наконец, кончились деньги, а вместе с ними пропал и интерес к выставленным в магазине товарам. У Мамеда интереса к этому заведению не осталось уже давно: он почти сразу понял, что здесь нет ничего, что хоть на йоту приблизило бы его к цели.

Залина оглянулась на него через плечо, и Мамед едва заметно кивнул: да, уходим отсюда. Ребята в машине, наверное, уже совсем извелись от жары и безделья, а Рамзан при встрече не преминет прочесть целую лекцию по поводу сожженного впустую казенного бензина. Денег за бензин он, конечно, не возьмет, но лекцию прочтет обязательно, и обязательно пару раз обзовет Мамеда упрямым ишаком – впрочем, без злости, потому что понимает: иначе Мамед Джабраилов просто не может.

Залина пошла к выходу. Выждав немного, Мамед последовал за ней. Идя по проходу между прилавками, он увидел через дверное стекло стоящий перед магазином джип – огромный, белый, роскошный, не джип, собственно, а полугрузовой пикап из тех, что с некоторых пор стали пользоваться повышенным спросом у толстосумов, которым некуда девать деньги. Чтобы, живя в Махачкале, приобрести такую машину, она должна быть краденой, а открыто разъезжать на краденой машине могут только люди, для которых закон – пустой звук. Конечно, особенным законопослушанием на Кавказе не отличаются даже древние старухи, но все-таки, все-таки…

Он хотел окликнуть Залину, сказать, чтобы не выходила на улицу одна, но не стал этого делать. За входом в магазин бдительно наблюдают Рамзан и его друзья, так чего опасаться? Да и сам Мамед, если что, успеет прийти на выручку сестре…

Он украдкой пощупал сквозь ткань лежащий в кармане просторных брюк пистолет. Его отец не отличался воинственным нравом – то есть, скорее, умел держать свой нрав в узде, – всегда твердил, что худой мир лучше доброй ссоры и никогда не приваживал сыновей к оружию, как это делали некоторые. Он всю жизнь проработал терапевтом в больнице Балахани и спас больше жизней, чем отнял кое-кто из тех, кто считает себя героем партизанской войны на Кавказе. Поэтому толком обращаться с пистолетом Мамед, к своему стыду, не умел, но полагал, что как-нибудь справится, поскольку много раз видел, как это делают другие.

Укрепленный над входом колокольчик мелодично звякнул, когда Залина открыла дверь. Она немного постояла на крыльце, давая глазам привыкнуть к яркому солнцу и вырисовываясь на ярко освещенном фоне дверного проема тонким, гибким, как тростинка, силуэтом. Справа и слева от нее вдруг возникли две мужские фигуры, бережно, как родную, взяли под руки и повели к белому пикапу. Залина беспомощно оглянулась на закрытую дверь, но этот безмолвный призыв был излишним: Мамед уже бросился на помощь, второпях сшибая с прилавков товар и на ходу выдирая из кармана зацепившийся за подкладку пистолет.

Он выскочил на яркий солнечный свет, как в горячую ванну, окунувшись в тяжелый полуденный зной. Похитители сестры уже были около пикапа – не угрюмые бородачи в камуфляже, как ему представлялось, а прилично, даже шикарно одетые, гладко выбритые и аккуратно подстриженные мужчины с сильными руками и холеными пальцами.

– Стой, буду стрелять! – крикнул Мамед.

Выкрик был глупый, потому что он все никак не мог достать из кармана пистолет. Один из похитителей отпустил Залину и открыл перед ней заднюю дверцу пикапа, а второй вместе с пленницей повернулся к Мамеду, и тот увидел приставленный к левому боку сестры пистолет.

Мамед беспомощно огляделся, гадая, почему медлит Рамзан. «Уазик» стоял на прежнем месте, из оконного проема валил густой табачный дым.

– Не вздумай кричать, земляк, – предупредил его тот из похитителей, что держал под прицелом Залину. – Я сегодня не выспался и поэтому нервный. Еще вздрогну нечаянно, а курок здесь мягкий, как характер у хорошей жены. Кому это надо? Нам – нет, поверь. Ты правильно сделал, что привез сестру к нам. Она хотела стать шахидкой и отдать свою жизнь за Аллаха, и всемогущий внял ее молитвам. Но если ты станешь вести себя неразумно, ее смерть будет напрасной и совсем не красивой – прямо здесь и сейчас, от пули сорок пятого калибра, выпущенной в кишки. Это очень больно, поверь, я знаю, что говорю.

– Я вас найду, клянусь, – сквозь зубы процедил Мамед, осознав тщетность сопротивления.

Он думал о Рамзане, который не раз предупреждал его о высокой вероятности именно такого исхода, и проклинал себя за легкомыслие и самонадеянность. И еще он никак не мог понять, почему Рамзан ничего не предпринимает. Может быть, у него есть какой-то хитрый план? Не может же быть, в самом деле, чтобы он до сих пор не заметил, что творится прямо у него перед носом!

– Будем ждать, дорогой, – ответили ему.

За все это время Залина не проронила ни звука. Она просто стояла с прижатым к боку дулом огромного серебристого пистолета и молча смотрела на брата. Своих похитителей она словно бы вовсе не видела, неподвижный взгляд ее вдруг ставших неправдоподобно огромными черных глаз не отрывался от лица Мамеда – старшего брата, единственного защитника, который, вместо того чтобы беречь, как зеницу ока, сам привел ее сюда и отдал в руки убийц.

Человек с пистолетом не грубо, но настойчиво развернул ее лицом к пикапу и почти затолкал на заднее сиденье. Перед тем как дверь с тонированным стеклом захлопнулась, навсегда отрезав ее от мира, Залина успела бросить на брата прощальный взгляд через плечо. От этого взгляда внутри у Мамеда все перевернулось; только теперь он почувствовал, что такое настоящая вина и настоящая утрата. По сравнению с этим чувством все, что он пережил после смерти Марьям, казалось мелким и мимолетным, как горькая обида малыша, у которого отняли любимую игрушку. Он шагнул вперед, к пикапу, и в лицо ему глянуло дуло пистолета, казавшееся широким, как прорубленный в толще скалы железнодорожный тоннель.

– Плохая идея, земляк, – сказал похититель, свободной рукой нащупывая за спиной ручку и открывая дверцу пикапа. Его приятель уже сидел за рулем, мотор машины почти беззвучно работал, тихонько шелестя на холостых оборотах и толчками выплевывая из выхлопной трубы легкий голубоватый дымок.

– Отпустите ее, – с трудом шевеля одеревеневшими губами, уже не потребовал, а попросил Мамед. – Я сделаю все, что вы скажете, только отпустите ее! Она не хочет с вами ехать, и ей всего семнадцать…

– Джанет Абдуллаевой тоже было всего семнадцать, – сказал похититель, спиной вперед забираясь в машину и продолжая сверлить собеседника пустым зрачком одноглазой смерти. – Но она уже стала героиней нашего народа и всех правоверных, мученицей, отдавшей жизнь за ислам. Твоей сестре уготована та же высокая участь. Она станет легендой, ее имя узнает весь мир. Не мешай ей, брат!

– Возьмите лучше меня! – взмолился Мамед.

– Наступит и твое время, – пообещал похититель. – И это произойдет гораздо скорее, чем ты думаешь.

Он опустил пистолет, дверца захлопнулась, и пикап тронулся. Перед тем как свернуть за угол, он проехал мимо милицейского «уазика», из окон которого все так же валили клубы табачного дыма.

«Уазик» не двинулся с места, как будто ничего не произошло, и только теперь Мамед осознал, что его двигатель, тарахтенье которого было слышно даже в магазине, уже какое-то время молчит.

Он вынул правую руку из кармана, вряд ли сознавая, что та все еще сжимает рукоятку пистолета. Теперь, когда нужда в нем отпала, пистолет перестал цепляться за подкладку и выскользнул из кармана легко, как кинжал из ножен. Даже если бы Мамед заметил это, он вряд ли задумался бы о том, как выглядит посреди оживленной улицы с пистолетом в руке.

Он бросился к «уазику», намереваясь потребовать у Рамзана объяснений. Перед его мысленным взором вдруг возникла заманчивая картина: белый пикап, стоящий за углом на изорванных в клочья импортных шинах, двое автоматчиков в сером милицейском камуфляже сноровисто скатывают в рулон шипастый «дорожный ковер», а еще четверо забивают прикладами в «воронок» похитителей Залины, которая, живая и невредимая, стоит в стороне, заливаясь слезами запоздалого испуга и огромного облегчения…