Текст книги "Троянская тайна"

– Такое разве забудешь? – сказала она с вызовом. – Вот в вас хотя бы разочек из ружья целились?

– Было как-то, – сдержав улыбку, ответил Глеб. – Раз или два, точно не помню.

– Ну, так чего вы тогда спрашиваете? Сами должны понимать!

"А ведь она права", – подумал Сиверов, припомнив те "раз или два", про которые только что говорил. Перед его внутренним взором вдруг поплыли лица – он и не подозревал, что помнит их все до мельчайших подробностей. Имена и обстоятельства, при которых эти люди пытались его убить, по большей части стерлись из памяти, а лица, запечатленные, как на фотопленке, в самый последний миг перед выстрелом, смотрели на него, как живые, различимые вплоть до выбившегося из брови волоска.

Он не стал говорить этого Елизавете Павловне, так же как и того, что ружье – вернее, обрез, – из которого в нее целились, наверняка было разряжено. Судя по описанию, это был обрез охотничьей двустволки с горизонтальным расположением стволов, в которой по определению не могло быть больше двух патронов. Оба патрона были истрачены на охранников... Впрочем, какое это имело значение? Когда не знаешь, есть в стволе патрон или нет, умнее всего предположить, что он там есть, – целее будешь.

Пока Федор Филиппович заканчивал допрос, уточняя у немного успокоившейся Елизаветы Павловны последние незначительные детали, Глеб взял со стола написанный кем-то из здешних оперативников протокол и бегло его просмотрел. Протокол был написан корявым детским почерком, дубовым казенным языком и, как и предполагал строгий подполковник, изобиловал грамматическими ошибками. Но суть показаний продавщицы в нем была передана довольно точно, и это избавляло их с Потапчуком – вернее, Глеба, потому что Федор Филиппович этим наверняка заниматься не станет, – от необходимости писать все заново.

– Годится? – спросил генерал, заметив, чем он занят.

Глеб кивнул и положил протокол на край стола.

– В принципе, да. Фактическая сторона изложена верно. Если не обращать внимания на стиль и на попытки пришить дело... В общем, для начала сойдет.

– Хорошо, – сказал Федор Филиппович. – Вы свободны, Елизавета Павловна. Помните, что я вам говорил, и не пренебрегайте моими советами. Вы – единственный свидетель двойного убийства, и для вашей же безопасности вас лучше на некоторое время отправить в следственный изолятор. Но там, конечно, далеко не курорт, и невиновному человеку там делать нечего. Поэтому, если есть возможность, вам лучше на время покинуть город. Но так, чтобы я знал, где вы находитесь, ладно? И если что, сразу звоните мне по одному из этих номеров. – Он протянул Митрофановой визитку. – Договорились?

Глеб подумал, что Митрофанова, конечно же, никуда не уедет. Для человека работающего на хозяина, дорожащего своей работой и живущего от зарплаты до зарплаты предложение покинуть город на неопределенный срок должно было звучать как жестокая насмешка. А с другой стороны, если бы грабитель хотел ее убить, он сделал бы это прямо там, в магазине. Времени у него было навалом, а что патроны в ружье кончились, так девчонку ничего не стоило придушить голыми руками. Прикинувшийся грабителем киллер явно не хотел лишних жертв, и это, между прочим, служило для Глеба лишним подтверждением того, что в обувном магазине побывал именно киллер, причем профессиональный. Глеб сам был далеко не худшим представителем этой древней профессии и тоже не имел глупой привычки тратить боеприпасы на зевак.

Убийца рассчитал верно: парик, накладная борода и очки – это такие приметы, которые первыми бросаются в глаза, а в стрессовой ситуации человек, пожалуй, только их и запомнит. Нацепи все это хоть на гладкую шляпную болванку, все равно получится запоминающееся лицо, которое возьмется описать любой дурак. Вот только переносица его подвела, и не столько сама переносица, сколько стоявшая в городе несусветная жарища. Убийца взмок в своем маскарадном наряде, и пот частично смыл с переносицы грим. После этого киллеру было достаточно просто пару раз поправить свои темные очки, чтобы шрам стал заметен. И еще ему не повезло, что за прилавком оказалась Митрофанова – девчонка, как выяснилось, неглупая, памятливая, а главное, по ее же собственным словам, пережившая в различных торговых точках Москвы уже три ограбления и потому испугавшаяся далеко не так сильно, как могла бы испугаться другая на ее месте. Она заметила шрам, когда убийца приблизился, чтобы забрать у нее сумку с деньгами и кассетой, запомнила и сумела довольно толково его описать.

"Значит, мы ищем человека со шрамом, – подумал Глеб. – Человек со шрамом... Знакомое что-то, с самого детства знакомое... Что-нибудь из Дюма? Ну да, черт подери! Человек со шрамом – это же граф Рошфор из "Трех мушкетеров"! Или шрам был не у него?"

– Пойдем, Глеб Петрович, – сказал генерал Потапчук, тяжело поднимаясь со стула, и Глебу так и не удалось вспомнить, был ли на щеке у графа Рошфора шрам, или этим шрамом щеголял какой-то другой персонаж бессмертного произведения месье Дюма.

* * *

Перед тем как нажать на кнопку дверного звонка, Ирина не удержалась и провела ладонью по гладкой обивке двери. Она не ошиблась: дверь была обита натуральной кожей, и притом отменного качества. Неважно, сколько это стоило; неважно, насколько это было красиво и солидно; все равно обитая натуральной телячьей кожей дверь выглядела проявлением какого-то психического отклонения, прямо как абажур из человеческой кожи на столе у какого-нибудь нацистского босса. Ирина удивилась избирательности собственного восприятия, которому было наплевать на то, что полмира ходит в одежде из натуральной кожи и меха, но которое возмутилось зрелищем обитой натуральной кожей двери квартиры.

Повыше выпуклого дверного глазка с круговым обзором сверкали начищенной до зеркального блеска бронзой массивные литые цифры номера. Ирина присмотрелась. Да, это была самая настоящая бронза, а не дешевая подделка под нее. Очень изящная дверная ручка, вся в затейливых лепестках и завитушках, тоже была бронзовой, без дураков; вообще, эта дверь выглядела так, словно ее целиком перенесли сюда из позапрошлого века. Впечатление усиливалось привинченной к двери табличкой – опять же, разумеется, бронзовой, – на которой безупречным каллиграфическим почерком были выгравированы имя, отчество и фамилия владельца квартиры. Именно в таком порядке – сначала имя и отчество, а уже потом фамилия, а не наоборот, как это принято в современных казенных бумажках.

"Бронислав Казимирович Свентицкий" – было написано на табличке.

Впечатление солидной, знающей себе цену старины немного портил красовавшийся справа от двери круглый пятачок чипа охранной сигнализации с красным глазком контрольной лампочки. Это была примета совсем иного века, двадцать первого, с его высокими технологиями, стрессами и разгулом преступности.

Красный глазок не горел – хозяин был дома и, согласно договоренности, поджидал Ирину. Она протянула руку и нажала на кнопку звонка. Вместо привычного электрического дзиньканья и звяканья за дверью раздался медленный, солидный удар медного гонга. После второго удара из глубины квартиры послышались торопливые шаги, и Ирина отпустила кнопку звонка.

Дверной глазок на мгновение посветлел, когда с него сняли крышечку, затем снова потемнел. Ирина терпеливо стояла на коврике с вытканной надписью "Вытирайте, пожалуйста, ноги!", давая хозяину как следует себя разглядеть и убедиться, что это именно она, а не банда грабителей с дамскими чулками на головах – "маски-шоу", как их одно время было модно называть. Потом это название как-то автоматически перешло к бойцам ОМОНа – потому, наверное, что они стали устраивать свои "шоу" в ресторанах и иных местах общественного пользования намного чаще, чем грабители. Стоя под дверью, за которой, припав к окуляру глазка, притаился Бронислав Казимирович Свентицкий, Ирина подумала, что отец и Глеб Сиверов в чем-то были, несомненно, правы: мир переживал далеко не лучшие времена, раз уж женщина с кандидатской степенью в области искусствоведения могла с легкостью оперировать такими понятиями, как "маски-шоу" и ОМОН, а также точно знала разницу между ограблением и разбоем.

Потом в толще двери на разные голоса защелкали, заклацали, залязгали отпираемые замки, и дверь наконец приоткрылась. Теперь стало видно, что за ширмой солидной, внушающей невольное почтение старины скрывался все тот же двадцать первый век, – дверь была стальная, на скрытых петлях, с патентованными сейфовыми замками и прочими противовзломными приспособлениями и наворотами. Изнутри она была обшита тонким слоем пластика, который довольно удачно имитировал красное дерево. За дверью, как и следовало ожидать, обнаружился хозяин, Бронислав Казимирович Свентицкий, собственной персоной.

Он именно обнаружился, потому что Ирина не сразу заметила его на фоне просторной прихожей, больше напоминавшей малый зал картинной галереи. Ее взгляд заскользил по полотнам, встречая, как старых знакомых, работы известных мастеров – вот именно и только известных, потому что знаменитым и уж тем более великим в прихожей было не место.

Затем она опустила глаза и наконец заметила хозяина. Бронислав Казимирович был невысокого роста, круглолицый, с круглой фигурой и огромной, тоже круглой, сверкающей в свете сильных ламп плешью, похожей на тонзуру из-за того, что волосы обрамляли ее не только сзади и с боков, но и спереди. Добродушное, гладко выбритое, изрытое мелкими оспинками лицо приветливо улыбалось Ирине. В чертах этого лица было что-то поросячье и в то же время женственное, наводившее на мысли о не вполне традиционной сексуальной ориентации. На этом лице не было ни одной морщинки, и Ирина с невольной завистью задалась вопросом, в чем причина – в здоровом образе жизни, в пластической хирургии или, быть может, в хорошей косметике? Ответ скорее всего включал в себя все три варианта; Бронислав Казимирович явно был из тех, кто надеется дожить до ста лет, находясь в добром здравии и сохранив прекрасный цвет лица. Глядя на обстановку прихожей и в особенности на картины, украшавшие стены, его можно было понять: обладатель всего этого и наверняка еще многого другого вполне мог мечтать о вечной жизни.

– Здравствуйте, – сказала Ирина. – Бронислав Казимирович? Я Андронова.

– Здравствуйте, здравствуйте, – нараспев заговорил хозяин, отступая в глубь прихожей. – Какой приятный сюрприз! Чтобы такой опытный, знающий специалист оказался еще и прелестнейшей, очаровательнейшей дамой – воистину, это настоящий дар небес! Входите же, прошу вас, чтобы я мог... гм... запереть дверь.

Ирина вошла и посторонилась, пропуская его к двери. Свентицкий напоследок зачем-то выглянул наружу, осмотрел пустую лестничную клетку, а затем, убедившись, что там никто не затаился, закрыл и запер дверь.

В это время где-то в глубине квартиры густым медным басом заговорили часы. Судя по звуку, часы были старинные и довольно большие – скорее всего напольные.

– Вдобавок ко всему вы еще и пунктуальны, – заметил Свентицкий. – Точность – вежливость королей, не так ли? Ну, и конечно же, королев, хе-хе...

Ирина отнеслась к этому шквалу комплиментов вполне спокойно. Во-первых, к мужскому вниманию ей было не привыкать, а во-вторых, никаким мужским вниманием тут и не пахло – Свентицкий просто был вежлив, и не более того. Он был слишком пухлым, мягким, напомаженным и чересчур сильно благоухал дорогой французской парфюмерией, чтобы знаки внимания, оказываемые им представительницам противоположного пола, могли быть искренними.

– Проходите же, проходите, – с мягкой настойчивостью продолжал он, деликатно беря Ирину под локоток и отрывая от созерцания очень недурного Поленова. – Здесь совершенно не на что смотреть, право, вы меня смущаете... Это все старье, первые приобретения – так сказать, грешки беспечной юности, хе-хе...

Он проводил Ирину в большую светлую комнату, где было очень много антикварной мебели, старой бронзы и по-настоящему ценных картин, и усадил на диванчик с высокой прямой спинкой и причудливо изогнутыми ножками в виде когтистых птичьих лап. По правде говоря, сидеть Ирине не хотелось – хотелось пройтись по комнате, хорошенько рассмотреть коллекцию, и было бы очень хорошо, если бы хозяин при этом куда-нибудь удалился и не путался под ногами...

Будто угадав ее мысли, Свентицкий извинился и вышел, сославшись на то, что должен переодеться. Одет он был, на взгляд Ирины, вполне пристойно, хотя и по-домашнему, – в светлые, идеально отутюженные брюки, мягкие кожаные мокасины и роскошный шелковый халат золотистого оттенка. Под халатом виднелась свежайшая белоснежная рубашка, из выреза которой выглядывал не без кокетства повязанный шелковый шейный платок; словом, Ирина вполне стерпела бы хозяина и в том виде, в котором он находился в данный момент, но была ему благодарна за предоставленную возможность осмотреться. Уходя, Свентицкий сам предложил ей посмотреть картины, и, как только за ним закрылась дверь спальни, Ирина не замедлила воспользоваться его любезным приглашением.

Она встала с диванчика и медленно двинулась по периметру комнаты, внимательно рассматривая картины. Почти все они оказались подлинниками, а копии были, во-первых, мастерски выполнены, во-вторых, сделаны не меньше века назад и тоже известными мастерами, а в-третьих, их не пытались выдать за оригиналы. Это была одна из богатейших коллекций, какие только доводилось видеть Ирине, и единственным ее недостатком можно было считать лишь некоторую пестроту и мешанину стилей и периодов.

– Выпьете чего-нибудь? – вежливо осведомился Свентицкий, возвращаясь в комнату. Теперь на нем была фланелевая пара пастельных тонов, все та же крахмальная рубашка и шейный платок – тоже шелковый, но уже другой, подобранный в тон костюма. Туфли тоже были другие, а остатки волос оказались гладко зачесаны назад и густо смазаны каким-то гелем. Ирина заметила, что исходивший от Бронислава Казимировича парфюмерный запах за время его отсутствия значительно усилился. – Чай, кофе? Может быть, немного вина? Глоточек ликера? У меня есть "Амаретто" – настоящий, из Италии. Помните, было время, когда по нему все буквально сходили с ума... Впрочем, вы тогда были еще слишком юной, чтобы интересоваться подобными вещами. Между нами говоря, вы и сейчас выглядите недостаточно взрослой, чтобы употреблять алкоголь. Ну, разве что капельку вина – чуть-чуть, чисто символически, за знакомство, хе-хе...

– Благодарю вас, – сказала Ирина с улыбкой. – Вы мастерски говорите комплименты, но я уже далеко не так молода...

– Не может быть! – всплеснул руками хозяин.

– ...и к тому же за рулем, – закончила Ирина.

– Но что такое капля вина?! Всего-то один бокальчик!

– Простите, но за рулем я не пью принципиально, а не потому, что боюсь милиции, – сказала Ирина.

Пить вино и даже кофе с этим человеком ей почему-то совсем не хотелось. Он, несомненно, был помешан на личной гигиене, но все равно производил впечатление какой-то нечистоплотности, и нечистоплотность эта, скорее моральная, чем физическая, вызывала у нее непреодолимое чувство брезгливости.

– Я вами восхищаюсь! – воскликнул Свентицкий. – Твердые принципы – это такая редкость в наш суматошный век!

– У вас великолепная коллекция, – сказала Ирина, чтобы увести разговор подальше от напитков и своей персоны.

– Да полно вам, – отмахнулся пухлой ладошкой Свентицкий. – Так уж и великолепная! Недурная, спору нет, но куда ей до коллекции покойного Константина Ильича, вашего многоуважаемого батюшки! Позвольте выразить вам свое глубокое соболезнование по поводу его кончины. Я действительно очень расстроился, когда узнал. Прямо не мог ни есть, ни спать...

– Благодарю вас, – напряженным голосом произнесла Ирина.

Боль задетой раны была глухой и притупленной, но своим суховатым тоном она намеренно дала Свентицкому понять, что этот разговор ей неприятен. Ирина точно знала, что Свентицкий не принадлежал к числу хороших знакомых отца, а посему – выразил свои соболезнования, и будет.

– Впрочем, – без труда переходя от сдержанной скорби к осторожному энтузиазму, продолжал Свентицкий, – я оговорился. Теперь это ваша коллекция.

Ирина даже слегка растерялась. То, что коллекция отца после его смерти перешла к ней, было ей, конечно же, известно, но она об этом как-то не думала. Питерская квартира стояла пустая и запертая; приходящая домработница, помогавшая профессору Андронову по хозяйству на протяжении трех десятилетий, продолжала вытирать пыль с картин и поливать цветы. Такое положение вещей Ирину пока что устраивало, и она до сих пор ни разу не задумалась, как ей поступить с коллекцией. Она об этом не думала, а вот другие, похоже, уже думали, и не просто думали, а прикидывали, примеривались...

– Сам я, к моему великому сожалению, не имел счастья ознакомиться с коллекцией, – говорил Свентицкий, – но премного наслышан, и притом от людей, которые в таких вещах весьма компетентны. По слухам, в ней есть настоящие жемчужины, раритеты невообразимой ценности... Если... ну, вы меня понимаете... Словом, если будете что-то продавать, я вас умоляю, вспомните обо мне.

– Я ничего не собираюсь продавать, – сказала Ирина. – Отец вообще был противником частных коллекций. Конечно, никто не сохранит ценное произведение искусства так хорошо, так любовно и бережно, как настоящий коллекционер. Но коллекционеры, к сожалению, смертны, а их наследники не всегда способны понять, какие сокровища попали к ним в руки.

– Совершенно верно, совершенно верно! – подхватил Свентицкий. – Как подумаешь, кому все это достанется после меня, прямо в дрожь бросает! Но вы-то, вы, уважаемая Ирина Константиновна, – вы ведь относитесь к совершенно иной категории наследников. Истинных наследников, я бы сказал, способных сберечь и приумножить...

– Именно поэтому, – сказала Ирина, – я и не намерена распродавать коллекцию.

– Господь с вами, какая распродажа! Просто... ну, мало ли что! Обмен, какая-то ротация, обновление, замена менее ценных экспонатов другими, более ценными...

– Простите, Бронислав Казимирович, – твердо сказала Ирина, приподнимаясь с дивана, – если вы пригласили меня только за этим...

– Что вы, что вы! – испуганно замахал руками Свентицкий. – Сядьте, умоляю вас! Заклинаю! Что вы! Как вы могли подумать? Это же я просто так, на всякий случай – а вдруг? Простите, если я невольно оскорбил ваши чувства. Вы представить себе не можете, как я в этом раскаиваюсь. И как я рад, как счастлив, что вы оказались настоящей дочерью своего отца! Поверьте, я пригласил вас для консультации по совершенно другому вопросу!

– По какому же? – спросила Ирина, снова усаживаясь на диван.

Ей подумалось, что попытка Свентицкого наложить лапу на наиболее ценные экспонаты из коллекции отца стала первой, но наверняка далеко не последней. Коллекционеры – народ по преимуществу интеллигентный, тактичный и деликатный. Ей просто давали передышку, паузу, чтобы она немного оправилась от постигшего удара и с ней можно было начать деловые переговоры. Бронислав Казимирович первым перешел в наступление, и то, что он получил отпор, вовсе не означало, что за ним не появятся другие.

– Вот так, да? – по-птичьи склонив голову набок, спросил Свентицкий. – Прямо к делу? Так сказать, быка за рога... Что ж, это, пожалуй, правильно.

Он порывистым движением поднялся из кресла, в котором сидел, и прошелся из угла в угол, ловко огибая мебель и многочисленные безделушки из фарфора и бронзы, которыми эта мебель была заставлена.

– Видите ли, Ирина Константиновна, пару дней назад я встретился с одним человеком, который предложил мне приобрести некий этюд... Даже, я бы сказал, фрагмент этюда – совсем небольшой, где-то пятнадцать на пятнадцать. Я взглянул на эту безделицу, она показалась мне занятной, и я ее приобрел...

Услышав о "фрагменте этюда", Ирина почувствовала, что у нее перехватило дыхание. Что, уже? Так быстро? Она надеялась, что нечто подобное может со временем произойти, но твердо рассчитывать не могла. Впрочем, речь могла идти о каком угодно этюде, а вовсе не об одном из тех, что занимали в последнее время все ее мысли.

– Мне, по правде говоря, показалось, что это подлинная вещь, – продолжал между тем Свентицкий. – Но я все-таки решил заручиться мнением такого специалиста, как вы, Ирина Константиновна.

– Ну, не знаю, право, – скрывая волнение, сказала Ирина. – Мне казалось, что вы сами достаточно компетентны в этой области.

– Ах, да какая там у меня, право, компетенция! Набитая рука, наметанный глаз – это, знаете ли, хорошо, но куда мне до профессионала вроде вас! Меня обмануть трудно, но все-таки можно, а вот вас, как я неоднократно слышал, обмануть еще никому не удавалось – ни из ныне здравствующих, ни из тех, кто почил много-много лет назад.

– А о каком этюде идет речь? – спросила Ирина. – Кто автор?

Свентицкий хитровато усмехнулся.

– Я надеялся услышать это от вас, уважаемая Ирина Константиновна. То, что сказал мне продавец, а также то, что я думаю по этому поводу сам, никоим образом не должно повлиять на ваше мнение. Иными словами, независимый эксперт ни от чего не должен зависеть. Понимаете?

– В общем, да. – Ирине удалось заставить себя мило улыбнуться. – Что ж, давайте посмотрим.

– Давайте! – с горячим энтузиазмом подхватил Свентицкий, перестал бегать по комнате и придвинул поближе к дивану, на котором сидела Ирина, изящный ломберный столик с гнутыми ножками и сложной инкрустацией на крышке.

Столик был хорош, но особой ценности не представлял и потому, наверное, использовался хозяином именно как стол, а не как подставка для антикварных статуэток и подсвечников тяжелой старинной бронзы. Именно на этом столике Свентицкий, по всей видимости, намеревался сервировать предложенное Ирине угощение, поскольку другой подходящей мебели в комнате не было. Не на коленях же он вино собирался разливать, в самом-то деле...

Бронислав Казимирович ненадолго удалился в соседнюю комнату и вскоре вернулся, держа в руках плотный квадрат грунтованного, покрытого масляной краской холста. Сердце у Ирины тревожно забилось, стоило лишь ей увидеть холст издали; когда же Свентицкий осторожно, как драгоценность, положил этюд перед ней на гладкую поверхность стола, Ирина почувствовала, что начинает терять самообладание. Она не могла заговорить, не могла пошевелиться без риска выдать охватившее ее волнение: голос у нее наверняка дрогнул бы, не говоря уж о руках.

Перед ней на столе лежал варварски вырезанный из украденной картины клочок с изображением кисти мужской руки. Фрагмент холста был примерно такого размера, как сказал Свентицкий, и не столько квадратный, сколько трапециевидный. То, что до недавнего времени он был частью именно украденного "Явления...", не вызывало у Ирины ни малейших сомнений: она узнавала манеру, колорит, фактуру... в конце концов, она узнала даже эту руку и могла с точностью сказать, какой именно из изображенных на картине фигур эта рука принадлежала.

Кое-как совладав с разгулявшимися нервами, она бережно приподняла холст и осмотрела его с изнанки. Холст был старый, но это уже не имело значения: Ирина и так понимала, ЧТО держит в руках. И даже, наверное, не столько понимала, сколько чувствовала, ощущала, как будто зажатый в ее пальцах клочок холста прямо через кожу и нервные окончания передавал ей какую-то секретную закодированную информацию.

"Он что, сумасшедший? – лихорадочно думала Ирина, рассматривая знакомое до мельчайшей черточки изображение. – Неужели он не понимает, во что ввязался? Или..."

Ей вспомнилась судьба отца и соображения, высказанные по этому поводу Потапчуком и Сиверовым. Все повторялось прямо-таки один к одному, разве что вырезанный из картины кусок не принесли к ней домой, а наоборот, заманили ее сюда, в эту заставленную антикварной дребеденью берлогу, за прочную, обитую натуральной кожей стальную дверь. Вот сейчас она подтвердит, что рука действительно написана Александром Ивановым, и из соседней комнаты выйдет, ухмыляясь, человек в черных перчатках, с тускло поблескивающим лезвием в руке... Или милейший Бронислав Казимирович сделает это сам? Подсыпать яду в вино не получилось, но существует множество других способов...

"Тихо ты, дура! – грубо одернула она себя. – Истеричка! Он же просто не знает! Никто не знает, что картину подменили, такое просто в голову никому не придет. И вообще, кем надо быть, чтобы заманить меня к себе на квартиру и здесь убить? Я же могла сообщить о его звонке кому угодно! Да я ведь и сообщила... Черт побери, нельзя же, в самом деле, быть такой идиоткой!"

При воспоминании о том, что внизу, у подъезда, стоит машина, в которой, дымя очередной сигаретой, скучает Глеб Петрович с его неизменными темными очками и парочкой страшных черных пистолетов, от сердца у нее отлегло, и Ирина почувствовала, что, пожалуй, сможет совладать не только со своими руками, но и с голосом.

– Послушайте, Бронислав Казимирович, откуда это у вас?

Свентицкий хитровато улыбнулся.

– Я первый спросил, – напомнил он. – Хотя вижу по вашему лицу, что деньги я потратил все-таки не напрасно. Не напрасно ведь, да? Ну, не томите, очаровательнейшая!

– Не напрасно, – сказала Ирина. – Это действительно Иванов. Насколько я могу судить, фрагмент неизвестного ранее этюда к "Явлению Христа народу".

– Да-да-да! – горячо подхватил Свентицкий. – Я тоже так решил. Мне кажется, я даже знаю, чья это рука. Там есть такой лысый старик... Ей-богу, как только выпадет свободная минутка, сбегаю в Третьяковку, сравню, удостоверюсь... Боже мой, какая радость!

"Да уж, радость, – подумала Ирина. – Ты бы еще не так обрадовался, если бы знал, что купленный тобой клочок стоит гораздо больше, чем та громадина, что сейчас висит на стене в Третьяковке..."

– Поздравляю вас, – сказала она, выдавив еще одну улыбку. – Так вы скажете мне, откуда такое сокровище, или это секрет?

Свентицкий сразу посерьезнел.

– Вообще-то, у меня тоже есть принципы, – сказал он, – и один из них – неразглашение подробностей вот таких сделок, как эта. Но в данном случае я могу сделать исключение, поскольку человек, продавший этюд, мне решительно незнаком. Какой-то пожилой и, я бы сказал, изрядно потрепанный сапиенс, длинноволосый, борода с проседью, темные очки... Сказал, что получил этюд в наследство от какого-то дальнего родственника. Цену он заломил несусветную, но... Впрочем, это уже детали, которые вам неинтересны. Ваш отец был полностью прав насчет частных коллекций. Черт знает, кому порой достаются бесценные сокровища нашей культуры! От этого типа, который принес мне этюд, пахло, вообразите себе, портвейном! Заплатил я, конечно, немало, но это, в конце концов, был мой гражданский долг! Я должен был, если угодно, спасти культурную ценность от неминуемой гибели! Вы со мной согласны?

– Да, конечно, – сказала Ирина. – Вы очень правильно поступили.