Текст книги "Троянская тайна"

– Я понимаю другое, – сказал Виктор. – Картин много, а ты одна. Вот и все, что я могу и хочу понимать. Остальное меня не касается.

– И это говорит член комитета по делам культуры, – мягко упрекнула Ирина, желая хотя бы отчасти загладить неприятный инцидент.

– О да! Когда я слышу слово "культура", я вызываю мою полицию, – мрачно процитировал Виктор. Слава богу, это уже была шутка – не самая удачная из его шуток, но зато идеально вписавшаяся в контекст беседы. – Но вернемся к празднованию твоего дня рождения...

– Боже мой! – воскликнула Ирина. – И этот человек обвиняет меня в упрямстве!

– Это не упрямство, – с важным видом возразил Виктор, – а обыкновенный профессионализм. Хорош бы я был, если бы любая тетка, с грехом пополам получившая диплом искусствоведа, могла заболтать меня до потери ориентации!

– Это я – тетка?!

– Ну, не дядька же.

– Это я с грехом пополам получила диплом?!

– А я твоей зачетки не видел. Кстати, надо бы полюбопытствовать, она наверняка сохранилась в архиве твоего ПТУ...

– Ах, ПТУ!

– Ну, техникума...

– Техникума!

– Ой, я вас умоляю, только не надо говорить, что вы получили высшее образование.

– Интересно, – задумчиво сказала Ирина, – как будет смотреться мой кофе на твоей белой рубашке?

– Как кофе, пролитый на белую рубашку, – сообщил ей Виктор. – И поскольку теперь мы оба это знаем, я предлагаю воздержаться от эксперимента.

– А надо ли? – усомнилась Ирина, покачивая в руке чашку с недопитым кофе.

– Конечно, – убежденно произнес Виктор. – Это будет в высшей степени непарламентское поведение.

– Самое что ни на есть парламентское, – сказала Ирина. – Знаем мы, как вы себя в своем парламенте ведете. Спасибо телевидению, видели во всех подробностях. И потом, нам, выпускницам ПТУ, такое поведение в самый раз.

– Так уж и ПТУ, – льстиво произнес Виктор, которому явно не улыбалось менять рубашку.

– Ну, техникума.

– Не может быть! Такая милая, воспитанная, образованная дама, и вдруг – техникум! Это невозможно. Я бы сказал, что речь идет как минимум об Академии художеств. А если хорошенько присмотреться, заглянуть в эти бездонные карие глаза, обрамленные пушистыми ресницами, в них можно разглядеть... ну-ка, ну-ка... ну да, конечно! Ученая степень! Как минимум кандидатская.

– То-то же, – сказала Ирина и поставила чашку на стол. – На первый раз прощаю.

– Первый раз прощается, второй запрещается, а третий за все в ответе, – скороговоркой пробубнил Виктор, смешно, как малыш детсадовского возраста, надув губы. – Так вот, о дне рождения...

– О господи!..

– Я предлагаю провести его в тесном кругу – ты, я и твои коллеги.

– Ничего себе, тесный круг!

– Я имел в виду твоих коллег по этому расследованию, – уточнил Виктор. – Федора Филипповича и этого, как его... Петра Петровича?

– Глеба Петровича, – механически поправила Ирина. – Да ты с ума сошел! – воскликнула она, спохватившись. – Ты хочешь позвать их сюда?!

– А что такое? – изумился Виктор. – Потапчука я знаю сто лет, а этот Глеб Петрович, надеюсь, достаточно воспитан, чтобы не сморкаться в два пальца за столом. Если уж ты не можешь думать ни о чем, кроме этого дела, мне ничего не остается, как пойти на компромисс. Так сказать, совместить приятное с полезным. Правда, это будет совмещение не совсем приятного с не очень полезным, но что поделаешь – такова жизнь! Кроме того, как член комитета по делам культуры я бы хотел из первых рук узнать, как продвигается расследование. Я не шучу, – добавил он, перехватив изумленный взгляд Ирины. – Если уж господа чекисты не могут без тебя обойтись, я хотел бы принять посильное участие в этом деле. А вдруг моя помощь вам пригодится? Где-то спрямить, срезать угол... В общем, мне очень хочется, чтобы все это поскорее кончилось. Может быть, тогда ты снова начнешь думать обо мне, а не только об этой чертовой картине.

– Прости, – сказала Ирина в четвертый раз и погладила его по руке. – Я действительно ни о чем другом не могу думать. Как ты только меня терпишь?

– С трудом, – сказал Виктор.

Это снова была шутка, но Ирина невольно задумалась над тем, какова в этой шутке доля горькой правды.

– Так как насчет моего предложения? – спросил Виктор.

– Не знаю, – сказала Ирина. – Это надо обдумать.

* * *

«Темнишь, приятель», – подумал Глеб и аккуратно сфотографировал разрезанный борт резиновой лодки с разных ракурсов. Второй борт также оказался вспорот, и Глеб запечатлел его в объемистой памяти дорогой цифровой камеры. Козлов в это время стоял уставившись в землю, как нашкодивший школяр в кабинете у директора, но Глеб видел, что участковый исподтишка наблюдает за его манипуляциями и манипуляции эти ему очень не нравятся. «Темнишь», – подумал он снова.

Если не считать двух длинных, аккуратных порезов, лодка выглядела новенькой, будто только что из магазина. В том, что ее утопили намеренно, не возникало ни малейших сомнений. Глеб снова покосился на участкового. Тот стоял вполоборота и, глядя на озеро, увлеченно ковырялся в носу согнутым мизинцем. Несмотря на это, впечатления полного идиота он не производил. Сиверов вспомнил, с какой дотошностью этот поселковый мент осмотрел место происшествия, заглянув даже в пустой котелок, и опять подумал, что тут что-то нечисто. Участковый, разумеется, давно обнаружил порезы на бортах лодки, сложил два и два, но делиться выводами с Глебом почему-то не посчитал нужным. Уничтожить улику в виде распоротой, как рыбье брюхо, лодки он просто не отважился – лодку видели водолазы, – но и помогать следствию в лице Сиверова не стал, понадеявшись, по всей видимости, на авось – а вдруг да пронесет?

– Эй, Козлов! – окликнул его Глеб. – Ты лодку осматривал?

– Ну, – не оборачиваясь, сказал Козлов таким тоном, что было непонятно, утверждение это или, наоборот, отрицание.

– Порезы видел? – терпеливо спросил Глеб.

– Ну, – сказал Козлов, решив, по всей видимости, взять занудливого москвича измором.

Затея была наивная, прямо-таки детская, и участковый это наверняка понимал. Однако с упорством, достойным лучшего применения, продолжал валять дурака. Это была старая игра; Глеб тоже умел в нее играть, но очень не любил это занятие. Поэтому он подавил вздох, закурил, чтобы немного перебить трупный запах, и миролюбиво сказал, глядя в обтянутую мятой милицейской рубахой узкую, сутулую спину:

– Лодка новая, и повреждений на ней никаких, кроме двух порезов, сделанных чем-то очень острым – скорее всего ножом. Это было убийство, и ты, приятель, отлично об этом знаешь. Можешь сколько угодно отрицать очевидное. Если кому-нибудь от этого станет хуже, так это тебе. А лучше не будет никому, и это ты тоже знаешь. Поэтому, лейтенант, кончай ваньку валять!

– Какое там убийство, – сказал Козлов, но было видно, что огрызается он исключительно по инерции. – Обыкновенный несчастный случай. Ну, порезы... Может, леску хотели обрезать, может, еще что...

– Крючком задели, – предложил Глеб свой вариант, такой же идиотский, как и предположение, что лодку могли утопить при попытке обрезать ножом зацепившуюся за подводную корягу леску. – Или пряжкой от часового ремешка.

Козлов крякнул, признавая справедливость критики, однако сдаваться не хотел.

– Не пойму, – сказал он, – чего вам там, в Москве, неймется? Тоже мне, происшествие – двое рыбаков утонули! Да таких происшествий каждый год – пруд пруди! Можно подумать, мы бы сами не разобрались.

– Вы бы разобрались, – иронически протянул Глеб. – Напихали бы в лодку камней и пустили ко дну, чтоб глаза не мозолила. А покойников списали бы на несчастный случай. Скажешь, нет?

– Ну, допустим, да, – с огромной неохотой признал Козлов. – И что? Ты, может, стыдить меня за это станешь?

Глеб посмотрел на шофера труповозки и санитара, которые грузили в кузов фургона черные клеенчатые свертки. Брюки на них были сухие – господа медики купались нагишом.

– А ты думал, я тебя похвалю? – негромко сказал он Козлову. – Я бы тебя понял, если бы это дело предстояло вести тебе. Кому, в самом деле, охота себе на шею "глухаря" вешать? Но ты же знаешь, что дело это у тебя забирают, и не кто-нибудь, а ФСБ. Не твой это "глухарь", и не тебе по этому поводу переживать. А ты все равно тень на плетень наводишь. Значит, что-то знаешь, а если не знаешь, то догадываешься... А, Козлов? Преступника покрываем? Надо бы поднять архивы, – продолжал он деловито. – Зуб даю, что эти двое – не первые, кто тут утонул. И тоже, небось, в результате несчастного случая – лодка прохудилась или там головой о корягу человек ударился...

По тому, как вытянулась у Козлова физиономия, Глеб понял, что попал в десятку. Впрочем, задачка была простенькая, для начинающих, а Глеб Сиверов к таковым уже давно не относился.

Он бросил окурок, втоптал его каблуком в податливый дерн и придвинулся вплотную к насупившемуся участковому.

– Я тебе вот что скажу, Козлов, – заговорил он еще тише, чтобы не услышали медики. – Того, кто это сделал, я все равно найду, так что ты только понапрасну испачкаешься, пытаясь его прикрыть. Или их... Имей в виду, девять шансов из десяти, что это сделали не местные.

Во взгляде Козлова сверкнула заинтересованность, и Глеб понял, что чаша весов начинает клониться в его сторону.

– Проделки ваших рыбачков меня не интересуют, – продолжал он, – бог им судья, в конце-то концов. Я думаю, они даже не в курсе, что тут кто-то утонул. Вижу, ты по-другому думаешь, а?

– Неважно, что я думаю, – буркнул Козлов. – Если это наши, все равно хрен дознаешься. В округе четыре деревни, и, чуть что, у всех язык отнимается. Ну, начисто! Без малого полтыщи душ, и все, блин, глухонемые.

– Вот ты и приглядись, – сказал Глеб. – Поспрашивай, потолкуй с народом... А вдруг у них и с речью, и со слухом полный порядок? Если почувствуешь, что это кто-то из местных, сразу сообщи мне. Тогда это дело – твое, делай с ним что хочешь. Только учти, что сокрытие преступлений – это очень нездоровое занятие. Ну, да не мне тебя учить... Что тут у вас было-то?

Козлов поморщился, как от зубной боли, но деваться ему было некуда – угроза Глеба заглянуть в архив и поднять старые дела возымела действие. Не сомневаясь, по всей видимости, что Сиверов без труда обнаружит искомое дело, грубо сшитое белыми нитками, участковый предпочел расколоться сам, заодно придав информации правильную эмоциональную окраску.

– Народ у нас небогатый, – сказал он, вынимая из нагрудного кармана форменной рубашки мятую пачку "Примы" камуфляжной расцветки. – Промышляют, кто чем может. Половина только рыбалкой и жива. Наловят, понимаешь, а потом вдоль шоссе торгуют. Мне их гонять положено, но надо же и людей понять, верно? Если детей кормить нечем, что ж ему – воровать идти? В общем, составлю протокол-другой в месяц для очистки совести, штраф возьму по минимуму, а то предупреждение... И люди не в обиде, и начальство довольно: работа, мол, движется, борьба с несанкционированной торговлей ведется...

– Да ты прямо отец родной, – не удержавшись, сказал Сиверов.

Позади с лязгом захлопнулись двери фургона.

– Эй, начальники! – заорал оттуда неугомонный шофер. – Так мы поехали, что ли?

Козлов и Глеб одинаковым жестом махнули в его сторону руками – дескать, катись отсюда, пока твои клиенты жалобу на медленное обслуживание не накатали, – и зеленый микроавтобус, свирепо зарычав движком, тронулся с места.

– Отец не отец, – возвращаясь к прерванному разговору, хмуро сказал Козлов, – а... В общем, я детям своим отец, понял? А они тут живут, а не где-то еще. Да я и сам местный, а не с Луны сюда свалился. Это мои соседи, мои одноклассники, родственники... Это я их, что ли, штрафовать должен, если они с трех копеек прибыли по рублю налога не платят?

– Да ладно тебе, – миролюбиво сказал Глеб, – чего ты завелся? Ясно все. О деле давай.

– Так чего там о деле? Дело известное. – Козлов сунул наконец в зубы сигарету, чиркнул спичкой о боковину засаленного, разлохмаченного коробка и выпустил на волю облако вонючего дыма. – Рыбы здесь, в озере, до хрена и еще чуток. Оно, озеро это, все те четыре деревни, про которые я тебе говорил, кормит. Ну, не кормит, подкармливает, но это тоже, согласись, дело. Ведь когда поверх хлеба масла на палец, потом сухая колбаса, а сверху еще на полпальца икры – это одно. А если детям конфет купить не на что даже в день рожденья – это, браток, совсем другая история. И ты понимаешь, – продолжал он, задумчиво дымя сигаретой и одним глазом косясь на сверкающую в лучах послеполуденного солнца озерную гладь, – какая интересная получается история. Рыбаков здесь тьма. Браконьерствуют, конечно, не без этого, но как-то в меру. Будто договорились: это вот можно, а это – ни-ни!

– Действительно, интересная история, – согласился Глеб. – Как-то даже не по-нашему, не по-русски. У нас ведь чаще по-другому бывает: выгреб все, до чего смог дотянуться, а там хоть трава не расти.

– Во! – сказал Козлов с хмурым одобрением. – То-то и оно. Москвичи сюда редко добираются, и смотрят на них тут, сам понимаешь, без восторга. Ну, если человек с понятием, если для удовольствия половить приехал – с удочкой или даже с "телевизором", – ему никто худого слова не скажет. А сто грамм нальет, так еще и рыбки подкинут, если своей мало. Ну, а если, как ты говоришь, руки больно загребущие, могут и бока намять. Бывало такое, и не раз.

– Не сомневаюсь, – сказал Глеб. – Дело житейское. И сильно били?

– Да как когда, – вздохнул Козлов. – Всяко бывало, и концов потом хрен сыщешь. Подловят в темноте, навалятся всем скопом, зубы пересчитают, лодку порежут... – Он едва заметно покосился в сторону лежавшей на берегу лодки. – Сети, конечно, заберут, и вообще... Главное, жаловаться никто не приходил. Ну а потом... Словом, в прошлом году приехали сюда двое с электроудочкой. Много рыбы загубили, покуда наши мужики спохватились. Ну а когда спохватились... Короче, один насилу ноги унес, а другой так тут, на берегу, и остался. Насмерть забили, черти. И – ни свидетелей, ни подозреваемых, никого. У всех, понимаешь ли, железное алиби, и все четыре деревни одно и то же поют как по-писаному – ей-богу, хор имени Пятницкого! Ну, потерпевший, который живой остался, как из больницы выписался да как глянул на это дело, так пошел себе и тихонечко заявление свое у меня забрал, а другое написал: дескать, выпили крепко, вот дружок его на камнях-то и поскользнулся...

– Это на каких же камнях? – спросил Глеб, озираясь.

– А я знаю? – Козлов равнодушно пожал костлявыми плечами и длинно сплюнул в траву. – Отродясь здесь никаких камней не было. Черт его знает, откуда он камни какие-то приплел... Ну, одним словом, я сегодня как глянул на эту лодку, так у меня волосы дыбом встали. Ну, думаю, сволочи, вошли во вкус! Думают, если один раз с рук сошло, так и дальше я на их художества сквозь пальцы глядеть стану. Я так решил: найду, кто мужиков на такое дело подбил, и упеку, куда Макар телят не гонял. Одного. Остальных отрублю к чертовой матери, им страху и так до конца жизни хватит. Пускай сидят тише воды, ниже травы и детишек кормят.

– Ловко, – вслух сказал Глеб то, что пришло ему на ум. – Ты вот что, лейтенант... Не в службу, а в дружбу. Узнай, будь добр, у кого из ваших аборигенов в Москве родня имеется. Есть у меня подозрение, что кто-то про эту вашу прошлогоднюю историю прослышал и решил аккуратно под нее обставиться.

Козлов, хоть и был обыкновенным деревенским участковым, мигом смекнул, что к чему, и его хмурое лицо немного просветлело.

– Да ты, как я погляжу, и впрямь считаешь, что это не наши, – сказал он. – Что, есть основания?

– А ты думал, я за двести верст притащился, чтобы на жмуриков полюбоваться и рыбацкие истории в твоем исполнении послушать?

– Ясно, – твердо, будто подводя под обсуждением местных проблем жирную черту, сказал лейтенант Козлов. – Государева служба, а?

– Что-то в этом роде, – согласился Глеб. – Так ты узнай, о чем я тебя просил, ладно?

– Не вопрос, – сказал Козлов. – Узнаю и сразу сообщу.

– Заранее благодарен, – сказал Глеб, пожал ему руку и пошел к своей запыленной машине, которая с усталым и, как показалось Сиверову, обиженным видом стояла в сторонке, постепенно раскаляясь под жарким послеполуденным солнцем.

Глава 14

В дряхлом синем «опеле» не было даже намека на кондиционер, и, простояв на открытом месте десять минут, он превратился в эквивалент финской бани. Игорь Чебышев сидел на пассажирском сиденье, чувствуя, как его жировая прослойка, и без того не слишком толстая, истончается с каждой проведенной в этой душегубке минутой. Все тело под рубашкой и брюками было скользким и липким, как размокший кусок скверного мыла, и Игорь не без оснований подозревал, что разит от него, как от старого козла. Собственного запаха он унюхать не мог – во-первых, потому, что это вообще довольно сложное дело, а во-вторых, из-за сидевшего рядом Буры, от которого несло, как от дохлой свиньи. Встав утром с постели, Игорь Чебышев, как подобает цивилизованному, уважающему себя человеку, принял душ; Бура тоже никогда не числился в грязнулях, но сегодня они с самого утра мотались по жаре, и сейчас, к пяти часам дня, утренние чистота и свежесть успели превратиться в грустное воспоминание.

Стекла в обоих передних окнах были опущены до конца, люк над головой открыт, но это не приносило заметного облегчения. Когда Бура снял с руля правую ладонь, Чебышев заметил на светло-коричневой резине мокрый грязный отпечаток – не влажный, а именно мокрый, и влага была отвратительного коричневого цвета, как будто Бура только что помыл руки в мутной луже. Игорю захотелось украдкой вытереть собственные скользкие ладони о сиденье, но сиденье было, во-первых, дерматиновое, во-вторых, грязное, а в-третьих, как и вся машина, принадлежало Буре, вызывать недовольство которого Игорю как-то не хотелось. В последнее время между ними установились какие-то странные, двойственные отношения. Игорь боялся своего напарника, как раньше и даже больше, но вместе с тем испытывал в нем какую-то потребность, будто искал у этого подонка с перешибленным носом и двумя извилинами под угловатым, стриженным под ежик черепом покровительства и защиты.

Наверное, так оно и было – во всяком случае, отчасти. После памятного визита в квартиру Свентицкого и последовавшей за ним поездки на лесное озеро Игорь неожиданно для себя очутился в странном, незнакомом ему мире, где он был законной дичью и где один неверный шаг мог стоить уже не денег или смешного приговора к двум годам условно, как это было раньше, а пожизненного заключения или даже смерти. Он был художником, торговцем картинами, посредником и немножко жуликом и аферистом, но все это осталось в прошлом, как приятный, счастливый сон золотого детства. Теперь, после Свентицкого, он стал убийцей и, естественно, понятия не имел, как с этим жить и как, черт возьми, себя вести. Ему постоянно казалось, что каждому встречному и поперечному известна его страшная, гнусная тайна, и он прилагал огромные усилия, чтобы не шарахаться от людей, как деревенская лошадь от автомобиля.

Другое дело – Бура. Для Буры убийство было если не хлебом насущным, то, во всяком случае, простым, обыденным делом, вроде прихлопывания севшего на руку комара. Бура был профи и с высоты своего профессионализма снисходительно давал Игорю Чебышеву полезные советы, сводившиеся, как правило, к одной фразе: "Не дергайся, чудило, все ништяк".

Именно так он сказал обомлевшему Игорю, когда тот, все еще разгоряченный после короткой борьбы, стоял с пустым шприцем в руке над корчащимся телом Свентицкого, потихонечку приходя в себя и начиная наконец понимать, что сотворил полминуты назад. Милейший Бронислав Казимирович хрипел и бился в жутких корчах, белая пена хлестала у него изо рта, как из огнетушителя, шелковый халат совсем разъехался, и Чебышев с отвращением обнаружил, что под халатом на Свентицком ничего нет – вообще ничего, даже трусов. Зато в так называемой уздечке, которая у педерастов, как и у нормальных мужиков, соединяет крайнюю плоть с головкой члена, обнаружилась кокетливая золотая сережка. И пока Игорь, как дурак, пялился на эту сережку, умирающий коллекционер вдруг – что бы вы думали, а? – кончил! После этого он немного обмочился и почти сразу затих, перестав сучить голыми, безволосыми, как у бабы, ногами и стучать лысиной о паркет.

В этот момент Игорь, по правде говоря, сам чуть было не отдал богу свою грешную душу. Душа душой, но в том, что его сию же минуту вывернет наизнанку, он ни капельки не сомневался. И удержал его от этой естественной реакции хрипловатый голос Буры, который стоял рядом и, держа под мышкой обрез, как диковинный градусник, без любопытства наблюдал за последними судорогами убитого ими человека.

– Не дергайся, чудило, все ништяк, – сказал Бура. – А если блеванешь, придется убирать. И чисто, чтоб ни одна ментовская сука ничего не унюхала. Как ты думаешь, братан, кому придется этим заниматься?

Укол Свентицкому делал Игорь, потому что Бура с обрезом смотрелся, как ни крути, более убедительно. Глядя в черные стволы, Свентицкий почти добровольно позволил сделать себе укол. Ему, чудаку, наверное, казалось, что, если будет себя хорошо вести, гости возьмут то, за чем пришли, а его отпустят подобру-поздорову. Многим так кажется; и, что самое смешное, некоторым и впрямь удается выжить – в основном тем, к кому наведывались культурные, грамотные гопники, которым ни черта не надо, кроме хозяйского барахла. Но Игорь с Бурой были никакие не гопники, и барахло Бронислава Казимировича им было нужно как собаке пятая нога.

"Я вас умоляю, – помнится, сказал Свентицкий, – не надо никаких уколов! Я все сказал вам, как на исповеди, клянусь!" – "Верю, – играя курками обреза, сказал Бура. – Но в Библии сказано: доверяй, но проверяй. Вот мы тебя сейчас и проверим. Да ты не менжуйся, петушок! Это ж не больно совсем. Один укольчик, как комарик укусил... Такой большой, – добавил он, обращаясь к Игорю, который стоял с полным шприцем в трясущейся руке, – а уколов боится!"

И Свентицкий вытянул вперед руку и даже сам закатал на ней рукав халата.

Игорь до сих пор не мог понять, как ухитрился попасть иглой этому педику в вену. А попал, между прочим, с первого раза, и педик, широко распахнув свои круглые глазенки, удивленно сказал: "Ах!"

Видно, сразу поймал приход, доза-то была – слона свалить можно...

Вот с того проклятого дня Игорь Чебышев и стал держаться поближе к костолому по кличке Бура. А тот снисходительно поглядывал на него сверху вниз, как признанный мастер на туповатого ученика, и лениво учил уму-разуму – в своем понимании, конечно. "Не дергайся, не сепети, все ништяк" – вот, собственно, и вся наука, если не брать во внимание некоторые подробности...

На озере было гораздо проще – во-первых, потому, что Игорь уже немного привык к жизни в этом населенном полоумными хищниками Зазеркалье. А во-вторых, там, на озере, Бура взял всю грязную работу на себя, и Игорю досталась почетная миссия – стоять на стреме. То есть торчать в тумане у кромки воды, вслушиваться в доносящиеся с озера звуки, садить сигарету за сигаретой и яростно отбиваться от комаров. Бычки, между прочим, Бура потом заставил подобрать все до единого, и это тоже было частью его науки.

Эту операцию на озере придумал не кто-нибудь, а сам Бура, впервые в своей полной приключений жизни выступив не исполнителем, а автором сценария. Сценарий этот был рассмотрен под всеми мыслимыми углами и получил полное одобрение, после чего Буре было сказано: "Валяй". А получилось так потому, что у Буры, оказывается, имелся в тех краях дальний родственник, и костолом с перебитым носом был полностью в курсе местной специфики. Там, на озере, в прошлом году местные рыбаки насмерть забили заезжего браконьера, и им за это ничего не было: менты, такие же местные мужики, списали это гиблое дело на несчастный случай. Ну, в самом деле, не сажать же за решетку полдеревни!

Поэтому, узнав, куда Кулагин ездит рыбачить, Бура сказал:

– Ха! Дел на четверть часа! И концы в воду...

А то, что на рыбалку с Кулагиным отправился этот старый дурак Зарубин, вообще здорово смахивало на подарок судьбы. Этакий бонус, дарованный им свыше за предприимчивость и находчивость...

За озеро Игоря совесть не мучила. Во-первых, сам, своими руками он на озере ничего не делал. Если уж на то пошло, то он и не видел ничего. Уплыл Бура, приплыл Бура... Правда, были какие-то звуки, крики какие-то, плеск, но это, может, купался кто-нибудь на утренней зорьке. А что? Мало, что ли, на Руси отмороженных, которых хлебом не корми, а дай козырнуть перед народом здоровым образом жизни? Правда, козырять поутру на лесном озере, да еще в тумане, было не перед кем, но Игорь-то тут при чем? Значит, тихий попался отморозок, не на публику работал, а за совесть, для себя...

Во-вторых, как уже было сказано, Игорь немного пообвык, освоился и мало-помалу научился воспринимать такие вещи без интеллигентских истерик. В конце концов, Кулагин, этот вечно поддатый кретин, сам накликал на себя беду. И на Свентицкого заодно, между прочим.

Это в-третьих, если кому не лень считать.

В-четвертых, коли уж на то пошло, бытует среди братьев-славян такая поговорка: меньше народа – больше кислорода. В данном случае речь шла не столько о кислороде, сколько о деньгах, и не о рублях каких-нибудь, а о настоящей, твердой валюте. Вероятнее всего, о евро, хотя как раз таки евро в последнее время что-то захандрил – французам, видите ли, пришлась не по нутру общеевропейская конституция. Ну и хрен с ними. Что французы – козлы, давно доказано. Кем? А был такой одноглазый старикан, жирный, ленивый и, по слухам, пьяница и бабник. Мишкой звали, Михайлой Илларионовичем... Эх, мало мы им тогда ввалили! Вот бы добавить, чтоб знали, носатые, как на референдумах голосовать...

В общем, аллах с ними, с этими галльскими петухами. Евро покачается немного и выровняется, окрепнет. Независимо от курса валюты, доля Игоря Чебышева от продажи картины (по запчастям, как каких-нибудь краденых "Жигулей") в результате простых арифметических действий станет намного больше той, что оговаривалась изначально. При мысли о том, сколько это, черт возьми, будет, у Игоря захватывало дух.

Потому что: меньше народа – больше кислорода.

Обдумав все это далеко не в первый раз, Игорь Чебышев закурил еще одну сигарету и украдкой покосился на Буру. Бура был типичный мордоворот – широкий в кости, мускулистый, жилистый, с жестоким, чуточку монгольским лицом и вдавленной переносицей, пересеченной полоской старого шрама. Он был вылитое пушечное мясо – человек, который делает за других всю грязную работу, а потом тихо уходит со сцены, опускается в какой-нибудь хорошо замаскированный люк – лучше всего, канализационный – и исчезает там навсегда. И, что характерно, никто по нему не плачет. Потому что меньше народа – больше кислорода. А Бура – это даже не народ, а так, ошибка природы, хомо безмозглус, анацефал чертов...

– Не дергайся, чудило, – перехватив и неверно истолковав его взгляд, снисходительно просипел Бура, – все ништяк. Дел на копейку, а ты уже в штаны наложил.

Игорь про себя прикинул, сможет ли в случае чего справиться с этим мускулистым уродом. И решил, что сможет. Не в драке, конечно, не в поножовщине и вообще не в открытом столкновении. Там у него шансов никаких. Но если, скажем, взять то, что лежит сейчас в бардачке, и воткнуть не тому, кому оно предназначено, а Буре, этот конь с медными яйцами подохнет как миленький. И не такие, слава тебе господи, подыхали. Правда, ментовские эксперты здорово удивятся, когда обнаружат, что эта горилла дала дуба от прозаического инфаркта, но им-то что за дело?

Иными словами, баба с воза – кобыле легче. Даже уголовное дело заводить не надо. Словом, меньше народа – больше кислорода.

Правда, тут существовала еще одна возможность, всерьез обдумывать которую Игорю как-то не хотелось. А обдумать было надо, потому что... Ну что, угадали?

Правильно. Меньше народа – больше кислорода.

В конце-то концов, Буре, чтобы убрать Игоря Чебышева, вовсе не требовалось прибегать к таким дорогостоящим и экзотическим средствам, как то, что лежало сейчас в бардачке его потрепанного синего "опеля". Он мог застрелить Игоря, мог задушить голыми руками, ударить ножом или даже кулаком – словом, мог сделать с ним все что угодно, и притом в любой момент. Поэтому Игорь его и боялся. Некоторый оптимизм внушало лишь то обстоятельство, что в этом деле он был, как-никак, поважнее, чем какой-то костолом Бура. Он был – мозги. Ну ладно. Пусть не самые мозги, не серое вещество как таковое, но, как минимум, мозжечок. Или спинной мозг. Без рук, а Бура был именно руками, прожить можно – худо-бедно, но можно все-таки. А пробовал кто-нибудь жить без мозжечка? Хрен его знает. А без спинного мозга? Вот без спинного мозга точно не проживешь. А значит, пока это дело не завершится самым благополучным образом, приказа об устранении Игоря Чебышева Бура не получит.

Неизвестно, конечно, получит ли Игорь Чебышев приказ об устранении Буры. Сомнительно. Вряд ли. В общем, черта с два. Но Игорь Чебышев – не какой-нибудь Бура, он не станет ждать приказов. Когда дойдет до дела (то есть до дележа денег), он как-нибудь сам сумеет разобраться, что ему следует делать, а чего нет.

– Слушай, Бура, – сказал он, чтобы не молчать, – а откуда у тебя такое странное прозвище?

Бура повернул к Игорю свою азиатскую рожу с вдавленной переносицей и некоторое время разглядывал его, как вошь под микроскопом.

– Тебе интересно? – спросил он наконец.

Прозвучало это как-то нехорошо, как будто Бура находил интерес Игоря к происхождению своего прозвища не вполне тактичным.

– Ну, – дипломатично откликнулся Чебышев.

Бура продолжал шарить по его лицу тяжелым, обманчиво равнодушным взглядом, от которого по коже начинали ползать мурашки и становились дыбом короткие волоски на затылке.

– Ну, чего уставился? – слегка растерявшись и оттого взяв небезопасный агрессивный тон, сказал Игорь. – Спросить, что ли, нельзя?

– Спросить можно, – ровным голосом ответил Бура, продолжая сверлить его лицо тяжелым, физически ощутимым взглядом.

– Ну, так чего ты? Не хочешь – не говори. Просто странно. Бура – это же гадость какая-то химическая...

– Сам ты гадость химическая, – спокойно возразил Бура. Он ненадолго задумался. – Я тебе скажу, – продолжал он затем, приняв, очевидно, какое-то решение. – Только учти: если начнешь зубы скалить, хотя бы улыбнешься, я тебе эти твои зубы в глотку вобью. Вот этим вот прибором.

И показал Игорю пудовый кулак.

– Да ты чего, малахольный?! – возмутился Игорь, отпихивая костистый кулак от своего лица. – Да пошел ты в жопу! Не хочешь – не говори! Тоже мне, принц крови, спросить его ни о чем нельзя!