Текст книги "Троянская тайна"

– Привет, мужики, – раздалось из-под капюшона. – Как улов?

– Терпимо, – отчужденным тоном ответил Кулагин, который терпеть не мог подобные вопросы и людей, которые их задают. Приехал ловить – лови, нечего в чужие садки нос совать. – Похвастать нечем, а жаловаться грех... Клюет помаленьку.

– Я вот чего, мужики, – с легким смущением, которое почему-то показалось Кулагину наигранным, произнес незнакомец. – Извиняюсь, конечно... Вы, я вижу, люди курящие. А я, блин, сигареты в воду уронил.

Пользуясь тем, что его лицо скрыто капюшоном, Кулагин насмешливо и немного злорадно улыбнулся. Ну конечно! Сигареты уронил... Такое мог учудить только полный валенок. Интересно, как это он сам следом за своими сигаретами в воду не кувыркнулся, недотыкомка...

Отказывать незнакомцу в его просьбе Кулагин, однако же, не собирался – как не выручить человека в такой ситуации? Он рефлекторно покосился на Зарубина – его сигареты были дешевле, – но тут же устыдился своей жадности и полез в карман.

– Давай, браток, подгребай, – сказал он чуть более теплым тоном, – выручим, раз такое дело.

Незнакомец сделал пару неуклюжих гребков короткими веслами, и через секунду две лодки мягко соприкоснулись резиновыми бортами. Теперь, когда незнакомец был совсем рядом, Кулагин убедился, что его догадка верна: перед ним сидел новичок, решивший от нечего делать попробовать свои силы в рыбной ловле. Новенькая камуфляжная куртка с капюшоном и множеством туго набитых неизвестно чем карманов, поляроидные солнцезащитные очки – дорогущие, противобликовые (ночью без них, конечно, никак не обойтись!), новехонькие болотные сапоги до пояса, дорогие и по большей части ненужные снасти, с которыми впору было идти не за плотвой, а за какой-нибудь акулой, и, разумеется, пустой садок – тоже новенький, без единой прилипшей чешуйки. Вот такие горе-рыболовы, простояв час-другой на берегу с удочкой и ничего не поймав, очень быстро приходят к выводу, что ловить надо с помощью сетей, а еще лучше – взрывчатки.

Незнакомец с благодарностью принял протянутую пачку, вынул из нее сигарету и закурил. Пока он этим занимался, легкие лодки немного разошлись, открыв полосу черной воды шириной в полметра.

– Спасибо, мужики, – окутавшись дымом первой затяжки, с чувством произнес незнакомец. – Выручили, век не забуду. Держи.

Он протянул пачку "Мальборо" обратно. Кулагин потянулся за ней, и вдруг пачка выскользнула из пальцев горе-рыболова и с негромким шлепком упала в озеро.

– Эх, мать твою! – воскликнул Николай Михайлович и резко подался вперед, чтобы выловить пачку из воды, пока она не намокла.

В этот самый момент незнакомец вдруг ухватил его за шиворот и резко рванул на себя. Кулагин, который и без того уже был наполовину за бортом, естественно, не удержался в лодке и головой вперед бултыхнулся в воду. Раздался громкий всплеск, взлетел фонтан брызг, и обе лодки заплясали на взволновавшейся воде, разойдясь еще дальше друг от друга.

– Ты что творишь, бандюга?! – закричал, придя в себя, Зарубин, опасно налегая на борт, чтобы выловить тяжело бултыхавшегося в метре от лодки Кулагина.

Лодка опасно накренилась. Николай Михайлович отчаянно молотил по воде руками, хватая ртом сырой утренний воздух. Плавал он вполне прилично, но сейчас на нем было слишком много тяжелой одежды, которая вкупе с высокими болотными сапогами неудержимо тянула его на дно – туда, к корягам и водорослям, к лежащим в мягкой тине, похожим на замшелые бревна огромным сомам. Бледно-зеленые рукава резинового химзащитного плаща тяжело хлопали по воде, вздымая фонтаны брызг; яркая красно-белая пачка сигарет отплыла в сторону и беспорядочно плясала на волнах, постепенно размокая.

– Извините, – голосом, в котором не прозвучало ни единой нотки раскаянья, проговорил незнакомец, – я такой неловкий!

Он выплюнул сигарету, без которой минуту назад просто не мог жить, и взялся за весла, направив свою лодку по широкой дуге к лодке Кулагина. Андрей Яковлевич не обратил на этот маневр внимания, занятый спасением утопающего. Он вынул из уключины весло и протянул его Кулагину. Тот вцепился в лопасть, как клещ, подтянулся, и в следующее мгновение уже ухватился обеими руками за скользкий округлый резиновый бок своей лодки.

– Погоди, Яковлевич, – хрипло выдохнул он, – не хватай. Аккуратно надо, а то лодку перевернем на хрен... Ты что делаешь, падло?!

Последнее относилось к незнакомцу, который опять подплыл на своей лодке вплотную и, ухватившись левой рукой за борт кулагинского суденышка, правой вынул из кармана пружинный нож. Раздался характерный металлический щелчок, выскочившее из рукоятки узкое лезвие тускло блеснуло в полумраке. В следующий миг послышался звук, как от слабого удара по резиновому мячу, и тут же раздался леденящий душу свист вырывающегося наружу воздуха.

Туго надутый резиновый валик под руками Кулагина начал стремительно опадать, дрябнуть, уменьшаться в размерах. Лодка накренилась еще сильнее, заставив Андрея Яковлевича Зарубина отпрянуть к противоположному борту. Кулагина охватила паника. Он лихорадочно цеплялся за опору, которая буквально на глазах переставала быть таковой, превращаясь просто в кусок мягкой, едва держащейся на поверхности воды резины. Наконец одна из беспорядочно шарящих рук ухватилась за деревянное сиденье, и Кулагин немного успокоился. Лодка была двухкамерная – то есть, получив пробоину, все равно должна была остаться на плаву.

При том условии, что пробоина будет одна.

И стоило только Николаю Михайловичу об этом подумать, как незнакомец, подплыв к лодке с другой стороны, хладнокровно и точно полоснул по уцелевшему борту своим острым как бритва ножом.

Только теперь Николай Михайлович Кулагин с полной ясностью осознал, что происходящее не имеет ничего общего с нелепой случайностью или пьяной хулиганской выходкой. Это было убийство – жестокое, хладнокровное и очень хорошо продуманное. Проплыть почти километр в тяжелой рыбацкой сбруе было просто нереально, а лодка буквально на глазах теряла плавучесть.

Андрей Яковлевич Зарубин закричал, очутившись в воде, и тут Кулагин узнал еще одну вещь, о которой раньше даже не догадывался: его приятель не умел плавать.

Поскольку цепляться за превратившуюся в плоский, медленно уходящий под воду резиновый блин лодку было бесполезно, Зарубин мигом нашел другую, более осязаемую опору. Движимый слепым, взбунтовавшимся инстинктом самосохранения, он мертвой хваткой вцепился в Кулагина и принялся карабкаться на него, как на дерево, тем самым толкая его вниз, под воду.

Как только это произошло, конец стал делом уже не минут, а считаных мгновений. Отчаянным усилием вынырнув на поверхность, хрипя и отплевываясь, Кулагин вдруг разглядел лицо убийцы – знакомое костистое лицо с немного вдавленной переносицей и тонким, едва заметным шрамом, пересекавшим ее наискосок, – и понял еще одну вещь: красть фрагмент картины с изображением руки было просто глупо, а продавать его было чистой воды самоубийством.

В следующий миг совершенно обезумевший Зарубин оттолкнулся вверх, используя его плечи в качестве опоры для рук, выскочил из воды по пояс, как невиданный брезентовый дельфин, а потом, потеряв равновесие, всем своим весом обрушился Кулагину на голову, погрузив его под воду и погрузившись сам.

Черная вода еще несколько раз тяжело бултыхнула, потом из глубины всплыл большой пузырь воздуха, за ним – еще один, поменьше, и темная гладь лесного озера начала понемногу успокаиваться. Некоторое время у поверхности еще маячил, тяжело покачиваясь, смятый, перекрученный резиновый блин лодки, а потом, будто приняв какое-то решение, косо, беззвучно скользнул вниз и растворился в сплошной черноте. После этого на воде осталось только одно короткое непотопляемое весло да размокшая красно-белая пачка, из которой одна за другой, как диковинные ленивые рыбешки, выплывали совершенно раскисшие сигареты.

Глава 12

– Докладывайте, – сказал генерал Потапчук и, откинувшись на спинку кресла, сделал основательный глоток из чашки.

В чашке у него был чай, свежезаваренный и крепкий, а в плетеной вазочке перед ним лежало печенье. Федор Филиппович придирчиво выбрал одно, проигнорировав остальные, точно такие же, надкусил и стал сосредоточенно жевать.

Ирина не поняла, к кому относился только что отданный генералом приказ, но Сиверов молчал, с интересом разглядывая обстановку квартиры, которая, хоть и не была отремонтирована и отделана по последнему слову современной строительной техники, все-таки уже больше напоминала человеческое жилье, чем покинутый сарай. Поняв, что слово предоставляется ей, как представителю мира изящных искусств, Ирина аккуратно поставила чашку на блюдце и начала докладывать.

– После смерти Макарова ему позвонил Кулагин. Николай Михайлович Кулагин, тысяча девятьсот пятьдесят третьего года рождения, коренной москвич. В тысяча девятьсот семьдесят шестом году окончил институт имени Сурикова, живописец. Работал в художественных мастерских, с тысяча девятьсот восемьдесят второго года член Союза художников. Имел три персональные выставки, оставшиеся, по большому счету, незамеченными. В тысяча девятьсот девяностом году был исключен из Союза...

– Это за что же? – заинтересовался Потапчук.

Ирина суховато улыбнулась.

– В протоколе собрания записано: "За неэтичное поведение". Сплетники утверждали, что это был пьяный дебош.

– А на самом деле?

– А на самом деле во время отчетно-выборного собрания он вышел на сцену, отобрал у содокладчика микрофон и громко, на весь зал, очень подробно рассказал, что думает о председателе местного отделения, а также о каждом из членов правления персонально. Он действительно был порядком навеселе, и это дало формальный повод для его исключения, хотя почти все из сказанного им было правдой и все об этом знали. С тех пор живет продажей картин, перебивается случайными заказами. В выставках с момента исключения из Союза участия не принимал – его почти не приглашали, а когда приглашали, гордо отказывался.

– Да, – сказал Сиверов, – жизнь не задалась. Творческий путь, так сказать, зарос бурьяном... А что этот Кулагин представляет собой с профессиональной точки зрения?

– Ну, Суриковский, это, как ни крути, школа, – сказала Ирина. – Люди без способностей туда не попадают, а его выпускники, как правило, очень хорошо владеют кистью. К сожалению, это в наше время не является залогом успеха...

– А когда являлось? – опять встрял Сиверов.

– Тоже верно, – задумчиво согласился Потапчук. – Для настоящего успеха талант необходим, но одного таланта сплошь и рядом оказывается недостаточно.

– Цып-цып, – Сиверов опять постучал ногтем по стеклянной крышке стола.

Глупые рыбы послушно приплыли на зов, сбились в стайку и принялись тыкаться мордами в стекло, беззвучно разевая губастые рты.

– Выходит, основания дуться на весь мир у него имелись, – сказал Федор Филиппович.

– Так же как и финансовые проблемы, – добавил Глеб.

– Точно такие же, если не большие, проблемы существуют у огромной массы художников, – возразила Ирина, – и это еще не делает их преступниками.

– Макарову звонила не огромная масса обиженных, влачащих полуголодное существование живописцев, – заметил Глеб, – а вполне конкретное лицо – Николай Михайлович Кулагин. Они были в некотором роде коллегами, приблизительно одного возраста – словом, ошибка при наборе номера исключается процентов на восемьдесят, а может, и на все девяносто. При этом, заметьте, звонок был только один. Кулагин не пытался перезвонить позже, как будто испугался или что-то такое сообразил...

– Фантазируешь, – строго прервал его Потапчук. – Конкретные факты у тебя есть?

– Есть и факты, – с готовностью откликнулся Сиверов. – Пока Ирина Константиновна наводила справки среди художников, я порылся в базах данных... вернее, всего в одной; больше, к счастью, не понадобилось, потому что мне сразу повезло. Ведь что первым делом делает среднестатистический российский гражданин, когда у него вдруг появляются деньги? Правильно, покупает машину!

– Для этого надо совсем не иметь мозгов, – недовольно произнесла Ирина.

– С этим не поспоришь, – согласился Сиверов. – Мы с вами, помнится, обсуждали это на квартире у Макарова. Люди умные и успешные в этом гиблом деле участия не принимали, им это ни к чему. Тут работали, я бы сказал, талантливые неудачники – отлично владеющие кистью, но по тем или иным причинам не поднявшиеся выше уровня рядовых исполнителей. Подступающая старость, финансовые проблемы, уязвленное самолюбие, желание что-то доказать всему миру, а заодно и себе...

– Ближе к делу, пожалуйста, – ворчливым тоном попросил Федор Филиппович.

– Пардон, увлекся, – сказал Глеб. – Так вот, на протяжении почти десяти лет Николай Михайлович Кулагин являлся счастливым обладателем автомобиля марки "таврия" выпуска одна тысяча девятьсот девяностого года. А в конце мая месяца текущего года приобрел и поставил на учет новенький "пассат" модного серебристого цвета, каковым владеет по сей день. И надо полагать, владеет с удовольствием, после "таврии"-то...

– Это уже кое-что, – согласился генерал. – Жаль, что у нас нет его фотографии. Впрочем, о чем тут жалеть? – тут же возразил он сам себе. – Кому ее показывать? Свентицкий мертв и опознать в Кулагине человека, который продал ему фрагмент картины, уже не сможет... Кстати, о фрагменте. Что с ним?

– Скорее всего похищен, – сказала Ирина. – Свентицкий хранил его в квартире, как и всю остальную коллекцию, а теперь его там нет.

– А все остальное?

– Все остальное на месте.

– Значит, Свентицкого действительно убрали из-за этого фрагмента, – задумчиво произнес генерал.

– И сделал это тот же человек, что убил Макарова, – добавил Глеб. – Почерк, во всяком случае, тот же. Убийство обставлено под несчастный случай, в квартире никаких следов постороннего присутствия, все ценные вещи на месте, за исключением фрагмента картины. При этом память телефона очищена... В случае со Свентицким речь идет о двух телефонах, – поправился он, – квартирном и мобильном. Записных книжек нет, конвертов с адресами нет... Можно предположить, что их и не было, но это как-то сомнительно. Макаров, к примеру, мог вести жизнь затворника, но Свентицкий – другого поля ягода. Коллекционер, активный гомосексуалист, торговец картинами, посредник, немножко аферист... У него наверняка был очень широкий круг знакомств, и вряд ли он мог держать все адреса и номера телефонов в голове. Значит, убийца постарался изъять из квартиры всю информацию о его связях.

– Звучит логично, – сказал Федор Филиппович. – Только я не понимаю этой катавасии с фрагментом картины. Сначала они его продают Свентицкому, потом Свентицкого убивают, а фрагмент изымают... Если они станут и дальше действовать в том же духе, в Москве через пару месяцев не останется ни одного коллекционера.

– Я думаю, фрагмент попал к Свентицкому случайно, – предположил Сиверов.

– То есть как это – случайно? – удивился Потапчук.

– Вряд ли организаторы преступления имели намерение распродать части картины в Москве и Петербурге, – объяснил Глеб. – Слишком велика вероятность засыпаться. Скорее всего картину планировалось каким-то образом переправить за границу и продать там. Фрагмент, доставшийся Свентицкому, наверное, прикарманил кто-то из исполнителей.

– Я даже догадываюсь кто, – неожиданно вмешалась Ирина.

Потапчук и Сиверов одинаковым движением повернули головы и выжидательно уставились на нее. Ирина подняла с пола свой плоский портфель, положила его на колени и щелкнула замочком.

– Я просто не успела вам сказать. Фотография Кулагина у нас есть. Вот, пожалуйста, – она выложила на стол лист бумаги с машинописным текстом и приклеенной в верхнем углу фотографией. – Этот снимок был вывешен на его последней персональной выставке. Конечно, теперь он намного старше, но все-таки...

Потапчук внимательно всмотрелся в фотографию и передал лист Сиверову. Глеб задрал брови и хмыкнул.

– Свентицкий говорил, – продолжала Ирина, – что человек, продавший ему картину, носил длинные волосы и бороду. Художники – народ консервативный. Далеко не все, конечно, но очень многие считают длинные волосы и растительность на лице чуть ли не униформой, знаком своей принадлежности к творческой интеллигенции. Кулагин, похоже, как раз из таких. Кроме того, Свентицкий утверждал, что продавец выглядел изрядно опустившимся и от него сильно пахло вином. Кулагин изрядно пил даже в дни своего профессионального расцвета, и вряд ли он избавился от этой привычки за все эти годы забвения и более чем скромного достатка.

– Отменно! – воскликнул Глеб. – Ну просто превосходно! Что бы мы без вас делали, а?

– Но это ведь только предположение, – запротестовала Ирина. – Нельзя обвинять человека, основываясь на догадках!

– Это уже не догадки, – возразил Потапчук. – Это, Ирина Константиновна, версия, и притом вполне жизнеспособная. А обвинять в чем бы то ни было Кулагина нам, боюсь, уже не придется. Хорошая фотография, – сказал он, снова беря отложенный Сиверовым лист и вглядываясь в изображенное на снимке бородатое лицо.

– Да, – подхватил Глеб, – в самый раз для надгробного памятника.

– Что вы такое говорите? – удивилась Ирина.

– А вы подумайте сами, – предложил Сиверов. – Раз уж мы начали делать допущения, так давайте доведем все до логического конца... Допустим, Кулагин каким-то образом утаил этот клочок холста и оказался настолько глуп, что продал его коллекционеру Свентицкому. Свентицкий умер от передозировки героина, хотя в наркоманах никогда не числился. Подозреваю, что героин ему ввели насильно, а может быть, обманным путем или под угрозой оружия. Как бы то ни было, коллекционер умер, а фрагмент картины пропал, как будто его и не было. Статус-кво восстановлен, у нас снова нет ни единого вещественного доказательства, что картину действительно выкрали и разрезали на части. Но дело не в этом. Дело, Ирина Константиновна, в том, что преступникам стало известно о приобретении Свентицкого. Они сразу поняли, что к чему, и приняли меры. Одной из таких мер, я полагаю, будет убийство Кулагина. Его, кстати, вторые сутки нет дома, и его мобильный телефон отключен. Возможно, он подался в бега, узнав о смерти Свентицкого, но мне почему-то кажется, что такой возможности у него не было...

– Погодите, – сказала Ирина. – Вы сказали, что преступники узнали о том, что Свентицкий приобрел фрагмент украденной ими картины... Но как они могли об этом узнать?!

– Вы прирожденный следователь, – похвалил ее Сиверов. – Не каждый профессиональный сыщик сумел бы прямо на лету ухватить самую суть и сформулировать главный вопрос. Как они узнали... Вот и я тоже думаю: как?

Ирина не сразу поняла, что означает эта реплика и, в особенности странный тон, которым она была произнесена. А когда поняла, едва не задохнулась от возмущения: Сиверов, кажется, имел наглость предполагать, что это она проболталась о приобретении Свентицкого, пустив по Москве слух, который в два счета достиг ушей преступников.

Ирина посмотрела на Федора Филипповича, но вместо поддержки наткнулась на взгляд, в котором, как в открытой книге, прочла все тот же вопрос: как?

– Вы на что намекаете?! – спросила она возмущенно. – Вы хотите сказать, что я...

– Не хочу, – быстро возразил Сиверов. – Ну просто до смерти не хочу! И Федор Филиппович тоже не хочет, потому что ему нравится ваше печенье, и, наверное, не только оно... Но факты – упрямая вещь. Вы были у Свентицкого, вы видели фрагмент, держали его в руках, а буквально на следующий день с ним стряслась эта беда – со Свентицким, я хочу сказать, фрагмент-то, наверное, в полном порядке... Следовательно, имела место утечка информации. Она могла произойти по нескольким каналам. Себя и Федора Филипповича я исключаю по той простой причине, что это были не мы. Остаетесь вы, Свентицкий и продавец – предположительно Кулагин. Свентицкий мог похвастаться своим приобретением перед кем-то из знакомых. Кулагин мог похвалиться удачной сделкой, особенно после того, как обмыл ее с кем-нибудь из приятелей, – то есть просто сболтнуть лишнее по пьяному делу. А вы могли поделиться этим... ну, скажем...

– Я вас поняла, – резко и сухо перебила его Ирина. – И должна поставить вас в известность о том, что не обсуждаю дела в постели.

Она заметила, что Федор Филиппович опустил глаза, явно покоробленный такой прямолинейностью, а Сиверов чуть шевельнул уголком рта, но эти нюансы ее в данный момент не волновали. Они первые начали называть вещи своими именами, так что нечего теперь морщиться!

– Вы нас не совсем правильно поняли, – мягко заговорил Федор Филиппович. – В конце концов, вы не давали никаких подписок и имеете полное право обсуждать любые вопросы с кем угодно. Тем более что Виктор Викторович в курсе наших дел, и было бы вполне естественно, если бы он проявил интерес к ходу расследования, а вы этот интерес удовлетворили.

– При чем здесь Виктор? Даже если бы мы об этом говорили – а мы не говорили, хотите верьте, хотите нет, – дальше его эта информация не пошла бы.

– В доме такого человека, как Виктор Назаров, всегда есть посторонние глаза и уши, – заметил Потапчук. – Самые лучшие соглядатаи получаются именно из шоферов, горничных и дворецких, потому что хозяева привыкают к их постоянному присутствию где-то на заднем плане и перестают их замечать, как будто это не живые люди, а мебель или бытовые приборы.

Подумав, Ирина была вынуждена признать его правоту. В доме действительно было полно прислуги, и она действительно очень редко обращала внимание на этих людей, которые в нужный момент беззвучно появлялись ниоткуда и уходили в никуда, как только в них отпадала нужда.

– Я ничего не говорила Виктору о своем визите к Свентицкому, – ровным голосом повторила она. – Прежде всего, потому, что он мог счесть и наверняка счел бы мое участие в этом деле опасным и постарался бы меня отговорить, удержать... А это, в свою очередь, неизбежно привело бы к ссоре, совершенно ненужной и бесполезной... – Она подумала, что говорит лишнее и выглядит, наверное, оправдывающейся, однако дело в данный момент было важнее. Она хотела найти картину или то, что от нее осталось, а для этого ей было просто необходимо оставаться с этими людьми и продолжать пользоваться их доверием. Топтать ногами собственную гордость оказалось непросто, но Ирина справилась с этой задачей – по крайней мере, ей так показалось. – Виктор до сих пор уверен, что моя работа с вами сводится к консультациям по вопросам искусствоведения, даваемым в основном по телефону... Можете мне не верить, – закончила она.

– С чего это вы взяли, что мы вам не верим? – удивился Потапчук. – Вот, к примеру, Глеб сказал мне, что никому не рассказывал о Свентицком, и я ему поверил без каких-либо "но" и "если". Затем я, в свою очередь, сказал Глебу, что никому об этом не рассказывал, и он тоже мне поверил. Мы работаем вместе, как же может быть иначе? А теперь вы сказали нам, что ни с кем не делились данной информацией, и мы вам тоже верим, и все по той же причине: вы работаете с нами, а мы с кем попало, извините, не связываемся. Отсюда следует, что информация дошла до организаторов преступления по какому-то другому каналу – либо через Свентицкого, либо через Кулагина... Кулагина ищут? – обратился он к Глебу.

– Ищут, – кивнул тот. – Думаю, скоро найдут... так или иначе. Машина его пропала вместе с ним. Значит, он уехал на ней, пожалел бросить новую игрушку. Машина приметная, номер ее теперь есть у каждого гаишника, так что нам остается только ждать.

– Ждать и догонять – хуже не придумаешь, – проворчал Потапчук. – Это тактика пассивной обороны, а нам надо нападать, причем со всех сторон. Ты думал о том, где они могли заниматься написанием копии? Где, когда, каким образом... Такую картину у себя на кухне не напишешь!

– Думал, – сказал Глеб, – только ничего путного не придумывается. Ну, допустим, они могли писать ее частями. Холст ведь сшит из кусков, верно?

– Ерунда, – отмахнулся генерал. – А сшивали они эти готовые куски где – в галерее, ночью? А потом еще закрашивали швы... Это ведь не стенку оштукатурить, это картина!

Ирина слушала их краем уха, медленно приходя в себя после инцидента. Она готовилась к бою, собиралась защищаться и нападать, и в душе у нее еще клокотало возмущение – не отсутствием доверия с их стороны, а лишь намеком на возможность недоверия. Она готова была задать этим двоим умникам хорошую трепку, но Потапчук ловко разоружил ее, просто заявив, что верит ей на слово – то самое слово, которого от нее, собственно и добивались. Получалось, что она опять попала в неловкое положение. Ей задали простой вопрос, требовавший такого же простого ответа, а она, видите ли, оскорбилась и бросилась в штыковую атаку. А противника перед ней, увы, не оказалось...

И ведь они действительно ей доверяли, поскольку, получив на свой вопрос прямой и исчерпывающий ответ, немедленно перешли к обсуждению других вопросов – о том, где теперь искать Кулагина и каким образом все-таки удалось создать копию "Явления Христа народу".

Если по первому вопросу Ирине сказать было нечего, то по второму у нее за последние несколько дней возникли кое-какие соображения.

– Позвольте мне, – сказала она, вклинившись в полуграмотные рассуждения господ чекистов о технологии живописи, о которой они имели очень смутное представление, почерпнутое, вероятнее всего, из какого-нибудь учебника для начальных классов художественной школы.

Сиверов, который за секунду до ее реплики как раз угодил в затруднительное положение, взявшись объяснять Потапчуку значение термина "лессировка" и благополучно запутавшись в собственных объяснениях, с облегчением умолк и с преувеличенным вниманием уставился на Ирину – дескать, валяй, бери огонь на себя, а то я совсем увяз... "Я тебе это припомню", – не без злорадства подумала Ирина.

– Написание такой копии – процесс длительный и трудоемкий, – заговорила она. – Неизвестно, сколько человек принимало в нем участие. Пока мы знаем только троих: Макарова, Колесникова и Кулагина. То есть предполагаем, что знаем...

– В данный момент это одно и то же, – вставил Потапчук. – Продолжайте, пожалуйста.

– Я говорю о том, – волнуясь, произнесла Ирина, – что это была настоящая, большая работа... Понимаете?

– Не совсем, – признался Потапчук. – Пока что вы, извините, пересказываете общеизвестные вещи.

– Верно, общеизвестные, – согласилась Ирина. Она бросила быстрый взгляд в сторону Сиверова, ожидая, что тот сейчас произнесет очередную колкость, но Глеб по-прежнему смотрел на нее заинтересованно. Это был взгляд коллеги, товарища, ожидающего, что после долгих и бесплодных словопрений сейчас наконец будет сказано что-то стоящее, и этот доброжелательный, спокойный взгляд неожиданно придал ей уверенности в себе. – Общеизвестно также, – продолжала Ирина окрепшим голосом лектора, втолковывающего азы теории относительности воспитанникам интерната для умственно отсталых, – что Макаров и Колесников являлись штатными сотрудниками галереи, а значит, должны были каждый день приходить на работу утром и уходить вечером. Значит, участвуя в написании копии, они должны были либо вообще не спать по ночам, либо...

– Правильно! – воскликнул Сиверов с несвойственной ему горячностью. – Это конгениально! Либо – либо... Либо вкалывать все двадцать четыре часа в сутки и все равно ни черта не успевать, потому что есть же предел человеческим силам, либо как-то ловчить – отпрашиваться с работы, брать отпуска за свой счет и, главное, как-то все это объяснять, на что-то ссылаться... Правда, – добавил он скептически, – они ведь могли и соврать. Много ли нам будет пользы, если мы узнаем, что Колесников в течение нескольких недель или даже месяцев ухаживал за больной теткой в Конотопе, а Макаров в это же самое время лечил артрит в несуществующем санатории?

– Это надо проверить, – заметил Федор Филиппович. – Возможно, ответ лежит на поверхности. В конце концов, все они сделали крупные приобретения: машины, квартиры, бог знает что еще... Ведь им пришлось как-то объяснять, откуда взялись деньги! Пусть не налоговой полиции, но хотя бы окружающим... Словом, займитесь. Вы, Ирина Константиновна, наведайтесь в Третьяковку и постарайтесь разузнать, не брали ли интересующие нас личности где-то в начале года отпусков за свой счет и если брали, то чем мотивировали необходимость покинуть рабочие места. Ну, и художников порасспросите, вдруг какой-нибудь слушок... А ты, Глеб, просмотри налоговые декларации, постарайся узнать, как эти ребята объясняли свое неожиданное богатство, и продолжай искать Кулагина. Может быть, этот недоумок еще не получил от своих нанимателей то, что заработал. Хорошо бы нам их опередить...

– Хорошо бы, – согласился Глеб. – Только этот тип со шрамом уж больно шустрый.

– А ты постарайся оказаться шустрее, – сказал Федор Филиппович.

– Какой тип со шрамом? – спросила Ирина.

– А, вы же не в курсе, – сказал Сиверов. – Тот, что застрелил охранников в магазине. Продавщица заметила вдавленную переносицу и шрам на ней. Думаю, все эти убийства – его рук дело. Думаю также, что... Словом, мне неприятно это говорить, но я подозреваю, что в квартире вашего отца тоже побывал именно он – человек со шрамом.

– Любопытно, – сказала Ирина.

Она сама почувствовала, как фальшиво это прозвучало, и ничуть не была удивлена, встретив изумленный, непонимающий взгляд Сиверова.

* * *

Глеб раздраженно швырнул сложенную карту на соседнее сиденье. Одно из двух: либо карта безбожно врала, либо он вдруг разучился ее читать. Поскольку в себе Сиверов не сомневался, приходилось признать, что покупка в газетном киоске этого раскрашенного листа бумаги была ошибкой. Нужно было, наверное, попытаться раздобыть настоящую карту из тех, каких простому обывателю не купить ни за какие деньги, но на это у Глеба попросту не было времени, да и в голову ему, честно говоря, в тот момент не пришло, что в этой поездке могут понадобиться карта, компас или, например, система спутникового наведения.

"Вот, – подумал он, неожиданно развеселившись, – вот чего мне, оказывается, не хватает – системы спутникового наведения! Нет, в самом деле, что за дела? Где это видано, чтобы Джеймс Бонд, скажем, заблудился в лесу, отправившись в очередной раз спасать мир?!"

Он закурил очередную сигарету, включил передачу и тронул машину с места, пуская дым в открытое окно. Машина покатилась вперед, подпрыгивая на выступавших из укатанной, убитой до каменной твердости земли узловатых корнях деревьев. Дорога то ныряла в сырые, поросшие густым орешником и еще какой-то лиственной дрянью лощины, то карабкалась на невысокие пригорки, где над усыпанной опавшей хвоей песчаной почвой возносились к небу медно-рыжие стволы старых мачтовых сосен. В окно залетел серый овод, своими обтекаемыми линиями и отведенными назад узкими крыльями неуловимо напоминающий реактивный истребитель, потолокся с сердитым зудением под ветровым стеклом, заложил крутой вираж в опасной близости от лица Глеба и стремительно вылетел наружу.