Текст книги "Отражение удара"

Андрей ВОРОНИН
ИНСТРУКТОР: ОТРАЖЕНИЕ УДАРА

Глава 1

Когда она, миновав темный тоннель арки, вышла на улицу, на щеку ей упала первая капля дождя. Прикосновение было коротким, но за ним тут же последовало второе, а за вторым – третье, и она поняла, что дождя не миновать.

Вздохнув, девушка оглянулась на арку. Там, под кирпичными оштукатуренными сводами, дождь был бы не страшен, но черное жерло пугало само по себе – в нем было темно, как в угольном подвале, а темноты она боялась с детства. Ей всегда казалось, что во тьме живут чудовища, которые охотятся за ней персонально.

Умом она понимала, что это чепуха, но доводы разума были хороши при свете дня, а не теперь, в половине первого ночи.

Легкий хмель, явившийся следствием нескольких бокалов шампанского, выветрился почти мгновенно, и девушка, озабоченно сведя к переносице выщипанные в ниточку брови, покопалась в сумочке, словно это привычное действие могло разом избавить от всех проблем.

Разумеется, это не помогло: зонтика в сумочке не оказалось – она отлично помнила, что оставила его дома, – а кошелек, хотя и лежал на месте, был почти пуст. Денег должно было хватить как раз до получки, да и то лишь в том случае, если будет экономить на всем, а не раскатывать на такси через весь город.

Дождь между тем усилился, капли стали падать чаще, и она, захлопнув сумочку и поудобнее перехватив футляр со скрипкой, торопливо зашагала в сторону станции метро, до которой было еще очень далеко. Если она пропустит последний поезд, придется-таки ехать на такси, а такого удара ее скудный бюджет наверняка не выдержит. Мимоходом она подумала, что сама виновата в том, что попала в такое затруднительное положение: нужно было уходить вместе со всеми, а не торчать на кухне, перемывая грязные тарелки.

Несколько холодных капель упали за воротник, она ускорила шаг, пугливо оглядываясь по сторонам.

Скудно освещенная улица была пуста и целиком отдана во власть темноты и холодного октябрьского дождя. Мимо неторопливо прокатилась патрульная машина, и девушка разглядела за темным стеклом оранжевый огонек сигареты. Этот огонек немного успокоил ее, и она пошла ровнее, свободной рукой придерживая у горла края воротника. В конце концов, ситуация была самая ординарная: возвращаться домой затемно ей было не впервой, и ни разу ничего страшного не произошло – ни тогда, когда она на ночь глядя уходила с вечерних записей на радио, ни в те вечера, когда она играла в струнном квартете, развлекая классической музыкой посетителей казино, которым было глубоко плевать и на Моцарта, и на Баха, и на Чайковского, поскольку их интерес к музыке начинался с Игоря Крутого и заканчивался, как правило, им же. Вспомнив этих надутых индюков, девушка усмехнулась: ну, что с них возьмешь? Это были люди другого измерения, странные существа, поднявшиеся из темных морских глубин, раз и навсегда отделенные от нее и таких, как она, прочным барьером из толстого стекла – даже тогда, когда они проходили совсем рядом, задевая краем одежды и обдавая запахами спиртного, табака, пищи и одеколона.., дорогого спиртного, дорогого табака, очень дорогой пищи и стоившей баснословных денег косметики. Она даже не пыталась понять этих людей, точно так же, как и они не пытались понять ее. Она была для них лишь частью обстановки, они для нее – тоже, и такое положение вещей устраивало обе стороны. Она играла на скрипке, они играли на деньги, и часть их денег в результате попадала в ее потертый кошелек, и это, говоря их языком, был «нормальный расклад».

Привычные мысли успокоили окончательно, и теперь она не могла понять, что еще минуту назад привело ее в состояние, близкое к панике. Неужели это сделала темная арка? Ну, не смешно ли, в самом деле?

Она оглянулась. Жерло арки все еще было видно с того места, на котором она теперь находилась, и при свете горевшего напротив фонаря она отчетливо увидела, как из провала в стене торопливо выскользнула сгорбленная невысокая фигура. Девушка вздрогнула.

Все страхи разом вернулись к ней, заставив бешено заколотиться сердце. Она попыталась идти быстрее, но ноги вдруг сделались ватными, она почти не ощущала их, хотя хорошо слышала стук каблучков по мокрому асфальту. Она пыталась убедить себя в смехотворности своих страхов, но теперь это получалось плохо: ночной прохожий, вышедший из арки, представился ей выбравшимся из пещеры хищником. Ночь – время охоты, и пугливым травоядным нечего делать на ночных тропах, по которым бродит обезумевшее от жажды крови зверье. Таков закон джунглей, подумала она, вспомнив Киплинга, и с трудом сдержала рвущийся наружу истеричный смешок.

Проспект шумел впереди, и до него все еще было далеко. Легкий футляр со скрипкой ни с того ни с сего сделался неожиданно тяжелым и громоздким, он все время норовил запутаться в юбке и, будто нарочно, колотил по ногам, мешая идти. Она снова оглянулась, но сгорбленной фигуры нигде не было видно. «Показалось? – переводя дыхание, подумала она и оглянулась еще раз. – Неужели показалось?»

Улица была пуста. Дождь постепенно набирал силу, потяжелевшие Капли ткали вокруг редких фонарей сверкающую бриллиантовую сеть, а крыши оставленных на ночь у обочины автомобилей мокро блестели, как горбатые спины всплывших на поверхность китов. Мокрый асфальт лоснился, как шкура огромной водяной змеи.

В окрестных домах одно за другим гасли окна – мокрый город отходил ко сну, всем своим видом демонстрируя благонравие и нежелание вмешиваться в чужие дела.

Девушка знала, что это всего лишь маска – одна из бесчисленного множества масок, которыми любил забавляться громадный каменный мегаполис, – но она была рада и этому. На маске было написано равнодушие, как и на всех остальных масках города, но на ней, по крайней мере, не было злобы, и это поневоле успокаивало.

Девушка решительно тряхнула мокрыми волосами, отгоняя ночные страхи, повернулась спиной к напугавшей ее арке и зашагала к метро, стараясь ступать твердо и изо всех сил подавляя в себе трусливое желание обернуться. Она легко перепрыгнула скопившуюся в выбоине на тротуаре глубокую лужу, мельком пожалев, что так и не выучилась свистеть: сейчас ей казалось, что было бы просто здорово просвистеть какой-нибудь разудалый марш.., на худой конец, можно было бы сыграть на скрипке, но дождь все усиливался, и скрипку было жаль.

Скрипка была хорошая – не Страдивари, конечно, но и не одна из тех сырых досок, которые производит отечественная промышленность, – так что не могло быть и речи о том, чтобы играть на ней под дождем. Она все же попыталась засвистеть, но вместо свиста с губ сорвалось только смешное и неуместное шипение, и тогда она стала напевать про красоток кабаре, невольно отождествляя себя с одной из этих разбитных и ничего не боящихся девиц. Ей было двадцать шесть лет, и она понимала, что выглядит довольно смешно: этакая Красная Шапочка, бредущая через темный лес и подбадривающая себя песенкой, но смеяться над ней здесь было некому, а с самим собой человек всегда может договориться.

И она договорилась с собой, тем более, что песенка действительно помогла, и через каких-нибудь десять минут впереди уже показалась горевшая, как маяк, рубиновая литера "М" над гостеприимно распахнутым входом в метро, а вокруг зашумел, заполыхал цветным неоном вывесок, замигал огнями светофоров, дохнул в лицо выхлопными газами оживленный проспект. Здесь уже были люди – торопливые, согнутые, прячущиеся под мокрыми зонтами фигуры, так же, как и она, стремившиеся успеть на последний поезд метро, – и последние капли испуга холодными ручейками стекли на мокрый асфальт и исчезли, смешавшись с дождевой водой.

Теперь она позволила себе обернуться на оставшееся позади темное устье улицы. Ей показалось, что она увидела мелькнувшую там темную, смутно знакомую фигуру, но теперь это зрелище оставило ее вполне равнодушной; это был просто прохожий, не имевший к ней ни малейшего отношения и совершенно не виноватый в том, что она вела себя, как испуганный ребенок.

Метро встретило влажным теплом. Мраморный пол был затоптан толпами пассажиров, ворвавшихся сюда со слякотных улиц. У сидевшей в стеклянной, похожей на стакан будке дежурной в красном берете было сонное, осунувшееся лицо, а топтавшийся возле будки здоровенный сержант милиции откровенно зевал, деликатно прикрывая рот огромным мосластым кулаком с ободранными костяшками. Это был островок света, тепла и благополучия в темном дождливом городе, и скрипачка окончательно успокоилась. Порывшись в сумочке, она отыскала завалившийся за подкладку жетон, зачем-то прикрываясь плечом от сержанта, словно тот мог с расстояния в десять метров углядеть болтавшийся в сумочке вместе со всякой женской мелочью газовый баллончик – полной уверенности в том, что она имеет право носить при себе это, с позволения сказать, оружие, у нее не было. Она вечно путалась в том, что законно, а что нет, утешаясь лишь тем, что игра на скрипке, по крайней мере, наверняка не считалась в России уголовно наказуемым деянием.

С привычной опаской миновав турникет, она торопливо сбежала по ступенькам эскалатора. На перроне маялось человек двадцать таких же, как она, ночных путешественников, а это значило, что поезда еще не было.

Она вздохнула с облегчением: раз так, она доберется до дома без приключений и совершенно излишних в ее положении материальных расходов.

Поезд подошел минут через пять. Он был полупустой и тоже какой-то усталый, словно торопился поскорее закончить смену и отправиться в депо, чтобы там, на запасных путях, вполглаза покемарить до рассвета, которого он не увидит. Ей вдруг стало интересно: как долго служат поезда метро и часто ли им удается увидеть небо. В сущности, подумалось ей, у них очень незавидная доля: всю жизнь с грохотом и воем носиться по темным туннелям, никогда не видя никакого света, кроме электрического. Наверное, подумала она, поезда метро страшно завидуют тем счастливчикам, которым доводится пересекать реку по Метромосту или проезжать через Измайловский парк. Сидя на обтянутой рыжим дерматином скамейке и разглядывая в стекле напротив отражение, она представила себе, каково это быть поездом метро, и решила, что быть скрипачкой в казино все-таки лучше. Это, конечно, тоже не самая яркая из возможных судеб, но все-таки…

Увлекшись фантазиями, она едва не проехала нужную станцию и выскочила из вагона в последний момент, когда металлический магнитофонный баритон предупреждал пассажиров о том, что двери закрываются.

Футляр, конечно же, не замедлил зацепиться за дверной преем и с отчетливым глухим стуком ударил по голени.

Это было так больно, что она невольно заойкала и принялась тереть ушибленное место, борясь с навернувшимися на глаза слезами. Ну что же это такое, в самом деле! Такой был чудесный вечер, и на тебе…

Она вдруг вспомнила, что предстоит еще один бросок по темным переулкам и дворам, и отступившая было тревога снова навалилась. Чувство опасности было таким сильным, что она забыла о боли. Да что же это в конце концов? Она сотни раз проделывала путь от метро до своего дома в полной темноте, и всегда было страшно, но никогда до сегодняшней ночи страх не был таким сильным.

– Пить надо меньше, – с нарочитой грубостью произнесла она. Голос прозвучал жалко, словно она молила о пощаде – грубость всегда давалась ей с огромным трудом, а сейчас и подавно.

Она огляделась по сторонам, почти решившись впервые в жизни наплевать на свою застенчивость и попросить какого-нибудь мужчину поинтеллигентнее проводить ее до дома. Обнаружилось, что, пока она терла ушибленную ногу, станция метро опустела и стала похожа на потайной зал вроде того, что так здорово описал Грин в «Золотой цепи». Вздохнув, девушка заторопилась к выходу: страхи страхами, а домой можно было попасть только одним способом – поочередно переставляя ноги в промокших туфельках.

Когда она вышла из метро, дождь уже превратился в настоящий ливень. Она снова вздохнула, пряча футляр со скрипкой под куртку, как младенца, и крепко обнимая обеими руками. Впрочем, в этом вздохе была немалая доля облегчения: вряд ли те, кто подстерегает беззащитную жертву на ночных улицах, станут мокнуть в струях этого потопа. Улицы наверняка будут пусты, как театральные декорации после ухода актеров, а перспектива промокнуть до нитки все-таки казалась ей более привлекательной, чем смерть от руки насильника или грабителя.

Вздохнув в последний раз, она храбро шагнула под дождь и торопливо зашлепала по лужам. Кожаная куртка почти мгновенно пропиталась водой, набухла и потяжелела, а на плечах и вовсе промокла насквозь. В туфлях хлюпала и свободно переливалась грязная вода, струйки ползли по лицу, затекали в глаза и даже ухитрялись забираться в ноздри, заставляя отфыркиваться и трясти головой, но улица и в самом деле казалась вымершей, и, сколько она ни оглядывалась, не удалось заметить ни одного прохожего. Подгоняемая дождем, она все ускоряла шаг и наконец побежала, неловко оступаясь на высоких каблуках, и напрочь позабыв про свои воображаемые страхи перед вполне реальной угрозой подхватить воспаление легких.

Пробежав мимо пустой автобусной остановки и обогнув наглухо запертые и казавшиеся герметично закупоренными, как консервные банки, коммерческие ларьки, он свернула в темный проход между домами и пошла через дворы, срезая путь. Здесь движение поневоле замедлилось: во дворах было совсем темно, а под ноги все время злонамеренно подворачивались какие-то кочки, ямы и бордюры. Она споткнулась о торчавший из земли железный столбик и некоторое время прыгала на одной ноге, закусив губу от боли. Ей стало казаться, что этот кошмар никогда не кончится, и она проведет остаток жизни, блуждая по темным дворам. Она попыталась отогнать от себя эту картину, зная, что излишне богатое и живое воображение может сыграть с ней злую шутку, но ничего не вышло: она уже ощущала себя вечной странницей по слякотным лабиринтам бесконечной ночи и словно наяву видела сгорбленную фигуру, которая неторопливо приближалась из темноты. Потребовалось несколько секунд на то, чтобы сообразить: темная фигура в мокрой кожаной куртке не была плодом ее воображения, а существовала наяву. Игнорируя дорожки, незнакомец перешагнул низкую оградку цветника, запнулся о край детской песочницы, прошел под турником и решительно зашагал через детскую площадку прямо к застывшей от ужаса девушке, сильно сутулясь и пряча лицо под низко надвинутым остроконечным капюшоном.

Обманываться было бесполезно: пришла ее очередь превратиться в дичь. Сколько раз она видела это по телевизору! Авторы фильмов, телепрограмм и даже музыкальных клипов, казалось, получали какое-то извращенное удовольствие, снимая сцены преследования беззащитной жертвы: темные дворы, подворотни, исписанный похабщиной мокрый кирпич, мусорные баки, мелькающие ноги жертвы, равнодушные глухие стены, какие-то темные проходы, неизменно заканчивающиеся тупиком, где сложены полусгнившие деревянные ящики…

«Опомнись, – сказала она себе. – Это не клип и не одна из твоих дурацких фантазий, это – жизнь! Я охотник, ты сайгак… Сайгак должен бежать, если хочет жить».

И она побежала, с удивлением обнаружив, что, несмотря на панику, мозг работает четко и расчетливо – так, как не работал никогда прежде. Она отчетливо понимала, что ей никто не поможет, и что на высоких каблуках далеко не убежишь, и на бегу готовилась преподнести любителю ночных приключений сюрприз. Она и не подозревала, что в решающий момент может быть такой собранной, рассудительной и готовой до последнего биться за жизнь. У нее были каблуки и ногти, и еще газовый баллончик в сумочке и целое ведро адреналина в крови, а до подъезда, в котором она жила, оставалась какая-нибудь сотня метров. Она ухитрилась на бегу расстегнуть сумочку и даже нащупала гладкий цилиндрик газового баллончика, но тут футляр со скрипкой, как живой, выскользнул из-под куртки, ударил по коленям и упал под ноги. Она поняла, что падает, и не просто падает, а парит над мокрым корявым асфальтом в затяжном прыжке, и успела выставить перед собой руки. Она приземлилась в лужу, на дне которой был все тот же крупнозернистый, стертый до гравийной подсыпки асфальт, и поняла, что теперь долго не сможет выйти на работу – кожа на ладонях превратилась в грязные лохмотья, колготки порвались на коленях, а левый туфель, сорвавшись с ноги, отлетел далеко в сторону. Она тихо охнула от боли и перекатилась на спину, наблюдая за тем, как фигура преследователя неотвратимо приближается. Ее раскинутые в стороны руки слепо шарили вокруг, и вдруг левая нащупала какой-то знакомый цилиндрический предмет, а через секунду указательный палец лег на кнопку газового баллончика. Она выбросила руку с баллончиком навстречу склонившейся над ней фигуре, но в последнее мгновение сняла палец с кнопки, узнав преследователя.

Это было настолько неожиданно, что она на какое-то короткое время утратила всякую связь с реальностью, решив, что все это привиделось ей в бредовом сне – Вы? – растерянно спросила она.

– Конечно, я, – ответил преследователь и коротко рассмеялся. – А ты решила, что это Кинг-Конг? Ну, вставай, нечего Сидеть в луже. Давай руку.

Она послушно протянула руку. Человек в надвинутом капюшоне помог подняться.

– Скрипку подними, – посоветовал он, – намокнет.

– Да, – она, нагнулась за скрипкой, – конечно.

Но откуда…

Договорить она не успела. Рука преследователя скользнула в карман, пальцы сомкнулись на продолговатой, с продольными бороздками и выпуклыми ребрами ручке, и в тот момент, когда она уже собиралась разогнуться, длинная отвертка с отвратительным хрустом вонзилась ей в шею. У самого основания черепа. Между воротником куртки и линией коротко подстриженных волос. Подставив колено, убийца не дал жертве упасть и снова взмахнул отверткой. Плоское стальное жало раз за разом с нечеловеческой силой впивалось в обтянутую мокрой кожаной курткой спину, кромсая ткань и плоть, ломая позвонки и скользя по ребрам.

Когда возбуждение схлынуло, привычно уступив место тупой апатии, убийца, наконец, позволил своей жертве упасть. Небрежно отшвырнув окровавленную отвертку, он двумя рывками стащил с ладоней тонкие кожаные перчатки и закурил, прикрывая огонек зажигалки сложенными лодочкой ладонями. Жадно затягиваясь, он огляделся по сторонам. Вокруг по-прежнему было темно и тихо. В несколько длинных затяжек докурив сигарету, человек в капюшоне уронил окурок в лужу и повернулся к жертве спиной. Под ноги попался злополучный футляр со скрипкой, и он с хрустом растоптал его своим рыжим туристским ботинком на толстой резиновой подошве.

После этого убийца неторопливо ушел, ни разу не оглянувшись на лежавшее в луже тело. Впрочем, даже оглянувшись, он увидел бы не много: последние окна, освещавшие темный двор, погасли, а он, в отличие от своих четвероногих собратьев, плохо видел в темноте.

Дождь шел до утра, сбивая с деревьев последние желтые листья и тщательно смывая все следы, словно был в сговоре с убийцей, а утром тучи куда-то ушли, и в тесный двор заглянуло солнце, которого скрипачка не увидела, потому что к этому времени была уже упакована в черный пластиковый мешок и доставлена в морг для вскрытия.

* * *

– Красивая девочка, – с профессиональным равнодушием сказал патологоанатом, привычным жестом натягивая резиновые перчатки и разглядывая распластанное на оцинкованном столе обнаженное тело.

– Да, – сдавленным голосом согласился молоденький следователь и поспешно отвернулся, чтобы не видеть тусклого блеска инструментов, – красивая.

* * *

Бывший инструктор спецназа ГРУ капитан в отставке Илларион Забродов, как обычно, проснулся ровно за две секунды до того, как стоявший на тумбочке будильник разразился гнусным электронным кваканьем. Илларион давно собирался сменить этот механизм из-за отвратительного голоса, но руки никак не доходили, поскольку, выключив будильник, он немедленно о нем забывал.

Рядом с будильником на тумбочке лежал метательный нож, и Забродов, не давая себе времени собраться с мыслями, швырнул его в пространство. Пространство ответило привычным глухим стуком. Илларион зевнул, сел на кровати и протер глаза. Нож, продолжая легонько вибрировать, торчал в центре укрепленного на стене липового спила. Некоторое время Илларион размышлял, как ему быть: передвинуть кровать, перевесить мишень или вообще отказаться от недавно приобретенной привычки спросонья метать ножи.

Так и не приняв окончательного решения, он сбросил ноги с постели и потянулся за одеждой. В окно лениво сочился серенький осенний полусвет, по жестяному карнизу барабанил дождь, и Илларион досадливо поморщился: опять придется сушить одежду. Скупыми экономными движениями убрав постель, он оделся, зашнуровал высокие армейские ботинки и вышел из квартиры.

Он никогда не задавался вопросом, зачем каждое утро изнурять себя долгими пробежками и утомительными физическими упражнениями, полагая такую постановку вопроса лишенной всяческого смысла. Зачем солнце встает на востоке? Зачем вода мокрая, а ветер дует? «Зачем?» – хитрый вопрос, которым можно довести до белого каления любого философа, поскольку каждый ответ порождает новое «зачем?» Забродов поступал так потому, что считал это правильным, и потому, что так привык.

Впрочем, сегодня привычный ход вещей был нарушен в самом начале. Выйдя из квартиры и обернувшись, чтобы запереть дверь, Илларион обнаружил на ней написанное мелом короткое, но очень неприличное слово. Белые печатные буквы красиво выделялись на темной обивке двери и в жиденьком свете горевшей на площадке сорокаваттной лампочки казались чуть ли не рельефными.

– Однако, – сказал Илларион, прочтя надпись. – Не спорю, доля истины в этом утверждении есть, но все-таки это хамство.

Пришлось вернуться в квартиру за влажной тряпкой. Оттирая испачканную обивку, он с недоумением пытался угадать, кто автор этого художества. На двери подъезда давно стоял кодовый замок, да и до его установки ничего подобного не случалось. Во всем подъезде проживал только один человек, которого, хоть и с большой натяжкой, можно было отнести к детям – Толик Мухин с третьего этажа, но этому недорослю через месяц должно было стукнуть семнадцать, и он больше интересовался девушками, чем наскальной живописью.

Орудуя тряпкой, Илларион с сомнением покосился на дверь квартиры напротив. Неделю назад туда въехали новые жильцы, и он до сих пор не понял, есть у них дети или нет. Если есть, то все, в общем, понятно, и останется только вежливо попросить самого младшего из соседей больше так не делать. А если нет?

Вчера соседи справляли новоселье, и ему с огромным трудом удалось отклонить настойчивые просьбы присоединиться к веселью. Соседи были как соседи, но Илларион не любил шумных незнакомых компаний.

Может быть, причина в этом?

– Ну-ну, – тихо сказал себе Илларион, – скажешь тоже. Они же взрослые люди. Кем это надо быть, чтобы в их возрасте разрисовывать соседские двери?

Он прополоскал тряпку под краном в ванной, запер дверь и легко сбежал по лестнице. Неприятный осадок, оставленный хулиганской выходкой неизвестного художника, исчез, стоило Иллариону повернуться к двери спиной. В самом деле, подумал он, бесшумно сбегая по ступенькам, что случилось-то? Мелом по двери – это не ножом по спине, это пережить можно… Да и ножом по спине – тоже ерунда, плавали, знаем…

Выбежав во двор, он остановился, как вкопанный, и потряс головой, не веря глазам. Старый оливково-зеленый «лендровер», стоявший на своем обычном месте недалеко от арки, имел какой-то непривычно сиротливый, обиженный вид. Вначале Забродов даже не понял, в чем дело, и лишь подойдя поближе, убедился в правильности первого впечатления, Все четыре колеса «лендровера» были проколоты.

Осевшие шины черными блинами распластались по мокрому асфальту двора, и Илларион без труда обнаружил на них оставленные ножом порезы. Озадаченно, он осмотрел колеса, разогнулся и на всякий случай ударил кулаком по укрепленной на капоте запаске.

– Ага, – сказал он. – Разрешите доложить: не четыре колеса, а пять. А надпись где же?

Еще раз обойдя машину кругом, он обнаружил то, что искал: на левой передней дверце красовались те же три буквы, что и на двери квартиры, только на этот раз неизвестный художник воспользовался не мелом, а каким-то острым предметом – возможно, обыкновенным гвоздем.

Илларион с силой втянул воздух через стиснутые зубы, не замечая, что дождь кончился. Право, это уж слишком.

– За такие дела надо руки обрывать, – вслух сообщил он пустому двору.

Он испытывал те же чувства, что и прохожий, которому посреди людной улицы вдруг вывернули на голову содержимое ночного горшка. Это была злость пополам с недоумением: за что, собственно? Он попытался припомнить, не было ли у него в последнее время конфликтов с местной шпаной, но тут же махнул рукой; припоминать было совершенно нечего, после одной или двух давних стычек окрестная братва сохраняла по отношению к нему вежливый нейтралитет. И потом, подобная мелочная месть была даже этим шакалам не к лицу.

Происшествие было совершенно необъяснимым, но от этого не менее обидным, тем более, что Забродов намеревался в ближайшее время отправиться в одну из своих экспедиций по окрестностям. «Вот так прокатился», – подумал он. Думать о том, в какую сумму обойдется ремонт, ему не хотелось. У него был знакомый автомеханик, способный устранить любую неисправность буквально голыми руками, но даже этому кудеснику было не под силу сотворить из ничего пять автомобильных шин и краску для изуродованной дверцы.

Жалобно насвистывая, Илларион огляделся по сторонам, с сомнением почесал кончик носа и неторопливо направился к выходу со двора. Ни о какой зарядке теперь не могло идти речи, но упускать возможность пробежаться не стоило, и потому, миновав арку, он ускорил шаг, а потом и вовсе перешел на бег.

Физическая нагрузка, как всегда, помогла справиться с отрицательными эмоциями, и, пробежав в среднем темпе три квартала, Забродов успокоился. Он свернул во двор старого, сталинских времен дома с облезлыми лепными украшениями на фасаде, пересек его по диагонали, ныряя между облетевшими кустами сирени и перепрыгивая через полусгнившие скамейки, и вошел в крайний подъезд. Поднявшись на третий этаж, он позвонил в дверь, борясь с искушением найти где-нибудь гвоздь и нацарапать на этой двери то же самое, что недавно прочел на своей.

Звонить пришлось долго, но в конце концов за дверью раздались шаркающие шаги, и на пороге возник совершенно раскисший со сна амбал лет двадцати пяти со стриженой остроконечной головой, одетый в мятые спортивные трусы. Руки по локоть были синими от наколок, а под глазами темнели тяжелые мешки нездорового фиолетового оттенка. Он недоуменно поморгал на Иллариона розовыми, как у кролика, глазами, и наконец узнал.

– Ты что, служивый, – зевая, спросил он, – охренел? Кому не спится в ночь глухую…

Илларион шагнул вперед и неуловимым движением схватил собеседника за нос.

– Вот об этом я и хочу с тобой поговорить, – сказал он, задвигая амбала в квартиру и входя следом.

– Э, полегче! – гнусаво крикнул амбал, благоразумно держа руки опущенными вдоль тела. – Ты что, белены объелся?

– Это ты белены объелся, – сказал Забродов, толчком усаживая его на развороченную постель и выпуская его нос. – Мы как с тобой договаривались? Мы договаривались, что ты и твои гаврики будете меня за километр обходить, так?

– Ну, – утвердительно проворчал хозяин, осторожно проверяя, на месте ли нос. – Чем ты недоволен-то, не пойму?

– А ты не знаешь?! – спросил Илларион. Чувство, что он пришел сюда напрасно, не оставлявшее его с самого начала, превратилось в почти стопроцентную уверенность. – Слушай, – продолжал он, – какая-то зараза сегодня ночью изуродовала мою машину. Прокололи все колеса и поцарапали дверцу. Имей в виду, Репа, я этого так не оставлю…

– Погоди, – шмыгая пострадавшим носом, перебил его Репа. – Прокололи? Это ты не по адресу. Вот если бы сняли – это да, это совсем другой базар. А прокололи… Нет, это не ко мне. За кого ты нас держишь, в натуре? Надо же – прокололи…

– Может быть, кто-то из твоих придурков развлекался? – спросил Илларион. – Учти: поймаю – ноги вырву и обратной стороной в задницу вставлю.

– Фильтруй базар, – осторожно огрызнулся Репа. – Тоже мне, король нарисоваяся… Вламывается ни свет ни заря, руки распускает…

– Не понял, – сказал Илларион.

– Чего ты не понял? Нет, ты, конечно, мужик крутой, не спорю, а только быть бы тебе поосторожнее. Один, знаешь ли, в поле не воин. Как бы чего не вышло.

Некоторое время Илларион с интересом разглядывал Репу, как редкостное насекомое, потом сделал шаг к кровати. Амбал отпрянул.

– Вот, – назидательно сказал Илларион. – Ведь боишься же. Зачем тогда гавкаешь? Это ты недоумками своими командуй, а я уж как-нибудь сам разберусь, что к чему. Так ты уверен, что это не ваши?

– Зуб даю, – сказал Репа и для убедительности коснулся большим пальцем крупных желтоватых зубов. – Сам посуди, на кой хрен нам это надо? Что нам, по-твоему, делать нечего?

– Ладно, – сказал Илларион, – верю. Но заруби на носу: еще одно такое происшествие, и я с тобой по-другому поговорю.

– Так что мне теперь, караул возле твоей телеги выставить? – снова возмутился Репа. Осененный новой идеей, он вдруг вскочил с кровати, словно подброшенный пружиной. – Погоди! Ты как меня нашел?

Илларион легонько хлопнул его тыльной стороной ладони по переду мятых красных трусов. Репа охнул и согнулся. Забродов уперся ладонью в его стриженую макушку и толчком усадил Репу обратно на кровать.

– Не твое дело, сопляк, – сказал он. – Тоже мне, проблема.

Репа сделал резкое движение, собираясь вскочить, но Илларион приподнял брови, и бандит сник.

– Много на себя берешь, – пробормотал он.

– Не твое дело, – повторил Илларион и вышел из квартиры.

Он был недоволен собой: теперь, сорвав на Репе дурное настроение, он видел в набеге на главаря местных отморозков еще меньше смысла, чем вначале. Скорее всего, решил он, где-то поблизости просто подрос очередной сходящий с ума от безделья сопляк. "И все-таки странно, – думал он, ленивой трусцой возвращаясь домой. – Сопляки нынче пошли грамотные и ничего не делают бесплатно.

Это лет пятнадцать-двадцать назад можно было встретить бескорыстного хулигана, гадящего из любви к искусству, но времена переменились. В самом деле, какой смысл, пыхтя и рискуя засыпаться, резать дорогие покрышки, когда их можно продать? И потом, дело ведь не только в машине. Дверь тоже разрисовали, не поленились лезть на пятый этаж-Кому же я так не понравился?"