Текст книги "Инструктор спецназа ГРУ"

Они подошли к своей машине, и Ковалев взял из салона телефон. Тихо матерясь, когда палец попадал не на те кнопки, набрал номер Рябцева. Капитан ответил сразу.

– Ты, Ковалев? Ну, что там у вас?

– Старик-то задницу прищурил, Сергеич.

– То есть как… Да что ж вы, волки, делаете! Я же просил аккуратно!

– Ты не понял, Сергеич. Его без нас кто-то замочил. Не поспели мы чуток.

Еще тепленький.

– А это точно мокруха? Может, у него просто сердце отказало? Старый ведь он был.

– Я, конечно, не доктор, Сергеич, да и дырок в нем вроде нету, но я этих жмуров столько перевидал – и старых, и всяких… По-моему, шею ему свернули.

Голова так повернута, как у людей не бывает. Чистая работа, между прочим.

Наверное, и пикнуть не успел.

– Поня-а-атно, – протянул капитан. – Вы вот что, ребята. Запритесь-ка внутри и ждите моего звонка. Мне тут посоветоваться надо, что нам с этим жмуриком делать. Да не трогайте там ничего, обломы тамбовские!

Заперевшись в магазине, они перекурили, стряхивая пепел в пустой спичечный коробок, обнаружившийся в кармане предусмотрительного Ковалева. Держа сигарету по-солдатски, огоньком в ладонь, чтобы не заметили с улицы, Ковалев поучал все еще дрожавшего мелкой дрожью Губина:

– Ты запомни, Колян, на них нельзя, как на людей, смотреть. Не человек это уже, понял, а кусок мяса – говядины там или, скажем, свинины. Ты курицу дохлую, ощипанную, в кулинарии покупаешь – на пол ведь не блюешь? Вот и здесь то же самое. Мясо на прилавке – это тоже труп, ;причем расчлененный, да так, как ни одному Джеку-Потрошителю не снилось. Коровий только. А тут – человеческий. Ну и какая разница? Жмурик – он и есть жмурик. Ты это, Колян, прочувствуй, без этого в нашей работе нельзя.

Его разглагольствования прервал писк телефона. Торопливо раздавив бычок в спичечном коробке, Ковалев прижал трубку к уху. Выслушав инструкции, он ухмыльнулся.

– Понял, Сергеич, все понял. Нет, не перепутаю. Вот так, значит, наверху решили… Знаю, что не мое дело. Все, понял, приступаем, да. Отбой.

Ковалев посмотрел на часы. Было без чего-то одиннадцать – время детское, Впереди ждала куча работы, но часов до двух вполне можно было управиться и снова махнуть на Казанский – помириться с Зойкой, а если та все еще не в настроении или ее вообще не окажется на месте, то можно будет поговорить с кем-нибудь из ее коллег, кто почище. В общем, все понемногу входило в колею, надо было только разделаться с поручением Рябцева.

Осторожно, стараясь как можно меньше наследить, сержанты взяли, что было велено, после чего многоопытный Ковалев выключил свет в подсобке концом дубинки, и, светя себе фонариком, вышли из магазина. Сев в машину, они покинули тихую улочку с односторонним движением и через несколько минут милицейская «девятка» уже пересекала Крымский мост в сплошном потоке автомобилей, лаково блестевших в свете уличных фонарей. Съехав с моста, Губин лихо развернулся посреди проезжей части и остановил машину позади припаркованного рядом с подземным переходом красного «ситроена».

Ковалев вышел из машины и подошел к «ситроену». Дверца справа от водителя открылась, и сержант поспешно нырнул в салон. Губин закурил, выбросив спичку в приоткрытое окошко, и стал лениво глазеть по сторонам, дожидаясь возвращения напарника. Смотреть было особенно не на что: слева, через дорогу, темнел за высокой чугунной оградой какой-то парк, а справа, в отдалении, громоздилась застекленная глыба выставочного зала, все пространство перед которым занимали решетчатые конструкции, на которых в дневное время художники развешивали свою мазню. Губин никогда не бывал здесь раньше, но понаслышке знал, что это место принято называть вернисажем. «На вернисаже как-то раз случайно встретила я вас…» Это здесь, что ли, она его встретила? Что-то непохоже…

Сержант поудобнее устроился на сиденье, от нечего делать немного поиграл педалями. Ковалев все не шел. Губин вдруг представил, как старик лежит там в темноте со сломанной шеей и вишневое варенье густеет вокруг открытого глаза…

Его передернуло, и пепел с сигареты упал на колени. Вот ведь дрянь какая. А Ковалеву хоть бы что. Железный мужик!

К своему опытному напарнику Губин относился с большим уважением. Как же, десять лет в милиции, от одних его рассказов в дрожь бросает, а ему все трын-трава. И при этом не задается, не корчит из себя начальника, как некоторые.

И заработать дает, между прочим. Ну, за это, положим, спасибо капитану, но и капитан не про все знает. Да и незачем ему про все знать, он сам всегда говорит: меньше знаешь – дольше проживешь. Он свой процент с навара имеет, вот ему и хорошо. И ему хорошо, и всем хорошо. Нет, за Ковалева надо держаться, за ним не пропадешь. Взять хотя бы Зойку. Да сам он, Губин, к ней и подойти бы побоялся, уж больно красивая, ноги прямо от зубов, да и все прочее… Он-то, дурак, решил сперва, что это актриса какая-нибудь или фотомодель, а Паша без лишних разговоров: садись, мол, Зойка, покатаемся.

В тот первый раз покатались они очень даже неплохо, Коле Губину тоже перепало, да и потом Ковалев его не забывал.

Думать про Зойку было приятнее, чем про мертвого старика, и Губин даже заерзал от удовольствия, но тут дверца «ситроена» снова открылась, и появился Ковалев. На ходу засовывая что-то в карман галифе, перебежал к своей машине и плюхнулся на сиденье рядом с напарником. «Ситроен» оторвался от бровки и укатил.

– Ну, Колян, поехали, – скомандовал Ковалев, усаживаясь поглубже и забрасывая мокрую фуражку на заднее сиденье. – Давай пока прямо, а потом я покажу. Рули, рули. Знакомься с географией.

Ехать пришлось довольно долго. Губин совершенно запутался в поворотах и проездах и вскоре уже не пытался сообразить, где они находятся, во всем положившись на напарника, который командовал, куда свернуть и где притормозить.

Наконец Ковалев велел остановить машину.

Они оказались во дворе старого, сталинской постройки дома. Когда Губин выключил фары, во дворе стало темно, как у негра под мышкой.

– Пошли, Колян, – сказал Ковалев. – Познакомишься с одним интересным человечком.

Вслед за напарником Губин вышел из машины и, не сделав и двух шагов, оступился, угодив правым сапогом в глубокую, по самую щиколотку, выбоину в асфальте, до краев наполненную грязной водой.

– Блин, – сказал он в сердцах, – как они тут живут? Шею же можно свернуть.

Сказавши про шею, он немедленно вспомнил убитого букиниста. Ему стало не по себе в этой кромешной темноте, и он ускорил шаг, догоняя напарника.

Они вошли в тускло освещенный, насквозь провонявший кошками подъезд и поднялись на третий этаж. На площадке между вторым и третьим этажами из-под ног заполошно метнулся облезлый серый в полосочку кот, до этого грызший в углу селедочную голову.

– Пошел на хрен, срань вонючая, – Дружески напутствовал кота Ковалев и попытался поддеть его сапогом, но промахнулся. Добравшись до третьего этажа, они долго трезвонили в дверь. Наконец из недр квартиры донеслись шаркающие шаги, и дребезжащий старушечий голос спросил:

– Кто там?

– Открывай, Максимовна, – сказал Ковалев. – Милиция.

Залязгали древние замки, и в приоткрытую щель выглянуло сморщенное личико в венчике растрепанных седых волос. Увидев форму, старуха откинула цепочку и посторонилась, пропуская сержантов в квартиру.

– Носит вас… – бормотала она, запирая дверь. – Чего он опять учудил, аспид этот?

– А может, это не он, – осклабился Ковалев. – Может, это ты учудила. А, Максимовна? Ты как, сразу колоться будешь или в отделение поедем? Самогоночку-то гонишь помаленьку, а, старая? Может, нацедишь по стопарику?

Продолжая недовольно бормотать и поминать разными словами и отделение, и Ковалева с Губиным, и какого-то незнакомого Губину аспида, из-за которого нормальным людям не дают спать по ночам, старуха, шаркая войлочными шлепанцами, исчезла в глубине квартиры, и оттуда вскоре донеслось приглушенное звяканье стекла о стекло и аппетитное бульканье. Потом старая карга возникла вновь, неся две щербатые чашки, распространявшие весьма недвусмысленный запах.

– Из чего гонишь-то, Максимовна? – подозрительно принюхиваясь к содержимому своей чашки, спросил Ковалев.

– Из чего, из чего, – передразнила его старуха. – Из кефира, вот из чего.

– Ну да? – поразился сержант. – Ну-ка, ну-ка…

Губин опасливо заглянул в свою чашку. Самогон, вопреки его ожиданиям, оказался прозрачным, как слеза, и пах вполне терпимо.

Ковалев между тем уже опрокинул свою порцию, крякнул, занюхал рукавом и с шумом выдохнул воздух.

– Спасибо, старая, не дала засохнуть. Вилька у себя?

– У себя, где ему быть, аспиду несытому. Нажрался с вечерами спит без задних ног с шалавой своей.

– Это с которой же?

– Да кто их, б…й, разберет, они у него все на одно лицо – синие, опухшие, как покойники, прости ты меня, господи. Лизка вроде бы у него сегодня.

– Ладно, это нам без разницы. Ты, Максимовна, спать ложись, мы тут сами разберемся, что к чему.

Продолжая недовольно бормотать и шаркать, старуха удалилась в свою комнату и закрыла за собой дверь.

Ковалев направился к комнате напротив и толкнул дверь.

– Надо же, – удивился он, – заперто. Значит, не совсем пьяные были, когда ложились.

И он без тени смущения забарабанил в дверь кулаком. Стучать пришлось долго.

Уставший Ковалев уступил место Губину, потом они сменились снова, и лишь минут через двадцать в замке повернулся ключ, и на пороге комнаты возник тщедушный, совершенно раскисший со сна мужичонка в мятых семейных трусах, надетых, видимо, впопыхах, шиворот-навыворот. Щуплое тело с дряблой обвисшей кожей покрывала корявая вязь татуировки, на бледных щеках с фиолетовыми прожилками топорщилась трехдневная щетина, а давно нуждавшиеся в стрижке волосы стояли дыбом вокруг желтоватой лысины.

– А, сержант, – промямлил Виля, с трудом двигая непослушными губами. Из темноты за его спиной доносилось чье-то тяжелое сонное дыхание, и волнами накатывала жуткая вонь, в которой легко различался водочный перегар, застоявшийея табачный дым, нечистые испарения давно не мытых тел и бог знает какая еще дрянь.

– Гуляешь, Виля? – спросил Ковалев, разглядывая мужичонку с любопытством энтомолога, изловившего неизвестное науке насекомое.

– Натурально, – буркнул Виля, разминая ладонью заспанную физиономию. – Сделал дело – гуляй смело.

– Знаем мы твои дела, – сказал Ковалев. – Поговорить надо, Виля. Впустишь?

– Отчего не впустить, – пожал плечами тот. – Правда, Светка у меня. Спит она вроде, да кто ее, корову, разберет. Я ж так понимаю, что ты по делу?

– По делу, по делу. Так и будем здесь торчать, как три тополя на Плющихе?

– Аида на кухню, – сказал хозяин, в еще с трудом ворочая языком, и, не сдержавшись, широко зевнул, показав гнилые зубы.

Следуя за Вилей, которого заметно качало, сержанты попали на замусоренную кухню и уселись на скрипучих, норовящих рассыпаться табуретах у заставленного грязной посудой стола. В незанавешенное окно заглядывала ночь.

* * *

Виля бесцельно подвигал на столе пустые стаканы, заглядывая в них со слабой надеждой, погремел стеклотарой в углу за ободранным холодильником и, буркнув: «Я щас», удалился из кухни, для верности придерживаясь :за стену. Вскоре стало слышно, как он ломится к старухе, требуя выпивку. Старуха что-то невнятно и не слишком ласково скрипела в ответ сквозь запертую дверь.

– Он что, ее сын? – негромко спросил Губин, кивая в сторону прихожей, откуда доносились глухие удары кулаком по двери и матерная перебранка.

– Какой, на хрен, сын, – отмахнулся Ковалев. – Сосед он ей, коммуналка здесь, понял? Компания блатных и нищих.

– Повезло старухе, – сочувственно вздохнул Губин. – Как же она с ним живет, с алконавтом этим?

– Это еще вопрос, кому больше повезло, – ухмыльнулся Ковалев. – Максимовна, чтоб ты знал, три срока отмотала от звонка до звонка. И не маленьких, заметь.

Первейшая в свое время б…ь-наводчица была, по всей Москве о ней слава ходила.

Она и сейчас еще – ого-го!.. Сама, конечно, уже не работает, стара стала, вывеска не та. Думаешь, зря наш Виля двери на ночь запирает? Ведь пьяный же, как зонтик, а граница на замке. Ты бы слышал, как они тут отношения выясняют – кто у кого чего попятил. Чистый цирк, никакого телевизора не надо.

– Да я слышу, – кивнул Губин в сторону прихожей.

– Это? Это у них самая что ни на есть мирная беседа, все равно как мы с тобой о погоде разговариваем.

– Ну да? – поразился Губин. – Во дают, блин. А Виля – это что, кличка такая?

– Не, – покрутил головой Ковалев. – Это ему мама с папой так удружили. Он у нас Вильгельм Афанасьевич, не хрен собачий. С таким имечком любая кликуха за счастье покажется.

Впечатленный обилием новой информации Губин хотел еще о чем-то спросить, но тут в кухне, по-прежнему качаясь, возник Вильгельм Афанасьевич. В трясущейся руке он судорожно сжимал полулитровую банку, закрытую пожелтевшей полиэтиленовой крышкой, в чертах его помятого лица сквозила целеустремленность.

– Отвоевал, – сообщил он, плюхаясь на свободный табурет. – Сейчас голову поправлю, тогда поговорим. А то я никак понять не могу – не то ты с напарником, не то у меня в глазах двоится.

Он пошарил глазами по столу, ища, во что бы налить, не нашел и, сорвав крышку зубами, сделал богатырский глоток прямо из банки. Его перекосило, он содрогнулся всем телом и зашелся в надсадном кашле, щедро расплескивая самогон из открытой банки.

– Ну и отрава, – просипел он, перестав кашлять и утирая заслезившиеся глаза тыльной стороной ладони.

– А по мне, так и ничего, – заметил Ковалев. – А, Колян?

– Нормально, – искренне подтвердил Губин, давно уже скучавший по продукту домашней выделки.

– Так вам-то она, небось, первача поднесла, а мне того, который на продажу, – пожаловался Виля. – Отравит она меня когда-нибудь, подстилка трухлявая. Не веришь, попробуй, – протянул он банку Ковалеву.

– Я, пожалуй, воздержусь, – отказался тот, – да и тебе советую. Ты уже прояснился?

– Мне, чтобы до конца проясниться, считай, неделю в проруби просидеть надо, – проинформировал Виля. – А может, и месяц.

– Да где ж ты летом прорубь-то найдешь?

– Так а я ж тебе про что… Первую помощь получил – и ладно. Говори, зачем пришел.

– Дело есть, Виля.

– Это понятно, что дело есть. Не на свидание же вы сюда приперлись. А то, может, Светку разбудить?

– Нет уж, Светку ты как-нибудь сам… Вообще, не пойму я, как тебя еще на баб хватает? Я бы помер давно.

– А это, начальник, секрет фирмы. Я, может, эликсир изобрел.

– Ложку ты, небось, куда надо, привязываешь, вот и весь твой эликсир, – хохотнул Ковалев и внезапно сделался серьезным. –Ладно, Виля, шутки в сторону.

Привет тебе от папаши.

– Это от Рябцева, что ли? Чего ему опять?

– Привет он тебе передает. И еще кое-что.

Ковалев, изогнувшись, глубоко запустил руку в бездонный карман галифе, достал Оттуда что-то и положил перед Вилей, для пущей убедительности подтолкнув это пальцем поближе к Вилиной руке. Губин разглядел, что это было обыкновенное колечко с двумя ключами – от квартиры, наверное.

– Пойдешь в одно место, – инструктировал Вилю Ковалев. – Хозяина по утрам дома не бывает – зарядку он в парке делает. Обычно час, а когда, говорят, и полтора. Зайдешь в квартиру…

– Погоди, – прервал его Виля. – А если дождик?

– А он в любую погоду зарядку делает, – успокоил его Ковалев. – Закаленный.

– Во дурной, – поразился Виля, но от дальнейших комментариев воздержался.

– Зайдешь в квартиру, – невозмутимо продолжал Ковалев, – надыбаешь укромное местечко – такое, чтоб он сразу не нашел, – и положишь вот это.

Он поднял с пола принесенный с собой пластиковый пакет и передал его Виле.

Виля немедленно сунул нос в пакет. Лицо его вытянулось, выражая крайнюю степень изумления.

– Это ж книжки, – растерянно констатировал он. – Ты что, начальник, в общество книголюбов записался?

– Записался, записался… Значит, положишь пакет и ходу оттуда. И не вздумай там по углам шарить. Узнаю – ноги вырву и другим концом в задницу вставлю. Дверь запрешь, ключи – мне или вот Коле. Ты все понял?

– Понял, понял, – сказал Виля. – Улики подбрасываем, начальнички?

– Не твоего ума дело. Делай, что говорят, и не вякай. И имей в виду: завалишь дело – ну, проспишь там или решишь, что погода неподходящая, – молись, козел. Не найдут книжки у него – найдут у тебя, не эти, так другие, и загремишь ты, Виля, далеко и надолго. А следом за тобой в зону весточка полетит: ссучился наш Виля, скурвился совсем, стучит он, падла, капитану Рябцеву, за денежку малую корешей продает – и этого он заложил, и этого, и вон того… И закопают тебя, Виля, в вечную мерзлоту, как мамонта. Живьем ведь закопают, Виля.

– Ладно, не пугай, пуганый уже, – буркнул Виля, отводя глаза. – Ну, чего ты наехал, как самосвал с дерьмом? Делов то на две минуты, все равно, что два пальца… это… обсморкать, а разговоров… Сделаем в лучшем виде, комар носа не подточит.

– Вот и хорошо. А дальше, значит, обычным порядком: звоночек по 02 и – как водится: имею, мол, сведения, что такой и сякой, проживающий по растакому адресу, замочил из корыстных побуждений старика букиниста Гершковича. Фамилию свою не называю, опасаясь, что вышеуказанный такой-сякой оборвет мне за это дело яйца… Кстати, забыл тебе сказать: если он тебя у себя на хате прихватит, он тебе не только яйца оборвет. Очень, говорят, серьезный мужчина.

– Эх, начальнички, – протяжно вздохнул Виля и надолго припал к своей банке, гулко глотая и двигая большим волосатым кадыком. Самогон тек по заросшим щетиной щекам, оставляя мокрые дорожки. – Вот смотрю я на вас, – продолжал он, отдышавшись, – и никак не пойму: чем вы от паханов отличаетесь?

– Формой одежды, – не задумываясь, ответил Ковалев, ничуть при этом не обидевшись.

– Ладно, – сказал Виля, со стуком ставя опустевшую банку на стол. – Адрес-то есть у этого серьезного мужчины или мне с этими ключами всю Москву обойти?

Ковалев сказал адрес и заставил Вилю трижды повторить его, пока не убедился, что тот ничего не перепутает и сделает все как надо. Виля выпросил у Ковалева несколько сигарет и проводил сержантов до дверей. Заперев за ними замок и набросив цепочку, Виля вставил «Мальборо» в угол волосатого рта и, процедив:

«Козлы, блин», – пошел на кухню искать спички. Ему до смерти хотелось добавить, но его кредит у Максимовны был давно превышен. Кроме того, он сильно подозревал, что, выпив еще немного, наверняка проспит предстоящее дело, подписав себе тем самым приговор: в том, что Ковалев говорил серьезно, стукач Виля не сомневался.

Расставшись с Вилей, сержанты спустились по загаженной лестнице, вторично спугнув давешнего кота, и сели в машину. Напоследок мазнув светом фар по исписанной стене и мокрым кустам, милицейская «девятка» вырулила со двора и покатилась в сторону Казанского вокзала – Ковалев и Губин рассчитывали до конца дежурства еще немного побороться с язвой проституции. Ковалев поудобнее откинулся на сиденье и, закурив, напевал: «Сын поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком…», глядя из-под полуопущенных век на пролетающие мимо огни ночного города.

Глава 5

Забродов проснулся и сразу понял, что дождь, поливавший город всю ночь, и не думает униматься. Для того чтобы убедиться в этом, вовсе не обязательно было подходить к окну – хватило тупого монотонного стука капель по жестяному карнизу и этого особенного реденького полусвета, лениво сочившегося в квартиру с потемневшего, набрякшего влагой неба. Когда просыпаешься в такое утро, рука сама собой начинает шарить в изголовье кровати, нащупывая сигареты и спички, а вылезти из кровати труднее, чем совершить ночной прыжок с парашютом на невидимый в кромешной темноте лес. В такое утро только и остается, что поставить пепельницу на грудь поверх одеяла и лежать, лениво пуская дым в потолок и мечтая о солнечных днях, в то время как разум тщетно пытается вставить слово, в сотый раз твердя о том, что курить натощак не просто вредно, а очень вредно. Это происходит потому, решил Илларион, что такая вот погода в середине лета не имеет ничего общего с разумным порядком вещей. Вот потому-то разум и бессилен перед слепыми силами природы… В самом деле, что же это такое? Наказание какое-то, честное слово. Кара божья. Семь чаш гнева и семь казней египетских. Льет и льет, и ни конца этому, ни края.

Тут он понял, что попросту тянет время, и, рывком отшвырнув одеяло, одним движением выпрыгнул из постели. Настроение сразу заметно улучшилось.

– То ли еще будет, – громко пообещал он неизвестно кому и стал одеваться.

По лестнице Забродов, как обычно, спустился бегом. Дождь, словно смирившись перед лицом его решимости, поутих, и теперь в воздухе висела какая-то неопределенная морось, обещавшая, впрочем, вскорости опять плавно перейти в полновесный ливень.

Разбрызгивая ботинками лужи, Илларион пробежал мимо сиротливо стоявшего на своем обычном месте «лендровера» и нырнул в жерло арки. Здесь он разминулся с каким-то тщедушным гуманоидом, чья неровная походка сильно напоминала неуправляемый дрейф без руля и ветрил. Этот несущийся по воле ветра и волн зачарованный странник заметно кренился вправо – пластиковый пакет в его правой руке явно мешал мужичонке сохранять равновесие, вкупе с земным тяготением норовя уложить бедолагу боком на асфальт. Похоже, мужичонка плохо представлял, где находится, куда и зачем идет. Дождевая вода беспрепятственно стекала с голой желтоватой плеши на небритую физиономию и дальше, за поднятый воротник вытертой дерматиновой курточки образца семидесятых годов.

Гуманоид курил, пряча сигарету от дождя в синем от наколок кулаке. Пробегая мимо, Илларион с удивлением уловил аромат вирджинского табака и явно диссонирующий с ним здоровый дух самогонного перегара.

При виде полоумного бегуна в камуфляже мужичонка не проявил никаких эмоций – просто скользнул по фигуре Забродова пустым взглядом мутных, розовых с перепоя глаз и кособоко ввинтился во двор. Илларион же, мысленно пожав плечами, продолжал пробежку.

Он был далек от того, чтобы осуждать этого мужичонку с его явно аморальным образом жизни и стопроцентно сомнительными источниками дохода. Все мы пришли на эту землю не просто так, каждый играет свою маленькую партию в большом оркестре.

И, быть может, без кривой извилистой дорожки, протоптанной заплетающимися ногами этого вот гуманоида, развалится, не сложится какой-то большой и очень важный, невиданной красоты и сложности узор.

По случаю выходного дня людей в сквере было мало. Даже пенсионеры, выгуливающие собак, встречались редко – каждый стремился побыстрее попасть домой, с трудом дождавшись, когда же его питомец наконец сделает все свои дела.

Время для прогулок и впрямь было не самое лучшее.

Тем сильнее удивился Илларион, когда увидел у фонтана одинокую женскую фигуру. Она стояла, как-то странно понурившись, с непокрытой головой, и слипшиеся от дождя пряди пепельных волос в беспорядке падали на высокий чистый лоб. Илларион довольно часто встречал ее здесь: обычно она гуляла с детьми, иногда к ним присоединялся мужчина – по всей видимости, муж. «Красивая женщина», – привычно подумал Забродов.

Но сегодня с ней явно было что-то не так. Она неподвижно стояла, не замечая дождя, который опять усилился, прогоняя из сквера последних собачников. Судя по тому, что ее матерчатый плащ промок до нитки, она провела на этом месте довольно много времени. Лицо ее было пустым и белым, как у манекена в витрине, и по нему одна за другой сбегали капли. Илларион почему-то засомневался, что капли эти – дождь.

Его так и подмывало подойти и спросить, не может ли он чем-нибудь помочь.

Приставать на улице к замужней женщине, да еще вдобавок и сильно чем-то расстроенной, было неловко, но Илларион рассудил, что так он, может быть, хоть немного отвлечет ее от невеселых мыслей, и уже открыл было рот, но тут до него вдруг дошло, кто она такая.

Он вспомнил вчерашний разговор с домработницей. Скорее всего, это и есть та самая женщина, у которой на днях пропали муж и дочь. И, если верить Вере Гавриловне, произошло это, похоже, именно здесь, в скверике у фонтана. Может быть, это и не она, но уж очень все совпадает.

Настроение у Иллариона сразу испортилось. Понятно, когда на войне погибают солдаты. Приятного в этом мало, но они, по крайней мере, знают, за что умирают.

Во всяком случае, это их работа, они дали присягу и держат в руках оружие – причем это не водяные пистолеты и деревянные сабельки. А за что убили мужа этой женщины? Ладно, ладно, пускай – у мужчины могли быть враги. Кто это сказал, что о человеке следует судить по его врагам? В общем, тут все понятно, хотя тоже очень и очень паршиво. Но как быть с трехлетней девочкой? Кому она помешала?

Ведь убийца должен был понимать, что она даже опознать его не сможет. Маньяк?

Илларион так и не решился подойти к неподвижно стоящей у фонтана женщине.

Он даже решил сегодня изменить маршрут пробежки – несмотря на отсутствие комплексов, он и подумать не мог о том, чтобы прыгать вокруг этой одинокой потерянной фигуры, боксируя с невидимым противником.

"И, главное, ведь ничем же не поможешь, – думал он, механически нанося и отражая удары, со всех сторон обрабатывая воображаемого противника. – Если бы эта сволочь попала ко мне в руки, тогда… тогда да. А так… И Мещеряков куда-то провалился – ни слуху ни духу. Что-то скис мой полковник. Не понравилось мне, как он со мной в последний раз разговаривал. Неужели испугался? И Петр мой Владимирович, он же Дмитрий Антонович, признаков жизни не подает. Хотя должен бы – непохоже, чтобы он просто так взял да и оставил бы меня в покое. И Алехин…

Черт, что-то уж очень много всего сразу на меня свалилось. Как сговорились все, ей-богу".

В самом мрачном расположении духа он закончил свои упражнения и побежал обратно. Светловолосая женщина все еще стояла у фонтана. Илларион пробежал мимо, старательно отводя глаза.

Когда он перебегал дорогу, направляясь к своему дому, его окликнул знакомый голос:

– Эй, блаженный! Забродов, стой! Обернувшись на голос, Илларион увидел стоявшую поодаль черную «волгу». Из открытой дверцы выглядывал Мещеряков.

– А, полковник! – приветствовал его Илларион. – Легок на помине. А я-то думаю, куда это мой полковник подевался? То ли занят он, то ли просто осторожничает…

– Дурак ты, Забродов. Ты почему на звонки не отвечаешь?

– На какие еще звонки?

– Я тебе весь вчерашний день названивал – и ни ответа, ни привета. Сиди и думай: бродишь ты где-нибудь по своему обыкновению или тебя уже шлепнули втихаря.

– Все под Богом ходим, – смиренно ответил Илларион.

– Святоша… Ты почему трубку не берешь?

– Погоди, что ты привязался. Какую трубку?

– Телефонную, какую же еще. Я же говорю, целый день звоню, и никто не отвечает.

– Я вчера целый день просидел дома. Ты по какому телефону звонил?

– Да по обоим – и по сотовому, и по обыкновенному.

– Интересное кино… Постой, постой… Ну, конечно! Я же оставил сотовый телефон в машине! Вот ведь угораздило.

– Пусть так. А квартирный?

– Черт его знает, Андрей. Может, испортился? Я вчера к нему не подходил.

– Что ж ты делал целый день?

– Читал. Ты знаешь, у скандинавов есть одно интереснейшее предание…

Он осекся, так как Мещеряков отчаянно замахал на него руками.

– Уволь, уволь, Илларион. Некогда мне твои байки слушать. Меня работа ждет.

– Ладно, работник. Говори, чего тебе надобно, старче, а то у меня скоро жабры вырастут при такой погоде.

– Кто ж тебя в такую погоду на улицу гнал? Ничего мне от тебя не надо. Я просто хотел узнать, как ты.

– Как трогательно. Я что, тяжелобольной?

– Иногда мне кажется, что так оно и есть. Ты понимаешь, во что ты впутался?

– Я, Андрей, ни во что не впутывался. Меня впутали – это да.

– Будь осторожен, Илларион. Помощь нужна?

– Да пока что нет, но все равно спасибо. Как твое расследование?

Мещеряков выразительно покосился в сторону шофера и незаметно для последнего постучал себя согнутым пальцем по лбу. Подумав, вздохнул и полез из машины под дождь.

– Пойдем. Только давай хотя бы в твою подворотню спрячемся, что ли. Капает ведь.

– Я тебе уже полчаса об этом толкую. Пошли.

Очутившись в арке, Мещеряков достал сигареты и протянул открытую пачку Забродову.

– Я натощак не… Впрочем, давай. Правила хороши, если их время от времени нарушаешь. Что-то я сегодня в миноре.

– Погода, – понимающе сказал Мещеряков и дал Иллариону прикурить.

– Да нет, Андрей, погода тут ни при чем. Просто подумалось вдруг, сколько на свете всякой сволочи. Ты представь, что все, чем живет обычный, нормальный человек, это тоненькая пленка на поверхности громадного болота. Вот он живет, любит, на работу ходит, а под ним – трясина, бездна. Не так шагнул – и по уши в дерьме…

– Опять философствуешь, Илларион.

– Да при чем тут философия? Ты погляди вокруг! Ведь все, что ты видишь, – всего-навсего картонный фасад, декорация. А за ней – огромное темное пространство, где кто только не бродит и чего только не творится.

– И что? Ты-то всю жизнь за этим фасадом прожил. По ту сторону декорации.

Хотя, пожалуй, не совсем. На границе света и тьмы, так сказать. Тьфу, Забродов, заразил ты меня своей мерихлюндией. Что это с тобой?

– Встретил я сегодня одного человека. У нее на днях пропал муж вместе с трехлетней дочкой.

– Как так пропал? В бега подался, что ли?

– Да нет, просто пропал. Убили, скорее всего.

– Да, печально. Да что ж тут поделаешь, люди каждый день гибнут.

– Да? Вон там, в сквере, у фонтана, стоит женщина. Пойди и расскажи это ей.

– Да что ты ко мне привязался! Я-то здесь при чем?

– Все мы ни при чем. Ладно, полковник, замнем это дело. Что там у тебя с Алехиным?

– Полный тупик, Илларион. Все ниточки в этом деле оборваны, все концы отрублены. ФСБ и милиция землю роют, аж комья во все стороны летят, и никаких результатов. Что в первый день знали, то и сейчас, с той поправкой, что все следы, которые еще могли там оставаться, теперь дождем смыло. Очередной ментовский «глухарь». Мы по своей линии отрабатываем связи Алехина, но пока тоже безуспешно. Удалось выяснить, что Алехин незадолго до смерти встречался с генералом Рахлиным, под началом которого служил в Чечне.

– С Рахлиным говорили?

– А как же. Факт разговора он не отрицает. Говорит, что встретились случайно, разговорились.

– Это уже что-то. И о чем, по словам генерала, был разговор?

– Да ни о чем. О том, как вместе служили, о том, что сейчас в Чечне делается…

– Стрелки вспоминают минувшие дни… По-моему, Андрей, наврал вам товарищ генерал-лейтенант .

– Генералы не врут, капитан. Но жизненно важную для следствия информацию он наверняка скрыл. Хотя фактом смерти Алехина был заметно огорчен.

– Похоже, Андрей, что Алехин выполнял какое-то поручение генерала.