Текст книги "Число власти"

Глеб взял сигарету, задумчиво повертел ее в пальцах и с удовольствием закурил, выпустив дым через ноздри.

– Не знаю, – повторил он. – Это может быть очередной этап проверки, а может, он меня заподозрил и действительно хочет отослать подальше, пустить по ложному следу, чтобы выиграть время. Между прочим, если это так, то, что бы он ни затевал, его затея близка к успеху. Тогда его надо убирать, не дожидаясь каких-то там доказательств, – просто так, на всякий случай. Для профилактики.

– Ну-ну, – предостерегающе сказал генерал. – Так мы с тобой далеко зайдем, приятель.

– Вот именно. Но дело даже не в этом. Понимаете, Федор Филиппович, я ведь тоже не мальчик и говорить неправду умею не хуже иных-прочих. В этом деле у меня богатый опыт, и я вижу, когда кто-то лжет и притворяется. Так вот, мне показалось, что Казаков не лгал и не притворялся, что эта ситуация действительно создана не им и, более того, он этой ситуацией очень напуган. Конечно, можно предположить, что он хороший актер... Человек с его деньгами и социальным статусом просто обязан быть хорошим актером! Но, во-первых, даже хороший актер, приняв на грудь пол-литра шотландского, начнет путать реплики и нести отсебятину, а во-вторых...

– А во-вторых? – с любопытством спросил генерал.

– ...а во-вторых, Федор Филиппович, Казаков – не полный идиот. Если бы он действительно хотел пустить меня по ложному следу, ему ничего не стоило придумать что-нибудь более убедительное, чем какой-то цифровой код. Это же бред сивой кобылы!

Потапчук снова понюхал чашку с кофе, а потом взял из пачки Слепого сигарету и стал водить ею по верхней губе, втягивая ноздрями дразнящий аромат табака.

– А может, он на это и рассчитывал? – сказал он. – На то, что ты ему поверишь именно потому, что он несет бред? Дескать, совсем человек голову потерял от страха, вот и плетет какую-то ахинею... Значит, он тут действительно ни при чем, значит, наша версия лопнула и надо искать в другом направлении... А? Учти, Казаков – мужик хитрый, и пол-литра виски ему – как слону дробина.

– Не знаю. – Глеб поймал себя на том, что слишком часто повторяет “Не знаю”, и разозлился. – Мне так не показалось, – повторил он с вызовом. – И вообще, Федор Филиппович, мне бы очень хотелось услышать, что вы сами думаете по этому поводу.

Потапчук тяжело, с усилием, поднялся с дивана, потер ноющее колено, подошел к окну и, слегка раздвинув планки опущенных жалюзи, стал смотреть на улицу. Из-за плотно прикрытой двери в соседнюю комнату едва слышно доносилась музыка: компьютер Сиверова развлекал мобильные телефоны исполнением популярных в начале восьмидесятых годов мелодий. С улицы слышались гудки автомобилей; сердито взрыкивая движком и лязгая железными бортами, проехал грузовик коммунальной службы; пронзительный женский голос визгливо и неразборчиво бранил какого-то Митяева за то, что тот потратил на пиво выданные ему на кефир и хлеб деньги. Генерал усмехнулся – сочувственно и в то же время с оттенком зависти – и вернулся к столу.

– Хорошо этому Митяеву, – сказал он. – С утра выпил – день свободен и никаких проблем.

– Нам тоже никто не мешает, – проворчал Глеб, сердито дымя сигаретой. – Вам налить?

– Мальчишка! – возмутился генерал, – перестань дерзить! Свистопляску на валютной бирже организовал вовсе не я. Тебе по-прежнему хочется услышать, что я думаю по этому поводу?

– Не отказался бы, – буркнул Глеб, с сожалением гася в пепельнице коротенький окурок.

– Так вот, – сказал Потапчук, – как старый оперативный работник, я, конечно, склонен подыскивать всему на свете рациональное объяснение. Но кто возьмется с уверенностью обозначить рамки рационального? Погоди, – сказал он, заметив нетерпеливое движение Сиверова, – не перебивай. В конце концов, я старше и по званию, и по возрасту. И потом, ты сам хотел услышать мое мнение, так что изволь молчать и слушать. Ты заметил, что наши представления о возможном и невозможном прямо вытекают из научных постулатов девятнадцатого века? Тогдашние ученые были настолько ограниченны, что даже не осознавали своего самодовольства. Они были уверены, что познали все, что можно познать, а все остальное, чего не могли измерить при помощи линейки, циркуля и вольтметра, объявили несуществующим. Чепуха, шарлатанство, предрассудки, ловкие фокусы – вот что такое, по их мнению, все эти астрологии, хиромантии, нумерологии и прочий оккультизм. И, что характерно, это мнение бытует по сей день, хотя на дворе уже не девятнадцатый век, а двадцать первый.

– Не вижу в этом ничего странного, – не удержавшись, вставил Глеб. – Особенно если учесть, что на дворе действительно двадцать первый век, а не девятнадцатый.

– А вот я вижу, – возразил Потапчук. – Не знаю, интересовался ли ты когда-нибудь астрологией...

– Я предпочитаю коньяк, – неудачно сострил Сиверов.

– Я тоже, – согласился генерал. – Но и в астрологии, поверь, есть своя прелесть. И заключается эта прелесть в том, что составленный грамотным астрологом по всем правилам прогноз в большинстве случаев оказывается верным. Добрая половина видных политических деятелей двадцатого века пользовалась услугами астрологов, и при этом подавляющее большинство населения планеты до сих пор пребывает в уверенности, что астрология – сплошное шарлатанство. Я тебя не убедил? Но позволь! Если ты видишь, что человек оснащает винтовку оптическим прицелом и попадает в цель чаще, чем без него, ты же не станешь утверждать, что он шарлатан и что на самом деле прицел тут ни при чем!

– Гм, – сказал Глеб. – Вот не знал, что вы еще и демагог!

– Во-первых, – сказал Потапчук, – старший офицер ФСБ обязан быть демагогом по долгу службы. А во-вторых, при чем тут демагогия?

– Ну как же! Сравнили астрологию с оптическим прицелом. В оптический прицел я, по крайней мере, могу заглянуть и убедиться, что в него действительно лучше видно. Я, между прочим, заглядывал в него неоднократно. Хорошая штука!

– А в астрологию не заглядывал, – констатировал генерал. – А ты загляни! В наше время это едва ли не проще, чем заглянуть в оптический прицел. Обратись к знающему астрологу, пусть он составит твою космограмму, а потом мы вернемся к этому спору. Дать тебе адресок? А, не хочешь? Боишься узнать, что убеждения твои на самом деле заблуждения? То-то и оно, дружок. Заметь, современная наука упрямо движется по пути, проложенному еще в девятнадцатом веке. Мы развиваем технологию, а все остальное, к чему нельзя подобраться ни с гаечным ключом, ни с паяльником, ни с микроскопом, объявили несуществующим. Наш хваленый материализм является следствием нашей ограниченности – то есть, по определению, предрассудком, таким же дремучим, как вера в леших и домовых.

– Ну, Федор Филиппович, – сказал обескураженный этим неожиданным напором Глеб, – ну что вы такое говорите! От вас, генерала ФСБ, я такого не ожидал.

– Да? – удивился Потапчук. – Это почему же? Только потому, что мне приходится заниматься совсем другими делами? Ну так привыкай. Видишь, времена меняются, и всю эту мистику мы с тобой сейчас обсуждаем не от нечего делать, а по долгу службы. Очень может статься, что лет через пяток я буду посылать тебя охотиться за привидениями, а не за банкирами и политиками. Понимаю, что тебя такая перспектива не радует – против привидения пуля бессильна, – но жизнь редко интересуется нашими предпочтениями. Она преподносит нам сюрпризы, исходя из своих собственных предпочтений, а мы не умеем эти сюрпризы предугадывать как раз потому, что слишком заигрались в материализм. Мы, может быть, проходим мимо настоящих сокровищ, мимо величайших открытий, даже не догадываясь, мимо чего прошли. И мы утешаем себя: дескать, да нет там, в темноте, ничего интересного! Там вообще ничего нет, и темноты никакой нет, а есть только вот эта узенькая тропинка, которую освещает наш фонарик. И лишь немногие из нас отваживаются свернуть в сторону, отойти на шаг от проторенной, освещенной тропинки и пошарить руками в темноте. Иногда они возвращаются оттуда со странными находками, но объяснить, как и почему эти находки работают, они не умеют, и мы потешаемся над ними, называем их шарлатанами, берем их находки и небрежно выбрасываем обратно в темноту. – Он обмакнул губы в остывший кофе, облизнулся, вздохнул и с сожалением отставил полную чашку. – Нумерология – шарлатанство? – продолжал он. – Отчасти – да, ко лишь отчасти. В медицине, физике, вообще в официальной науке шарлатанов, скажу я тебе, не меньше, а больше, чем в астрологии, хиромантии и нумерологии, вместе взятых. Я не буду приводить тебе примеры, тем более что в этой области я, мягко говоря, не силен. Возьми книги по нумерологии, почитай, попробуй сам посчитать – там подробно описано, как это делается. Увидишь, результаты тебя удивят.

Глеб закурил новую сигарету.

– Уф, – сказал он. – Как-то все неожиданно... И потом, Федор Филиппович, согласитесь, что все это имеет к нашему делу очень отдаленное отношение.

– Это почему же?

– Люди, к которым посылает меня Казаков, это же явное сборище сумасшедших! Насколько я понял, они воображают, будто в Библии зашифровано какое-то божественное послание, и пытаются прочесть это послание, так и этак переводя текст Священного Писания в цифровой код. У них, естественно, ничего не получается, и они твердят, что послание зашифровано, а ключом к шифру служит имя Господне – ни больше ни меньше. Это, по-вашему, кто такие?

– А по-твоему?

– Обыкновенные психи. Кучка фанатиков, которым больше нечем заняться.

– Понятно, – сказал генерал. – Как, говоришь, зовут руководителя секты? Ну, того человека, к которому тебя направил Казаков?

– Шершнев, – сказал Глеб. – Эдуард Альбертович Шершнев.

– А откуда Казаков о нем знает?

– Старые знакомые, – сказал Глеб. – Кажется, вместе учились, что ли. Были, как я понял, дружны. А потом Шершнев ударился в эту мистику, пытался сагитировать Казакова, но не на таковского напал... В общем, разошлись пути-дорожки.

– Вместе учились? В школе?

– В институте.

– Вот, – сказал генерал. – То-то и оно.

– Что – вот? – не понял Глеб.

– Казаков окончил Плехановский, – пояснил Потапчук. – В советские времена лучшее экономическое образование можно было получить только за рубежом, да и то далеко не везде. Итак, Шершнев имеет высшее экономическое образование, защитил, насколько мне известно, докторскую диссертацию...

– Ого, – сказал Глеб. – А вы откуда знаете?

Генерал проигнорировал этот неуместный вопрос.

– Выпускник Плехановки, – сказал он, – доктор экономических наук. Это, по-твоему, псих, тупой фанатик?

– Высшее образование не гарантирует от психических расстройств, – возразил Сиверов. – Скорее, наоборот. И потом, главе секты не обязательно самому быть фанатиком. Может, он просто мошенник. Или честолюбец.

– Возможно, – сказал генерал. – Но тебе не кажется, что это странный подход к расследованию? Посмотри, что ты делаешь: пытаешься отмести перспективную версию на том основании, что она МОЖЕТ оказаться ошибочной. Ну, и кто после этого псих? Кто фанатик?

Сиверов крякнул и энергично поскреб затылок.

– Не вижу, что вы нашли в этой версии такого уж перспективного, – признался он.

– Шоры материализма, – с удовольствием поддел его генерал. – Смотри: с одной стороны – доктор экономических наук, профессор, а по совместительству – нумеролог, который всю жизнь возится с цифрами, пытаясь отыскать ключ к божественному шифру. А с другой – странная, необъяснимая, невозможная ситуация на валютной бирже. Ситуация, которую даже такой крокодил отечественной финансовой системы, как Казаков, ничем, кроме мистики, объяснить не может. А биржа – это тоже цифры. Цифровая мистика. Магия чисел. Так иногда называют нумерологию – магия чисел. Красиво, правда? А главное, цепочка замкнулась, чувствуешь?

– Ничего такого я не чувствую, – возразил Глеб. – Вы извините, Федор Филиппович, но эти ваши рассуждения кажутся мне притянутыми за уши. Я просто не могу воспринимать такие вещи всерьез...

– Какие именно?

– Да вот, к примеру, докторов наук, которые ищут божественные послания. Это же чепуха какая-то!

– Почему же непременно чепуха? Ты в Бога веришь? Да или нет?

Слепой замялся.

– Да как вам сказать...

– А ты уже все сказал, – перебил Потапчук. – В детстве тебя убедили, что Бога нет, ты этому поверил и продолжаешь по инерции верить в это до сих пор, хотя ни на каких конкретных доказательствах твоя вера не основана. В то же время ты уже успел пожить, набраться опыта, накопить кое-какие наблюдения и, прямо скажем, основательно нагрешить, и тебя начинает мало-помалу одолевать беспокойство: а вдруг он все-таки есть? Тем более что подавляющее большинство населения земного шара в нею верит или, по крайней мере, делает вид, что верит, – просто так, на всякий случай. В девятнадцатом веке материалистическая наука категорически отрицала существование Бога. Сейчас она просто уклоняется от дискуссий по этому вопросу, безбожие нынче не в моде, но суть от этого не меняется. Ей, материалистической науке, противна сама мысль о том, что на свете есть нечто, чего она не может описать и приспособить для каких-нибудь нужд человечества. Господа Бога в бомбу не зарядишь, в бак автомобиля не зальешь, а главное, свысока на него не глянешь – не допрыгнуть, росточка не хватает. А трон царя природы уступать, согласись, жалко. На троне тепло, уютно, все можно, и очень неприятно думать о том, что вот придет кто-то большой, сильный – хозяин, возьмет тебя за шиворот и без лишних церемоний препроводит на причитающееся тебе место, где-то между гориллой и дельфином...

– Хорошо, – сказал Глеб. – Допустим. Ну а биржа тут при чем?

– А может, биржа – это просто частное проявление какого-то другого, более масштабного процесса? Или первая попытка, своего рода тренировка перед... Ну, я не знаю, перед чем именно. Тот, кто прочтет божественное послание, надо полагать, автоматически станет наместником Бога на земле. Новая метла чисто метет. Может быть, они уже начинают понемногу наводить порядок?

Глеб помолчал, задумчиво разглядывая тлеющий кончик сигареты.

– Федор Филиппович, – сказал он, – а вы сами-то в это верите?

Потапчук усмехнулся.

– Честно говоря, не очень. Это просто версия, имеющая такое же право на существование, как и любая другая. Я всего лишь хотел заставить тебя отказаться от предвзятости, на которую мы с тобой в сложившейся ситуации не имеем права. А что, страшновато?

– Ну, не то чтобы страшновато... Просто немного неуютно. А вдруг вы кусаться начнете?

Потапчук фыркнул.

– Нахал, – сказал он. – Да, я вижу, напугать тебя не так-то просто. Но твоя позиция уязвима, Глеб, по той простой причине, что, отвергая предложенную Казаковым версию, ты не выдвигаешь своей. Ведь тебе нечего предложить взамен, правда?

– Это в том случае, если Казаков не солгал, – сказал Слепой.

– В чем же, по твоему мнению, он мог тебе солгать?

– Например, в том, что управлять биржей нельзя, если не умеешь заглядывать в будущее.

– Управлять биржей можно, – сказал Потапчук, – примерно так же, как катящимся с горы валуном. Если вовремя расчистить для него дорогу, камень можно направить куда хочешь, и никакой мистики тут не потребуется. Но заставить его катиться в гору... Ну, сам понимаешь. Иначе говоря, имея знания и соответствующие финансовые возможности, можно организовать экономическую ситуацию в регионе, стране и даже во всем мире таким образом, чтобы она повлияла на результаты биржевых торгов в желаемом направлении. Для этого можно воспользоваться также и военной силой, как, например, поступили американцы в Ираке. Вот они сейчас, наверное, удивляются!.. Все спланировали, все рассчитали, провернули операцию в лучшем виде – никто даже и не пикнул, – а вместо желаемого результата получили кучу дерьма на лопате... Словом, в какой-то степени влиять на биржевые торги можно. Но по собственной прихоти изменять их результаты так, чтобы они противоречили экономической ситуации и даже здравому смыслу, действительно невозможно. Я консультировался со специалистами, Глеб. Это так, и от этого никуда не денешься. Мы столкнулись с чем-то необъяснимым, и слава богу, что это произошло не слишком поздно.

Слепой печально усмехнулся.

– Откуда вы знаете, что это произошло не слишком поздно?

– Я на это надеюсь, – сказал генерал. – Очень надеюсь.

Глеб потушил сигарету в пепельнице и подлил себе кофе. Кофе остыл, и Сиверов стал пить его мелкими глотками, с удовольствием чувствуя, как хинная горечь разъедает полупрозрачную пленку мистического страха. Он солгал генералу: Федору Филипповичу удалось-таки его напугать, и притом основательно. Сознавать, что на свете существуют проблемы, неразрешимые при помощи обычных человеческих методов, начиная с примитивных пуль и кончая последними достижениями современной науки, было очень неприятно. Чтобы рассеять тягостное впечатление, Глеб представил себе, как он, весь обвешавшись осиновыми кольями и зарядив “глок” серебряными пулями, охотится на вурдалаков или, размахивая тяжелым двуручным крестом, разгоняет банду привидений, заполонившую какой-нибудь туристический центр. Он надеялся что картинка получится смешная, но вышло почему-то наоборот. “Еще разгончик, и R – ракета”, – вспомнил он рассказанный Казаковым анекдот и через силу улыбнулся: кажется, из него, Глеба Сиверова, тоже готовы были вот-вот посыпаться шестеренки. А из генерала Потапчука они, похоже, уже сыплются...

– Что ж, – сказал он, – придется отпустить бороду и временно уверовать в магию чисел.

– Борода вовсе не обязательна, – утешил его Потапчук. – А по поводу магии чисел ты можешь проконсультироваться с профессором Арнаутским. Он возглавляет кафедру прикладной математики на мехмате МГУ и в свое время довольно активно и плодотворно сотрудничал с КГБ. Кличка – Интеграл, но ты своей осведомленностью особенно не козыряй. Арнаутский – дядька щепетильный, вспыльчивый и, в общем-то, порядочный. Просто время тогда было такое: не хочешь, чтобы стучали на тебя – стучи сам...

– Хорошее время, – съязвил Глеб.

– Какое было, такое было, – отрезал генерал. – Можно подумать, нынешнее лучше.

Глеб подумал, но так и не нашелся, что возразить: в свете последних событий спорить с генералом было трудно.

Глава 5

По случаю жары и выходного дня в кафе было малолюдно, лишь за столиком у окна, в непосредственной близости от кондиционера, который с негромким шелестом гнал в помещение ледяной воздух, расположилась шумная компания молодых людей, самому старшему из которых было чуть меньше сорока, а самому младшему – чуть больше двадцати. Оттуда доносились хриплые, развязные возгласы и еще более развязный смех. Бармен, перетиравший за стойкой бокалы, упорно сохранял каменное выражение лица, которое сменялось услужливой улыбкой всякий раз, когда кто-то из заседавшей у окна компании смотрел в его сторону. Редкие посетители, заглянув в кафе и увидев компанию, сразу же убирались прочь, но это волновало бармена меньше всего: те, что сидели у окна, всегда платили по-королевски, хотя, строго говоря, могли бы не платить вообще.

Во главе стола сидел Паштет – крупный мужчина с фигурой боксера-тяжеловеса, тяжелой челюстью и твердыми серыми глазами. Одет он был просто, без затей, в линялые джинсы и серую майку. Лишь золотая цепь на шее, перстень на безымянном пальце левой руки да выражение тяжелого, грубо вылепленного лица выдавали его профессию. Паштет был одним из самых известных в Москве бригадиров, осколком славных перестроечных времен, застрявшим где-то на полпути к настоящему успеху и, кажется, очень этим довольным. Он не рвался ни в большой бизнес, ни в политику, поскольку очень хорошо осознавал предел своих возможностей. Ума, решительности и жестокости у него хватило бы на троих. Но Паштет был недостаточно гибок, прекрасно знал об этом своем недостатке и потому особо не выпячивался, довольствуясь своим местом авторитетного “братка”, свято чтящего традиции и живущего, что называется, по понятиям.

Паштет недавно овдовел. Жену свою он, по слухам, боготворил до такой степени, что на других баб не смотрел даже после ее смерти. Правда, такая невероятная супружеская верность не мешала ему регулярно взимать дань с “одноразовых подстилок”, ежевечерне дежуривших вдоль Ленинградки, – не собственноручно, конечно, а посредством сутенеров.

Один из таких людей – огромный, грузный, сутулый, с жесткой черной щетиной на широком угловатом черепе и с синеватой от бритья южней челюстью, которой позавидовал бы и питекантроп, – сидел сейчас по правую руку от Паштета и что-то с увлечением рассказывал своим сиплым голосом. Компания реагировала на его рассказ взрывами грубого хохота и замечаниями, от которых стоявшего за стойкой бармена то и дело передергивало. Однако Вадик – так звали сутенера – рассказывал такие любопытные вещи, что бармен поневоле начал прислушиваться.

– Математика – царица наук, понял? – говорил Вадик. – Это он, прикинь, Балалайке моей втирает! Она, блин, лежит перед ним на койке в одних бусах, готовая к употреблению, даже разогревать не надо, а он ей про математику... И сам, заметь, тоже в натуральном виде, указка промеж ног болтается – профессор! Тебя, бакланит он ей, тоже можно со всех сторон обсчитать, график составить, формулу написать, умножить на Пи в квадрате, засунуть в компьютер, а компьютер подключить к заводу резиновых игрушек, и пойдет он, родимый, надувных Валек штамповать, и все до единой – вылитая ты!

Компания загоготала; кто-то заметил, что в последнее время в Москве развелось столько извращенцев, что впору открывать сезон охоты и отстреливать их, тварей, как волков, чтоб не портили генофонд нации.

– Да!! – азартно заорал радетель здоровья нации. – Откуда они только берутся – от сырости? Ведь житья от них не стало! Плюнь в собаку – попадешь в голубого...

– Ты чего, браток? – участливо спросил у радетеля Паштет. – Чего разволновался-то? Совсем они тебя достали, да?

Ответ радетеля потонул в новом взрыве хохота. Когда смех утих, стало слышно, как тот горячо доказывает:

– Так ведь и бабы нынче все больше друг с дружкой! Трахнуть же скоро станет некого, россияне!

Его попросили заткнуться и хором велели Вадику продолжать.

– Так чего продолжать-то? – Вадик пожал могучими покатыми плечами. – Мало, что ли, на Москве таких, пыльным мешком пришибленных? Я, базарит, заместитель Господа Бога! Повышение мне, говорит, вышло! Я типа открытие сделал: нашел такое число, что подставь его в любое уравнение – и сразу ответ сойдется!

Бармен вздрогнул, уронил бокал, и тот разлетелся по полу брызгами тонкого прозрачного стекла. Компания разом повернула головы на треск, но тут же потеряла к бармену всякий интерес. Тот присел за стойкой на корточки и стал медленно подбирать осколки, сквозь буханье крови в ушах прислушиваясь к разговору.

– Вот урод, – сказал кто-то. – Нет, твоя правда, братан, таких отстреливать надо. Просто чтоб не мучились, понял? Вот скажи, на хрена он, такой, на свете живет? Ведь мается же только! Все в него пальцем тычут, проходу не дают, а потом свезут его в Кащенко, а там ведь даже из нормального человека психа сделают! Я, когда от армии косил, две недели на обследовании лежал...

– А, – протянул кто-то, – то-то я гляжу...

Компания снова заржала. Когда смех понемногу утих, Вадик сказал:

– Я, братва, одного не понимаю. Ну, псих там, извращенец – это все понятно, это нам не впервой. Только это ведь еще не все. Понимаете, в самом конце, перед тем, как отрубиться, этот чудак включил компьютер, пощелкал там чего-то и выдал Балалайке курс зеленого на завтрашнее – в смысле, на сегодняшнее – утро.

– Фуфло, – сказал кто-то.

– Ну и что? – сказал другой голос.

– А то, братва, – сказал Вадик, – что курсы валют становятся известны только после торгов на бирже. Заранее их узнать нельзя.

– Блин, а ведь точно! Точно, нельзя!

– Ну и как, Вадимчик, совпал курс-то?

Этот вопрос был встречен дружным ржанием. Бармен осторожно выглянул из-под стойки и увидел на тяжелом лице Вадика самодовольную улыбку.

– Представь себе, – сказал Вадик, – совпал. Вот, можешь сравнить.

С этими словами он вынул из кармана и бросил на стол мятый клочок бумаги. Присутствующие, скрежеща ножками стульев, дружно подались вперед.

– Сегодняшний курс, – упавшим голосом сказал кто-то. – Это что за хреновина, а? Как это у него вышло?

– Да ну, – лениво и пренебрежительно откликнулся другой голос, – фуфло это все. Вы посмотрите на его рожу. Он же вас на пальцах разводит, а вы купились, как лохи.

– Кто разводит? – возмутился Вадик. – Я развожу?!

– Ну не ты, так Балалайка твоя тебя развела, – сказал тот же голос. – Типа пошутила. Ты же сам говоришь, что заранее курс узнать невозможно. Так как же он тогда его узнал, этот твой придурок?

– Вот я и думаю: как? – упавшим голосом сказал Вадик.

– Да никак, – ответил скептик. – Дура твоя Балалайка, и шутки у нее дурацкие. И ты дурак, что купился. Ты когда с ней говорил?

– После обеда, – нехотя признался Вадик.

– Ну, – сказал скептик. – А курс доллара стал известен утром. О чем мы, вообще, базарим?

– Да, – подал голос Паштет, – базар пора кончать. Работа стоит, пацаны.

Присутствующие задвигались, покидая насиженные места. Кто-то подозвал официантку, чтобы расплатиться, кто-то покровительственно похлопывал по спине угрюмо огрызающегося Вадика. Паштет по-прежнему сидел за столом, рассеянно орудуя зубочисткой, С ним прощались, он говорил: “Пока”, а то и просто поднимал в небрежном прощальном жесте широкую, как лопата, ладонь.

– Вадик, – сказал он вдруг, – притормози-ка. Пока, пацаны, счастливо. Сядь, разговор есть.

Вадик осторожно опустился на краешек стула. Лицо у него поскучнело, и весь он как-то уменьшился в размерах, сделавшись почти незаметным.

– Ты чего, Паштет? – трусливо спросил он, когда за последним из людей Паштета закрылась дверь. – Если насчет тех пяти косарей, так не беспокойся, я уже почти все собрал, отдам в срок, как договорились...

– Ясно, отдашь, – сказал Паштет и повернулся в сторону барной стойки. – Эй, друг, организуй-ка нам два по сто! Расслабься, Вадик. Где, говоришь, живет этот фраер?

Официантка куда-то запропастилась, и бармен сам принес им заказ. Вадик бросил на него тяжелый нетерпеливый взгляд и, когда бармен повернулся к столику спиной, сказал:

– В Измайлово, недалеко от парка. Вторая Парковая, кажется.

– А дом? – разминая сигарету и глядя на него своими лишенными выражения серыми глазами, спросил Паштет.

– Номер дома не помню, – вздохнул Вадик.

– То есть как это – не помнишь? Ты свою Балалайку разве не провожал? Надо вспомнить, братан! Надо, понял? Найти сможешь?

– Найти? Смогу, наверное. А зачем?

– А затем, что я тебя об этом прошу. Такого объяснения тебе достаточно?

Вадик благоразумно промолчал, хотя данное Паштетом так называемое объяснение, собственно, нельзя было считать таковым. Бармен вернулся за стойку, взял веник и смел в совок хрустевшие под ногами мелкие осколки, Выбросив мусор в ведро, он сполоснул руки под краном и вернулся к перетиранию бокалов – извечному излюбленному занятию всех барменов. Лицо у него было лишено какого бы то ни было выражения. Из скрытых динамиков лилась негромкая музыка. Она немного мешала подслушивать, но бармен не отважился убавить звук: у него и так было ощущение, что его вот-вот попросят выйти вон.

Впрочем, до этого так и не дошло. Паштет залпом допил свою рюмку и шумно завозился, выбираясь из-за стола. Он вынул из пачки сигарету, сунул ее в зубы, положил пачку в карман и чиркнул колесиком зажигалки. Вадик уже стоял, утирая салфеткой жирные губы и преданно глядя на него.

– Поехали, братан, – негромко скомандовал Паштет, сосредоточенно раскуривая сигарету. – Кстати, номер “Лады” твоя девка не запомнила? А ты сам? Ведь ты же за ними ехал!

Вадик виновато развел руками.

– Номер вроде московский, – сказал он, – а какой – убей, не помню. Я же не знал, что этот фраер тебе зачем-то понадобится. Слушай, Паштет, зачем он тебе? Он же чокнутый, как крыса из сортира.

– Не твое дело, – лаконично ответил Паштет, сунул в карман мобильник и покинул заведение.

Когда за посетителями закрылась дверь, бармен выскользнул из-за стойки и крадучись, на цыпочках подбежал к окну. Лицо у него разом осунулось, в глазах появился странный блеск, а губы непрерывно шевелились, не то читая беззвучную молитву, не то шепча ужасные ругательства. Он осторожно отвел в сторону край занавески как раз вовремя, чтобы увидеть, как Паштет садится за руль темно-зеленого “Шевроле”. Вадик сел рядом, машина мягко тронулась с места и, плавно набирая скорость, покатилась по улице. Бармен увидел, как на углу вспыхнули широкие рубиновые огни ее стоп-сигналов, указатель поворота несколько раз моргнул в сгущающихся сумерках теплым оранжевым глазом, машина свернула за угол, в последний раз блеснув длинным лаковым бортом, и исчезла.

Тогда бармен быстро огляделся по сторонам, вынул из кармана трубку мобильного телефона, вызвал из памяти какой-то номер и стал ждать, про себя считая гудки.

– Добрый вечер, – вежливо сказал он, когда на том конце провода сняли трубку. – Эдуарда Альбертовича, будьте так добры... Да, жду. Спасибо... Учитель, – совершенно другим, не своим голосом, со странным надрывом произнес он после продолжительной паузы, – Учитель, нам нужно срочно встретиться и поговорить с глазу на глаз. Да, немедленно. Очень срочно. Это жизненно важно, Учитель. Да. Мне кажется, я нашел смысл жизни.

Менее чем через час Паштет уже инструктировал своих людей, сидевших в салоне микроавтобуса с затемненными до предела стеклами. Микроавтобус стоял в тенистом, обсаженном высокими липами дворе, напоминавшем узкое ущелье между двумя длинными рядами одинаково уродливых пятиэтажных домов из посеревшего от времени силикатного кирпича. Несмотря на вечерний час, в салоне было душно, пахло соляркой, горячей синтетической обивкой сидений и чьими-то носками. Кто-то закурил, но на него зашикали со всех сторон даже раньше, чем Паштет успел открыть рот.

– Ладно, ладно, – заворчал незадачливый курильщик, гася сигарету о подошву ботинка, – уже все... Тоже мне, друзья здоровья...

– Так, – сказал Паштет, и все замолчали. – Значит, лет ему около тридцати – может, чуть меньше. Ездит на серебристой “десятке”. Невысокий, чернявый. Малахольный. Прошляпите – закопаю, ясно? Не стрелять ни в коем случае, он мне нужен целым и невредимым. Руки зря не распускать, а то знаю я вас, обломов тамбовских. Ерема, это особенно тебя касается. Пальцем его тронешь – голову оторву.

– А если он будет сопротивляться? – обиженно прогудел огромный, как трехстворчатый шкаф, Ерема, привычно поглаживая перебитую обрезком водопроводной трубы переносицу.