Текст книги "Ведьма Черного озера"

С этими словами князь неожиданно выхватил из-под полы сюртука длинноствольный пистолет и направил его на Савелия. Судьба самозваного поручика Юсупова, казалось, была решена. Аполлон Игнатьевич не думал шутить; быстро наведя пистолет в голову Савелия, он решительно нажал на спуск. Увы, по горячности князь совершенно упустил из виду одну безделицу, а именно то, что прежде, чем стрелять, следовало взвести курок. Эта оплошность сыграла роковую роль: лежавшая у Савелия поперек седла трость с набалдашником в виде собачьей головы быстро поднялась, и ее нижний конец с грохотом изверг из себя облако белого дыма и короткий язык бледного пламени.

Савелий – или, если угодно, поручик Юсупов – оказался отменным стрелком. Выпущенная им пуля пронзила сердце князя Аполлона Игнатьевича, грубо швырнув последнего на стеганые подушки экипажа. Голубой атлас обагрился кровью, голова убитого запрокинулась, и полные предсмертной муки глаза устремились к небу. Напуганная выстрелом лошадь рванулась вперед, огласив лощину диким ржанием. Юсупов, ловко перегнувшись с седла, успел подхватить волочащийся повод. Обезумевшая от страха крестьянская лошаденка едва не сдернула его на землю, но он удержался сам и удержал сбесившееся животное. Дернувшись пару раз, лошадь покорно замерла, опустив голову с отвисшей губой.

Оглядевшись по сторонам, Юсупов ловко соскочил с седла и стал на подножку коляски. Подавшись вперед, он бесцеремонно просунул два пальца между влажным от пота воротничком и подбородком князя, стараясь нащупать пульс. Как и следовало ожидать, пульса не было; открытые и тусклые, как два речных камешка, глаза Аполлона Игнатьевича красноречиво свидетельствовали о том, что медицинский осмотр был излишним.

– Старый шут, – проворчал Юсупов, брезгливо вытирая пальцы об атласную обивку сиденья. – И дернул же тебя черт встать на моем пути! Что это тебя потянуло на подвиги, старик? Вот так-то, лошадь, – продолжал он, адресуясь к запряженной в прогулочную коляску деревенской кляче, – смотри и учись: со всякой бессловесной тварью, рискнувшей восстать против своих хозяев, происходит то же, что и с нашим князем.

Он распрямился и еще раз оглядел коляску с распростертым бездыханным телом. Увиденное ему не понравилось, фальшивый поручик поморщился и сказал:

– Нет, это никуда не годится! Что это такое, в самом деле? Теперь про него скажут, что он погиб, геройски отражая нападение лесных разбойников. Нет, это ни к черту не годится!

С этими словами Юсупов окончательно забрался в коляску, дотянулся до руки князя, все еще сжимавшей пистолет, взвел курок и положил свой указательный палец поверх пальца Аполлона Игнатьевича, лежавшего на спусковом крючке. Грянул выстрел, и пуля с быстрым шорохом ушла в кусты, срезав по дороге несколько веток.

– Это другое дело, – промолвил Юсупов, кладя мертвую руку с дымящимся пистолетом на грудь убитого. – Вот теперь всякий скажет, что он застрелился. Умный – вернее, очень умный – решит, что князя замучила совесть, а дурак придет к выводу, что до самоубийства его довела сварливая жена. То, что надо! Заодно и княгиня поутихнет.

Он выбрался из экипажа, взял лошадь под уздцы и отвел ее в сторонку, освобождая себе дорогу. Равнодушная к судьбе своего хозяина скотина немедленно принялась объедать ближайший куст, время от времени раздраженно мотая головой, чтобы отогнать мошкару. Юсупов одним махом взлетел в седло, дал лошади шпоры, и вскоре в лощине не осталось ничего, что напоминало бы о его присутствии. Юсупов торопился: в условленном месте его уже давно дожидался пан Кшиштоф Огинский.

Пан Кшиштоф, как и советовал ему поручик Юсупов, давно уже покинул насиженное место в трактире, где он привлекал слишком много ненужного внимания к своей персоне. Маскарадный костюм лейб-гусара также был предан забвению вместе с белокурым париком, накладными усами и бакенбардами. Ныне пан Огинский щеголял в крепких грубых сапогах, просторных суконных штанах, длинной подпоясанной рубахе, синем полукафтанье и новеньком коричневом картузе – коротко говоря, в наряде небогатого купца или, скорее, приказчика, разъезжающего по градам и весям в надежде протолкнуть какой-нибудь залежалый товарец.

Отросшие черные волосы пана Кшиштофа теперь смешно топорщились во все стороны, превращая его голову в некое подобие молодого, только-только покрывшегося колючками репья; одновременно с усами Огинский начал отпускать бороду, и эта наполовину отросшая, черная как смоль, колючая борода делала его похожим на беглого арестанта. Вдобавок ко всему она немилосердно чесалась, как это бывает обыкновенно с отрастающими бородами, чем ужасно раздражала пана Кшиштофа.

Впрочем, справедливости ради следует заметить, что теперь пана Кшиштофа раздражало буквально все. Пребывание его в Смоленске непозволительно затягивалось. Дело при этом по-прежнему стояло на мертвой точке; между тем Яблочный Спас давно миновал, и вода в реках и озерах с каждым днем становилась все холоднее. Пан Кшиштоф бесился, но ничего не мог поделать: весь мир словно вступил в заговор с единственною целью – свести его, Кшиштофа Огинского, с ума.

Когда-то, давным-давно, пан Кшиштоф от безделья выучился играть в шахматы. Умение это ему так и не пригодилось, но теперь откуда-то из глубин памяти вдруг всплыло шахматное словечко «пат», означавшее ситуацию, когда окруженному со всех сторон врагами королю некуда податься. В данный момент он как будто в безопасности, но шаг в любую сторону неминуемо ставит его под удар. В шахматах такая ситуация означает конец партии; увы, пан Кшиштоф, в отличие от фигурки короля, не мог легко и просто выйти из игры.

Хорошенько поразмыслив, пан Кшиштоф пришел к выводу, что Мюрат загнал его в ловушку, откуда не было выхода. Поручение маршала было заведомо невыполнимым, и его кажущаяся простота на поверку оказалась приманкой, подброшенной в мышеловку. Чтобы удовлетворить каприз короля Неаполя, пану Кшиштофу нужны были люди, лошади, подводы, а главное – свобода рук. Проблема с помощниками и транспортом была разрешима, но княжна Вязмитинова мешала Огинскому невообразимо. Девчонка была энергична, умна и непредсказуема; вместо того чтобы сидеть дома на софе и проливать слезы над светскими романами, она как угорелая скакала верхом, совершенно неожиданно появляясь в разных концах своего обширного поместья.

Некоторую, хотя и весьма призрачную, надежду пану Кшиштофу внушал Юсупов. Этот проходимец стал часто бывать в Вязмитинове – похоже, дело у него шло на лад, и его ухаживания за княжной до сих пор не были отвергнуты. Впрочем, пан Кшиштоф был не настолько глуп, чтобы доверять человеку, который был с ним одного поля ягодой.

Сейчас, дожидаясь Юсупова в условленном месте, Огинский мрачно размышлял о том, что с самого начала пошел неверным путем. Ему не следовало пытаться перехитрить всех и вся; простая задача требовала простого решения. Нужно было навербовать помощников, подготовить транспорт и двигать с ним прямо к Черному озеру, попросту убивая всех, кто встал бы на его пути. Быстрота и натиск, как учил русский генералиссимус Суворов, послужили бы залогом успеха. Всех убить, отправить к чертям собачьим в пекло – вот что нужно было сделать! В конце концов, княжна не заговоренная, чтобы от нее пули отскакивали...

Подослать к княжне убийц заранее? Ах, было это уже, было! И что? Лакассань, этот холодный маньяк с сердцем из камня, для которого убийство было призванием, и тот не справился, лег в землю, в холодную сырую яму вместе с каким-то валявшимся поблизости сбродом, и закопали его, как околевшего пса, чтобы не смердел... Вот и рассуждай после этого: дескать, княжна не заговоренная...

Пан Кшиштоф сидел на стволе поваленной давним ураганом сосны, безо всякого удовольствия затягиваясь трубкой, которая была набита дешевым черным табаком. Табак этот был горек, как хина, и так громко трещал при каждой затяжке, как будто его пропитали селитрой. Единственным его достоинством была дешевизна; кроме того, он недурно отгонял комаров, которые принимали валившие из трубки пана Кшиштофа вонючие клубы за дым лесного пожара.

Под рукой у пана Кшиштофа лежал заряженный пистолет, и еще один, запасной, был спрятан под полой полукафтанья. Дело, хоть и стояло на месте, становилось все более запутанным. Вокруг проклятого озера завязался такой узел, что пан Кшиштоф уже не чаял развязать его без кровопролития. Те же ощущения, по всей видимости, должен был испытывать и Юсупов, так что пан Кшиштоф теперь не расставался с оружием ни днем, ни ночью.

Основательно подгнившее бревно с осыпавшейся корой, на котором разместился пан Кшиштоф, лежало на склоне, полого спускавшемся к берегу озера. Склон порос вековым сосновым бором, и в просветах между медно-рыжими стволами Огинский мог видеть спокойное зеркало воды, в коем отражались облака и неровная стена прибрежных деревьев. Порывами налетавший с озера ветерок шумел в кронах деревьев, во мху сновали муравьи, в зарослях папоротника непрестанно шевелилась какая-то мелкая живность. От разогретых стволов пахло скипидаром, над головой перепархивали с дерева на дерево невзрачные лесные пичуги. Воздух был теплым, но в нем уже угадывалось первое дыхание осенней прохлады. Прямо перед паном Кшиштофом уже в течение добрых десяти минут порхала лимонно-желтая бабочка, и Огинский с некоторым усилием перебарывал в себе желание сбить эту беззаботную тварь выстрелом из пистолета. Каким бы глупым ни казалось это желание, пан Кшиштоф выстрелил бы обязательно, если бы не опасался выдать свое присутствие.

Наконец, не утерпев, он пошарил рукой по земле, нащупал кривой высохший сучок и запустил им в бабочку. Разумеется, он промахнулся, но столь раздражавший его лимонный лоскуток, испугавшись, перестал мозолить ему глаза и улетел. Некоторое время Огинский следил за беспорядочным мельканием желтых крылышек, но в конце концов потерял их из виду.

У озера сегодня было на удивление тихо. Со своего места пан Кшиштоф мог видеть несколько рыбачьих долбленок, лежавших на противоположном берегу, как туши невиданных по размеру сомов. «А кстати, – подумал он, – не водятся ли в этом озере сомы? Место как будто подходящее – темно, глубоко, тихо... Говорят, сомы могут вырастать до неимоверных размеров, и самым большим ничего не стоит в один присест заглотнуть живьем взрослого человека. Вот и еще одна напасть, еще одна преграда на пути к богатству и заслуженному покою...»

Раз за разом Кшиштоф Огинский вперял мрачный взгляд в озерную гладь, как будто пытаясь сквозь толщу воды разглядеть то, что лежало на дне. Но спокойное темное зеркало надежно хранило свою тайну, и пан Кшиштоф со вздохом отводил взгляд.

«Багры, – думал он. – Лодки, багры, веревки, подводы – словом, целая история. И ведь кому-то непременно придется нырять – туда, в темную глубину, к шевелящимся, норовящим обвиться вокруг ног мохнатым водорослям, к затонувшим, скользким от ила бревнам, к щукам, тоже замшелым и огромным, как бревна, и, может быть, даже к сомам – усатым, с толстыми круглыми мордами и густо посаженными в несколько рядов игольчатыми зубами, большим и голодным сомам... Будь проклят Мюрат!»

Сверху донеслась мерная глухая поступь идущей шагом лошади. Пан Кшиштоф насторожился и, чтобы не испытывать судьбу, одним стремительным броском метнулся на землю и залег за бревном, положив на него нагретый солнцем ствол пистолета.

Вскоре между деревьями замаячила какая-то темная масса, неторопливо приближавшаяся к месту, где залег Огинский. Через некоторое время пан Кшиштоф узнал лошадь Юсупова, но самого поручика в седле почему-то не было. Серая в яблоках кобыла брела, позванивая уздечкой, и время от времени зарывалась мордой в папоротники, щипля листву. Огинский завертел головой, пытаясь разглядеть идущего пешком Юсупова, но тот как сквозь землю провалился.

– Вы не меня ищете? – послышался у него за спиной насмешливый голос.

Пан Кшиштоф обернулся, приподнявшись на руках, и увидел поручика. Юсупов стоял над ним, держа в руке обнаженную саблю. Острие сабли, на самом кончике которого горела злая солнечная искра, находилось в полувершке от глаз пана Кшиштофа.

– Какого дьявола?! – возмутился Огинский. – Что это за манера подкрадываться со спины и тыкать в людей саблей?

– У меня почему-то было предчувствие, что вы захотите встретить меня именно так – лежа в укрытии с заряженным пистолетом в руке, – ответил Юсупов. – С чего бы это, пан Кшиштоф?

– Откуда мне было знать, что это вы? – огрызнулся Огинский, осторожно спуская курок пистолета и про себя думая о том, что с человеком, который умеет вот так исчезать и появляться в самых неожиданных местах, надо держать ухо востро. – Это была обычная мера предосторожности. Да уберите же, наконец, этот вертел!

Юсупов рассмеялся и с лязгом бросил клинок в ножны. Пан Кшиштоф поднялся с земли, засунул пистолет за пояс и снова уселся на бревно.

– А вы все сидите над озером, – заметил Юсупов, присаживаясь рядом с ним и вынимая из кармана трубку. – С вас можно писать картину. Плакучая ива над зеркалом вод или что-нибудь в этом же роде. Сидите-сидите. Должен вам заметить, что скоро этот берег перестанет быть таким тихим.

– Что вы имеете в виду? – агрессивно спросил пан Кшиштоф.

– Очень скоро, милейший Огинский, эти заповедные места огласит стук топоров, – сообщил Юсупов. – Пока вы тут ковыряете в ухе, княжна Вязмитинова действует, и действует весьма энергично. Она рубит просеку и роет канал, намереваясь спустить озеро и посмотреть, что там, на дне. Ей, видите ли, кажется, что там можно обнаружить кое-что любопытное. А вам? Вам так не кажется, Огинский?

Земля поплыла под ногами пана Кшиштофа, и небо дрогнуло над его головой, грозя расколоться на части. Однако пан Кшиштоф мгновенно взял себя в руки и ничем не выдал своего отчаяния.

– Мне ничего не кажется, – ровным голосом ответил он. – Почему мне должно что-то казаться? И вообще, Юсупов, я не понимаю, чему вы так радуетесь. Ведь мы, кажется, договорились, что вы отвадите княжну от Черного озера.

– Полноте, – сказал Юсупов, – о чем вы говорите? Ведь вам известен характер этой девицы. Коли она что-то задумала, так непременно сделает, и ничьи ухаживания ей в этом не помешают. И вообще, сударь, вам не кажется, что пора открыть карты?

– Мне ничего не кажется, – повторил пан Кшиштоф.

– А вот мне кажется. Ну же, Огинский, давайте поговорим начистоту! Ваши сказки о каких-то таинственных свидетельствах, имеющих отношение к какому-то наследству, меня более не устраивают. Игра, которую я веду, трудна и опасна, а вы сидите тут, дожидаясь неизвестно чего, и водите меня за нос.

– Мне нечего вам сказать, – надменно объявил пан Кшиштоф. – Мои дела вас не касаются, точно так же как ваши заигрывания с княжной не касаются меня.

– Черт бы вас побрал, Огинский. Ну почему вы так упрямы? Скажите, среди ваших родственников нет ослов?

– Был один, – сказал пан Кшиштоф, – но он недавно скончался.

– Это от него вы ждете наследства? Впрочем, вы правы, это действительно не мое дело. Давайте поговорим о Черном озере. Признавайтесь, Огинский, что вам здесь нужно? Не хотите? Ну, тогда я сам вам расскажу.

– Любопытно было бы послушать, – иронически произнес пан Кшиштоф.

– Правда? Извольте. У меня сегодня особенный день, черт бы его подрал. С самого утра все кому не лень преподносят мне сюрпризы – сначала княжна, потом этот старый дурак... Вот я и подумал: а почему бы и мне не преподнести сюрприз вам?

– Вы уже преподнесли, – угрюмо буркнул пан Кшиштоф. – Может быть, хватит?

– Отчего же? Ведь вы сами сказали, что вам любопытно послушать.

Пан Кшиштоф поерзал на бревне. Пистолет за поясом мешал ему, и он положил оружие рядом с собой. Юсупов покосился на пистолет, но ничего не сказал, ограничившись легкой усмешкой. Он набил трубку, раскурил ее и начал говорить, рассеянно взрывая мох концом своей неразлучной трости.

Глава 11

Солнце слепящим пятнышком горело в ледяном небе, и стоял трескучий мороз, заставлявший вспомнить о том, что скандинавы издревле считали ад местом, где царит вечный холод. Все вокруг покрылось пушистым инеем, снег визжал под ногами на разные голоса, и дыхание вырывалось из ноздрей облаками пара, который мгновенно замерзал на лету и ледяными кристаллами оседал на одежде.

Лес стеной стоял по обеим сторонам дороги, снег искрился на черных еловых лапах, и его нетронутая белизна радовала глаз, особенно по сравнению со зрелищем, которое представляла собою сама дорога – укатанная, утоптанная, обильно унавоженная, местами запятнанная кровью, усеянная какими-то грязными обрывками, отмечавшими путь отступавшей по ней армии. Тут и там по обочинам этой скорбной дороги можно было видеть брошенные повозки, а то и окоченевшие до железной твердости трупы людей и животных. С лошадиных туш были срезаны мясистые части; приглядевшись к трупам людей, можно было заметить, что над ними уже потрудилось лесное зверье.

Короткий обоз, состоявший всего из пяти повозок, двигался по этой дороге на запад, догоняя отступающую армию. Это был странный обоз. Теперь, когда даже генералы зачастую вынуждены были бежать от русских пешком, кутаясь в поповские рясы и бабьи салопы, вид сытых лошадей и всадников, сохранявших угрюмый и воинственный вид, вызывал удивление. До самых глаз запакованные в медвежьи шубы возницы сидели на облучках, непрестанно понукая лошадей; по бокам обоза скакал конвой, составленный из отборных драгун, числом около двух десятков. Процессия эта перемещалась с необыкновенной быстротой и при этом производила впечатление не горстки беглецов, но сохранившего стройный порядок боевого отряда, уверенно и неуклонно движущегося к некой вполне определенной цели.

Рослые драгуны мерно покачивались в седлах, напоминая конные статуи. Иней серебрился на их длинных усах и на воротниках овчинных тулупов; мохнатым инеем обросли даже их брови и козырьки хвостатых касок. Возглавлявший этот отряд капитан ехал в середине колонны, время от времени привставая на стременах, оглядываясь назад и хриплым криком подгоняя отставших. Единственный из всех, он был одет не в краденую шубу или тулуп, а в форменный кавалерийский плащ с меховой оторочкой. Казалось, даже убийственный русский мороз был не в силах сломить волю этого закаленного в походах воина. Его прищуренные глаза зорко оглядывались по сторонам из-под мохнатых от инея ресниц, губы под роскошными усами были сердито поджаты. Задание, которое выполнял капитан, ему не нравилось: два десятка крепких, сохранивших дисциплину и способность драться кавалеристов могли пригодиться Франции и для более важного дела, чем охрана личного обоза маршала Мюрата. Впрочем, капитан не имел привычки обсуждать полученные приказы и намеревался выполнить свою задачу наилучшим образом. В конце концов, эта бесславная кампания наверняка не была последней, и капитан предвидел, что его сабле еще найдется работа в грядущих битвах. Только бы вырваться из этой дикой страны, неожиданно превратившейся в огромный медвежий капкан!

Он невольно бросил взгляд на две повозки, поставленные в голове обоза. Одна из них была обычной зарядной фурой и двигалась на колесах, а другая представляла собою большие, вместительные сани. Обе повозки были нагружены доверху и тщательно укрыты полотном, перевязанным для надежности веревками.

Повозки эти капитану было приказано беречь как зеницу ока. Единственный из всего отряда, он знал, что находится в этих повозках. Солдатам было под страхом расстрела запрещено даже прикасаться к пологам повозок; там, внутри, лежало золото маршала Мюрата, его военная добыча, которую он не успел увезти с собой после тарутинского поражения.

Отряд скакал вперед в вихре снежных крупинок и облаках пара. Впереди показался поворот; обоз свернул и неожиданно стал, постепенно сбиваясь в беспорядочную кучу. Раздались крики конвойных, в которых опытное ухо капитана без труда уловило нотки страха. Пришпорив лошадь, он поскакал вперед и увидел именно то, чего все время боялся: поперек дороги лежала огромная ель, увешанная длинными коричневыми шишками. Снега на ее ветвях почти не было, а это означало, что дерево лежит здесь совсем недавно.

Капитан встал на стременах и зычным криком призвал своих людей к порядку. Выбор Мюрата недаром пал на этого человека: опытный ветеран славился своим умением мгновенно принимать решения. Он сразу понял, что должно означать столь неожиданно возникшее препятствие, и его рука взвела курок карабина раньше, чем слова команды сорвались с его замерзших губ.

Лес неожиданно взорвался криками. Из-за лежавшей на дороге ели, паля из ружей и пистолетов, выскочило не менее десятка каких-то косматых фигур. Одновременно сзади послышался дикий шум, и, обернувшись, капитан увидел группу всадников, приближавшуюся к обозу. Над их головами, сверкая, вращались сабли. Перекрывая дикий гвалт, капитан прокричал новую команду. Драгуны дали дружный залп, несколько остудивший пыл нападавших; три или четыре разбойника упали, сбитые меткими пулями.

Оглядевшись в поисках спасения, капитан вдруг увидел накатанную санную колею, ответвлявшуюся от тракта и уходившую налево, в лес. Это могло быть ловушкой, но выбирать не приходилось, и он отдал приказ. Две передние повозки, нагруженные золотом и драгоценностями, свернули с тракта на лесную дорогу. Возницы остальных экипажей спрыгнули на землю и, схватив лошадей под уздцы, сбили обоз в плотную кучу, совершенно перегородив колею, по которой уезжало навстречу неизвестности золото Мюрата. За этим укрытием они заняли оборону; капитан, разрядив по нападавшим карабин и оба своих пистолета, выхватил саблю и повел драгун в атаку.

Бандиты, не ожидавшие столь яростного отпора, поначалу дрогнули и попятились. Они привыкли к более легкой добыче и, несмотря на свое численное превосходство, казалось, готовы были обратиться в бегство. Но предводитель шайки, быстро оценив ситуацию, ухитрился свалить доблестного капитана метким выстрелом из ружья. Едва лишь капитан, схватившись за простреленную грудь, боком съехал с седла и рухнул в истоптанный снег, прямо под ноги гарцующих лошадей, как исход схватки оказался предрешенным. Драгуны, конечно, не думали сдаваться: видя, что перед ними лесные бандиты, они предпочитали почетную гибель в бою позорной смерти в петле. Но смерть командира деморализовала их, и они лишь отбивались там, где надо было идти напролом, прорываясь на волю из окружения.

Лес наполнился лязгом железа, диким ржанием лошадей, криками дерущихся и стонами раненых. То и дело ахали ружья, выбрасывая белые султаны дыма; сабли, скрещиваясь, высекали снопы бледных искр. Тут и там мелькали мужицкие топоры; какой-то человек огромного роста, одетый в тулуп и косматую шапку, с невероятной ловкостью орудовал багром, стаскивая с седел проносившихся мимо драгун и отбивая древком своего оружия сыплющиеся на него со всех сторон сабельные удары. Наконец пистолетная пуля ударила его в затылок, и он упал ничком, уронив багор.

Засевшие за фурами возницы, истратив скудный пороховой запас, яростно рубились с бандитами в пешем строю. Они более не помышляли о том, чтобы прикрывать своими телами отход драгоценных повозок; все, что возможно, было ими уже сделано, и теперь они просто дрались, стремясь подороже отдать свою жизнь.

Предводитель бандитов не участвовал в рукопашной. Видя, что прорваться сквозь заслон не удастся, он отгородился от сечи спинами своих подручных, которые с успехом отражали натиск драгун. Двое бородачей перезаряжали ружья; вожак шайки принимал ружье, спокойно выбирал мишень и стрелял, и после каждого выстрела один из французов кубарем катился на землю, чтобы больше не подняться.

Такая тактика не могла не увенчаться успехом: окруженные со всех сторон, драгуны вскоре были перебиты до единого человека. Банда тоже понесла значительный урон, но вожака это ничуть не взволновало: он знал, на что шел, затевая это нападение. Его люди не первый день выслеживали золотой обоз, и вот наконец наступила развязка.

Шум сражения понемногу утих. Слышались лишь крики бандитов, грабивших обоз, да стоны раненых, на которых никто не обращал внимания.

Предводителю лихой ватаги пришлось потратить немало усилий, чтобы призвать своих людей к порядку. В любую минуту здесь могли появиться как французы, так и русские части, преследующие неприятеля. Приказав добить раненых и увести отбитый обоз в лагерь, атаман с десятком верховых бросился в погоню за скрывшимися в лесу золотыми повозками – главной целью этой отчаянной вылазки.

Верховые отчаянно гнали коней, торопясь сократить разрыв между собой и беглецами. Повозки, особенно колесная фура, двигались намного медленнее всадников, но у них была изрядная фора во времени. Впрочем, атаман разбойников не сомневался, что настигнет добычу: глубокие следы обитых железом колес тяжелой фуры мог не заметить разве что слепой. Его беспокоило другое: где-то поблизости гуляли казаки Платова, ничуть не меньше его людей охочие до легкой добычи.

Повозкам действительно удалось уйти довольно далеко, и преследователи увидели их, только выскочив на заснеженный берег лесного озера.

Остановив коня, атаман в сердцах отпустил крепкое ругательство. Санный след на лесной дороге был оставлен крестьянскими розвальнями – вероятнее всего, пустыми, потому что возница отважился спрямить путь, проложив колею по еще не окрепшему озерному льду, припорошенному снегом. Возчики, правившие золотыми фурами, охваченные паникой, не придумали ничего умнее, чем двигаться по этой колее, никуда не сворачивая. Очевидно, они поначалу даже не поняли, куда направляют своих взмыленных лошадей, по ошибке приняв озеро за обширную поляну. Когда истина открылась, поворачивать назад было поздно, и возницам оставалось только двигаться вперед, уповая на милость Создателя. Они достигли почти середины озера, и даже здесь, на берегу, было слышно, как трещит, прогибаясь под тяжестью повозок, тонкий молодой лед.

Французы гнали лошадей вскачь, отлично понимая, что малейшая заминка будет стоить им жизни. Лед тошнотворно скрипел, потрескивал, гнулся; кое-где за повозками он не выдерживал, и из-под снега, расползаясь темным пятном, выступала вода.

Атаман заколебался, не зная, что предпринять. Преследовать уходящие повозки верхом было опасно: надломившийся лед мог не выдержать новой тяжести. Гнаться за повозками пешком тоже не имело смысла: они были довольно далеко и неслись во весь опор, а по припорошенному снегом льду, как известно, не очень-то побегаешь. Озеро было сильно вытянуто в длину; французы переправлялись через него в самом узком месте, и путь по берегу наперерез им занял бы не менее полутора, а с учетом лежавших повсюду глубоких сугробов, пожалуй, что и двух часов.

– Вот лягушатники, – верно оценив ситуацию, с досадой произнес один из остановившихся рядом с атаманом всадников. – Ей-богу, уйдут! Что делать-то будем, ваше благородие?

Атаман повернул к нему бледное от злости лицо.

– Что делать? – сквозь зубы переспросил он. – Об этом, братец, раньше надо было думать. Ты почему, козья морда, дорогу в лес не перекрыл?

Не дожидаясь ответа, он привстал на стременах и с разворота ударил собеседника кулаком по уху. Тот нелепо взмахнул руками и кувыркнулся с седла, приземлившись носом в глубокий сугроб. Тогда предводитель ватаги вынул из-за кушака, которым был перетянут его короткий тулуп, тяжелый армейский пистолет и, почти не целясь, выстрелил лежащему в спину. Погруженное в сугроб тело подпрыгнуло и более не шевелилось. Шапка свалилась с его головы, откатившись в сторону и обнажив лысину на макушке; на спине тулупа появилась прореха, из которой торчал клок овечьей шерсти – сначала серовато-белый, а потом вдруг сделавшийся ярко-алым.

Никто из присутствующих не проронил ни слова, поскольку, помимо еще одного пистолета, у атамана имелось заряженное ружье, да и с саблей он управлялся прекрасно.

Впрочем, о судьбе попавшего под горячую руку разбойника немедленно забыли, потому что на озере наконец произошло неизбежное. Лед под передней повозкой – это была колесная фура – вдруг проломился, и тяжелая повозка мигом погрузилась в открывшуюся полынью, в два счета утащив за собой бьющуюся и отчаянно ржущую лошадь. Сидевший на облучке ехавших следом саней драгун изо всех сил натянул поводья, но было поздно: раскатившиеся на гладком льду сани неумолимо неслись навстречу гибели, толкая перед собою упирающуюся, скользящую лошадь. Наконец лошадь упала на передние ноги; сани налетели на нее всем своим весом, повалили, столкнули в воду и сами съехали туда же, на мгновение зацепившись оглоблями за противоположный край полыньи.

Лошадь и сани накрыли собой и утащили на дно барахтавшегося в ледяной воде и жалобно взывавшего о помощи возницу, но второй драгун успел соскочить с облучка и, упав на лед, откатиться подальше от полыньи. Распластавшись на льду, он пополз к противоположному берегу, а потом встал и побежал, время от времени испуганно оглядываясь назад. Тяжелый тулуп путался у него в ногах, сабельные ножны чертили в снегу прерывистый зигзаг. Атаман разбойников наблюдал за этой картиной с безразличием человека, едва не ухватившего за хвост жар-птицу, но в награду за все свои старания получившего лишь невзрачное перышко, на поверку оказавшееся петушиным. Потом он достал из-за пояса второй пистолет и, не меняя выражения лица, разрядил его в спину только что застреленного разбойника, как будто тот мог сделаться еще мертвее, чем был теперь.

Раздавшийся позади выстрел добавил прыти улепетывавшему драгуну. Он был в каких-нибудь десяти саженях от спасительной суши, когда заснеженные кусты перед ним раздвинулись и на берег, увязая в сугробах, выехал казачий разъезд. Француз остановился, высоко поднял руки, а потом, по-прежнему держа их над головой, тяжело упал на колени.

Атаман разбойничьей шайки не видел, что с ним было дальше: повернув коня, он заторопился восвояси, поскольку встреча с казаками Платова в его планы не входила.

* * *

– Вот так-то, милостивый государь, – закончил свой рассказ Юсупов, задумчиво посасывая давно погасшую трубку. – С тех самых пор золотой обоз Мюрата так и лежит на дне озера – вот этого самого озера, которое столь живописно смотрится отсюда. Если вас интересует точное место, то это вон там.

И он, немного привстав, указал чубуком, в каком именно месте затонули повозки с золотом, драгоценностями и церковной утварью, которые маршал кавалерии Мюрат намеревался переправить домой, в веселую Францию.

Воспользовавшись этим, пан Кшиштоф Огинский воровато засунул за пазуху левую руку. Его правая рука и лежавший рядом с нею пистолет по-прежнему оставались на виду, между ним и Юсуповым.