Текст книги "Ведьма Черного озера"

Глава 9

Княжна осадила взмыленную лошадь посреди широкого двора, заросшего травой и огороженного хлипким забором из серебристо-серых сосновых жердей. Прямо перед нею стоял крытый почерневшей дранкой дом, слепо таращивший на гостью узкие глазницы закопченных окошек. Цепной кобель, мастью и экстерьером напоминавший волка, приветствовал ее сиплым лаем и лязгом цепи. Под покосившимся крыльцом шумно возились и кудахтали испуганные куры.

На собачий лай вышел сутулый, неимоверно плечистый и косматый, как леший, мужик в распоясанной рубахе и без шапки. На ногах у него были французские кавалерийские сапоги, а коричневая мозолистая ручища сжимала старинное кремневое ружье, подаренное еще князем Александром Николаевичем. Как было доподлинно известно княжне, ружье это унесло жизни дюжины французских мародеров, не считая иного, не столь опасного зверья.

Увидев и узнав гостью, хозяин согнулся пополам в поклоне, после чего косолапо подбежал и придержал лошадь под уздцы, помогая княжне спешиться.

– Радость-то какая, – забубнил он дьяконским басом, – их сиятельство пожаловали! Пожалуйте в дом, ваше сиятельство. Я сейчас жену кликну, угостит она вас чем бог послал...

– Брось, брось, Пантелей, – с улыбкой сказала княжна. – Знаю ведь, ты сроду ни перед кем шапки не ломал, так и начинать не надобно. Помнишь ли, как следы читать меня учил? А стрелять? Бывало, такое говорил, что я до сей поры половины слов не понимаю.

– Не извольте гневаться, ваше сиятельство, – прогудел лесник Пантелей, пряча хитрую усмешку в косматых усах. – Это я сгоряча, бес попутал. Вам, ваше сиятельство, таких слов знать и не надобно, и повторять их вам ни к чему. Охотничья наука, она строгости требует, вот оно и того... этого... как его, лешего...

– Ну, будет, будет, – остановила его княжна, видя, что лесник совсем запутался. – Науку твою я помню, и тебя тоже век не забуду. Говорить ты не мастер, знаю, так этого мне от тебя и не надобно. Скажи лучше, как жена, здорова ли?

– Да все хворает, – вздохнул Пантелей. – Четвертый день не встает. Так лежмя и лежит. Видно, помирать ей пора настала...

– Что ж ты молчал, старый леший? – сердито прикрикнула княжна. – Уморить ее хочешь? Завтра же пришлю лекаря. Будешь делать все, как он скажет, а ослушаешься – велю выпороть. Медицина – она, как и твоя охота, строгости требует, и ослушания я не потерплю. Травами-то, небось, поил?

– Поил, – признался лесник.

– И не помогло?

– Не помогло. Должно было помочь, ваше сиятельство, а не помогло. Видно, и впрямь ее время пришло.

– Я тебе покажу время! Избавиться от нее хочешь? На девок молодых потянуло? Что, совсем плоха?

– Да не то чтобы совсем, а так... До завтра-то наверняка дотерпит. Премного вашему сиятельству благодарны. Не изволите ли в дом пройти?

– После, Пантелей. После непременно зайду, посмотрю, как там твоя Марфа. Я ведь к тебе по делу. Покажи-ка мне, любезный, свой зверинец. Я слышала, ты волка изловил?

– Точно так, ваше сиятельство, было дело. Изволите взглянуть?

– Затем и приехала. Веди.

Вслед за косолапо ступавшим лесником она прошла за дом, на зады – туда, где у крестьян обыкновенно располагаются огороды. Небольшой огородик имелся и у Пантелея. Однако находился он на изрядном удалении от дома, и, чтобы попасть туда, нужно было пройти мимо длинного ряда деревянных загонов и клеток, в которых лесник содержал подобранную в своих угодьях живность – оставшийся без родителей молодняк, подранков и тому подобное. Княжна никогда не спрашивала Пантелея, что он делает с подросшим молодняком, поскольку имела в этом отношении самые мрачные подозрения. Впрочем, она не осуждала лесника: в конце концов, жалеть несчастных козочек и зайчиков хорошо на сытый желудок, и особенно удобно предаваться такой жалости, когда упомянутых козочек и зайчиков убивает для тебя кто-то другой, а ты видишь их только у себя на столе и то в виде жаркого.

Волк, о котором шла речь, содержался в клетке, стоявшей отдельно от всех остальных. Клетка была не слишком изящно, но крепко и надежно сработана из толстых дубовых жердей. Княжна сразу заметила, что веревки, которыми жерди были скреплены между собой, располагались вне пределов досягаемости волка. Впрочем, будучи не в силах дотянуться до веревок, зверь вымещал свою злобу на жердях, и некоторые из них уже были основательно обглоданы. Заслышав людские шаги, волк зарычал и принялся метаться по клетке. Это был очень крупный, матерый зверь. Княжна увидела оскаленные белоснежные клыки, горящие лютой ненавистью глаза и поняла: вот то, что нужно.

Передняя лапа волка была взята в лубок, но он уже не держал ее на весу, а довольно уверенно на нее опирался, хотя и прихрамывал при ходьбе. Мария Андреевна подошла поближе и наклонилась, чтобы хорошенько разглядеть лубок. В этот момент волк бросился вперед, со всего маху ударившись широкой грудью о прутья. Княжна невольно отпрянула, с трудом сохранив равновесие. Она только теперь поняла, сколь опасна ее затея и сколь непредсказуемы ее последствия. А что если она ошиблась?

– Лютует, – послышался позади нее гулкий бас Пантелея. – У, аспид!

Лесник ударил по прутьям клетки прикладом ружья, которое все еще было при нем, и волк в ответ щелкнул челюстями в попытке укусить приклад. Из его пасти вырывалось хриплое клокочущее рычание, хвост стегал по впалым бокам, глаза сверкали.

– Что делать с ним думаешь? – спросила княжна. – И вообще, зачем ты его подобрал?

– Так ведь, ваше сиятельство, не подбирал я его. Сам он ко мне пришел, аспид ненасытный. Они, безобразники, после войны совсем страх потеряли. Приохотились к человечине, будто и впрямь не звери лесные, а оборотни. Что ни утро, как выйду на двор-то, непременно следы нахожу. Ну, думаю, нешто это дело? Вот я капканы-то вокруг и расставил. Вышел наутро проверить – сидит, голубчик! Думал я, ваше сиятельство, поначалу его цыганам, что ли, продать. С медведями-то они ладят; а ну как, думаю, и с волком справятся? Да только ничего из этой затеи, видать, не получится, придется его, негодника, пристрелить. Нешто мне заняться боле нечем, как его на дармовщину кормить?

Княжна еще раз посмотрела на волка и повернулась к клетке спиной.

– Пристрелить его успеется, – сказала она. – Подержи его еще недельку, дай лапе зажить. Знаю, что тебе лишние хлопоты ни к чему, да я в долгу не останусь. А как лубок снимешь, сделай вот что...

Выслушав распоряжения княжны, лесник полез пятерней в косматый затылок и шумно поскребся.

– Лихое дело, ваше сиятельство, – произнес он с сомнением. – Ох, лихое! Зачем же это вам понадобилось?

– Так ведь волки не только вокруг твоего дома ходят, – со странной улыбкой, какой лесник Пантелей до сего дня ни разу не видел на ее лице, сказала княжна. – Около меня они тоже вьются, да не простые, а двуногие. Вот я и решила на них капкан поставить.

– Ага, – раздумчиво сказал лесник, скребя на сей раз не в затылке, а в бороде. – Ага... Такие, значит, дела. Так, может, вашему сиятельству какая иная подмога требуется? Ежели что, я мужикам только свистну...

– Не насвистелся за осень-то? – перебила его княжна. – Хватит, хватит, Пантелей. За предложение спасибо, но я как-нибудь сама справлюсь. Ни к чему вам лишний грех на душу брать. Ты сделай, о чем я тебя попросила, вот и ладно будет. Ну, веди к жене-то! Дай на нее взглянуть, а то тревожно мне что-то. Ты ведь, медведь лесной, заморишь человека и не заметишь, у тебя одни волки на уме...

* * *

Княгиня Аграфена Антоновна Зеленская, шурша многочисленными юбками, металась из угла в угол тесноватой гостиной своего курносовского дома, более всего напоминая чудовищных размеров летучую мышь. На ее потемневшее от гнева лицо было страшно смотреть, глаза метали молнии, руки судорожно сжимались и разжимались, как будто ее одолевало желание кого-нибудь задушить. Князь Аполлон Игнатьевич, весьма некстати оказавшийся здесь же, в гостиной, забился вместе с креслом в самый темный угол и оттуда со страхом наблюдал за бурей эмоций, причина коей была ему неизвестна.

В другом углу, предусмотрительно схоронившись за выложенной изразцами печкой, стоял щуплый и невзрачный человечишка в мужицком кафтане и худых сапогах. Старательно глядя в пол и вздрагивая всякий раз, когда княгиня, дойдя до стены, резко поворачивалась кругом себя, человечишка этот теребил свою жидкую, неопределенного цвета бороденку, смотревшуюся на его бледном худом лице как-то неуместно, словно была наспех приклеена, а не выросла обыкновенным путем, как у всех добрых людей. Именно он послужил причиной необузданного гнева княгини – вернее, не сам он, а принесенные им известия. Шпион Аграфены Антоновны, посланный ею следить за лакеем Савелием, был неграмотен и, конечно же, ничего не знал о том, что тираны Древнего Востока имели обыкновение казнить гонцов, принесших худые вести. Однако причин для страха у него хватало и без того: в гневе княгиня Зеленская была едва ли не страшнее какого-нибудь Тамерлана, и руку она имела весьма тяжелую, о чем свидетельствовал багровевший на левой щеке шпиона след ладони.

Впрочем, увесистая оплеуха была лучшим из возможных исходов, да и получать подобные «награды» за свои труды шпиону было не впервой.

Аграфена Антоновна вдруг резко остановилась посреди комнаты, пошарила вокруг себя диким взглядом, а потом схватила со стола фарфоровую статуэтку и запустила ею в изразцовый бок печки. Послышался громкий треск, острые фарфоровые осколки брызнули во все стороны, жутковато белея на ковре, как выбитые зубы. Шпион вздрогнул и совсем съежился в углу за печкой; из другого угла испуганно поблескивали глаза князя Аполлона.

Отведя душу, княгиня, казалось, немного успокоилась и сумела наконец взять себя в руки.

– Негодяй, – пробормотала она. – Ах, негодяй! Изменник! Вор! Гляди-ка, как они ловко снюхались у меня за спиной! Ну, я вам покажу!

Княгиня гневалась неспроста. Натурально, она не ждала от Савелия какой-то особенной верности, но сговор, в который ее лакей вступил с ее беглым зятем, показался ей просто чудовищным. Двое негодяев сумели легко обо всем договориться, заранее поделив добычу, и ей, княгине Зеленской, при этом заочном дележе не досталось ровным счетом ничего. Два проходимца совершенно спокойно исключили княгиню из своих расчетов, как будто ее и вовсе не было на свете. Они много говорили о том, как им поступить с княжной Марией; что же до Аграфены Антоновны, то заговорщики, как видно, не усматривали в ней никакой опасности для себя.

Но хуже всего княгине казалось то, что в подобных рассуждениях имелся несомненный резон. В самом деле, погубить обоих заговорщиков Аграфене Антоновне было столь же легко, сколь и невозможно. Да, невозможно, потому что, выдав их – хоть скопом, хоть по одному, – княгиня сама потеряла бы даже то немногое, что имела сейчас. Огинский и Савелий, который по неизвестной причине стал выдавать себя за гусарского поручика, знали о княгине не меньше, чем она о них, а может быть, и больше. Поделившись этими своими знаниями с кем бы то ни было, они окончательно погубили бы княгиню.

Итак, между княгиней Зеленской и двумя негодяями, замыслившими увести законную добычу у нее из-под носа, существовало шаткое равновесие: все они были живы до тех пор, пока помалкивали друг о друге. Но равновесие это было, увы, не в пользу княгини: оно связывало ей руки, в то время как ее противники были совершенно свободны и могли делать все, что считали нужным.

Когда первый приступ гнева прошел, Аграфена Антоновна выгнала шпиона вон, наказав ему не спускать глаз с Савелия и Огинского. То обстоятельство, что для выполнения ее приказа шпиону придется буквально разорваться пополам, ее ничуть не беспокоило. Теперь, когда непосредственная причина ее раздражения была удалена, княгиня могла спокойно подумать. Князь Аполлон Игнатьевич, по-прежнему сидевший в уголке, ей ничуть не мешал: он давно уже был в глазах княгини пустым местом, и с некоторых пор она вообще перестала обращать на него внимание.

– Хорош зятек, – произнесла она, снова принимаясь расхаживать по комнате. – Выходит, я для него – старая ворона, жирное пугало? Негодный полячишка, инородец! Да как он смел?! Право, ему придется дорого за это заплатить! Однако что же он ищет у Черного озера? Савелий – негодяй, но он прав: этот польский проходимец не зря там вертится.

– Не зря, матушка, – вставил князь Аполлон Игнатьевич.

Он и сам не знал, зачем открыл рот, рискуя навлечь на себя гнев супруги. Просто возникшая в ее монологе пауза, как ему показалось, требовала от него реплики, вот он и произнес первое, что пришло в голову.

Князь Аполлон Игнатьевич за эти полгода сильно сдал. Он более не напоминал пышущего здоровьем, недалекого, но веселого толстяка, каким был совсем недавно. Он высох, сморщился, и если даже начинал время от времени хихикать в кулак, то уже не весело, а угодливо, как бесталанный шут, живущий при господах из милости. Пан Кшиштоф Огинский оставил в его жизни след гораздо более глубокий, чем тот, над которым до сих пор проливала слезы княжна Ольга Аполлоновна, и даже чем тот, что вызывал такую необузданную ярость у княгини. Покинутая Огинским княжна Ольга была слишком глупа, чтобы страдать по-настоящему, а железный характер ее матери неизменно помогал ей справиться с любой напастью. Что же до Аполлона Игнатьевича, то прошлогодние события совершенно сломали его, превратив в бесцветное, перед всеми виноватое существо, почти что в комнатное растение. Отныне роль его как отца семейства сводилась только к тому, чтобы сопровождать жену и дочерей на редкие приемы, куда их еще приглашали, и на еще более редкие балы. Время от времени он подписывал какие-то счета, приносимые в дом нагловатыми приказчиками; проверкой счетов занималась Аграфена Антоновна, князю же оставалось лишь поставить в указанном ею месте свое имя.

Словом, князь Зеленской превратился за эти несколько месяцев в полнейшее ничтожество; к чести его следует добавить, что он не винил в этом превращении никого, кроме самого себя.

Услышав осторожный голос супруга, о котором совершенно позабыла, Аграфена Антоновна поворотилась к нему всем телом и некоторое время разглядывала с таким выражением на лице, как будто перед нею был забравшийся на праздничный стол таракан.

– А ты, батюшка, молчи, коли не знаешь, – молвила она наконец. – Тебя-то кто спрашивает?

Впрочем, прогонять князя из гостиной она не стала. За отсутствием комнатной собачки князь был весьма удобным собеседником. Княгине всегда лучше думалось вслух, а разговаривать с пустой комнатой ей казалось странным и не совсем приличным – еще, чего доброго, домочадцы решат, что она не в своем уме!

– Не зря, не зря... – продолжала она. – То-то, что не зря! А как узнаешь, чего ему там надобно?

– Говорят, в Черном озере какой-то обоз зимой утонул, – отважился заметить Аполлон Игнатьевич. – Поворотили зачем-то с дороги, съехали на лед да так и канули...

Княгиня досадливо махнула рукой.

– И непременно брешут, – сказала она. – Нынче все помешались на этих французских кладах. Будто французы – дураки, свое золото под лед спускать!

– Наверное, брешут, – согласился князь.

– А может, и не брешут. Не зря же зятек наш там днем и ночью крутится. Да и Вязмитинова княжна, думается, не зря принялась канаву свою рыть. Эти ее разговоры про какую-то ирри... гарри... про орошение, словом, мнится мне, ведутся только для отвода глаз. Какое орошение в Смоленской губернии? Ох, неспроста она это затеяла!

– Видно, что неспроста, – согласился Аполлон Игнатьевич, замкнув тем самым разговор в кольцо.

Осознав это, княгиня снова уставилась на него неузнающим взглядом, а потом тяжело, протяжно вздохнула.

– Неспроста-то неспроста, – сказала Аграфена Антоновна, – да только нам-то с этого какая корысть? Ну, положим, Огинскому помешать я смогу, а что толку? Ежели в озере и вправду обоз французский, так ведь все опять этой девчонке достанется! Нет, покуда она в Вязмитинове полновластная хозяйка, нам с тобой, князюшка, все одно ничего не светит. Хоть ты зарезать ее вели, ей-богу!

– Что ты, княгинюшка, – испугался Аполлон Игнатьевич, – как можно?! Этакое злодейство, грех этакий...

– Молчи уж, – презрительно обронила княгиня. – Ишь, заквохтал, чисто курица... Ничего с твоей драгоценной княжной не сделается. Злодейство – вздор, да выгоды от него, опять же, никакой. Мы Вязмитиновым никакая не родня, нам после смерти княжны ни копейки не перепадет. Вот он, рок-то, вот судьбина злая! Ведь я же ее, негодницу, своими руками задушить готова, а мне ее, наоборот, беречь надобно как зеницу ока! Ах ты господи! А тут еще этот поручик самозваный под ногами путается, незнамо что затевает...

– Нехороший он человек, – заметил князь. – Ты ему, матушка, не верь, непременно обманет.

– Да уж обманул, висельник проклятущий... Ты слыхал ли, что он к Вязмитиновой княжне свататься решил? Хорош женишок, ничего не скажешь! И надо же, как ловко придумано! Как только княжна с ним обвенчается, про опекунство нам с тобой придется забыть, а он все ее денежки заграбастает и был таков!

– Да как же? – изумился князь. – Да разве ж это можно, чтоб княжне за этого разбойника замуж выходить?

– Да она, мерзавка, за черта болотного замуж пойдет, лишь бы меня с носом оставить. И откуда ей знать, что он разбойник, за коего награда обещана? Собой недурен, представляется поручиком... Погоди-ка, князь! Постой-постой...

Осененная внезапной мыслью, княгиня так резко упала на софу, как будто ее сильно ударили сзади под колени. Софа крякнула, но устояла, поскольку была сработана на совесть.

– Смотри-ка, – молвила Аграфена Антоновна через некоторое время, – и от тебя, князь, какая-то польза бывает, а не одни только убытки. Ну, спасибо, вразумил! Хорошую мысль подал, молодец.

– Я?! – князь Аполлон Игнатьевич даже схватился за сердце, сраженный наповал столь неожиданным успехом. – Я, матушка? Да господь с тобой, что же это за мысль такая, про которую я сам знать не знаю, ведать не ведаю?

– Хорошая мысль, – повторила княгиня, – правильная. Где это видано, чтобы девица старинного рода шла под венец с проходимцем, с висельником? Такого никто не потерпит. Это надо и впрямь ума лишиться, чтоб на такое отважиться. После этого любой скажет, что она безумна и что без надлежащей опеки ей жить никак невозможно. Вот пускай они и венчаются, а уж после я найду способ открыть, кто таков ее муженек. А когда все откроется, ты, князюшка, и глазом моргнуть не успеешь, как сделаешься опекуном невменяемой княжны Вязмитиновой. То-то будет ладно! А там, глядишь, Господь над сироткой сжалится, приберет ее как-нибудь к себе, а мы ему, вседержителю, поможем, чем сможем...

Князь Аполлон Игнатьевич испуганно перекрестился, но Аграфена Антоновна этого не заметила: мечтательно закатив глаза, она смаковала детали только что родившегося плана. План этот нравился ей с каждой минутой все больше; особенно хорош он был тем, что позволял без особых хлопот превратить полное поражение в решительную викторию и одним махом подгрести под себя и миллионное вязмитиновское состояние, и то, ради чего пан Кшиштоф Огинский маялся на берегу Черного озера.

Блистательные перспективы, развернувшиеся перед княгиней, настолько захватили ее воображение, что она не обратила внимания на уход князя Аполлона Игнатьевича. Она более не нуждалась в собеседнике; к тому же близился час, когда князь в полном одиночестве совершал свою ежедневную прогулку по окрестностям усадьбы.

И верно, через минуту за приоткрытым по случаю жары окном послышался его негромкий голос, велевший конюху закладывать коляску, а спустя еще какое-то время княгиня услыхала шум отъехавшего от крыльца экипажа. Ей показалось, что лошадь как-то непривычно резво взяла с места в карьер, но Аграфена Антоновна не придала этому значения, целиком погрузившись в приятные предвкушения грядущего триумфа.

Глава 10

Князь Аполлон Игнатьевич обыкновенно правил своей коляской сам; это было одно из немногих доступных ему удовольствий, помимо редких посещений клуба, где он не играл, а только наблюдал со стороны за тем, как играют другие, да вечернего пасьянса, который князь раскладывал в своей тесной спаленке при свете одинокой свечи.

Вот и сейчас, разобрав вожжи, он выехал за ворота курносовской усадьбы, не сопровождаемый никем, кроме одинокого слепня, который увязался за его лошадью. Слепень вскоре отстал, и Аполлон Игнатьевич получил возможность в полной мере насладиться тишиной, одиночеством и быстрым движением – словом, своею ежедневной прогулкой, которую он начинал ждать, едва открыв поутру глаза.

В последнее время существование Аполлона Игнатьевича сделалось невыносимым. Изо дня в день, из часа в час князя одолевала безысходная тоска, в коей ему не виделось ни единого просвета. Сварливый нрав супруги и агрессивную глупость дочерей еще можно было терпеть, живя в богатстве и роскоши; тогда, в ушедшие безвозвратно счастливые времена, их можно было и вовсе не замечать, удалившись в конец огромного дома, а то и уехав в клуб. Ныне, когда княгиня и дочери не упускали случая обрушить на Аполлона Игнатьевича ворох язвительных и в основном справедливых обвинений, он был лишен возможности укрыться от их злобы, так что прогулки по окрестным полям и перелескам сделались для него единственной отдушиной.

Впрочем, от тягостных раздумий нельзя было спрятаться даже здесь. Это могло показаться странным, но князь Аполлон по-своему любил дочерей и даже жену. Теперь, когда прежняя его жизнь рухнула как карточный домик, князь запоздало осознал свою ответственность за судьбу домочадцев. Увы, исправить положение было уже не в его силах; князю оставалось лишь молчаливо страдать, терпеливо снося насмешки и унижения, коим подвергали его домашние. Да, это он, он один был во всем виноват, он превратил свою жену в нищенку, а дочерей – в бесприданниц, обреченных на унизительную участь старых дев, всеми забытых и никому не интересных. Прощения ему не было, да он его и не искал, хорошо понимая, что от Аграфены Антоновны и княжон прощения не дождешься.

Мысли о самоубийстве, столь часто посещавшие князя в начале его мытарств, более к нему не возвращались. Еще зимою Аполлон Игнатьевич непременно пустил бы себе пулю в висок, если бы у него достало на это духу. Но общеизвестная мягкость его характера, как водится, имела обратную сторону: князь был робок и даже трусоват, и ему так и не удалось заставить себя спустить курок.

Теперь же он полностью смирился со своим позором, полагая его справедливой карой за прежний расточительный образ жизни. Все чаще князь размышлял о грехе и искуплении, благоразумно оставляя плоды этих размышлений при себе. Княжна Вязмитинова, пожалуй, нашла бы эти размышления здравыми и даже благородными, но с княжною Аполлон Игнатьевич по понятным причинам не общался. В последний раз они виделись во время того визита, который завершился столь непонятной ссорой между Марией Андреевной и Аграфеной Антоновной.

Впрочем, после сегодняшнего разговора с супругой эта ссора перестала казаться Аполлону Игнатьевичу непонятной. Если бы он дал себе труд задуматься, все сделалось бы для него ясным давным-давно; но в том-то и беда, что последние месяцы Аполлон Игнатьевич прожил словно бы в тумане.

Однако теперь с его глаз будто спала пелена; услышанный им рассказ бледного шпиона расставил смутные догадки по местам, а последовавшие вслед за тем рассуждения Аграфены Антоновны окончательно убедили князя в том, что его супруга не в себе. Она, несомненно, готовила ужасное злодейство. Более того, сегодня Аполлон Игнатьевич с полной ясностью понял то, о чем догадывался уже давно: это было не первое злодейство, совершенное его женою. Смерть графа Бухвостова, несомненно, была на ее совести. Убийство совершил этот ее лакей, Савелий, появившийся неизвестно откуда и периодически исчезавший – опять же неизвестно куда. Да, убил он, но задумала преступление Аграфена Антоновна, ибо только ей оно могло принести выгоду.

«Пустое, – думал Аполлон Игнатьевич, торопя ленивую крестьянскую лошаденку, – это все пустое. Неважно, кто задумал, неважно, кто убил. Я один во всем виноват. Кабы я не спустил все наше состояние, Аграфене Антоновне и в голову бы не пришло ничего подобного. Это я превратил ее в чудовище, своими собственными руками сделал из светской дамы, княгини, любимой своей жены убийцу. Господи, прости ее! Если надобно кого-то покарать, покарай меня – вот он я, прямо пред тобою. Она же безумна, пощади ее!»

Впрочем, Аполлон Игнатьевич был достаточно опытен, чтобы не уповать только на одни молитвы. Небесное правосудие бывает медлительным; зная это, князь решил наконец вмешаться в земные дела, дабы предотвратить готовящееся злодеяние и не дать Аграфене Антоновне взять на душу еще один грех. Поставить жену в известность о своем намерении он, конечно же, не отважился. Поэтому Аполлон Игнатьевич решил отправиться к княжне и предупредить ее обо всем. Хорошо сознавая, что поступок этот навлечет на его голову неисчислимые бедствия, князь тем не менее не собирался отказываться от своего намерения. Он думал пасть перед Марией Андреевной на колени, рассказать ей все без утайки и со слезами умолять о прощении. Он знал, что княжна великодушна и добросердечна; она, несомненно, согласилась бы замять эту историю в обмен на обещание Аграфены Антоновны более не вредить ей.

Подстегивая свою внезапно проснувшуюся решимость невнятными возгласами, дрожа от возбуждения и поминутно оглядываясь, словно в ожидании погони, князь Зеленской гнал лошадь в сторону вязмитиновской усадьбы. Красоты расстилавшихся по обе стороны дороги полей и перелесков, уже заметно тронутых осенней желтизной, сегодня оставляли князя равнодушным: погруженный в собственные душевные терзания, он почти ничего не видел вокруг себя. Пыль столбом поднималась за коляской, размеренно позвякивала лошадиная сбруя, рессоры привычно поскрипывали на ухабах, и мерный топот копыт звучал в ушах Аполлона Игнатьевича отголоском боевого барабана. То, что Аграфена Антоновна сочла бы подлой изменой, для князя было подвигом, крестовым походом, предпринятым ради спасения ее души.

Аполлон Игнатьевич торопился изо всех сил. Хорошо зная собственную натуру, он нисколько не обманывался относительно своей решимости. Стоило ему на минуту задуматься, заколебаться, и он бы непременно сдался и повернул восвояси, трусливо предоставив событиям идти своим чередом. Посему князь до звона в ушах стискивал зубы и страшным голосом кричал на лошадь, прогоняя прочь собственные сомнения и страхи.

Обогнув невысокий пригорок, дорога нырнула в поросшую густым кустарником лощину, по дну которой протекал неглубокий, а сейчас и вовсе обмелевший до последнего предела ручей. Через ручей был переброшен мостик с дощатым настилом; за лощиной начинались владения княжны Вязмитиновой, и отсюда до ее усадьбы было не более четырех верст. На спуске в лощину князь вынужден был придержать лошадь, ибо мостик через ручей давно требовал ремонта, а перспектива закончить свой крестовый поход в грязи рядом с перевернувшейся коляской ничуть не улыбалась Аполлону Игнатьевичу.

Через минуту кусты расступились, и князь увидел впереди себя мостик, который выглядел еще хуже, чем обыкновенно. Князь подумал, что надобно срочно прислать сюда людей для ремонта, но тут же спохватился: решение подобных вопросов не входило в его компетенцию, а Аграфене Антоновне с некоторых пор сделалось не до хозяйственных мелочей.

Аполлон Игнатьевич осторожно въехал на мостик, и в это время навстречу ему, неожиданно вынырнув из-за поворота дороги, туда же въехал какой-то всадник. Возникла минутная неловкость. Аполлон Игнатьевич натянул поводья, останавливая коляску. Всадник ответил тем же и начал было поворачивать коня, намереваясь уступить экипажу князя дорогу, потому что на узком мостике им было не разминуться. На мгновение их глаза встретились, и оба замерли в изумлении, узнав друг друга.

– Савелий? – слегка дрожащим от удивления и испуга голосом произнес князь. – Что это за маскарад, позволь узнать?

Лакей Аграфены Антоновны и впрямь выглядел странно. Мало того что под седлом у него была лошадь весьма недурных кровей, так он еще и вырядился зачем-то в полный гусарский мундир. Даже сабля с офицерским темляком висела у него на боку, и даже шпоры блестели на его сапогах. Более того, по какой-то неизвестной причине этот негодяй держал поперек седла толстую черную трость с золоченым набалдашником в виде песьей головы.

Впрочем, удивление князя прошло, как только он вспомнил слова Аграфены Антоновны, утверждавшей, что Савелий выдает себя за поручика и под этим видом сватается к княжне Вязмитиновой.

– А, ваше сиятельство! – с неприкрытой насмешкой воскликнул Савелий. – Какими судьбами? Я вижу, вы решили нанести визит своей соседке? Что это вам взбрело в голову? Боюсь, она не захочет вас видеть.

Породистая лошадь, стоившая едва ли не столько же, сколько Зеленские уплатили за Курносовку, нетерпеливо плясала под ним, выбивая частую дробь по гнилым доскам настила. Золотой набалдашник трости сверкал на солнце, слепя Аполлону Игнатьевичу глаза, на смуглом лице самозваного поручика блистала белозубая улыбка. Эта улыбка, а более всего тон, каким разговаривал Савелий, тон светского насмешника, но никак не лакея, неожиданно взбесили Аполлона Игнатьевича до такой степени, что он забыл о страхе, который внушал ему таинственный знакомец Аграфены Антоновны.

– Как смеешь ты, негодяй, говорить со мной в подобном тоне?! – вскричал он, вскакивая в коляске и выпрямляясь во весь свой невеликий рост. – Я князь, а не дворник!

– Да, ваш титул все еще при вас, – смеясь, отвечал Савелий. Горячая лошадь вертелась под ним, и ему все время приходилось поворачиваться, чтобы удерживать Аполлона Игнатьевича в поле зрения. – Титул – это все, что у вас осталось, но что такое титул? Так, пустой звук, наименование. Вы зоветесь князем, на деле же вы – старый морщинистый мешок с кишками. Никчемный мешок, осмелюсь добавить. И вот что, любезный князь, если вы сию минуту не скажете мне, куда и, главное, зачем так поспешно направляетесь, я вспорю вас, вот именно как мешок, и разбросаю ваши зловонные внутренности по всему этому оврагу!

– А, вот как ты заговорил! – еще громче закричал Аполлон Игнатьевич. – Что ж, как говорится, маски долой! Изволь, я отвечу. Я еду к княжне Марии Андреевне Вязмитиновой, дабы предотвратить гнусное злодейство, задуманное тобою, негодяй, убийца! Твои руки обагрены кровью графа Бухвостова, я знаю это так же верно, как то, что ты не выйдешь из этого оврага!