Текст книги "Прогулки по Европе"

Подробно обсуждает вопрос о критериях разграничения языка и диалекта. Наиболее объективным считает критерий взаимопонимания. Родство (или точнее, близость) языков можно оценивать в строго синхроническом плане; для этого необходимо выделить весь комплекс общих характерных черт. С другой стороны, Бенвенист считает возможным и полезным учитывать фактор осознания языкового единства, например, определенное чувство принадлежности к широкому языковому кругу, существующее у славян. Спрашивает, какова степень взаимного понимания русских и украинцев. Я пытаюсь доказывать, что эта степень меньше, чем он полагает (по его мнению, это единый язык).

О методе сравнения языков Бенвенист говорит: мы навсегда покончили сравнение отдельных фактов, отдельных парадигм, отдельных слов. Современное сравнительное языкознание обязано полностью изучить синхронически все привлекаемые лингвистические системы. Это изучение должно быть таким же тщательным, как современные синхронические описания новых языков, и однотипно по методам. Затем приступают к сравнению и сравнивают одну лингвистическую систему с другой. То же – при сравнении двух этапов развития одного и того же языка.

Ночью лег спать, накрывшись снятыми ширмами: постели еще нет.

Из письма от 8 ноября 1956

Главное я сделал: с Бенвенистом я виделся, он обещал мне содействие, помощь в выработке рациональной программы и в некотором роде руководство.

Ноябрь

Четверг 1 ноября 1956. Проснулся – моего социалиста все нет. Начальства нет, все закрыто: la Toussaint (день всех святых). В Ecole Normale меня до 2 ноября еще не кормят. Отправился, по совету своих покровителей, в дешевый ресторанчик Julien на rue Soufflot – для студентов и бездомных.

Влез на Нотр-Дам к химерам. Париж слегка затянут белёсым туманом. Очень красива внизу набережная Сены. Деревья – ярко-желтые. По площади ходят крохотные человечки. Потом еще посидел в полумраке внутри собора на службе. Черные от времени готические своды, романтическая аура, навеваемая словами «Собор Парижской Богоматери»… Действует сильно.

Вечер у Фриу. Знакомит меня с языком Ecole Normale: pot – 1) еда вообще, 2) обед, 3) столовая Ecole Normale, 4) интендант; tapir – платный репетируемый. Теперь я уже смогу понять объявления: «Pots de thurne, à cause d'une longue tradition sont autorisés», «Les thurnes №№… servent au tapirat; la tapirisation dans les autres thurnes est interdite».

Потом Фриу везет меня на «Il bidone» Феллини; очень рекомендует мне его «Дорогу», которую я еще не видел. Еще часа два потом обсуждали, сидя в маленьком ресторанчике Латинского квартала, так что вернулся в Ecole Normale поздней ночью. И ничего! – полная свобода режима, в отличие от Cité Universitaire.

Спать залег снова под теми же снятыми ширмами.

Пятница 2 ноября. Меня разбудил Жан Метейе, мой cothurne (сосед по комнате). Знакомимся. Он классик, в Ecole Normale второй год. Тоже 1935 года рождения, так что я неофициально считаюсь теперь как бы приписанным к его курсу. Позже я узнаю, что его отец – один из главных деятелей социалистической партии; в нынешнем социалистическом правительстве Франции он военный министр. Но мой Метейе с явным неудовольствием относится к любому упоминанию в его присутствии его отца. Родители Метейе живут под Парижем (в Шату), и он имеет полную возможность жить дома. Но реально он уезжает из Ecole Normale домой только на воскресенье, иногда еще на субботу.

Днем иду на коллективное интервью советских студентов для журнала France-URSS. В посольство надо ходить на хор. Манкировать не положено: это такое место для поддержания должного уровня патриотизма и ностальгии.

Метейе добыл мне постель.

Венгерские события продолжаются уже 10-й день. В Египте интервенция. Французская северная Африка на грани войны. Всё это вижу в actualités в кино.

Суббота 3-е. Завтрак проспал: он, оказывается, начинается в 7 часов, а в 9 идти в столовую уже бесполезно – съедают все чисто. Иду в бельевую сдавать белье. Принимает молодая женщина. «Вы из СССР? Неужели? Вот мой билет КПФ, смотрите! Вот портрет Сталина, никогда с ним не расставалась, а теперь оказывается, что же? – сами видите… Все-таки он, наверное, слишком доверял Берии…» И еще довольно много в том же духе. «У нас все члены партии между собой на ты. Вот встречу Мориса Тореза – скажу ему ты. А у вас? Среди персонала только я одна член партии. Среди учеников – около двадцати. Вот году в 46-м – 47-м было другое дело – тогда было больше шестидесяти». И потом: «Это и все, что у вас есть из белья? Так мало? Приходите в понедельник, для вас я все сделаю в два дня, другое дело, если бы еще кому-нибудь».

Среда 7 ноября. Мне указано, что в моем пиджаке и ботинках нельзя появляться на посольском приеме в честь 7 ноября (а о том, чтобы не явиться на прием, не может быть и речи). Выручает Метейе: едет со мной в магазин Louvre, и мы покупаем и то и другое: «Это так, для срочности, – говорит он, поскольку костюмчик дешевенький, для приемов, по его понятию, мало пригоден. – Настоящий костюм мы тебе купим к Новому году». (Мне он прослужил потом в качестве парадного, если не ошибаюсь, лет двадцать пять.) Выдают костюм как есть, раз он нужен уже сегодня, но с тем, чтобы завтра принес снова для подгонки.

В городе антисоветские демонстрации. На всех подходах к советскому посольству внутренние войска в черных касках. Пропускают к посольству только по документам о том, что ты из СССР.

5–8 ноября. В Ecole Normale ритуал инициации conscrits (только что принятых, новобранцев). На меня он не распространяется; старшие – Луи Ален и Луи Мартинез, которые как бы взяли меня под опеку, только водят меня смотреть на эти забавы. (Разумеется, иностранцы избавлены от этого ритуала не потому, что их жалеют, а потому, что им не положен тот полноценный статус, дорогу к которому он открывает.) Первобытная основа здесь, конечно, та же, что на Новой Гвинее и в отечественной дедовщине. Но во французском исполнении это все же поэлегантнее и поостроумнее. Старшие изощряются в том, какую бы каверзу устроить в комнатах новобранцев. Украли у них, например, все одеяла и вывесили на веревке, которую умудрились протянуть между двумя зданиями Ecole Normale на высоте пятого этажа. Специальный трибунал из старших делит всех новобранцев на пятерки и дает каждой пятерке какое-нибудь издевательское задание, например, доставить в Ecole Normale дощечку с надписью Place de l'Etoile, сняв ее с площади, или лифчик Брижит Бардо с ее личной дарственной надписью. Это называется course aux trésors (гонка за сокровищами). 8 ноября при полном собрании всех учеников происходит итоговое судилище – fête de réconciliation (праздник примирения). Капитан каждой пятерки должен предъявить свои трофеи главному судье и отбрехиваться от его свирепого натиска. Кое-кому удается сделать это с блеском, и тогда зал живо его приветствует. Всё происходит, конечно, на таком густопсовом жаргоне и с такой массой недоступных мне фоновых знаний, что мне за их остроумием не уследить; кое-что мне успевают объяснить мои покровители.

Пятница 9-е. В разговоре о Симоне Синьоре один из соучеников говорит мне: «Может быть, ты хочешь на нее посмотреть? Это очень просто: она сейчас снимается в «Салемских колдуньях» на студии Francoeur; это на Монмартре. Поезжай и просто заходи». Сказано – сделано. Еду и нахожу киностудию Francoeur. Никто ничего меня не спрашивает. Над одной из дверей горит надпись: «Идет съемка, не входить». Стою. Но как только надпись погасла, набираюсь духу и вхожу. Никому до этого дела нет. Оказываюсь в полумраке. Огромное помещение, до предела загроможденное разнообразным реквизитом. В каждом углу построена, очень нагрубо, имитация какого-нибудь интерьера. Везде провода, осветительные приборы, громоздкие агрегаты на колесах. Во всех направлениях ходят занятые каждый каким-то своим делом люди. Иногда даже наталкиваются на меня, но не обращают решительно никакого внимания. Понемногу смелею и начинаю подходить поближе к местам активного действия. И вот вижу два пустых стула с надписями: Yves Montand, Simone Signoret. И тут же рядом вижу и их обоих. Оба мне необычайно нравятся. В данный момент у них, видимо, какой-то перерыв. Стою рядом то с одним, то с другой из них, наслаждаясь волнующей обстановкой некоего всеобщего анонимного сотрудничества. Обратиться, конечно, не решаюсь.

Тут центр деятельности перемещается в другой угол. Он изображает грязный сарай. Снимается сцена, когда юная Милена Демонжо входит в этот сарай, видит посреди сарая крысу, которая что-то жрет, и от омерзения запускает в нее ножом. Сцена никак не получается. Бедная крыса, которая должна быть мерзкой, представляет собой в действительности чистенькое мягкое симпатичное существо, ошеломленное всем этим светом и шумом. И она совершенно не собирается делать то, чего от нее хотят. На сыр, который ей подсовывают, не хочет и смотреть. К тому же, к 25-му дублю она, вероятно, уже давно съела от него столько, сколько ей хотелось. «Мотор!» – снова и снова кричит режиссер, и Милена Демонжо – немыслимо обворожительная (ей в это время двадцать лет!) – в 25-й раз швыряет нож, стараясь не попасть в крысу.

Не знаю, сколько часов я там провел. Но так ни на какого бдительного распорядителя и не нарвался.

Среда 14 ноября. Наконец реально начинается учебный год. И сегодня мой первый урок для учеников Ecole Normale, пожелавших заниматься русским языком, – он же начало всей моей преподавательской карьеры (но мне тогда это еще даже отдаленно не приходит в голову).

Потом Институт фонетики: начинаются курсы французской фонетики для иностранцев.

Четверг 15-е. Первая лекция Мартине в Институте языкознания Сорбонны: курс «Иерархия лингвистических ценностей».

Получил в магазине подогнанный костюм. Вечером отправляюсь в театр Ambigu, на моноспектакль Марселя Марсо, великого мима. Понравилось; особенно запомнилась сценка «Давид и Голиаф».

Пятница 16-е. Начинаются занятия в Ecole Pratique des Hautes Etudes. Лежён, два занятия одно за другим: 1) микенская филология; 2) италийские диалекты. Лежён появляется на 20 минут позже начала, солидный, могучий, уверенный в себе. Слушателей человек десять. Среди них даже один кюре. Практически всё понятно. Сперва записывал всё по-французски, потом стал писать вперемежку. После этого в Институт фонетики не пошел, чем и начал традицию прогулов их занятий: это место, конечно, нельзя и сравнить по степени серьезности с Ecole Pratique des Hautes Etudes и Институтом языкознания.

В 17 часов в Ecole Pratique des Hautes Etudes Минар: индоевропейские древности. Особо много интересного за первую лекцию, правда, не услышал.

Вечером урок русского языка. Потом кино. Сильнее всего хроника. Венгрия, демонстрация во главе с социалистами в Париже, контрдемонстрация коммунистов, буйство фашистов и поджог здания ЦК КПФ, наклоняющиеся буквы «Parti Communiste Français», крупным планом горящие членские билеты: «Paris a vécu les jours de sa colère»; демонстрация на Красной площади с толстенной бабищей в первом ряду на радость зрителям. Египет – бомбардировка каналов и городов, высадка парашютного десанта, танки на улицах Порт-Саида: «L'opération franco-britannique a réussi». Публика реагирует бурно. Когда показывают Венгрию, крики: «Alger! Port-Saïd! Alger! Port-Saïd!» Из другой части зала: «Fascistes!» и свист. Хроника продолжается: Rainier et Grace de Monaco qui attendent leur enfant.

А сам фильм – венгерский, не дублированный: «Le petit carrousel de fête» Золтана Фабри. Образ ярмарочной карусели, вихря, свободы, счастья…

Из письма от 16 ноября 1956

Устроился я очень здорово. Все бытовые проблемы урегулированы простейшим образом. Режим еды железный: 8–8.30; 12.30–13; 19.30–20. Опоздаешь – останешься голодным, изволь идти в ресторан. Режим прочий – самый свободный во Франции.

<…> Воспитанники школы – будущая интеллектуальная верхушка Франции. В Cité же народ самый разный, да еще вдобавок 80 % иностранцев. Здесь же редкий тип не является в чем-нибудь оригинальным и неповторимым. Философов, конечно, не счесть. Политиков еще больше. Спорят – до остервенения. Каждый обед подписывают какую-нибудь листовку. Вообще обед и ужин – основное время и место общественной деятельности. Главное – здесь все друг друга знают, видят минимум три, а то и десять раз в день. <…> У нас закрытая школа, стопятидесятилетние традиции, причудливые, остроумные, фантастические, неописуемые. <…> Иностранные языки знают все. Каждый третий знает их 4–5, некоторые типы – бессчетно. Общая тенденция безусловно левая, с элементом непременного критицизма и самостоятельности суждений по любому вопросу. Ко мне относятся чрезвычайно благожелательно и тактично, даже в самые неприятные дни. Об условиях для французского языка уж и говорить не приходится. В школе бытует жаргон совершенно своеобразный и выразительный. В значительной мере он заразил даже дирекцию и преподавателей.

Суббота 17 ноября. Мартине в Институте языкознания – курс «Общие проблемы лингвистики» для студентов Сорбонны, готовящих certificat de linguistique générale. Публика совершенно иная, чем в Ecole Pratique des Hautes Etudes. Средний возраст лет двадцать. В общем как на нашем филфаке, если не считать, конечно, накрашенных едва ли как не в цирке, до радужного блеска, губ, ногтей и прочих частей. В первом ряду сидят самые прилежные и записывают, ловя каждое слово; не хватает только высунутого набок языка.

Записывать, впрочем, особенно нечего – Мартине разглагольствует вообще, вокруг да около, описывая ужасы экзамена, неизбежные переэкзаменовки и т. п. Подчеркивает жизненную необходимость для будущего лингвиста изучить все его, Мартине, произведения, указывает, где их можно достать и за какую цену.

Постепенно привыкаю к тому, что французы по любому поводу (а уж по такому серьезному, как окончание обеда или ужина, – совершенно непременно) должны зайти в кафе и просидеть там час-полтора, иногда и полдня, за чашечкой кофе, разговаривая обо всем и ни о чем. Сегодня после обеда поучаствовал в таком сидении с Аленом, Мартинезом и с общим нашим приятелем американцем Пьером Хоэнбергом. Потом отправились бродить по старым узким улочкам между Ecole Normale и церковью Saint Médard. Такого рода прогулки парижских бездельников – впечатление совершенно особого рода. Их развлечения напоминают романы XIX века; и сами эти улочки, как кажется, не изменились с того времени. Основное развлечение – задирать девиц, стоящих у своих крохотных прилавков, а также заходить в маленькие магазинчики и спрашивать самые фантастические вещи, скажем, «нет ли у вас бюста моей бабушки», потом изысканно вежливо извиняться и говорить комплименты продавщицам. Самые разные mesdames и mesdemoiselles очень охотно вступали в такой разговор, даже если он начинался, например, так: «Нет, ты безусловно неправ, – говорил Ален Мартинезу. – А что вы об этом думаете, Madame?» Раз им удалось даже заговорить с madame, которая выглядывала из окна второго этажа, и представить ей американца (Хоэнберга) и русского (меня): «Нет, вы подумайте только, какие люди ходят под вашими окнами!»

Среда 21-е. Оказались с Лешей Жилкиным у Миши Васильчикова на дне его рождения. На столе «русские блюда», которые уже мало похожи на свои прототипы, и т. п. Старенькая мать Миши очень симпатична. Но на меня производит удручающее впечатление ее язык. По-французски она говорит совсем плохо, буквально несколько слов. Но это бы еще не беда – беда в том, что ее русский язык практически совсем распался, превратился во что-то невероятно, отчаянно, безнадежно ломаное. Мне никогда еще не доводилось наблюдать подобного рода утрату.

22-е. Кино: «Le quai des brumes» с Жаном Габеном.

Воскресенье 25-е. В Лувре пожилой господин подкупил меня тем, что принял меня за француза, потом долго и заинтересованно расспрашивал. «Многие хотели бы поехать туристами, но боятся, что их не выпустят обратно».

Понедельник 26 ноября. Ecole Pratique des Hautes Etudes. Бенвенист: готский глагол. Бенвенист говорит изумительно, совершенно такими же безупречными законченными фразами, как в печатном тексте; но при этом очень понятно. Никаких элементов специфически устной речи. Его стенограмму можно непосредственно отдавать в журнал.

Вторник 27-е. Ecole Pratique des Hautes Etudes. Бенвенист: западный среднеиранский. Стиль и дикция Бенвениста так безупречны, что непонятные слова я вполне могу записать в транскрипции – с тем, чтобы подумать дома. Например, никак не мог сообразить, что значит часто повторяющийся отрезок [nôsit]. Дома все-таки догадался: это noms scythes (скифские имена)! Хорошая вышла задача: каким самым изысканным способом можно записать по-французски простенькое звучание [sit].

Днем заглядываю в мой любимый книжный магазин Boiveau et Chevillet на rue Monsieur le Prince. Едва ли не главная его специализация – лингвистика. Уже запомнивший меня продавец говорит: «Даже если вам понадобится книга из Восточной Германии – у нас есть люди, которые нам ее доставят».

Среда 28-е. Начало занятий в Ecole Pratique des Hautes Etudes у Луи Рену: чтение Ригведы. Крохотная аудитория, в ней шесть человек. Входит Рену – плотный, грузный, с каким-то как будто смущенным взглядом, который, впрочем, трудно поймать: он предпочитает смотреть в землю. Без всяких преамбул, не бросив даже беглого взгляда на слушателей, начинает разбор гимна об игроке.

Уже после первых пятнадцати минут мне совершенно ясно, что четыре года занятий санскритом у Кочергиной, которые у меня за плечами, – катастрофически недостаточны для того, чтобы быть на уровне, который с очевидностью предполагает у своих слушателей Рену. Понимаю, что нужно немедленно раздобыть настоящие полные грамматики, засесть за них и во что бы то ни стало срочно доучиваться до этого уровня.

Декабрь

Суббота 1 декабря 1956. Получил от Бенвениста приглашение посетить заседание Парижского лингвистического общества (SLP) (вольные слушатели могут присутствовать на этих заседаниях только по чьему-либо приглашению; у меня оказался почетный статус l'invité de Monsieur le président). Это доклад Бенвениста о системе древнеперсидского письма. Основная идея: недостает до полноты схемы тех знаков, которые практически никогда не оказываются реально необходимыми для различения на письме каких-либо квазиомонимов. Единственное существенное исключение – отсутствие знака для tⁱ, который позволил бы отличать – ti актива от – tai медиума. Лежён замечает, однако, что подобные нелогичности свойственны и ряду других древних графических систем.

Понедельник 3-е. Бенвенист в Ecole Pratique des Hautes Etudes: готский глагол. После этого Бенвенист в College de France: общий и сравнительный синтаксис. Бенвенист говорит так же четко и безукоризненно – и дико то, что в задних рядах сидят клошары и какие-то старухи с вязаньем в руках; как мне объясняют, они просто ходят сюда погреться. Ведь College de France по замыслу предназначен именно для любого человека с улицы. Впрочем, они ведут себя довольно благопристойно и даже иногда делают вид, что слушают, что там говорит этот строгий сухой профессор у доски.

Кино: «Le mystère de Picasso». Пикассо рисует прямо перед киноаппаратом. Его фонтан так могуч, что даже это ему нетрудно.

Вторник 4-е. Бенвенист в Ecole Pratique des Hautes Etudes: среднеиранский. После этого Бенвенист в College de France: проблемы индоевропейской диалектологии.

8-е. Кино: впервые посмотрел «Дорогу» Феллини. Потрясен.

Понедельник 10 декабря. Неприятнейшая новость: Бенвенист заболел.

Пятница 14-е. Вместе с Лешей Жилкиным и другими нашими студентами на репетиции Ива Монтана в театре Etoile.

Из письма от 12 января 1957 года

Миллионы Ив Монтана – подлые истории. В любом случае, он не хуже прочих в этом отношении, например, наших. А во многих отношениях – гораздо лучше. В жизни он очень симпатичен и прост. <…> Слова, смысл и интонация его песен – почти главное, голос же у него, конечно, не карузовский. Когда он пел для нас, в трех метрах от нас, мы понимали каждое слово, каждое движение, и это впечатление совершенно чудесное.

15-е. Кино: «I married a witch» Рене Клера. Это из его американского периода. Понравилось чрезвычайно.

Понедельник 17-е. Бенвениста все еще нет. Кино: «Il tetto» Витторио де Сика. Похоже на хорошие фильмы этого ряда, которые мы видели в Москве.

21-е. Théâtre de l'Opéra: «Дон Жуан». Ослепительная роскошь интерьера. Блистательная публика в антрактах. Потом русский ресторанчик около Пигаль; посмотрел на эмигрантскую публику.

23-е. Кино: «Le jour se lève» Марселя Карне с Габеном.

Из письма от 23 декабря 1956

Система [образования] ужасно сложная, и понять ее в целом весьма трудно. На это и французы жалуются, а иностранцы – просто без конца. <…> Что уж и говорить, если существуют специальные институты для согласования всех проводящихся в Париже занятий по тому или иному предмету. Институт языкознания вывесил соответствующую сводную афишу только вчера – впервые в этом году. Я с удовлетворением убедился, что я в курсе почти всего, что они объявили.

24-е. Гросс ведет к своему однопартийцу – коммунисту Берто. У них елка. Семья из шести человек – трое детей и еще тесть. Квартира из трех небольших комнат. «Да, отдельная квартира, – говорит Берто. – Mais c'est un palais pour moi!» (но это для меня дворец). По словам Гросса, Берто – увриерист. Тот открещивается. «Но, конечно, коммунисты среди студентов немногого стоят». Постоянный вопрос ко мне: нравится ли мне во Франции? Явно требуется, чтобы не нравилось. Мне же нравится – по ограниченности кругозора, естественно. Берто набрасывается на Анри Гросса за то, что тот возил меня в Монако и тому подобные места. «Я приеду к вам в гости на юг, – говорит он Гроссу, – сразу же, как только во Франции установится режим народной демократии». А мне: «А ты передай своему другу Метейе, что-де был в гостях у Рыжего («Rouquin») – его папа неплохо его знает!»

Вторник 25 декабря. Выезжаем с семьей Гроссов на машине в Лион. Пересекаем область Beauce – пустынные поля, покрытые изморозью. 110 км/ч. Туман раннего утра. Необычное для французского пейзажа впечатление: пустое пространство кажется бескрайним.

Уже темнеет, когда подъезжаем к знакомой гостинице Normandie в Лионе. Идем гулять к месту слияния Соны и Роны. Мрак. Грохот воды у маленькой плотины, поднимающей уровень Соны. В маленьком ресторанчике self-service сосед читает новости о решениях ЦК КПСС. «Вы, наверно, не представляли себе, что о вас думают где-то в Лионе», – говорит мне мать Анри.

26-е. Утром мы с Анри садимся на поезд, идущий не куда-нибудь, а в Милан. Набито до отказа. Через несколько часов прибываем в Бур-Сен-Морис. Там нас уже ждут с машиной и везут в горы в Sainte-Foy Tarentaise – игрушечную савойскую деревушку, утонувшую в снегах.

27-е. Сент-Фуа. Утром за окном сверкающий снегом склон горы и неповторимый, незабываемый запах снежной свежести. Этот запах наполняет вместе со светом и всю комнату; кажется, что так же пахнут и простыни.

Днем пошли с Анри вверх на Col du Mont – перевал, пограничный с Италией; зимой здесь дороги нет. Не дошли.

28-е. Анри переводит «Двенадцать» Блока. Я даю советы.

30-е. Второй поход на Col du Mont. Не долезли и в этот раз.

Понедельник 31 декабря 1956. Встреча Нового года в зале гостинички в Сент-Фуа. Ужин, танцы. В полночь все друг с другом целуются.