Текст книги "Прогулки по Европе"

Июль

Понедельник 1 июля 1957. Устные экзамены по языкознанию: утром теория, днем перевод лингвистического текста с иностранного языка. Из options (заданий на выбор) беру не русский (это как-то глупо), а английский. Занятно: надо переводить текст с английского на французский.

2-е. Объявляют общие результаты экзаменов; я попал в хорошую категорию «mention bien».

Из письма от 6 июля 1957

С подарками я совершенно потерял голову: как из 400 рублей сделать 40 подарков… <…>, не говоря уже о трех заказах на книги <…>, при мысли о стоимости которых у меня кружится голова. Если я не найду из-под земли каких-то добавочных средств, то буду пытаться продать фотоаппарат. Тяжело это очень; не говоря уже о том, что с моими способностями я продам его в лучшем случае за четверть цены, мысль о том, что это отцовский подарок, никак меня не оставляет.

Экзамен я сдал хорошо, и теперь поздравлениям нет конца (даже от русских). Сдавало 101 человек (за исключением двух или трех все, натурально, французы). Конечный результат (после трех экзаменов, каждый из которых представляет собой тур, то есть дает определенный отсев) – 7 аттестатов с отличием (в каковом числе и я), 17 аттестатов так наз. «assez bien» (в общем, «прилично»), 10 просто аттестатов и 67 провалов.

Жара в Париже невообразимая, какой, говорят, не было не то сто, не то двести лет. Днем, аки пёс, кладешь язык на плечо, но и ночью дышать трудно. Сплю на крыше – все-таки лучше, чем в комнате. Иногда героически беру киноаппарат и иду по городу; после такого подвига приходится отлеживаться лапами кверху. Эйфелева башня в мареве, вся какая-то аж сизая от жары и почти что переливается. Париж вылакал все свои запасы воды, и теперь воду часто перекрывают – не хватает.

Пятница 5 июля. Баскский язык у Мартине – на травке.

8-е. Женевьева заявляет, что ей было бы любопытно посмотреть какой-нибудь советский фильм. Едем в Studio 43, где показывают советские фильмы. Идет «Большая семья». После кино о показанной в нем жизни: «Это же стена! пустота! Moi, je le dépasse parce que je crois en Dieu».

9-е. Разговор с послом: «Вас вызывают в Москву. Вы нужны на международном фестивале».

(Много позже я узнал, что приказ из Москвы, который получил посол, гласил: «Выслать Зализняка с группой студентов». Иначе говоря, для гарантии требовался еще и эскорт. Но посол счел, что в данном случае это лишнее. Вообще отсылка неугодного в Москву – это было тонкое дело, требовавшее индивидуального мастерства и изобретательности. Например, посылали его в Прагу за икрой для посольского приема. А в Праге ему говорили: «Как раз сейчас у нас вся икра кончилась. Придется вам лететь дальше в Москву».)

Прощальный вечер участников баскского семинара (у Женевьевы). Мартине рассказывает разные памятные истории. Очень любит слегка подкусывать Якобсона. Артистично изображает французскую речь Якобсона, например: «Tu sais, André, je ne crois plus au binarisme» – совершенно без носовых гласных и с грохочущим раскатистым русским р. Покусывает и Бенвениста.

10-е. Кино (с Женевьевой): «La passion de Jeanne d'Arc» Дрейера. Потрясающе, ни с чем не сравнимо. Прощаемся с Женевьевой.

11-е. После различных хлопот получил, наконец, билет (вернее пакет билетов) на Москву на 22 июля. Вечер с Андре Бланденом и Эви Поке в ресторанчике «Aux assassins»; потом сидели у меня до глубокой ночи.

13-е. Посол сообщил, что после работы на международном фестивале мне предоставляется второй год обучения в Париже.

Побывал у Луиса Прието в Cité Universitaire. Вечером мы с Бланденом у Эви Поке, потом все вместе переезжаем на машине Бландена поперек Парижа из одной развлекающейся молодежной компании в другую.

Воскресенье 14 июля 1957. Чтобы доставить мне удовольствие, Метейе идет на то, чего он очень не любит: просит об одолжении своего отца. И тот, будучи военным министром, устраивает мне великолепный именной билет на военный парад на Елисейских Полях. Дух Ecole Normale, однако, моего Жана не покидает – когда я получаю от него билет, то на нем при словах Andréi Zalizniak четкими буквами приписано espion soviétique.

(Смотрю на эту историю с отдаления во времени и понимаю: самое замечательное здесь то, сколь спокойно я отправился с этим билетом на Елисейские Поля и предъявлял его полицейским. Мне было так же смешно смотреть на эту приписку, как и моему Жану. До сих пор не знаю, были ли эти полицейские просто невнимательны или они и правда оказались в состоянии оценить шутки в духе Ecole Normale.)

Вечером и всю ночь Париж гуляет и танцует на всех улицах. Особенно оживленно у Сен-Жермен де-Пре. Мы с Ирен до поздней ночи переходим с одного уличного бала на другой.

20-е. Отстоял очередь в префектуре, после чего в течение нескольких минут без всяких затруднений получил визу allée et retour (на выезд и возвращение).

Понедельник 22 июля 1957. Суматошные сборы. Бланден везет меня на аэровокзал Инвалидов. Последний проезд по набережным. Путаница в аэровокзале, но вот уже все-таки я в конце концов сижу в самолете на Копенгаген.

Взлетаем. Настроение приподнятое, бездумное. Приятная легкая алкогольная завеса. Парижская жизнь позади. Противные мелочные расчеты по сантиму, которыми приходилось заниматься все эти последние дни, закончены: последние деньги с великим облегчением полностью отданы на доплату за лишний вес. Освобождение от их капиталистических франков проделано чисто: ведь не дай бог ввезти валюту в СССР. Кормят, поят, потом еще приносят коньяк – одно приятнее другого.

Но через некоторое время стюард появляется снова и произносит нечто невероятное: «С вас сто франков за коньяк». – «Как? – восклицаю я, – ведь это же все входит в билет!» – «Завтрак – разумеется. Но коньяк – это сверх программы». – «Сверх программы?! Невероятно!» – «Ну что ж тут такого? – говорит стюард. – Monsieur ne voyage pas sans argent!» (не без денег же господин путешествует!).

Только этого мне теперь не хватало – чтобы меня сняли с рейса в Копенгагене и сдали в полицию за неуплату! Стюард стоит и смотрит на меня пока еще вежливо, но уже с легкими симптомами нетерпения. Что делать? И тут от страшного стресса меня осеняет: я ведь когда-то получил в Монте-Карло две монеты Монако по 50 франков, которыми я собирался насмерть поразить московских коллекционеров! Только неужели они у меня летят в багаже? Бешено роюсь во всех отделениях портфеля, и о счастье: нашлись!

Ни на секунду не дав себе труда отличить драгоценные монеты с принцем Ренье от банальных французских, стюард небрежно бросает их себе в карман с укоризненным выражением на лице: из-за такой пустяковой суммы устраивать весь этот жлобский спектакль! и столько времени заставлять его ждать!

Самолет Копенгаген-Хельсинки, который почему-то по пути еще делает круг над Стокгольмом. И наконец, самолет Хельсинки-Москва. Уже ночь. В пути начинается страшная гроза, молнии сверкают слева и справа. Земля вдруг становится дыбом: не долетев до Москвы какую-то сотню километров, самолет поворачивает на Ленинград.

Садимся в Ленинграде. Увы, это означает, что вместо московской таможни, у которой всегда много дела, мы попадаем в руки ленинградской, которая работает только в таких вот экстраординарных случаях и потому, конечно, будет страшно усердствовать. Так и оказывается. Досмотр происходит невероятно медленно и мелочно; видно, что таможенники каждую вторую вещь видят впервые и думают, под какую бы рубрику запретов ее подвести. Очередь к ним еле движется. Потом вообще произошла какая-то остановка и замешательство. (Позднее выяснилось, что они в своем усердии заставили открыть свой чемоданчик индонезийского дипкурьера. Начавшийся скандал несколько их отрезвил.) Дальше уже пошло немного полегче.

У меня оказались подозрительными только книги. Видно было, однако, что латинский шрифт им не по силам. (Думаю также, что крамола в их представлении все-таки прочно ассоциировалась с русским текстом, а во вредоносность чего-то, написанного непонятными буквами, они в душе не очень верили.) Я стал им объяснять, что-де пробыл в командировке год и вынужден был купить себе учебники. «Но они советского издания?». Тут я напропалую сказал: «Разумеется», – смутно надеясь на то, что они не станут разбираться в выходных данных, написанных латинскими буквами. И о чудо: «Можете закрывать».

(Вопрос таможенника был не таким диким, как может показаться: посольские работники и их жены постоянно занимались тем, что привозили из-за границы модные многотомные собрания сочинений, которые было чудовищно трудно достать в СССР; кажется, они платили за них не валютой, а рублями.)

Ночь кое-как провели в аэропортовской гостинице. Москва – на следующий день.

По мотивам старых записных книжек

[Сведено воедино из прежних записей в 2004 г. Записи делались только во время поездок за границу. Везде, где возможно, использованы записи, сделанные во время самих событий или немногими днями позднее; часть из них непосредственно воспроизведена, другие прошли некоторое редактирование. Прочее добавлено по памяти.]

1988. Германия

Май 1988. Констанц.

В невероятных просторах университета (ни в каком другом университете я не встречал во все последующие годы ничего подобного) мне отведен целый кабинет, с фамилией на двери – огромный, с хорошую аудиторию. На полках уже стоят книги по древнерусскому языку и по берестяным грамотам. Всем понятно, что я буду сидеть там каждый рабочий день, равно как и то, что я буду каждое утро с умилением поливать украшение кабинета – роскошную гардению.

Увы, варвар не только не соблюдает этих простейших аксиом – он их даже не знает.

На пятый день замечаю, что люди в коридоре начинают избегать встречаться со мной взглядами. С большим трудом, очень нескоро, окольными путями узнаю страшную истину: труп погибшей гардении был тайно вынесен из моего кабинета.

29 мая, воскресенье. Лефельдт задумал угостить советского гостя самым для него пикантным из всего мыслимого: нелегальной прогулкой через французскую границу. Правда, сам чуточку при этом нервничает. От Оффенбурга он поворачивает машину в сторону моста через Рейн – пограничного. Инструктирует меня, как говорить и как молчать на пограничном посту. Вот уже показался и пост. Но в будке никого нет! Нас встречает только ящик с предупреждающей листовкой по-немецки: «Осторожно! Вы въезжаете в страну, где воруют!».

После этого мы уже совсем скоро оказываемся в Страсбурге. Действуем точно по логике ситуации: взлезаем на однорогий собор и заказываем escargots в ресторане. Немецкие деньги официант принимает очень охотно. На обратном пути мост столь же пустынен (но информации о том, что впереди страна, где не воруют, нет).

7 июня. В телевизоре ученые тети и дяди снисходительно переубеждают студентку, которая говорит, что ей бы хотелось, чтобы секс был соединен с Liebe, Zartlichkeit und Treue.

1989. Франция

17 ноября 1989. Париж.

Афиши в парижском метро: портрет Ленина с надписью Le mort de l'année.

Вечер у Антуана Кюльоли. Являюсь к нему в самом французском виде, в каком могу, – в берете (béret basque). Открывает дверь – и не может удержаться от смеха: «Ну просто ветеран войны 18-го года!» Оказывается, ничего нелепее, чем берет, теперь в Париже и представить себе невозможно.

Несколькими днями позже в Эксе школьница Наташа, дочь Маргариты Гиро-Вебер, увидев мой берет, закричала: «Ah, c'est le fameux béret basque!» (похоже, что никогда в жизни такого не видала). Достойный фрейдистский конец этого берета состоял в том, что еще через неделю я его потерял (забыл в каком-то кафе).

18 ноября. Сорбонна, Ecole Pratique des Hautes Etudes, salle Gaston Paris. Заседание Парижского лингвистического общества. Кюльоли вводит меня со словами: «Вот наш коллега, который не был с нами 32 года».

19 ноября. На площади Сорбонны получаю легкий зрительный шок: бюст Огюста Конта, который формировал всю площадь, стоя на фоне Сорбонны на высоком постаменте в окружении аллегорических фигур, перенесен в уголок, лишен всего своего окружения и понижен так, что почти не возвышается над прохожим. А на его старом месте устроен маленький каток для катания на роликах. Спрашиваю у какого-то молодого человека: «Давно ли перенесли бюст Огюста Конта?» – «А разве он не всегда был здесь?» Обращаюсь к другому. – «Не знаю, я нездешний». Вижу старика, сидящего на углу. Этот знает: «Да лет уж двадцать тому назад». – «А почему?» – «Parce qu'ils ne font que des conneries!» (а потому, что они только и делают, что свинства). И уже по собственной инициативе излагает мне свои соображения и по другим вопросам. Очень недоволен объединением Германии: «Теперь Франции конец: немцев будет гораздо больше, чем нас. Ведь француженки совсем разучились рожать!»

17 декабря 1989. Сообщение по радио: умер Сахаров.

1990

11 января 1990. Марсель.

Поездка из Экса в Марсель на медицинский осмотр. Разношерстная толпа иностранцев перед закрытыми дверями. Преимущественно из третьего мира, но есть и европейцы. На этот день вызваны преподаватели, чернорабочих в этой толпе нет.

Замечательно, как эффективно и быстро работает механизм приведения лиц низшей категории к психологии советского типа. И сами приемы – такие знакомые. Начинается с того, что входящий в холл человек, вызванный к 9 утра, не находит в холле ни одного служащего. Сидят только такие же, как он, и точно так же ничего не знают. Все двери из холла во внутренние помещения прочно заперты. Никакого окошка информации нет. Так проходит час. К концу этого часа психологическое воспитание присутствующих уже сильно продвинуто. И когда наконец одна из дверей открывается, никому уже не приходит в голову требовать с кого-то объяснений, почему всех заставили бессмысленно прождать час. Вместо этого толпа (да, это, увы, уже толпа) бросается в узкие двери и оказывается на лестнице, ведущей вверх. Могучая сила уже вложенного в души советскообразного страха заставляет всех не идти, а почти бежать. Два этажа, три, пять, восемь! Топот, тяжелое дыхание, облетают остатки достоинства, с которым люди подходили к этому зданию час назад. Ясно, что было бы прямой воспитательной ошибкой со стороны хозяев пустить этих людей в лифты. Заодно и прекрасная форма медицинской проверки: кто свалится уже на лестнице, тот уж точно осмотр не прошел. И как раз для меня этот вариант исхода был очень близок; но кое-как пронесло.

На восьмом этаже обнаруживается, что бежать было, конечно, незачем: надо снова сидеть и ждать вызова. Чиновники сидят с непроницаемыми лицами, на которых написано: не смейте ничего спрашивать. Но толпа уже получила такую хорошую дозу психобработки, что это выполняется само собой: все сидят совершенно беззвучно.

Из счастливцев-вызванных образуется очередь к врачебной комиссии. Очередь без всяких западных удобств вроде стульев – нормальный российский хвост огромной длины. Я стою за красивой молодой итальянкой, которая заметно волнуется. Доходит ее очередь: «Вам надо сделать анализ мочи!» – «Когда?» – «Сейчас, немедленно». – «Но как же?..» – «А вот, отойдите за ту ширму». Ширма – высотой до плеч, из параллельных досточек с щелями между ними.

Что именно у конкретного человека проверят или спросят, – тайна. Я уже морально приготовился к мочевой процедуре, но вместо этого получаю сверхлаконичный вопрос: «Сахар есть?» – «Нет!» – закричал я, проявив под влиянием стресса необычную догадливость. – «Белок есть?» – «Нет!» – «Идите, вы свободны».

14 января. Опио.

Мы с Леной возвращаемся в Экс и прощаемся с Ирен и Эдом. В хорошем соответствии с учебниками начала века Лена говорит: Et maintenant il est temps de se baiser. Эд отвечает: Mais il y a trop de monde et en plus il fait froid!

26 января. Ницца.

Компания из девяти человек – Ирен и ее друзья – на нескольких машинах едет в Ниццу в русский ресторан. Дело нешуточное: компания задумала этот выезд давно, это важный пункт их программы совместных развлечений. Почти всё оказалось чудовищно несъедобно. Компания ужасно недовольна и почти открыто предъявляет претензии мне (хотя я, конечно, был чистой жертвой этой затеи и ни в какой момент ее не одобрял). Очередной раз на самом себе убеждаюсь, что по индивидуализму и асоциальности мы впереди планеты всей: я ни в какой мере не чувствую себя ответственным ни за русскую кухню вообще, ни за ее поганое исполнение в Ницце, и цинично хмыкаю. А французам очевидно, что мне должно быть стыдно.

27 января. Антиб.

Замок Гримальди – музей Пикассо. В 1946 году он прожил здесь счастливо шесть месяцев с Франсуазой Жило и оставил здесь всё на память об этом счастье. Ему было 67, ей около 30. Его творческая производительность в этот период превосходит всякое человеческое воображение. Он прожил после этого еще 26 лет. (Как-то потом я случайно увидел Франсуазу Жило в телевизоре: воспоминания о Пикассо.)

5 февраля. Экс.

К 11 часам иду в университет на свою лекцию («Прагматический фактор в русском ударении») – а в коридоре стоят Добрушин с Катькой, ищут мою фамилию в расписании на стене! Пригласил их посидеть на лекции. «Так я же не понимаю по-французски», – говорит Добрушин. – «Да разве это существенно?» – говорю. Согласился. После лекции сказал: «Да, это событие: присутствовал при том, как Зализняк читает лекцию пятерым девицам в занюханной аудитории с трещиной через всю стену, в здании с сортиром без мыла». Ах, какой же это был диссонанс с моим горделивым ощущением: «смотрите, какая фантастика: я за границей! я читаю лекцию в заграничном университете!». Добрушин это почувствовал, ласково сказал: «Что же делать, если у нас такая несчастная родина!»

Не раз потом вспоминал я этот разговор, не раз помогал он мне чувствовать себя свободнее с самодовольными западными хозяевами.

8 февраля 1990, четверг.

Ночь в Ницце, в доме у Жаклин (подруги Ирен). В 8 утра поезд на Рим (Барселона-Рим). Неужели все-таки, после трех неудавшихся попыток пересечь французско-итальянскую границу в 1957 году, я теперь переступлю порог Италии? Поезд идет почти по самой кромке моря – кругом буйная роскошь Французской Ривьеры. Вот уже Ментона. Еще чуть-чуть – и хорошо видимая с поезда выдвинувшаяся как мыс прямо в море скала, в бока которой врезана узкая автомобильная дорога. И на самом кончике мыса, на повороте дороги – французский флаг и в нескольких метрах итальянский. Свершилось: мой поезд уже идет по Италии! Мои французские соседи в купе ни разу даже не взглянули в окно: они продолжают с энтузиазмом обсуждать проценты, которые приносят те бумаги, что у них есть, в сравнении с теми, что они в свое время раздумали покупать по таким-то причинам.

(И мне совершенно не приходит в голову, что я в этот момент потерял право вернуться во Францию, где у меня квартира и через две недели продолжение занятий в университете: в своей безграничной советской уверенности, что зло для индивидуального человека может исходить только от советской власти, я и не подозреваю, что бывают однократные визы и что моя французская виза – именно такая.)

Итальянский пограничник в Вентимилье небрежен, проходит, почти не останавливаясь (а французских пограничников не было вовсе). И за окном уже Итальянская Ривьера. Проходят отдающиеся звоном в душе знаменитые названия: Бордигера, Сан-Ремо, Империя… Поезд все время идет вдоль самого моря: Савона, Генуя с ее неимоверными виадуками, вознесшими автомобили к небу, Рапалло, Ла Специя, Чинкве-Терре, Каррара с ее неправдоподобно белой горой, Виареджо – и вот пора сходить: Пиза.

Перрон в Пизе – первое прикосновение ноги к итальянской земле. И ожидание неимоверного оправдывается немедленно: люди, проходящие мимо меня по перрону, – абсолютно немыслимые. Голова начинает кружиться: один за другим проходят самые фантастические и гротескные персонажи Феллини – великаны и карлики, утрированные красавицы и уроды, женщины, намазанные как в цирке, с неимоверными носами… Так вот оно что! Оказывается, Феллини – всего лишь реалист! Ему достаточно выйти на любую улиц, и там уже клубятся его персонажи!

(Сколько раз мне довелось в последующие годы бывать на этом пизанском перроне! Хотя бы в тот год, когда я месяц жил во Флоренции, а преподавал в Пизе. И никогда больше ни одного разу не выходили на этот перрон феллиниевские персонажи!)

Пятьдесят минут – и вот уже поезд на Флоренцию. Дорога вдоль Арно. Голубые холмы Тосканы – по Мандельштаму. Мягчайшая в мире красота – ожиданная, прославленная и однако же оттого не менее поразительная! Широкий полукруг – и вот уже открывается панорама Флоренции. Вокзал – и в конце перрона ожидающая меня Франческа Фичи-Джусти.

Франческа поселила меня в пустующей квартире своих детей на via Colletta. После вселения и первого освоения окрестной территории вышел в город. День уже клонился к вечеру. Дошел до Palazzo Vecchio. Острейшее впечатление не первого знакомства, а узнавания. Впервые увидел Персея Челлини в Loggia dei Lanzi.

Потом оказался на via Proconsolo и дошел по ее правой стороне до угла via Oriuolo. На этом углу повернул голову налево и обомлел: впервые увидел собор Брунеллески и колокольню Джотто. Что-то вроде удара молнии. Пронзающего, парализующего. Ощущение: не может быть! Про «стендалевскую болезнь» (которой Стендаль заболел от невыносимой красоты Флоренции) я читал – без особого доверия, конечно. И вот в одно мгновение понял, что это может быть чистой правдой. Не знаю даже, сколько времени я простоял неподвижно на этом углу. Долго. Мелькнула даже жалостная мысль: стой, не уходи – больше ты уже никогда не увидишь этого в первый раз!

(И ведь правда: я прихожу теперь на этот угол каждый раз, когда бываю в этом городе, – в разные времена дня и года, при разных освещениях и погодах. Прекрасно всегда; но первого удара молнии уже не вернуть.)

14 февраля. Флоренция.

Сегодня в 16 часов мне предстоит делать свой доклад (о берестяных грамотах). Когда заранее обсуждали с Франческой язык, она сказала: «По-русски не очень хорошо – там будут не только слависты». Я предложил французский. – «Ну кто же у нас сейчас знает французский, – сказала Франческа, – разве что какие-нибудь старые дамы». – «Ну тогда английский». – «Английский, конечно, можно. Но у нас все-таки не очень любят слушать доклады по-английски. По-итальянски всем было бы приятней». И вот я взялся (еще во Франции) за амбициозную задачу изготовить письменный текст доклада по-итальянски. Сидел с плохоньким франко-итальянским словарем, с трудом отысканным в Эксе.

Непредвиденное началось сразу же: в университете студенческая забастовка («Université occupata»), ни о каких лекциях там речи быть не может. «Ничего страшного, – сказала Франческа, – перенесем в Accademia Columbaria. Студентов, правда, скорее всего не будет, но это не беда, пусть послушают взрослые. Зато какой будет замечательный зал – XVI века, с античными статуями!».

Как условились, я зашел перед докладом к Франческе, чтобы идти на доклад вместе. Она дает мне последние наставления: «Единственное, что важно, – чтобы доклад был не дольше 50 минут; 51-ой минуты не должно быть. А говорить можете что хотите. И все будет прекрасно; во всяком случае, la coreografia sarà bella» (что именно значила эта последняя фраза, я и по сю пору в точности не знаю: наверное, что красота зала и безмолвного балета окружающих меня статуй скомпенсирует любую мою словесную неизящность).

Трудно передать, какой меня охватил ужас. Я как-то совсем забыл обсудить вопрос о длине доклада и подготовил текст на добротную студенческую пару – часа на полтора, если не два. И вот я узнаю об этом страшном лимите за пятнадцать минут до начала. Как быть? Обрубить не глядя весь конец, когда кончится время? Выкидывать целые страницы из середины? Пытаться сокращать на ходу каждую фразу? Так ничего и не решив, оказался уже перед слушателями.

Положил перед собой часы и начал читать написанный текст. Стресс с каждой фразой нарастал – от ощущения, что я загоняю себя в ловушку. Бессознательно стала увеличиваться скорость. Чувство погони не отпускало. А у меня все еще даже не перевернута первая страница! И вдруг в какой-то момент осознал, что уже не иду по письменному тексту, а говорю что-то от себя. Это было похоже на отрыв от земли при взлете – только момент отрыва я от волнения не заметил. И дальше этот неустойчивый полет продолжался, причем все время с той же подхлестнутой скоростью – уже не потому, что боялся не уложиться, а от инстинктивного чувства, что останавливаться и даже замедляться нельзя, что от паузы чудо может исчезнуть.

Все случаи, когда мне до этих пор доводилось сочинить и произнести фразу по-итальянски, можно перечислить по пальцам. В университете в 1953-54 годах мы с Гриней Ратгаузом, который учился итальянскому ровно так же, как и я, – самоучкой по книгам, – иногда доставляли сами себе изысканное наслаждение, силясь изобразить двух просвещенных молодых людей, беседующих по-итальянски. Читали мы, разумеется, Данте. Гриня, кажется, знал наизусть всю пятую песнь. Я читал еще Бенвенуто Челлини. Что где-то люди пользуются этим языком просто в обычной жизни, мы абстрактно-теоретически знали, но представить себе реально, конечно, не могли. Точнее, это нас абсолютно никак не касалось. Ведь и сама современная Италия ничем не отличалась для нас от дантовской или от древнего Рима: можно было увлекаться этим, читать об этом, смотреть итальянские фильмы, но попасть туда было не более реально, чем в древний Рим. И мы не ставили нашу красивую эстетическую игру решительно ни в какую связь с идеей разговора с каким-нибудь итальянцем. Поэтому нас не волновало то, что наш язык – лишь пародия на живой итальянский; это ведь была наша игра. И даже когда мы иногда поправляли друг друга, это было тоже всего лишь частью той же изысканной игры филологов.

В позднейшие годы мне однажды довелось встретить албанцев, которые немного говорили по-итальянски. Произошел диалог объемом примерно в три вопроса и три ответа. Потом десятки лет не представлялось никаких подобных случаев. Даже читать что-нибудь по-итальянски доводилось очень редко. И лишь незадолго до начала новых времен в Москве появился незабвенный Марцио Марцадури, который, узнав про мой интерес, уговаривал меня (прекрасным русским языком) сказать хоть что-нибудь по-итальянски. Я сочинил три или четыре фразы и при встрече ему их произнес – он ласково похвалил. Вот и весь мой предшествующий опыт.

Позднее я пытался трезво осмыслить, что же все-таки произошло с языком на том невероятном докладе. Я, конечно, помнил многие куски из подготовленного письменного текста, но наизусть его не знал – мне вообще не дано запомнить наизусть такой длинный текст. К тому же я должен был излагать суть дела короче, чем там было написано. Думаю все же, что главная причина – сильнейший стресс, позволяющий в течение короткого времени делать то, что намного превышает возможности данного организма в нормальной ситуации. Могу сравнить это только с тем, как я один раз в жизни, будучи никудышным горнолыжником, прошел на соревнованиях слаломную трассу, проехавшись на голове лишь уже в самом низу. Помню такое же ощущение как бы совершенной независимости от меня самого тех микродвижений, которые я за доли секунды делаю, чтобы миновать очередную веху.

Публика приняла всё очень благосклонно, тем более, что главное мне удалось соблюсти идеально: 51-ой минуты не было. Что я говорил, а не читал, было воспринято совершенно как должное. Были и вопросы – не помню даже, как я из них выпутался. Но самое большое счастье мне доставил милейший Леонардо Савойя, мягкий и серьезный. Он сказал (уже потом, a parte): «Все было очень интересно. И вы неплохо говорили. Но только, помилуйте, почему вы все время говорили verace вместо vero? Так могут сказать ну разве что в Неаполе! И не говорите feudale – нужно: feudatario».

 
[Vero 'истинный, верный', feudatario 'феодал'.]
 

(Я, впрочем, кажется, знаю, почему verace вместо vero. Вот она, причина:

 
I' non so ben ridir com'io v'entrai;
Tant'era pien di sonno in su quel punto
Che la verace via abbandonai.
 

Dante. Inferno. Canto I, 4.)

После доклада в Италии непременный ритуал: повести докладчика куда-нибудь выпить кофе. Шумной веселой толпой ввалились в кафе, каждый старается мне что-нибудь любезное сказать или спросить – разумеется, по-итальянски, раз я оказался такой любитель. И тут я обнаруживаю, что мои интеллектуальные и волевые резервы истрачены строго до конца – наступила расплата за суперстресс: не понимаю решительно ничего из того, что мне говорят, и не помню ни одного итальянского слова, кроме si. Не берусь судить, как отнеслись в душе мои спутники к моей глупой шутке – что я вздумал разыгрывать перед теми же самыми людьми, которые только что слушали мой доклад, роль человека, не знающего из их языка ни звука.

Когда наконец вышли из кафе и стали прощаться, расходясь в разные стороны, моя единственная забота была о том, чтобы не попасть кому-нибудь в попутчики. Ткнул пальцем в какой-то темный переулок, сказал «Мне туда» и оказался наконец один – со счастливейшей возможностью помолчать.

16 февраля. Флоренция.

Донателла Феррари-Браво везет меня в Accademia della Crusca к своему мужу Д'Арко Авалле. Д'Арко – не фамилия, а такое единственное в своем роде имя с апострофом. Он до сорока с чем-то лет был военным летчиком-истребителем, а потом круто повернул жизнь и занялся филологией – да так, что стал самым знаменитым медиевистом и одним из главных в этой старинной академии. Академия чуть на отлете от города на холме, в неслыханном дворце – королевском. Сам Д'Арко понравился мне чрезвычайно. Все стены его кабинета состоят из картотеки конкорданса итальянской поэзии до 1300 года. Единственный, кого он из этой эпохи наотрез не признает, – это Данте. Заверяет меня, что это историческая случайность: из великой плеяды замечательных поэтов история сохранила и превознесла одного, не главного. Составляет комментированный свод всех итальянских поэтов той эпохи, который, видимо, составит десяток томов по две тысячи страниц. Данте, если я правильно понял, там не будет. (А через сколько-то лет Д'Арко уже с гордостью показывал мне вышедший наконец первый том. Поднять его можно было только двумя руками. Сделан был изумительно.)

А на вечер они повезли меня к себе в дом, километрах в тридцати от Флоренции, близ Chiesanova, по дороге на Вольтерру. Дом оказался виллой XVI века, значащейся в каталоге лучших старинных вилл Италии. Кругом вся из мягких холмов зелено-голубая Тоскана – нежнейшая, размягчающая душу, готовый подлинник для рисующего paradiso terrestre. У четы Авалле дочь Джиневра, лет пяти-шести. В тот первый раз я играл с ней на полу, в восторге от того, что мог понять, что она говорит («Почему моя кукла плачет?»). А потом она стала живым хронометром моих визитов в Италию – ей всегда оказывалось на год больше…